Текст книги "Буриданы. Новый мир"

Глава восьмая
Сон

Когда Виктория наконец заснула, ей приснился сон. Она стояла на высокой горе, а внизу, в долине, двигались толпы. Шли древние греки в хитонах и пеплосах и кричали: «Фемистокла в изгнание! Фемистокла в изгнание! Никто не имеет права быть умнее других, это опасно для демократии! Да здравствует остракизм! Фемистокла в изгнание!» После греков остались храмы и скульптуры. Затем в долине появились легионы римлян, впереди шел старик-сенатор в тоге, и занудно повторял: «Карфаген должен быть разрушен! Карфаген должен быть разрушен!» Когда легионы удалились, Виктория увидела грандиозные акведуки и термы, триумфальные арки и колоннады, амфитеатры и мощеные дороги с гробницами по обеим сторонам. Следующими появились евреи, одного из своих они несли распятым на кресте, и тот кричал: «Я пришел к вам не с миром, а с мечом! Вы должны отречься от родителей и идти за мной! Кто своего отца или мать, брата или сестру любит больше, чем меня, тот меня не достоин!» («Сумасшедший!» – подумала Виктория.) За евреями шли другие народы: армяне, греки, римляне, германцы, они сожгли храмы, ими же построенные, разрушили термы, разбили скульптуры и забросили дороги, которые заросли травой. «Мы – христиане, и наш учитель сказал, что надо очистить душу, а не плоть!» – кричали они, почесываясь и гордо демонстрируя грязные конечности. Затем появились арабы на конях, с обнаженными мечами, и завопили: «Есть только один бог, Аллах, и Магомет – его пророк!» Всех женщин одели в черное и закрыли лица черными тряпками. Только в самом дальнем конце долины не было ни христиан, ни арабов, там вели борьбу за власть китайцы, и каждый новый император повелевал казнить не только своего предшественника, но и всю его родню. Вдруг долина погрузилась во мрак, а когда он рассеялся, Виктория увидела человека с кистью, затем другого, третьего, сперва они рисовали тоскливых мужчин, с нимбом над головой, но потом вокруг них собрались красивые обнаженные женщины, и все стали писать их. Кроме людей с кистью, там были еще другие с резцом, одного из них Виктория узнала, это был Микеланджело, он ваял памятник Джулиано для капеллы Медичи. Толпа смотрела, как он работает, и вдруг кто-то крикнул: «Да он вообще не похож на Джулиано!» Все зашумели, но Микеланджело усмехнулся и рявкнул: «А кому это интересно через тысячу лет, похож или не похож?!» Долина заполнилась множеством богато одетых людей, народ стал петь и плясать, все радовались, внезапно Виктория заметила сморщенного старика, который призывал убивать турков – то был Вольтер. Затем Вольтер показал пальцем в сторону Папы римского и сказал: «Эту гадину следует раздавить!» Лицо Папы сделалось фиолетовым, и Вольтер усмехнулся; и все в долине запомнили выражение его лица. Затем в Париже воздвигли сооружение, напоминавшее машину для резки мяса, только покрупнее, и когда оно было готово, из него начали сыпаться головы, они откатывались довольно далеко, и там, где они останавливались, на земле возникали рельсы, по которым устремились поезда. Одна пара рельсов дотянулась до самого снежного конца долины, где росли березы и танцевали трепак, и оттуда донесся грохот взрывающихся бомб. Некий человек в кепке полез на бронепоезд и заорал: «Вся власть советам!» Начался хаос, половина народа натянула на себя красные балахоны, а другая половина – белые, и все принялись колошматить друг друга. В конце концов красные перебили всех белых, только немногим удалось сбежать. В других концах долины тоже кое-кто пытался надеть красный балахон, но на них напали и раздели. Потом снова послышались взрывы, в долину вползли танки, а в небе загудели самолеты. Некоторое время Виктория вообще ничего не могла разглядеть, потому что вплоть до горизонта все покрылось густым дымом, но когда дым рассеялся, долина предстала в развалинах, только в одном месте, как грибы, выросли небоскребы; они стали соскребать со звезд бронзовую краску, и скоро те померкли. Сгрудившийся у небоскребов народ хлестал виски из горлышка и танцевал рок-н-ролл. Крепкие мужики в ковбойских шляпах скандировали: «Каждый человек думает только о двух вещах – о деньгах и сексе! Каждый человек думает только о двух вещах – о деньгах и сексе!» – «Неправда!» – хотела крикнуть Виктория, но слова застряли в горле. Однако ее заметили, к ней подошли два ковбоя и посадили на свои плечи. «Да здравствует Виктория Буридан, которая учит студентов английскому языку и этим помогает установлению гегемонии Соединенных Штатов Америки во всем мире!» – заорал один из ковбоев, и вся долина откликнулась: «Ура!» – «Но я не хочу помогать установлению гегемонии Соединенных Штатов Америки!» – попыталась Виктория возразить, однако голос ее снова подвел, и она проснулась.

