Текст книги "Буриданы. Новый мир"

Глава пятая
Блудный брат

В юности Герман завидовал Эрвину, высокому и стройному, особенно в сравнении с ним – хромым карликом. Этому Адонису, по мнению Германа, обязательно должно было везти с нежным полом, и он очень удивился, когда, вернувшись из Германии, обнаружил, что брат грустит один в своей съемной квартирке. Примерно тогда он, пожалуй, и понял, что для любовных побед, знание женской психологии и железные нервы важнее, чем рост, сила и даже мозги. Особенно с нервами у Эрвина всегда были проблемы, от него веяло неуверенностью, он мог запаниковать по каждому пустячному поводу. Немного изучив брата, Герман понял причины его нервозности и неуверенности: Эрвин стремился к совершенству. То, что у Германа проявлялось в творческом максимализме, а у Лидии – в общественном, у Эрвина пустило корни в самой ранимой, интимной сфере: он страдал комплексом джентльмена. Брат не видел женщин такими, какие они есть, для него они были некими сверхсуществами, чуть ли не богинями, Афродитой и Артемидой в одном лице. Женщины, своим расчетливым взглядом, разумеется, сразу уловили слабость Эрвина, и манипулировали им вовсю. – Очень уж твой брат влюбчив, – жаловалась как-то Герману мама… Потом Эрвина арестовали, несколько лет о нем не было никаких известий, но он все-таки вернулся, и вскоре после этого женился. Случилось это настолько внезапно, что никто из семьи до регистрации невесту и в глаза не видел. Показал бы мне свою ведьму хоть раз, думал Герман потом, я бы ему посоветовал: «Держись от нее подальше!» – Последствия не замедлили проявиться: Эрвин становился все бледнее и нервнее. Сам он объяснял издерганность напряженной работой, но Герман быстро понял, что на самом деле брата просто изводят. Кончилось все отнюдь не так, как обычно кончаются несчастные браки, то есть, не разводом, а заметно хуже – Эрвин совершил попытку самоубийства. К счастью, она оказалась неудачной, но с того момента на него стало страшно смотреть: брат не только лишился ноги – он сломался духовно. Сошел ли он на самом деле с ума? Возможно – но, возможно и то, что он лишь спрятался в этом состоянии. Однако, где-то глубоко внутри, все-таки, искрилось желание жить, потому что Эрвин вдруг выкинул финт, которого Герман никогда не ожидал от него – взял и исчез в неизвестном направлении. Лидия, тревожась за брата, поехала его искать, и, вернувшись, перед самой смертью, успела рассказать Софии потрясающую новость – что Эрвин не просто жив, но фланирует в компании какой-то темноволосой красавицы. До Германа весть об этом дошла уже после гибели Лидии, и он сразу подумал – хорошо бы брат там, на юге, и остался; но Эрвин, как назло, позвонил Виктории, и сестра, черт бы ее побрал, не догадалась соврать, что дома все в порядке…

Он обнял брата, загоревшего, окрепшего, даже как будто немного возмужавшего, помог ему снять рюкзак и плащ, подождал, пока он повесит кепку и пропустил в комнату первым. Диван пустовал, но Эрвин предпочел обычный стул; Герман сел напротив него. Раньше он предполагал, что первым делом отругает Эрвина, но сейчас уже не было соответствующего настроения. Молча смотрел он на брата, ожидая, пока тот первым не заговорит; наконец, Эрвин открыл рот.

– Как это случилось?

– Виктория не говорила?

– Только в общих чертах.

Герман рассказал.

– Письма она не оставила? – последовал вопрос.

– Нет. Мы решили, что всем будем говорить – несчастный случай. В конце концов, и это возможно.

Эрвин умолк, и совсем помрачнел.

– Когда ты приехал? – спросил Герман, чтобы отвлечь брата.

– Час назад. Я собирался с вокзала отправиться к Виктории, но, на всякий случай, сперва позвонил из автомата и узнал, что Тамара там.

– Тамара? У Виктории?

– Да. Чистит селедку.

Интересно, подумал Герман, с чего бы это вдруг? Тамара заходила к Виктории крайне редко, а чтобы предложить свою помощь в кухне… Совесть, что ли, грызет? Тамара призналась Виктории, что звонила Лидии, мало ли, что она наговорила…

– Собираешься ее избегать?

– Хотя бы вначале.

– На кладбище все равно встретитесь.

– Да, конечно, но я надеюсь, что ты защитишь меня.

Это было сказано так искренне и беспомощно, что Герман растрогался.

