Текст книги "Буриданы. Новый мир"

Часть вторая
Лишний человек

Каждый общественный строй неизбежно отражает то неисправимо дурное, что есть в человеческой природе.

Роже Мартен дю Гар

Глава первая
Преподаватель

– Сегодня поговорим о Кутаре.

Никакой реакции, только в заднем ряду одна девушка взялась за ручку и как будто вопросительно посмотрела на Пауля.

Пауль понял и обернулся. Доска оказалась сухой, мел крохотным и плохим, так что прошло немало времени, прежде, чем он умудрился нацарапать более-менее разборчиво: Рауль Кутар. Никто на помощь ему не пришел, не побежал намочить тряпку или принести новый кусок мела, а он просить не стал. Контакт отсутствовал, отсутствовал с самого начала, наверно, он не годился в преподаватели. Другой на его месте лез бы из кожи вон, чтобы понравиться студентам, улыбался бы, шутил, болтал в приятельском тоне – он этого не умел. Будь у Пауля нормальная работа, он никогда не стал бы читать лекции, но работы не было, студию ликвидировали вместе с советской властью, Сайма нашла себе место на телевидении, а его, с его фамилией, там видеть не желали. Из отца давно сделали огородное пугало – коммунист, предатель родины; Пауль терпел, не возражал – а что ему оставалось?

– В мире существуют две крупные кинематографические школы, французская и итальянская…

Он подумал, что кто-то вмешается, спросит, а как же американская, но все молчали, и однако же это молчание не означало, что они с ним согласны, скорее, веяло презрением, холодным, даже ледяным презрением – ну, болтай, болтай, старик, все равно мы знаем, что дела обстоят иначе, и лучшие фильмы, то есть, такие, которые приносят автору славу и деньги, снимают за океаном.

– Про итальянский кинематограф мы говорили на прошлой лекции, сейчас настал черед французского. Вы все слышали такие имена как Жан-Люк Годар и Франсуа Трюффо. Кто из вас видел: «На последнем дыхании»?

Ого, даже поднялось несколько рук.

– А «Жить своей жизнью»?

Нет, этот фильм они не видели, как и «Несколько вещей, что я о ней знаю» и «Уикэнд»; один видел «Безумного Пьеро», другой – «Альфавиль».

– А «Жюль и Жим»? «Нежную кожу»?

«Жюля и Жима» кое-кто смотрел, о «Нежной коже» ни у кого понятия не было. Когда Пауль поехал учиться в Москву, он был еще более несведущ, но тогда это было объяснимо – большинство западных фильмов в советские кинотеатры вообще не попадали, их считали неподобающими для строителей коммунизма – но сейчас ведь настала свобода, только смотри и учись.

– Часть из фильмов, которые я назвал, снял Годар, а часть – Трюффо. Но что их объединяет?

Молчание – хотя ответ уже был на доске.

– Объединяет их один и тот же оператор – Рауль Кутар.

И снова никакого интереса, только девушка в заднем ряду усердно строчила пером, наверно, записывала названия фильмов.

Какое-то время он говорил о том, насколько это редкое явление, что два всемирно известных режиссера пользуются услугами одного оператора, говорил прерывисто, нескладно, оратором он был никудышным, потом поставил на видеомагнитофон запись «Последнего дыхания» и попытался объяснить, в чем суть революции, которую Годар и Кутар произвели в киноискусстве…

– До них кино представляло собой иллюстрацию к прозе, в лучшем случае, снятый на пленку театральный спектакль… Они показали, что кино независимое искусство… Посмотрите эту сцену, тут в течение долгого диалога ни разу не меняется план, нам не демонстрируют псевдо-психологических реакций героев…

Он надеялся, что кто-то спросит: а что такое псевдо-психологическая реакция, но нет – все молчали.

– Теперь все это снова забыто. Современное кино вернулось к примитивному пересказу историй, забыв, что оно, в первую очередь, визуальное искусство.