Глава девятая
Похороны

К утру Виктория снова обрела свою обычную невозмутимость. Она уже не помнила, где вычитала – или услышала – максиму: «Заботьтесь о близких, пока они живы, мертвым не надо ничего!», но была полностью с ней согласна. Пауль и Эрвин стали сейчас важнее Лидии. Когда запищал звонок в прихожей, она подумала – может, это Эрвин? Но оказалось – Надежда, вызвавшаяся помочь с поминками. Юула хлопотала в кухне с раннего утра, втроем они спокойно успеют все приготовить; о напитках обещал позаботиться Арнольд. Затем звонок запищал вновь – и снова не Эрвин, а Тамара с Тимо.

– Я подумала, может, вам нужна помощь?

– Помощь никогда не помешает, – ответила Виктория, и отправила Тамару в кухню, где ее засадили чистить селедку.

Она сама теперь получила свободу, так как больше трех женщин в крохотной кухоньке не помещалось. Проводив Тимо в комнату мальчиков, где сонные Пээтер и Пауль взяли его под свою опеку, Виктория снова услышала трель – теперь телефонную, и поспешила в прихожую. Это действительно был Эрвин! Он звонил с вокзала, они с Вальдеком только что прибыли из Москвы, и брата интересовало, нет ли вдруг здесь Тамары.

– Есть.

Эрвин секунду помолчал и сказал:

– В таком случае я лучше поеду к Герману. Не хочу ее сейчас видеть.

– На кладбище все равно встретитесь.

– К этому я готов. Виктория, я знаю, сейчас не время, но мне нужна твоя помощь.

Эрвин вкратце рассказал, что с ним в промежутке произошло. Арутюновых Виктория помнила неплохо, отец постоянно вспоминал их.

– Я хотел бы, чтобы Тамара отпустила меня без громкой ссоры. Но боюсь, что один не смогу ее убедить.

– Не беспокойся, мы поможем.

На этом они пока распрощались – и вовремя, потому что Тамара словно шестым чувством почуяла, что говорят о ней, и вышла в коридор.

– Это не меня искали?

– Нет, звонили мне, – ответила Виктория хладнокровно.

На секунду она заколебалась, не предупредить ли Тамару, что Эрвин в Таллине, но отказалась от этой мысли. Тамара – опасная женщина, если у нее будет время подготовиться, она может устроить скандал даже на кладбище. Пускай приезд мужа станет для нее сюрпризом, вряд ли ей хватит находчивости быстро среагировать.

Тамара вернулась в кухню, а Виктория так и осталась стоять в прихожей, анализируя разговор с Эрвином. Брат казался вполне спокойным и разумным, неужели он выздоровел? Это было бы великолепно – хотя особенных надежд она не лелеяла, нервные болезни трудно излечимы. Ясно одно – Лидия была права, когда утверждала, что отдых подействовал на Эрвина благотворно.

Довольная этим заключением, она надела туфли и спустилась посмотреть, не принесли ли почту. Принесли – кроме газет, в ящике лежало письмо из Англии, которое она там же, в подъезде, распечатала. Ее благодарили за помощь, оказанную при приеме делегации британских шахтеров, и приглашали, в свою очередь, в гости.

– Кто знает, может, и удастся поехать, – подумала она, поднялась в квартиру, бросила взгляд в кухню, где работа кипела, проверила, чем занимаются мальчики – те играли в шахматы – и, чувствуя себя лишней везде, отправилась в кабинет-спальню. «Рахва Хяэль» напечатала соболезнование Управления Искусств близким Лидии, больше там читать было нечего – про выходку Хрущева, колотившего на ассамблее ООН туфлей по столу, советские газеты не писали (она об этом узнала по Би-би-си). А теперь что делать? Тупо ждать, пока Вальдек доберется с вокзала домой? Но это было не для Виктории. Она открыла папку с рукописью учебника и углубилась в работу.