– Какой из меня защитник, вот, даже Лидию не уберег, – выпалил он, и с горечью добавил: – По большому счету, первым должен был уйти я.

Теперь настал черед Эрвина утешить Германа, и он сделал это очень своеобразным способом:

– Первым был Рудольф, – сказал он без особого нажима, лаконично и просто, лишь констатируя факт – но в это короткое предложение вместилась вся случайность и трагичность жизни.

Герман смутился, однако Эрвин сразу перевел разговор на другую тему. Он рассказал о том, о чем Герман уже и сам догадывался – что он нашел женщину, словно созданную для него. Поразило Германа другое – что она оказалась внучкой старого Арутюнова, которого он неплохо помнил. Он начал задавать вопросы, и Эрвин поведал ему историю семьи Арутюновых – не менее тяжелую, чем у Буриданов – но у кого в середине 20-го века была легкая жизнь?

– Хочу для начала переселиться в Ростов, к другу. Только…

– Боишься, что Тамара развод не даст?

– И это тоже, но еще сложнее с Тимо. В целом мне кажется, что я ему не нужен. Он очень самостоятельный, и Тамара настроила его против меня. Но это впечатление может быть обманчивым. Да мне и самому трудно жить, сознавая, что больше никогда его не увижу. Вот если бы Тамара отпустила его ко мне на каникулы…

– Ты думаешь, она согласится?

– Тут я и надеюсь на тебя. Вернее, на всех вас. Может, удастся ее убедить, если вы поговорите с ней.

– Ну, мне лучше рта не раскрывать, мой острый язык ты знаешь.

– Говорить будут Виктория и София, ты просто поддержи их.

– Это я могу. Выступлю в роли молчаливой угрозы.

– Ну и хорошо…

Но Эрвин отнюдь не выглядел как человек, у которого все хорошо.

– Что тебя еще тревожит? – спросил Герман в лоб.

– Герман, скажи, я веду себя, как последний негодяй, да?

– В каком смысле?

– Бросаю жену и сына и перебираюсь к другой.

Герман аж рот разинул – ну и глупость мог брат иногда сморозить!

– Это же вынужденная оборона, – сказал он. – Ты, юрист, не слышал разве о таком термине? Я понимаю, ты – идеалист, то есть, человек глупый, но где-то ведь должен быть предел и твоей глупости. Муж отвечает за жену до тех пор, пока жена его поддерживает. Есть женщины, которые помогают мужчине обрести себя, а есть и такие, которые разрушают его. От последних надо бежать. Это аксиома.

Эрвин кисло улыбнулся.

– Но Тимо ведь этого не понимает.

– Вырастет, поймет.

И, поскольку ему показалось, что брат все еще колеблется, добавил жестко:

– Я думаю, ты слишком требователен к себе. Ты, как-никак, не Христос, а человек. Всего лишь человек. К тому же, больной человек, скажем прямо – инвалид. Теперь некая женщина тебя немного подлечила, ты выглядишь неплохо. Перед ней у тебя, что, нет обязательств? Иди и живи, пока живется, сам видишь, насколько внезапно все может закончиться.

Он говорил это и видел, что Эрвин меняется на глазах, к нему возвращается уверенность. Как мало надо, чтобы приободрить человека – всего лишь сказать ему правду в лицо, подумал он.

Скомандовав Эрвину лечь и отдохнуть, он пошел в ванную и разжег огонь в печке, чтобы брат смог помыться. Увы, кальдария он ему предложить не мог – как любила говорить мать, Юлий Цезарь со своими легионами до Эстонии не добрался.