Он знал, что то, что он говорит, чуждо этим парням и девушкам, и специально провоцировал их, чтобы они вступили в спор и начали доказывать, что кино и должно «пересказывать истории», но безуспешно, даже наоборот, кто-то открыто зевнул…

Пауль поменял запись, поставил «Жить своей жизнью», показал, по его мнению, самый гениальный кадр в истории кинематографа, в котором двое героев сидят рядышком за стойкой бара, обсуждают разрыв отношений, а камера показывает только их затылки…

– Если бы эту сцену снимал посредственный режиссер, он поступил бы так, как поступают все – показал бы лица. Говорит мужчина – его лицо, говорит девушка – ее. А Годар и Кутар…

Когда он поставил «Несколько вещей, что я про нее знаю», и показал кадр с парящей кофейной чашкой, кто-то опять зевнул. Пауль не стал искать взглядом кто именно – зачем? Все равно они его не поймут – хотя он их понимал. Каждый человек вырастает таким, каким его формирует эпоха. Эти молодые люди с детства видели американские фильмы и даже не представляли, что может существовать какое-то другое, более возвышенное искусство – или, вернее, что кино вообще может существовать как искусство. Он старался внушить им, что все намного сложнее, что те фильмы, к которым они привыкли, надуманны, примитивны, безобразны, но они ему не верили и быстро отгородились от него барьером непонимания – рассказывай, рассказывай, старик…

Он довольно долго показывал «Безумного Пьеро», он сам очень любил этот фильм, поэтичный, страшный, но с достоверной концовкой – взорвать собственную голову, как будто чудовищно, но, на самом деле, символично, ведь именно голова виновна во всех бедах человечества: зловредные мысли, порочные желания, преступные импульсы…

– А теперь посмотрим, как Кутар снимал тогда, когда он сотрудничал с Трюффо.

Он выбрал «Нежную кожу» и показывал ее какое-то время.

– Теперь, по этим отрывкам, можете ли вы сказать, что при съемках фильма делает режиссер, а что оператор?

Тишина – кто-то таращился перед собой, кто-то глядел в окно.

– Режиссер выбирает величину, длину и характер плана – как снимать, с неподвижной камерой, или панорамой. Величина плана позволяет отличать важное от менее важного, длина плана выражает скорость, с которой в данную минуту течет время героев: много планов – быстро, мало – медленно. Что касается характера плана, то есть режиссеры, которым нравятся панорамы, например, Тарковский, но есть и такие, которые используют только статические планы, как Панфилов. Из названных мною трех компонентов образуется почерк режиссера, его стиль. Тут оператор мало на что может повлиять, если, конечно, режиссер не профан. Зато оператор находит лучший ракурс и дает указания осветителю поставить юпитеры так, чтобы добиться желаемого эффекта.

Он сделал небольшую паузу и скользнул взглядом по аудитории – по-прежнему ни одного живого, любознательного лица; кто-то открыто усмехнулся.

Нет, подумал Пауль, не умею я читать лекции.

– Ну и наконец посмотрим «Имя: Кармен» Годара. Кто из вас видел этот фильм?

Никто.

Время тянулось, через каждые две-три минуты Пауль бросал взгляд на часы, и, в конце концов, вздохнул с облегчением – еще одна лекция закончилась.

Глава вторая
Пьета

Впереди, метров в двадцати на тротуар грохнулась сосулька – огромная, не сосулька, а сосулище, к счастью, никого не задавив, ближайшим прохожим был сам Пауль. Если бы он вышел из школы чуть раньше… Вот так оно и бывает, подумал он, живешь, живешь, и вдруг… И еще хорошо, если сразу насмерть, а что, если спасут, но не вылечат, и ты останешься инвалидом? Сейчас этим словом уже не пользовались, следовало говорить: «человек с ограниченными возможностями», Паулю это напоминало Оруэлла, у того тоже в его будущем ни одну вещь не называли настоящим именем. Словно слово может что-нибудь изменить – инвалид, он инвалид и есть, окрести его хоть «мастером обхождения без ног». У него на этот случай в ящике письменного стола был припасен пистолет отца – да, но если Сайма его спрячет, или если он окажется парализован? За пистолет, наверно, можно ухватиться и зубами, но попробуй-ка в таком положении выстрелить?

С крыши свисали гроздья сосулек, но на мостовую Пауль переходить не стал, там тебя могли покалечить иным способом, появилось немало водителей, которые не считали пешехода человеком: однажды на него чуть не наехали на тротуаре, а грязью обливали почти каждый день.