Из министерства прислали большую машину – ЗИМ, Арнольд сел рядом с шофером, Виктория, Надежда и Тамара – сзади. Пауля пригласил в свою машину Лаазик, туда втиснулся и Пээтер; Вальдек и Моника влезли в автобус института. Тимо на кладбище не поехал, он участвовал в шахматных соревнованиях, Виктория даже не знала, радоваться этому, или сожалеть – вообще она, по примеру мамы Марты, считала, что детям не место на кладбище, но именно сегодня мальчик мог сыграть роль своеобразного буфера между Эрвином и Тамарой. Чтобы быть рядом с Вальдеком, которого она долго не видела, Виктория тоже с удовольствием поехала бы на автобусе, но Арнольд решил все по-своему, и она не хотела мужу перечить. По дороге она снова заколебалась, не предупредить ли Тамару, но не решилась: она знала, что Тамара начнет немедленно задавать вопросы, а отвечать на них в эту минуту не желала. Неужели умственное здоровье мужчины, подумала она вдруг, настолько зависит от того, кто его жена? Вальдек успел ей рассказать, что они провели с Эрвином в поезде целый «научный диспут», и даже спросил:

– Мама, а ты уверена, что дядя Эрвин не в своем уме?

Что могла Виктория на это ответить? Она исподволь объяснила, что у Эрвина действительно случались нервные припадки, но это не означает, что он безнадежно болен.

– Да, у меня тоже создалось впечатление, что он в гораздо лучшей форме, чем месяц назад, когда я встретил его на улице.

Потом машина остановилась у ворот кладбища, и первый, кого они увидели, выйдя из машины, был Эрвин. Брат стоял рядом с «Москвичом» Эдуарда и обсуждал что-то с Софией и Германом. Виктория бросила быстрый взгляд на Тамару – та стояла, остолбеневшая, на ее лице застыла печать ненависти и презрения. Все-таки следовало предупредить, подумала Виктория, сейчас она выпалит что-то злобное, и начнется скандал. Но ситуацию разрулил сам Эрвин: опираясь на палку, он подошел к ним, обнял Викторию, а затем обратился к Тамаре:

– Извини, что я не сообщил о своем приезде загодя.

И, словно ничего не случилось, словно он все эти годы жил с Тамарой в гармоничном браке, Эрвин протянул ей руку, на которую та, недолго думая, оперлась.

Солнце светило в этот первый красивый осенний день после череды дождей, даже ветер утих, холодный таллиннский ветер, который убивал сердца, нервы и жизни людей, и который, возможно, убил и Лидию.

Как только сослуживцы и соратники ушли, и остались только родственники, Виктория позвала Пауля в кабинет-спальню, велела ему сесть на стул, сама опустилась на другой, и сказала:

– Пауль, я уже поговорила с Лаазиком, он позаботится, чтобы никто не отнял у тебя квартиру родителей.

Это был важный момент, просторная квартира в самом центре могла стать лакомым куском.

– Однако я не думаю, что тебе понравилось бы там одному, по крайней мере, сейчас, – продолжила она. – Мне кажется, что ты мог бы поселиться у нас. Вальдек в Москве, Пээтер в Тарту, их комната свободна. Можешь вернуться в школу, в которую ты ходил до интерната, или выбрать другую, например, ту, где учились наши. Все можно устроить.

Пауль смотрел перед собой, молчал, и, казалось, о чем-то напряженно размышлял.

– Договорились? – спросила Виктория.

Мальчик поднял свои большие серые печальные глаза – такие же большие, серые и печальные, как у Лидии. Чертами лица он, скорее, напоминал отца, такой же крупный подбородок, такие же густые брови, но глаза были материнские.

– Тетя Виктория, если можно, я бы остался в интернате.

Виктория поразилась – она была уверена, что уж интернат – это место, которое никому не может нравиться.

– У меня там друзья, и вообще, я привык…

Она заколебалась – что стоит за этим решением, может, страх Пауля, что у тети он не сможет вести себя так вольно, как хочется, будет вынужден не пить, не курить? Если так, то надо настаивать, убеждать, даже требовать. Да, но если Пауль согласится против собственной воли, что это даст? Он просто будет тщательнее скрывать свои пороки, притворяться, что все в полном порядке – может, правильнее предоставить ему возможность поступать по своему разумению? И что на все это сказала бы Лидия?