Глава шестая
Предательство

Первые дни после смерти Лидии Виктория ходила, как во сне: кто-то, надев ее костюм и туфли, читал лекции, обсуждал устройство похорон и готовил обед, а она в это время сидела рядом с Лидией, обнимала ее, разговаривала с ней, смеялась и плакала. Лидия влезла на стул и стащила с гардероба свои шляпы, и они стали их сортировать: с каждой было связано какое-то воспоминание. Вот эту, с шелковой ленточкой, отец купил Лидии из «Мюр и Мерилиз» незадолго до того, как универмаг после революции закрылся. Какое это было интересное время – интересное, конечно, для них, детей, родителям пришлось выложиться по полной, чтобы не помереть с голоду. Света не было, отопления тоже, отец раздобыл откуда-то «буржуйку», которая страшно дымила и пачкала стены и потолок, они читали при свечах и развлекались тем, что по очереди мучили рояль. Потом они оптировали и какое это было разочарование, когда они сошли в Тарту с поезда и увидели, в какой сонный провинциальный городишко попали. Герман, при первой возможности, сбежал в Германию, София последовала за ним, да и она сама, Виктория, окончив университет, умотала в Париж, дома остались только Эрвин и Лидия. Когда Виктория вернулась, на Лидии был красный берет, а под ним – такие же красные мысли. Как счастливы люди, которые не видят осуществления своих мечтаний – и как страдают те, чьи исполняются! Какое-то время, разочаровавшись в мужчинах, сестра сама носила мужскую шляпу; но затем она встретила Густава. Наверно, нет для женщины большего счастья, чем стоять рядом с мужчиной, который имеет цель в жизни и упорно стремится к ней, поддерживать его, радоваться его победам и внушать уверенность при поражениях. Лидия и Густав были всегда вместе, всегда рядом, или, вернее, Густав – чуть впереди, Лидия – за его спиной. С той поры у Лидии осталось несколько широкополых шляп, которые она носила, как настоящая дама, назло коллегам-революционеркам, бросавшим в ее адрес колкие реплики. Потом Густав умер, и, можно сказать, что в тот же день умерла и Лидия – живя жизнью Густава, она так и не обзавелась своей. Почему сестра не смогла перестроиться, посвятить себя воспитанию сына? Виктория этого так и не поняла, она неоднократно пыталась ей растолковать, что это – ее долг; безрезультатно. Может, Лидия, как младшая, так и не научилась быть за старшего? Ее всегда баловали, водили за ручку, потом эту роль позаимствовал Густав – и, оставшись вдвоем с сыном, сестра не знала, как дальше жить. Есть люди, не созданные для борьбы. Они могут помогать другим, могут даже совершать героические поступки – но бороться за себя и за своих близких в серой повседневности они не в силах.

На третий день из Сочи позвонил Эрвин – значит, Лидия не ошиблась, брат жив! Может, стоило скрыть от него гибель Лидии, но Виктория не умела врать. Эрвин выслушал ее и немедленно заявил, что приедет на похороны. Казалось, у него еще что-то на сердце, но говорить он об этом не стал, и быстро положил трубку. И все же, что-то в течение этого краткого разговора изменилось – рядом с Лидией в мыслях Виктории снова появился Эрвин. Она позвонила Герману, поведала новость – брат вроде и не очень удивился. Тем же вечером зашла София, она, взяв на себя заботы о разных формальностях, вскрытии и свидетельстве о смерти, ездила каждый день в город. Выслушав сестру, София, немного поколебавшись, сказала: «Сейчас это уже не имеет значения, но я все-таки дам тебе почитать одно письмо. Помнишь, мы договорились, что я постараюсь найти женщину, которая ухаживала за Эрвином в ссылке, ее следы вели в Ригу, я написала туда, и сегодня получила ответ…» Виктория быстро скользила взглядом по строкам, ничего не понимая. Женщина – некая Татьяна – писала, что у нее Эрвина нет, что она после ссылки его вообще не видела, и вдруг, резко сменив тему, стала просить прощения за какие-то «чудовищные страдания», которые она причинила семье Буриданов. Она обвиняла себя и в смерти маленького Рудольфа, и в том, что чуть не разрушила брак их родителей. В конце письма она, вопреки всякой логике, просила прощения и за это письмо, добавив, что тяжело болеет и хотела перед смертью облегчить совесть.

– Что это значит? – спросила Виктория, дочитав письмо.

– Я тоже не сразу поняла, но, похоже, что это наша ростовская гувернантка, – объяснила София. – Ты тогда еще не родилась, но я хорошо помню, как она нянчила Германа и меня, еще читала нам «Каштанку». Относительно Рудольфа она, разумеется, преувеличивает, мама мне однажды рассказала, как это произошло, вины Татьяны тут нет. Но что касается прочего… Помнишь тот день в Ялте, когда к отцу из Москвы приехала какая-то женщина? Мама и папа ссорились весь вечер, а потом мама несколько месяцев не разговаривала с отцом, хотя папа всячески пытался ей угодить. Я думаю, эта женщина и была Татьяна…

Дальше они эту тему не развивали, были дела поважнее, но тем же вечером, оставшись в комнате одна – Арнольд мыл голову – Виктория начала размышлять над письмом. Значит, у отца была любовница; кто знает, возможно, даже несколько. Было ли это предательством по отношению к матери? Сама мама наверняка считала именно так, но Виктория не забыла той стойкости, с которой отец всю жизнь заботился и о маме, и о них, детях. Семья была для отца чем-то святым, и казалось невероятным, чтобы он мог бросить ее на произвол судьбы. В то же время Арнольд, тот самый Арнольд, который в ванной, намыливая голову, от удовольствия напевал, и в верности которого у Виктории не было причин сомневаться, тот же самый Арнольд в начале войны сбежал в Россию и оставил ее одну с детьми. Разве это не было предательством, заметно большим, чем папина любовная интрижка? Да, она простила Арнольда, она устала от одиночества и не желала, чтобы дети росли без отца – но что-то в ней в тот раз все-таки сломалось. Вера в целостность жизни. Ее уже не было. И разве не это подтолкнуло на предательство и ее?

