Текст книги "Буриданы. Новый мир"

Глава вторая
Встреча на перроне (продолжение)

В Москве было ветрено и холодно, но, по крайней мере, сухо. Майору Эрвин посылать телеграмму не стал, он собирался позвонить ему по прибытии, и, если друг дома, поехать к нему, но поезд опоздал настолько, что от затеи пришлось отказаться, ему еще предстояло поменять вокзал. В метро Эрвин спускаться боялся, на эскалаторе даже с костылями легко упасть, с палкой же его наверняка сбили бы с ног, или, вернее, с ноги. На стоянке такси стояла масса народу, и когда Эрвин задумал воспользоваться своей привилегией инвалида, он услышал в свой адрес такие выражения, что срочно ретировался в конец очереди. Машины, к счастью, подъезжали одна за другой, так что долго ждать не пришлось, но, добравшись до Ленинградского вокзала, он обнаружил, что перед окном в транзитную кассу скопилась целая толпа. После прошлой неудачной попытки, лезть вперед он боялся, и встал в конце, за какой-то астматической бабой. Но эта очередь двигалась очень медленно, и скоро Эрвин понял, что надо что-то предпринять, иначе он опоздает на поезд. Он решил все-таки позвонить Майору – а вдруг он поможет, наверняка на каждом вокзале есть свой сотрудник ГО. Попросив бабу не забывать, кто стоит за ней, он стал искать телефон-автомат и вдруг почувствовал, что за ним следят. Бросив в сторону вороватый взгляд бывшего зека, он увидел офицера милиции. «Чего ему от меня надо?» – подумал Эрвин с тревогой. Без шляпы и белого шелкового шарфа он ведь перестал напоминать Риббентропа – в резиновом плаще, в кепке и с рюкзаком он довольно органично смотрелся в толпе пролетариев. Неужто ростовские милиционеры объявили его в розыск? Или это сделала Тамара? На всякий случай, он проковылял в дальний конец вокзала, и, убедившись, что офицер за ним не последовал, успокоился и вскоре нашел свободный автомат.

Первую монету автомат проглотил, но после второй прорезался непрерывный гудок. Трубку взяла Варвара Николаевна, услышав голос Эрвина, она испугалась, и ему пришлось долго объяснять, почему он так неожиданно уехал – потому что у него были нелады со здоровьем. Самого Майора дома не было, он пошел в больницу.

– С вашим другом дела плохи.

– С Профессором?

– Да, с ним.

Про смерть Лидии Эрвин говорить не стал, сказал лишь, что спешит домой, в Таллин, просил передать Майору привет, и положил трубку. Все катилось в тартарары – сначала Лидия, теперь Профессор. Почему жизнь так жестока? Некий духовник, с которым Эрвин несколько дней делил камеру, объяснял несовершенство мира тем, что человеку не дано понять, какой план имел всевышний, но Эрвина это не убедило. «Если вселенная – плод сознательного творчества, значит, ваш бог – садист», – сказал он в ответ, на что духовник страшно обиделся и больше с ним не разговаривал. Конечно, Дарвин должен быть прав – только теория естественного отбора способна объяснить, почему человек настолько жадный, бессердечный, эгоистичный. Но как возникли возвышенные чувства – благородство, великодушие, верность, иногда, все-таки, встречающиеся? Однако с религией они не имели никакого родства, только с искусством…

Да, искусство, а не религия, способно вывести человека из того животного состояния, в котором он пребывает. Религия порабощает, а искусство – облагораживает, подумал Эрвин, ковыляя обратно к кассе.

– Гражданин! – донесся вдруг из-за спины властный мужской голос.

Наверняка это тот, кто за мной следил, подумал Эрвин, притворился, что не слышит, и рванул вперед – но куда ты рванешь с протезом? Через несколько шагов он споткнулся, упал и больно ударился боком о каменный пол.

– Осторожнее, гражданин! Давайте я вам помогу.

Офицер подошел и протянул руку, и Эрвину не оставалось ничего другого, как, опираясь на нее, подняться. Определять чин по погонам он так и не научился, да какая разница, кто это, лейтенант, или очередной майор, все равно первым делом велит предъявить паспорт, а потом скажет: «Пройдемте со мной!» Даже упаковываться не надо, как в сорок первом, все вещи уже тут, в рюкзаке. И начнется знакомая дорога – один конвоир, другой…

Но вместо этого офицер вдруг спросил:

– Вы меня не узнаете?

Эрвин посмотрел на него – что-то как будто зашевелилось в его памяти, но слишком смутно.

– Ваша фамилия ведь Буридан? Эрвин Буридан, если не ошибаюсь?