Пауль на этот вопрос ответил сам:

– Это было ведь и желание мамы, она считала, что мне будет лучше среди других парней, и, наверно, она была права…

На том и порешили.

– Хорошо, – сказала Виктория, – Будешь в конце недели приезжать к нам – как раньше ездил домой. Двери нашего дома всегда открыты для тебя, как и двери тети Софии. Мы обе тебя очень любим.

Сейчас обсуждать что-либо не имело смысла, и она встала. В следующий раз надо поподробнее расспросить, как идут дела в школе, каковы оценки, может, помочь с каким-то предметом. Лидия незадолго до смерти подарила Паулю фотоаппарат – надо попросить, чтобы он принес и показал снимки. Но это все потом, когда первый шок пройдет.

Они вышли в коридор, Пауль пошел искать Вальдека и Пээтера, а Виктория отправилась в столовую, где, за кофе сидели Герман, Надежда, Эрвин, Тамара, София, Эдуард и Арнольд.

– Эрвин, ты сказал, что хочешь с нами посоветоваться, – произнесла она нарочито громко, и села на свое место, рядом с Арнольдом.

Надежда первая поняла, вскочила, сказала, что пойдет помогать Юуле мыть посуду, и поспешно удалилась, Арнольд бросил на Викторию вопросительный взгляд, получил молчаливый ответ, и позвал Эдуарда в гостиную посмотреть на одну «любопытную книгу о рыбалке»; наконец, остались только Буриданы.

– Расскажи, Эрвин, почему ты так неожиданно уехал, что в промежутке делал и каковы твои дальнейшие планы? – сказала Виктория, и оперлась на спинку стула.

Она знала, что предстоит трудный разговор, и собиралась совершить невозможное, чтобы Эрвин хотя бы сейчас, после всех испытаний, после лагеря и ссылки, после неудачного брака, доставившего ему столько страданий, немного понежился в атмосфере любви, покоя и счастья.

Глава десятая
Встреча на перроне (конец)

– Внимание, внимание! Поезд Тбилиси-Ростов прибывает на третий путь. Нумерация вагонов начинается с головы поезда.

Опираясь на палку, Эрвин встал со скамейки и пошел по направлению к перрону. Вокруг сновали пассажиры с чемоданами и баулами, они спешили, толкались, пытались обойти идущих впереди – следовало быть осторожным, чтобы не сбили с ног, вернее, с ноги, и Эрвин был осторожным. Не хватало только попасть под поезд, когда жизнь вдруг обрела смысл. Он уже был не один, он шел, правда, с трудом, но шел навстречу женщине, которую любил, и которая любила ее.

Ждал ли отец когда-нибудь на этом перроне прибытия мамы? Скорее, наоборот, папа ведь сам вечно путешествовал, покупал и продавал зерно… Здесь, в этом ленивом южном городе, куда в течение многих веков стремление к свободе приводило крепостных, у него долгое время была «база», здесь он познакомился с мамой, здесь родился Эрвин – и вот он снова тут.

– Казаки народ гордый, но справедливый, не будешь им гадить, они и к тебе с уважением будут относиться, – объяснял вчера вечером Латинист. – Казаков-то ведь уже нет, теперь все одинаковые советские люди, – возразил Эрвин – больше, чтобы поддразнить друга, чем всерьез. – Это тебе только кажется! – заржал Латинист. – История, гражданин Буридан, течет медленно, очень медленно. Внешние ее формы могут измениться, но унижения и убийства останутся в крови… – Означает ли это, что когда рухнет советский строй, его преступления еще долго будут вдохновлять следующие поколения? – поинтересовался Эрвин. Латинист помрачнел и лаконично заявил – Не питай иллюзий, эти мерзавцы будут нами править еще несколько веков.

Прикинув, что дошел примерно до гипотетического пятого вагона, Эрвин остановился, покрепче оперся протезом о бетон перрона – и почувствовал сильный толчок в плечо. Некто поленился сменить траекторию, готовый сбить хоть сто инвалидов. С трудом сохранив равновесие, Эрвин долгим взглядом проводил крупного парня, чей дед в ростовском речном порту вполне мог когда-то таскать и отцовские, и арутюновские мешки с зерном. Когда Эрвин был маленьким, мама его наставляла: «Уступай дорогу старшим!» И он уступал, всегда отходя в сторону, когда на улице – или по жизни – встречался человек, хоть немного старше него. А сейчас… кто уступал дорогу ему?