Виктория стала рыться в ящиках письменного стола, открыла один, второй, третий, и наконец вытащила знакомую серую папку, а из нее – рукопись. Пруст, которого она переводила вот здесь, в этой комнате, под грохот взрывов. Сделать она успела немного, но черновик первого тома был все-таки готов. Когда война закончилась, она отправилась с ним в издательство. – «Пруст?» – ответили ей. – Что вы?! Нет, его творчество чуждо идеям коммунизма. Не хотели бы вы перевести Анри Барбюса? – Виктория не хотела. Она надеялась, что когда-нибудь потом, хотя бы в свое удовольствие… Однако ей пришлось сменить специальность, заняться вместо французского английским. Она сопротивлялась, но Лидия умоляла ее: «Подумай, ты же находилась здесь во время оккупации, даже работала в школе при немцах, за это сейчас тебе могли бы вообще запретить заниматься педагогической работой, это чудо, что мне удалось выторговать для тебя эту должность. Какая разница, какой язык преподавать, все языки – свет…» Она тогда подумала – ладно, наверно, Лидия права. Английский ей не нравился, и из-за ломаной артикуляции, и из-за какой-то неуловимой примитивности – но книг на этом языке действительно было достаточно. Она приняла предложение, и занялась англо-американской литературой – надо было быстро усвоить предмет. И чем больше она читала, тем больше разочаровывалась. Она привыкла к литературе французской, умной, страстной, написанной в изящном стиле, привыкла к бальзаковским живым, ярким, доскональным описаниям, благородству и остроумию Дюма, проницательности Мопассана, видящего человека как будто насквозь, со всеми его слабостями, пороками, к монументальности Золя, сумевшего проникнуть в тайны всех слоев общества, раскрывшего распущенность как вельмож, так и простонародья, и по сравнению со всеми этими гигантами английская литература казалась такой примитивной, такой наивной, такой дилетантской. Французы создавали целые миры, англичане просто развлекали читающую публику. Для французов не было ни одного авторитета, ни на земле, ни на небесах, они сами, своим умом судили и мироздание, и людей, в нем помещенных, англичане, а за ними и американцы с опаской глядели не только на бога, но и на своих правителей. Для англичан литература была всего лишь частью культуры, для французов – высшей инстанцией, без всякого Страшного Суда отправляющей одних в ад, других… ну, в рай попадал редко кто.

Конечно, Шекспир. Он был великим драматургом, и Виктория сосредоточилась на нем, прочитав от корки до корки все его пьесы – но не заучивать же студентам одного Шекспира! Она все старалась и старалась найти еще какую-нибудь опору, начала читать современных писателей, прогрызлась даже сквозь Джойса, еще более скучного, чем Вальтер Скотт, вовсе без содержания, форма ради формы – Таммсааре был намного лучшим писателем. Но кто в мире знал Таммсааре? Зато Джойса знали все, по крайней мере, все снобы. И тут она поняла. Конечно, все дело в мощи страны. Есть мощь, есть и возможности для того, чтобы внедрять свой язык и пропагандировать свою литературу. Британская империя распалась, но американцы подхватили знамя, недаром ректор недавно сказал ей: «Доминирующим империалистическим государством являются Соединенные Штаты Америки, и нам следует знать их язык, иначе как мы поймем, о чем думает наш главный враг? Ну а французский язык – это всего лишь бесполезная причуда…» – «Язык Бальзака, Золя и Мопассана – причуда?» – возразила Виктория гневно, но изменить хоть что-нибудь она была не в силах. Она вспомнила слова Стендаля, которые любила цитировать мать: «У англосаксов есть только один талант – талант делать деньги». Да, так оно и было, и оказалось, что этого достаточно, потому что человеку свойственно поклоняться богатству. И она почувствовала себя предателем – она ведь тоже забросила французский ради английского, правда, не из-за денег, но забросила!