– Да.

– Не помните, вы попали в лагерь без приговора, его не успели вынести, так как началась война, и, чтобы решить этот вопрос, к вам направили следователя?…

Не успел офицер договорить, как Эрвин вспомнил – да, следователь заметно постарел, потерял лоск избалованного столичного мальчика, но это был он.

– Рад, что вы вышли из лагеря живым, – продолжил офицер. – Правда, как я вижу, пребывание там нанесло вашему здоровью непоправимый урон.

– Ногу я потерял позже.

– В таком случае, все не так скверно. Я тогда сделал все, что в моих силах, чтобы вас спасти. Чем все закончилось, вас освободили?

– Отправили на поселение, а родственники после войны помогли мне вернуться домой.

– Да-да, я помню, у вас была большая семья… Вы не спешите?

– До отправления моего поезда еще час, но мне надо прокомпостировать билет.

– Дайте его, сейчас я все улажу.

С легким страхом, словно следователь может уйти и исчезнуть в неизвестном направлении, Эрвин отдал ему билет.

– Ждите здесь.

Не прошло и пяти минут, как следователь вернулся.

– Все в порядке, я получил для вас место в купейном вагоне. Пойдемте, посидим в буфете. Тут неплохо кормят.

Точно так же следователь искушал его в лагере, и Эрвин до сих пор помнил вкус бутерброда с салом, которым его побаловали – теперь появилась возможность вернуть долг.

– Пойдем, только при условии, что на этот раз угощать буду я.

Следователь не стал спорить, спросил лишь, не тяжел ли рюкзак, может, помочь нести, но Эрвин отказался, сказав, что привык. Они прошли в боковое крыло и вошли в буфет, загроможденный высокими столиками – мать называла такие заведения «конюшней». В углу, правда, расположился и один обычный стол, но на нем стояло объявление: «для персонала». Однако следователь уверенным шагом проследовал к столу, сел и по-хозяйски отодвинул бумажку.

– Зина! – крикнул он, и буфетчица бросила очередь на произвол судьбы и поспешила к ним.

– Как случилось, что вы ушли с той работы? – спросил Эрвин, когда они остались вдвоем.

– Ну, вы знаете, после 20-го съезда произошли большие изменения, предыдущий курс был признан неправильным, и многих из нашего ведомства уволили. По правде говоря, поначалу я был весьма обижен. Я же не делал ничего противозаконного, я добросовестно выполнял свой долг. Но со временем я смирился. В конце концов, неважно, кем ты работаешь, главное, чтобы ты приносил пользу обществу. Служба в милиции приносит даже большее моральное удовлетворение, в Москве после войны объявилось множество бандитов, но мы с ними расправились. С карманниками еще боремся…

Очередная Зина притащила стаканы, тарелки: кофе с молоком, бутерброды с ветчиной, с сыром. Эрвин хотел угостить следователя и рюмкой коньяка, но тот отказался – все-таки при исполнении…

– Но я не об этом хотел поговорить, – продолжил следователь, помешивая сахар в кофе. – Наверно, вы удивились, как это я вас узнал, через столько-то лет. Дело в том, что наша встреча запечатлелась в моей памяти. Я часто думал о вас, особенно после того, как у меня начались эти… неприятности. Вы так мужественно защищали своих родителей. Тогда я этого не оценил, но когда сам оказался между жерновами… Ведь увольнением дело не кончилось, от меня ушла жена, забрала с собой сына. Друзья… Друзья словно сами собой испарились, наверно это были не настоящие друзья. Вдруг у меня никого не оказалось. Представляете, что ты чувствуешь, когда оказываешься совсем один в этом мире?

– Только теоретически, – признался Эрвин.

– Заболеешь – некому принести лекарство. Кончаются деньги – не у кого одолжить. Поговорить, посоветоваться не с кем, придешь вечером с работы, и до утра – ни слова. Я чуть было не сошел с ума… И тогда я подумал – ох, были бы у меня хоть воспоминания о родителях – но воспоминаний не было, были только угрызения совести…. Мне было так стыдно перед отцом и матерью – я же отрекся от них, ради карьеры, да что там ради карьеры, о ней я тогда даже не думал – ради государства, его принципов. Ну и что, что мои родители были буржуями – это ведь мои родители. И тогда я подумал – ни одна идея не стоит того, чтобы во имя нее отречься от своих близких. Вернее – близкие, они и есть самая важная идея… Вы женаты?

– Да. – ответил Эрвин лаконично – объяснять свое положение он не хотел.

– Дети есть?

– Сын.