Послышался гудок, за ним – глухой перестук колес, и мимо него проехал локомотив, за ним почтовый вагон, потянулись другие… Когда поезд наконец остановился с привычным скрежетом, Эрвин обнаружил, что рассчитал правильно – нужный вагон оказался всего в нескольких шагах. Дверца открылась, первой сошла проводница, за ней посыпались пассажиры. Первый десяток Эрвин пропустил без волнения, но затем начал нервничать. Неужели в последнюю минуту что-то случилось, и Лукреция вынуждена была отказаться от поездки? Кругом звучали радостные приветствия, сияли счастливые лица, встречающие обнимали приезжающих и наоборот – неужели только он опять останется один? Но именно в тот момент, когда он так подумал, в дверях появилась Незнакомка – как всегда, спокойная и сосредоточенная. Сейчас эта сосредоточенность была направлена на то, чтобы не споткнуться на ступеньках и не уронить небольшой чемодан. Протез заскрипел, когда Эрвин несколькими быстрыми и для себя весьма уверенными шагами преодолел расстояние до вагона и протянул Незнакомке руку. Так он протягивал руку Тамаре, открывал перед ней двери и помогал снимать пальто – но Тамара никогда не благодарила его, она принимала это за должное – зато Лукреция, как только ступила на перрон, немедленно сказала:

– Спасибо.

– Пожалуйста, – ответил Эрвин машинально, посмотрел вниз, в сторону двух зеленовато-карих глаз, и увидел, что они тоже сияют от счастья.

– Пожалуйста, – повторил он и протянул ей купленную на ростовском рынке розу.

– И снова услышал в ответ:

– Спасибо.

Одна рука теперь освободилась, и он хотел взять у Лукреции чемодан, но она не отдала его.

– Он легкий, – сказала она и прижалась к Эрвину.

Эрвин обнял ее, поцеловал, и они пошли.

Часть пятая
Картина
Начало 2003 г.

Есть две истории: официальная, которую учат в школах – история ad usum Delphini[6]6
  История для дофина (лат.)


[Закрыть], и тайная, раскрывающая истинные причины событий – так называемая позорная история.

Оноре де Бальзак

Глава первая
Не получился человек

Выйдя на улицу, Тимо едва не грохнулся на скользком тротуаре, только с огромным трудом, отчаянно размахивая правой рукой (в левой он держал картину), сохранив равновесие. Он с ужасом подумал, а что бы случилось, если бы он действительно упал – картина могла оказаться под ним и треснуть, что тогда? Ну, такси можно было бы отпустить сразу. Кстати, ему не привыкать: много лет назад он у своей московской любовницы аж зеркало разбил, большое зеркало – она что-то переставляла в квартире и попросила перенести, а он уронил… Ох, в каком он был тогда отчаянии – не потому, что дорогая вещь, любовница была богатая девица, дочь известного кинорежиссера, но позор, позор – позор и страх, он ведь знал, что разбитое зеркало – плохая примета. Действительно ли из-за его неуклюжести что-то случилось, осталось неведомым, отношения прервались, словно сами собой, но даже сейчас, несколько десятилетий спустя, стоило какой-то ассоциации выудить этот эпизод из глубин памяти, как внутри начинало саднить, и саднило до тех пор, пока некое другое событие не привлекало внимание. Да, не получился он как человек! Растяпа, болван, варвар – вот его правдивая характеристика. В школе он все старался увильнуть от уроков, поводов было, хоть отбавляй, то соревнования по шахматам, то по волейболу – и результат? А результат таков, что даже Гея была потрясена, когда он как-то причислил Сицилию к категории полуостровов. «Папа, но это же не полуостров, а остров!» – пораженно выпалила дочь, и Тимо пришлось прятать глаза. Так и пропадает родительский авторитет, всего лишь из-за того, что сорок лет назад, именно в тот день, когда на уроке географии изучали карту Италии, он поставил кому-то мат на поле h7.