Добравшись до Ратушной площади, он остановился, колеблясь. Только позавчера он заходил в сувенирный, вряд ли за это время что-то купили. Но, с другой стороны – мало ли? Оставшись без работы, Пауль, для собственного удовольствия, стал рисовать акварели. Никаких материальных целей он не преследовал, ему просто нравилось создавать своими руками то, что ему раньше приходилось запечатлевать при помощи техники. Он не умел изображать людей, поскольку учил анатомию только один год, в средней школе, но зато с большой охотой писал городские пейзажи. Он знал старый город лучше, чем своих дочерей, снимал на кинокамеру или на фотоаппарат почти каждое здание, и сейчас ему даже не надо было выходить из дому, он мог просто сосредоточиться, и перед его глазами вставало то или иное место. Одну акварель, которая, как ему показалось, получилась довольно удачной, он повесил на стене кабинета, достаточно далеко от фотографий отца и мамы, чтобы не казаться претенциозным – и когда Ханна приехала из Штатов на каникулы, она бросила на нее быстрый взгляд и сказала: «Послушай, папа, а у тебя, оказывается, есть способности! Почему ты не хочешь выставить свои картины на продажу?» От Саймы Пауль уже слышал похвалу, но жене он не верил, подозревал, что та хочет утешить его, безработного иждивенца, тем более, что Рита маму не поддерживала, молчала – но спонтанное восклицание старшей дочери послужило толчком, и он отнес несколько акварелей в один из магазинчиков, которые словно грибы выросли в условиях свободы торговли. Картины приняли, и две даже продались…

Он свернул на улицу Харью, к дому, в котором раньше долгое время жил двоюродный брат Пээтер; книжный магазин на первом этаже здания изрядно «сжался» и в нем возникло отделение сувениров. Пауль с завистью подумал, что у жильцов этого дома нет проблем с приватизацией, здание ведь построено после войны, в советскую эпоху – у него такая проблема была, и, как всегда, стоило вспомнить о ней, как его захлестнуло отчаянье. Ну почему он тогда не остался жить на аварийной жилплощади? Судьба дала ему шанс избавиться от грядущих бед, в доме, где находилась квартира его родителей, начался капитальный ремонт, и его переселили, а потом исполком и вовсе присвоил тот дом, ему предложили новую квартиру, в панельном здании советской эпохи, на окраине, и если бы он согласился, то смог бы позже ее приватизировать; но они привыкли жить в центре, так что он поговорил с директором студии, тот позвонил в исполком, сказал, как же так, сын Кордеса, и Паулю выделили хорошую квартиру, в доме буржуазного времени. Правда, она была в плачевном состоянии, прошлый жилец, одинокий старик, тоже из революционеров, все запустил, но Пауль сделал ремонт и придал ей вполне презентабельный вид. Кто мог тогда, в 1980 году, подумать, что пройдет немногим более десяти лет, и все перевернется с ног на голову, буржуазный строй вернется, а дома и квартиры будут возвращены бывшим хозяевам, которые покинули их более полувека назад? Но именно так и случилось. Пауль навсегда запомнил вечер, когда услышав звонок, он пошел открывать входную дверь, и обнаружил за нею человека своего возраста, с гордо выпрямленной спиной и откровенным, чтобы не сказать, садистским, удовлетворением на лице. «Добрый вечер, я пришел посмотреть, кто обитает в МОЕЙ квартире», – промолвил гость, и когда Пауль представился, задал вопрос: «А этот Густав Кордес, который нашу страну продал русским, ваш родственник?» Отрекаться от отца Пауль, естественно, не стал, относительно «продажи» можно было и поспорить, но зачем? Хозяин прошелся по квартире, и между делом рассказал, как его родителей, прямо отсюда вывезли в Сибирь; правда, они вернулись, но не в свой дом – тут уже жил какой-то бывший революционер, «коллега вашего отца», как выразился хозяин. Родители смирились, нашли другой кров, потом даже построили себе особняк, но эту квартиру продолжали считать своей, и внушили подобное отношение и сыну: вот что значит инстинкт собственника. И каково было Паулю теперь жить в квартире, хозяин которой смотрел на него, как на воришку, проникшего в чужой дом? Он в тот же день перебрался бы – но куда? Квартир уже не раздавали, их только покупали или снимали, и на то, и на другое, нужны были деньги, которые ему неоткуда было взять. И он остался здесь, только начал выплачивать хозяину немалую аренду. Сайма пыталась торговаться, они ведь сделали ремонт на свои кровные, пусть хозяин учтет это, но тот только пожал плечами: ваше дело, я вас не просил.