– Но это же великолепно! Берегите его, как ваши родители берегли вас…

Следователь говорил еще долго, но Эрвин слушал дальше краем вполуха, его охватили совсем другие мысли. Как он посмотрит в лицо Тимо, когда придет время снова уехать? Мальчик ведь маленький, не понимает, что совместная жизнь отца и матери невозможна. Хоть бы удалось договориться с Тамарой, чтобы лето Тимо проводил с ним… Но согласится ли она? Вряд ли. И в эти, тяжелые думы вклинилась еще одна – он вспомнил о смерти Лидии…

Глава третья
Встреча на перроне (продолжение)

Следователь пошел провожать Эрвина на перрон и, все-таки, подхватил его рюкзак. Странное было ощущение, идти рядом с человеком в мундире, но без страха. Да, кое-что в этой стране все же изменилось, больше не гонялись за врагами народа, не высылали кулаков – но СССР все равно был тюрьмой, хотя бы потому, что выбраться за его пределы было очень трудно. Неужели правительство боялось, что, стоит открыть границы, и, как в анекдоте, на родине никого не останется? Однако именно это яснее ясного доказывало, что гигантский эксперимент строительства коммунизма провалился.

– Дядя Эрвин! – отвлек его от мыслей знакомый голос.

У его вагона стояли двое юношей, одного Эрвин знал хорошо, другого видел мельком, но запомнил его характерные еврейские черты.

Что Вальдек едет на похороны, было понятно без вопросов, и Эрвин обратился к следователю:

– Познакомьтесь, это мой племянник. Он учится в Москве в аспирантуре. Можете доверить рюкзак ему.

Следователя, кажется, охватила зависть – вот что значит большая семья, как будто думал он, в каждом городе встретишь кого-то. Но чувством такта он обделен не был, понял, что лишний, передал рюкзак Вальдеку, пожелал Эрвину счастливого пути и побрел по перрону обратно в сторону вокзала.

Появление Эрвина в сопровождении милиционера явно поразило юношей, Вальдек, как типичный эстонец, наверно, не стал бы ничего спрашивать, но Саша – кажется, так звали молодого еврея – не смог сдержать любопытства.

– А можно спросить, по какому поводу такой эскорт?

И что я ему отвечу, подумал Эрвин? Расскажу, как мы встретились в лагере? Зачем?

– Он охранял меня.

– И с какой целью?

– Я знаю нечто такое, чего никто другой не знает.

– И что именно?

Вот у Саши чувства такта явно недоставало.

– Это длинный разговор, сейчас на это нет времени, но я расскажу по дороге Вальдеку, он вам передаст.

Вагон был набит крепкими мужиками в спортивной форме – футбольная команда спортобщества «Спартак» отправлялась в Таллин на матч чемпионата СССР. Поменявшись местами с центральным защитником, Эрвин оказался с Вальдеком в одном купе. Остальные два попутчика-форварды, уже после Клина отправились к приятелям, и они остались вдвоем.

– И что это такое, дядя Эрвин, что ты знаешь, а другие – нет?

В голосе Вальдека звучал скепсис, наверно, Саша, на прощание, успел шепнуть ему что-то ироничное об умственных способностях дяди. Отвечать не очень хотелось, – настроение не то – но марку следовало держать.

– Ты никогда не думал о том, что каждый народ живет в собственном времени?

– Нет.

В глазах Вальдека вспыхнуло любопытство – дураком парень не был.

– Наше представление о том, что мир един в понятии времени, ошибочное. Нам кажется, что мы все живем в один момент, и если что-то отделяет наш народ от других, то – расстояние. Но это иллюзия. На самом деле все наоборот, если нас что-то и объединяет с другими народами, то общее место жительства – наша планета, зато во временном смысле мы находимся друг от друга очень далеко. Кстати, это явствует даже из того общеизвестного факта, что календари у многих народов разнятся. Раньше такое положение не вызывало особых проблем, потому что транспортные средства передвигались медленно, и общение между народами было беглым, воевали и торговали, в основном, с соседями, а в места отдаленные попадали редко. Но сейчас, когда из одной точки в другую можно добраться довольно быстро: на машине, поезде, даже на самолете, и когда телеграф молниеносно переносит каждое произнесенное слово на другой конец земного шара, начнется большая путаница. Уже началась.

– В каком смысле?

– Представь человека из каменного века, оказавшегося в нашем времени. Его миропонимание ведь совсем другое, нежели у нас. То же самое со средневековьем – там царил религиозный фанатизм, у нас атеизм. А теперь представь, что случится, если настолько разные мировоззрения окажутся в интенсивном контакте, сколько из-за этого возникнет взаимонепонимания, вражды, ненависти?