Такси уже ожидало, Тимо открыл заднюю дверь, обычно он предпочитал сидеть спереди, но картина там не поместилась бы, он втолкнул ее в кабину, устроился рядом и сказал: «В порт, пожалуйста!» В последние годы стало опасно употреблять формулы вежливости, еще подумают, что ты действительно просишь, можно сказать, умоляешь, и отнесутся к тебе соответственно, с превосходством, но что поделаешь, если вежливость у Тимо была в крови – именно в крови, ибо никто его не воспитывал, отец сошел с ума, а потом и вовсе удрал из дому, а мать, если была не на работе, то сидела в кафе, заниматься сыном у нее не было времени – и все же гены оказались сильнее обстоятельств, и столь же естественно, как после отъезда отца Тимо стал носить его галстуки, так и по сей день он говорил всегда и всем: «Добрый день!», «До свидания!», «Пожалуйста!», «Спасибо!» и «Извините!» У женщин он, благодаря этому, имел успех, нежному полу нравятся вежливые мужчины – ну а Тимо был не только вежлив, но и галантен, он помогал дамам одевать пальто и распахивал перед ними двери; но кроме вежливости, женщин в мужчине интересуют и несколько иные качества, такие как, например, умение делать карьеру и деньги, водить машину и вбивать гвозди, и поскольку всеми этими достоинствами природа Тимо обделила, его романы, за редким исключением, быстро сходили на нет.

Началась поездка по темному и снежному городу, и внимание Тимо сосредоточилось на таксометре, на котором с неимоверной быстротой мелькали цифры, и не только во время движения. Брать деньги за время, которое машина простаивает на красный свет – это, по его мнению, была самая хитроумная затея владельцев такси-сервисов, не им же нести убытки из-за пробок, пускай платит клиент – нечто такое, что в советское время даже в дурном сне не могло привидеться. Капитализм ловко изобретал механизмы по вымоганию у людей последних крон, даже воду им удалось превратить в выгодный источник дохода, что с того, что Эстония – не Африка, рек и озер тут хватает, не говоря уже об обильных осадках, но, увы, за обычную жидкость, текущую из крана, приходилось платить, как за вино. Вот и возникали в бюджете каждого нормального человека – то есть такого, который сам никого не грабил – огромные дыры, намного больше, чем в швейцарском сыре, вкус которого Тимо позабыл, так как этот сорт давно стал для него недосягаемой роскошью, и не меньше, чем в тренировочных штанах, которые он таскал дома и вынужденно менял каждые полгода, дольше они не выдерживали, наверно, ткань пропитывали веществом, способствующим износу, иначе ведь не заставишь раскошелиться экономного гражданина. Но Тимо и экономным не был. То есть, он пытался им быть, но ему не удавалось, деньги словно сами собой выскальзывали из его пальцев в карман первого попавшегося торгаша. Труднее всего дело обстояло с книгами, он просто не мог спокойно пройти мимо соответствующего магазина (к счастью, их осталось немного), а, войдя, редко выходил с пустой сумкой. Естественно, банковский счет опустошался с катастрофической быстротой и полностью обнулялся к дню зарплаты при том, что он не позволял себе никаких излишеств и даже удобств, к которым привык с детства. Пока мама Тамара была жива, она очень любила рассказывать две истории про своего «вундеркинда»: как маленький Тимо однажды не захотел идти с рынка домой пешком, и ей пришлось взять такси, хотя расстояние не превышало двухсот метров, и как он как-то, когда отец с матерью отправились в театр, а подруга матери, которая должна была прийти присмотреть за ребенком, опоздала, сам поехал за ней на такси – после такого детства неудивительно, что Тимо на всю жизнь сохранил любовь к этому виду транспорта, в советскую эпоху он был готов битый час просидеть за телефоном, лишь бы дозвониться до диспетчера (пешком, и то вышло бы быстрее), теперь очереди исчезли, но несмотря на это Тимо, героически избегая соблазна, ездил на работу на троллейбусе. Зато как радовалось сердце, когда альтернатива отсутствовала – например, как сегодня, ведь вовремя добраться до порта на троллейбусах и трамваях было довольно сложно, а опоздаешь – не только пропадет билет в Хельсинки, но и не состоится встреча с Брандстаттером, а от нее зависела финансовая и, следовательно, вообще судьба Тимо – ибо финансы, они в новом мире и есть судьба.

Но тут машина остановилась, и хотя доходы Тимо наверняка были в несколько раз ниже заработка таксиста, гордость – или трусость (что он обо мне подумает?) не позволили ему выйти, не оставив приличных чаевых.