В книжном царила пустота, прошло время, когда эстонцев, по праву или нет, считали самым читающим народом в мире, сейчас мало у кого были лишние деньги, чтобы покупать книги, хорошо, если в квартире тепло, и холодильник не пустует. Подойдя к сувенирному лотку, Пауль увидел, что надеялся зря – все три акварели продолжали висеть на перегородке. Что поделаешь, лето кончилось, туристы разъехались. Он уже хотел повернуться и уйти, как вдруг заметил скульптуру. На самом деле, это была всего лишь небольшая фигурка из каолинового пластилина – но впечатление от нее оставалось именно как от скульптуры. Ну и талант, подумал Пауль! Мертвый Христос лежал на спине, голова на бедрах девы Марии – но это была очень необычная Мария, молодая, сексуальная, полуобнаженная, она откинула голову назад, и, в отчаянии, сжимая одной рукой висок, другой опиралась на землю, наверно, для равновесия, а ноги держала враскорячку. Микеланджело в жизни не смог бы изобразить женщину в такой позе, церковники не позволили бы. Анатомию автор этого маленького – в смысле размеров – шедевра, в отличие от него, Пауля, знал досконально, все мышцы, кости, суставы были, как в жизни, пропорции точные. Пауль хотел было спросить у продавщицы имя скульптора, но постеснялся, вместо этого поинтересовался, сколько скульптура стоит. Оказалось, не очень дорого, и Пауль заколебался. В принципе, он не имел права позволить себе даже такой пустячной траты, но у Риты сегодня был день рождения. Сайма, правда, до отъезда уже передала дочери их «общий» подарок, новомодный свитер, но ведь никто не запрещает ему сделать ей собственный сюрприз. И Пауль вытащил из кармана кошелек.

Продавщица долго упаковывала скульптуру, сначала в бумагу, потом в коробку, потом еще раз в бумагу. Пауль терпеливо ждал – и вдруг почувствовал в сердце знакомую боль. На виду у продавщицы он лекарство принимать не стал, только выйдя из магазина, пошарил в кармане и сунул таблетку под язык. Он привык к этой легкой, сладкой, даже приятной боли, которая возникала время от времени словно без причины, и довольно быстро исчезала. К врачу он идти не хотел, у него не было страховки, скажут еще, что нужна операция, и откуда тогда взять такую громадную сумму? За лекции Пауль получал зарплату мизерную, если бы не Сайма, он уже давно был бы среди тех, кто ночует в брошенных деревянных домах, подбирает еду из мусорного бака и пьет одеколон; таких хватало. Но в положении иждивенца тоже ничего привлекательного не было.

Осторожно держа коробку с покупкой в руке, он пошел в сторону дома. Как все-таки несправедлив мир! По всему городу стояло немало бездарных памятников, а такой талант лепит свои фигурки дома. Наверно, у него не было связей, а без связей в этом мире делать нечего. Без связей, и без пробивной мощи – что, собственно, одно и то же. Дар не значит ничего, широкая публика неспособна его понять, ей нужно получить указания, кого и за что ценить, а ловкий человек всегда способен это организовать. Я похвалю тебя, ты похвалишь меня – Пауль немало насмотрелся на плоды такой тактики. Что в точности происходило за кулисами монументального искусства, он не знал, но, наверняка то же самое, что и в кино, если не хуже, ведь хоть и говорили, что кино – «самое важное из искусств», но, на самом деле, памятники еще важнее, это же часть государственной политики, так сказать, cujus regio, ejus ars.

– Пауль!

Голос, его окликавший, показался знакомым, и когда Пауль остановился, он увидел на другой стороне улицы, перед зданием бывшего почтамта, радостно махавшего ему Тимо. Пропустив проехавшее мимо такси, двоюродный брат ступил на мостовую и поспешил к Паулю – такой же порывистый, как всегда, и такой же рассеянный – не заметив валявшейся на дороге глыбы льда, он споткнулся и чуть не упал. Как же я его люблю, подумал Пауль, с улыбкой следя, как Тимо, вдруг сделавшись осторожным, преодолевает последние метры.

Пожатие руки брата было по-прежнему крепким, и мысль его развивалась, как подобает шахматисту, стремительно, после приветствия Тимо немедленно начал задавать вопросы.

– Читаешь лекции? Но это же замечательно! О чем?

– О современном киноискусстве.

– Должно быть, интересная работа.

– Ничего интересного в ней нет.

– Почему?

– Потому что киноискусство приказало долго жить.

– Но фильмы ведь снимаются?

– Фильмы – это еще не искусство.

– А что надо для того, чтобы они стали искусством?