– Но можно ведь объяснить человеку из каменного века, как обстоят дела на самом деле?

– Нельзя. Это я и хотел сказать. Каждый живет в своем времени и вылезти оттуда не может. Все, что ты в силах ему передать – это достижения своей эпохи. В средневековье не знали автоматов и пушек, а современным средневековым народам их продают, и они стреляют из них. Сами они танк или истребитель изобрести не в силах, а научиться с их помощью воевать – пожалуйста.

– Но тут ведь можно отыскать и положительные моменты. В прошлое можно доставить полезные вещи, например, лекарства.

– Можно. Но к чему это приведет, предугадать трудно. Видишь ли, в развитом обществе, где детская смертность низкая, рождаемость падает. Наоборот, в отсталом обществе высокую смертность компенсирует высокая рождаемость. А теперь подумай, что случится, если эти две вещи – низкая смертность и высокая рождаемость, совпадут?

Вальдек молчал, но было видно, что в его массивной голове происходит интенсивный мыслительный процесс.

– Конечно, – продолжил Эрвин, – всегда бывают личности, опережающие свое время, но они в меньшинстве. Чтобы они пришли к власти, нужна посторонняя сила. И долго это все равно не продлится. Ты можешь подчинить какой-то народ своей воле, заставить его жить по твоему образу и подобию, но как только появится возможность, он вернется в свое время, хоть оно и находится в далеком прошлом.

Вальдек покачал головой, но по его мимике было видно, что это знак не отрицания, а констатации – понял.

– Дядя Эрвин, а как ты все это придумал?

– Ох, это было очень просто. Я же вырос в Москве, то есть, в большом российском городе. Но потом, после революции, мы оптировали. Мне тогда было одиннадцать. И я очень хорошо помню, что когда мы добрались до Тарту, и я оглянулся, то первая мысль, которая пришла мне в голову, была именно эта – что я попал в другое время.

– Вперед или назад?

– Назад, конечно. Русские к этому времени уже немалого добились, у них были великие ученые, писатели, замечательный балет и драмтеатр, композиторы, даже кое-какие художники. Эстония заметно отстала. Немцы, правда, там кое-что создали, но это была именно немецкая культура, а не эстонская. Даже эстонский язык по-настоящему еще не образовался, с всеобщей грамотностью, правда, дела обстояли получше, в этом мы даже опережали русских, но вот читать на эстонском, кроме библии и газет, было нечего.

Снова стало очевидно, что Вальдек напряженно думает.

– Получается, что освободительная война африканских народов бессмысленна?

– В каком-то смысле, безусловно, – согласился Эрвин. – Хотя, если ты заметил, каждый человек предпочитает жить так, как он считает правильным. А народы еще упрямее, чем отдельные люди. Самим африканцам наверняка нравится каменный век.

Пришла проводница, принесла постельное белье и собрала билеты, аккуратно сунув их в большую кожаную папку, разделенную на клетки.

– А в каком веке живем мы, здесь, в Советском Союзе? – спросил Вальдек, когда проводница ушла.

– О, в совершенно небывалом! Век определить трудно, потому что такой цивилизации никогда раньше не существовало.

– Разве это не новый этап развития российской государственности?

– Отнюдь. Скорее бы я назвал это своеобразной реинкарнацией еврейского государства.

– Почему еврейского? – удивился Вальдек.

– Потому что его создали евреи.

– Ты имеешь в виду Карла Маркса?

– Не только. Во главе революции тоже стояли евреи. Какого рожна их туда понесло, в общем, понятно – с ними плохо обращались в Российской империи, не пускали в большие города. А эмигрировать тогда им было особенно некуда, Израиля еще не существовало. Вот они и направили весь свой талант и энергию на то, чтобы устроить революцию. Только – тсс! громко об этом говорить не стоит.

– Ну да, но сейчас во главе страны ведь русские! – сказал Вальдек приглушенно.

– В том-то и беда, – поставил Эрвин простой и ясный диагноз существующему положению вещей. – Русских больше, и со временем они перехватили власть. Но до еврейского ума им далеко. Поэтому мы и живем так, как живем. Но теперь извини, сегодня не лучший день для теоретических дискуссий, мы все-таки едем на похороны.

Он постелил, сходил помыться, снял протез и лег.

Глава четвертая
Соседка

Надежда с утра отправилась к Виктории, помочь с поминками, а Герман остался дома. Все приготовления как будто были сделаны, гроб и венки заказаны, могила выкопана. Похороны – в два часа, в половине первого София с Эдуардом заедут за ним, чтобы вместе отправиться в морг, а пока он хотел побыть один. Фото Лидии стояло на камине рядом с часами, недавно подаренными ему семьей, сестрой в том числе, на день рождения; Герман поставил его туда на следующее утро, и теперь, время от времени, останавливался перед снимком, молча спрашивая – ну зачем ты это сделала? Ответ как будто лежал на поверхности – конечно, потому, что Лидия не могла жить без Густава; но, кроме этого, было еще что-то – поруганные идеалы. Трудно жить в эпоху террора, но еще труднее – чувствовать, что сама замешана в этом, что твои поступки, твой выбор помогли наступлению этой эпохи. Последний удар сестра получила в сорок девятом, Герман хорошо помнил, как она стала рассказывать, что депортация задумана для того, чтобы остановить преступления лесных братьев, кулаки, видите ли, их главная опора. Эрвин на это сказал только три слова: «А презумпция невиновности?» – Лидия побледнела, и умолкла.

В течение следующих нескольких лет, они жили одной лишь мыслью – когда этот грузин наконец сдохнет? В день, когда это произошло, Лидия на такси приехала к Герману, чтобы первой сообщить ему новость – сияла она так, что Герман, увидев ее, подумал – неужто мне присудили республиканскую премию по архитектуре?

После смерти «грузина» началось более-менее нормальное существование со своими минусами, такими, как партийная дисциплина, первомайские демонстрации, красные тряпки на стенах, и границей, которую никак не переедешь, ни на поезде, ни на телеге – разве что на танке – но и со своими плюсами: уж чего-чего, а денег для восстановления Эстонии Кремль не жалел. Работы хватало и у него, и у Софии, Виктория, та и вовсе сделала замечательную карьеру, да и Эрвин, до заболевания, много трудился и немало зарабатывал… и лишь Лидия ходила с трагическим лицом, скорбя не только по Густаву, но и по идеалам.

Со двора послышался звон цепи – Барбос деликатно намекнул, что ему еще не подали завтрак. Герман взял в кухне приготовленную Надеждой миску, надел старое пальто и галоши, и захромал. Барбос, заметив хозяина, заскулил от счастья – людям бы такие незатейливые запросы. Поставив миску на землю, Герман почесал пса за ухом, и хотел вернуться в дом, но услышал знакомый женский голос:

– Господин Буридан!

Только ее не хватало, подумал Герман недовольно; но комильфо есть комильфо, и он направился к забору, из-за которого виднелась птичья головка высокой и худой соседки. Славная фрау Маргарита, всегда в заботах, если не уроки, то кухня или сад – а как еще вырастить двух дочерей, раз мужа забрали в немецкую армию и там его миной разорвало на куски…

– Господин Буридан, я слышала, у вас горе, сестра погибла. Сочувствую от всего сердца.

– Признателен, фрау Маргарита, очень признателен.

На работе все говорили друг другу «товарищ», но в уединении сада можно позволить себе более уважительное обращение.

– А как это случилось?

– Она выпала с балкона с четвертого этажа.

Фрау Маргарита заохала.

– О боже ты мой, и где же, на работе или дома?

– Дома, все дома.

Еще немного оханья и аханья, и новый вопрос:

– Ну как же она так неосторожно? Должна была ведь знать, на каком этаже живет.

– Мы с сестрой пришли к выводу, что, наверно, у нее закружилась голова. У нее был слабый вестибулярный аппарат.

На самом деле, никто из них в это не верил, они все, и Виктория, и София, и он сам, были уверены, что, хоть Лидия и не оставила письма, случайным ее падение не было – но зачем посторонним это рассказывать? Правда, посторонние и так подозревали, местный партактив, словно христианская паства, даже отказался устраивать государственные похороны – ну и хорошо, а то слушай у гроба их несусветную чушь.

– Раз головокружение, тогда конечно, – согласилась соседка, но по тону было понятно, что объяснение ее не убедило.

«Ну и что мне до этого», – подумал Герман, извинился, сказал, что дела ждут, скоро на кладбище, и захромал обратно в дом. Тишина вдруг показалась еще более гнетущей, он сел за рояль, открыл крышку, и пальцы словно сами собой стали играть финальную сцену «Аиды». Tutto è finito sulla terra per noi… Наверно, каждый человек раз в жизни чувствует это, наверно, чувствовала и Лидия.

Он играл и играл – и вдруг услышал лай Барбоса, и понял, что пес голосит уже некоторое время. Пришлось закрыть крышку рояля, встать и подойти к окну. Через двор, опираясь на палку, с рюкзаком за плечами и кепкой на макушке, приближался Эрвин.