– Талант. Но талантов нет.

– Ну да, у нас в шахматах похожие проблемы.

Удобная возможность перейти от ответов на вопросы.

– А как ты?

– Не говори, чуть было не выселили.

– Ты разве не приватизировал квартиру? У тебя ведь дом советской эпохи.

– Приватизации мало, надо еще платить за коммунальные услуги. На это зарплаты шахматного тренера не хватает. Хоть в покер начинай играть! Можешь себе представить – покер в почете, а шахматы никому не нужны. Это не мир, а сумасшедший дом. Леа посоветовала мне заняться бизнесом. На это они и рассчитывают – чтобы весь мир подался в торгаши. Только со мной этот финт не пройдет, хоть сдохну с голоду, но профессии не брошу.

– Ученики у тебя хоть остались?

Тимо печально махнул рукой.

– Несколько русских парней. Это тоже настоящая пытка. Приходят, подавленные. Спрашиваю, что случилось. Отвечают: Тимо Эрвинович, ничего не случилось, просто настроения нет, каждый день читаем в газете, что мы – оккупанты. Пауль, ты учился в Москве, и я учился в Москве, скажи, нам там хоть одно обидное слово сказали? Получили бы мы нормальное образование, если бы не поехали туда? И разве таких, как мы, мало – парламент забит бывшими московскими студентами и аспирантами. Почему они тогда принимают такие законы? Им что, не стыдно? По-моему, это свинство.

Это был больной вопрос, Пауля он тоже угнетал, но он не представлял, что тут можно сделать. Не зная, что ответить, он промолчал – но Тимо вроде и не ждал ответа, потому что быстро сменил тему:

– А ты знаешь, что я делал в банке? Внес туда деньги. Представь себе, мне удалось продать свою часть дедушкиного хутора. Сасс помог найти покупателя, я бы сам не справился. Сорок тысяч крон – этого мне хватит надолго. Зря ты отказался, тоже получил бы свою долю.

Сорок тысяч – это пять тысяч немецких марок, посчитал Пауль в уме. Не так уж и мало, но его проблем такая сумма бы не решила.

– Правда, мне досталась только половина, там оказался еще один претендент.

– Кто? Вальдек? Или Пээтер?

– Ни тот, ни другой. Пауль, ты в жизни не угадаешь, кто. Помнишь, Пээтер рассказывал, что встретился тут с нашим американским родственником, который после войны поселился в Италии? Некий дядя Джон, сын старшего брата нашего дедушки. Джон умер, но его внук, Пьетро, нанял адвокатов, и те отвоевали его долю.

– Нанимать адвокатов? Из-за такой ничтожной суммы?

– Я тоже удивился. А потом стал выяснять, и, знаешь, что обнаружилось. Помнишь, у дедушки был в Тарту дом?

Пауль немного подумал.

– Разве не квартира?

– Я тоже думал, что квартира. Мне кажется, наша родня предпочитала говорить про квартиру. Частная собственность, как известно, в советскую эпоху не поощрялась.

– Ну да, но, собственно, какая разница? Если даже и дом – он ведь сгорел.

Тимо засмеялся, громко, мефистофельски – в юности он часто так смеялся.

– Дом, – сказал он, – не висит в воздухе. Дом стоит на земле. И даже, если он сгорит, земля-то останется.

– Такой клочок на полчище наследников…

– Этот «клочок» находится в сердце города, в самом лакомом месте. Каждый квадратный метр там стоит больше, чем гектар в деревне. Пауль, если бы мы с тобой это знали, мы были бы миллионерами. А теперь все загреб этот Пьетро. Вот что значит – родиться при капитализме. Они с материнским молоком всасывают понятие, что за собственность надо бороться. Вся их система основана на жадности. Мы тут словно пришельцы с другой планеты, вообще не представляем себе, что такое жизнь. Если это, конечно, можно называть жизнью.

– Теперь, наверно, поздно что-то предпринимать?

– Поздно. Все оформлено, земля сдана в аренду. Там построят супермаркет или универмаг, в общем, что-то в этом роде.

Сообщив эту, последнюю новость, Тимо заспешил.

– Мне пора на урок. Ну так что, поделиться с тобой компенсацией?

– Не стоит. Квартиру на такую сумму все равно не купишь.

– Что верно, то верно, – согласился Тимо, снова крепко пожал руку Пауля и стремительно удалился в сторону шахматной школы.