Она раскрыла папку с Прустом и почитала немного. Не так уж и плохо, иные предложения были выстроены даже весьма элегантно… хотя вот тут, конечно, можно было выразить мысль погибче… и тут тоже. Но если еще поработать… Переписать весь текст с начала до конца… Только откуда взять на это время, если каждую неделю по десять лекций и столько же семинаров? Если учебник английского лежит здесь, рядышком, на краю стола, а срок договора – весной…?

Тут открылась дверь, и вошел второй предатель, ее муж, в халате, лицо после душа, как свекла. Виктория закрыла рукопись и торопливо спрятала ее в ящик.

Глава седьмая
Живые и мертвые

В последнюю ночь перед похоронами Виктория никак не могла уснуть. Арнольд рядом с ней беззаботно храпел, наверно, чувствовал, что заслужил хороший сон – купил гроб и заказал венки; но Виктории не спалось, ее подспудно сверлила мысль, а не забыли ли они о чем-то важном? Единственным человеком, которому она в практических вопросах безусловно доверяла, был папа – но папа уже сам десять лет как лежал в земле. Правда, София тоже очень аккуратная, значит, с бумагами должен быть полный порядок, ну а как с могилой, не упустил ли Герман что-нибудь? Когда умер отец, Густав раздобыл хороший, большой участок на центральном кладбище, для всей семьи, прах самого Густава тоже лежал там, Лидия добилась этого не без борьбы, Густав входил в номенклатуру и его хотели закопать рядом с соратниками; но добилась, и теперь ее должны были похоронить рядом с мужем с левой стороны – именно с левой, потому что два места справа Виктория мысленно забронировала для себя и Арнольда; осталось уповать на то, что Герман ничего не перепутал. А кто взял на себя морг? София с Эдуардом? Или Герман? Кто бы это ни был, следовало напомнить, что надо проверить, на самом ли деле ему выдали тело Лидии – Виктория знала случаи, когда на кладбище вдруг обнаруживалось, что в гробу не тот покойник… Арнольд выпросил у министерства легковую машину, ректор обещал прислать автобус – раз обещал, значит – пришлет, в его добросовестности Виктория не сомневалась, второй автобус должен был приехать с места работы Лидии… Дальше – поминки. Виктории не нравилось, когда их справляли в ресторане или в кафе, такие, грустные посиделки должны были обязательно состояться в домашней обстановке – но квартира Лидии для этого не годилась, то есть, квартира бы сгодилась, но кухня там была чужая, и она решила пригласить гостей к себе. Юула, к счастью, выздоровела, Надежда также обещала прийти на помощь, на Монику Виктория особенно не рассчитывала, кулинарные способности у дочери отсутствовали, но накрывать на стол, это и она умела… Ничего, справятся. На самом деле, все это чепуха, по сравнению с тем, что случилось. Намного важнее другое: что делать с Паулем? Ни у кого из них не было с мальчиком настоящего контакта, даже у Софии – сестра еще недавно жаловалась, что ключика к душе Пауля она так и не сумела подобрать. Словно волчонок, сидел Пауль вчера в гостиной на диване – Эдуард привез его из интерната сюда, чтобы мальчику не пришлось ночевать одному. О смерти матери ему сообщили София с Эдуардом, сестра рассказала потом Виктории, что Пауль выслушал их молча и сник. Может, Пээтеру удастся пробудить парня от летаргии? Виктория поместила их в одной комнате, Вальдека еще не было, он должен был прибыть утром…

Вдруг она услышала какой-то странный шум – словно кто-то стучит палкой по подоконнику. Она встала, ощупью надела халат и вышла в коридор – звуки доносились из комнаты мальчиков. Она подошла к двери и осторожно открыла ее – Пээтер и Пауль, при свете настольной лампы, сидели друг против друга на кроватях, в одном белье, и слушали радио. Заметив Викторию, они испугались, Пээтер поспешно выключил приемник, и оба легли.

– По Би-би-си сегодня передача про рок, в общежитии я радио слушать не могу, у Пауля в интернате тоже нет приемника, – начал Пээтер оправдываться.

Виктория не стала сердиться, только попросила, чтобы они погасили свет и попытались уснуть, завтра трудный день. Спорить мальчики не стали, Пээтер вообще был послушным, а Пауль, наверное, стеснялся. Она закрыла дверь, вернулась в спальню, сняла халат, повесила на спинку стула – снова ощупью, в своей комнате она могла передвигаться вслепую – и легла. Арнольд не проснулся, только повернулся на другой бок и захрапел еще громче. Виктория приняла свою любимую позу, на спине, подложив руки под голову, и стала размышлять, что же, все-таки, делать с Паулем. Лидия не справилась с его воспитанием, отправила сына в интернат – должна ли она оставить его там? Но она, в отличие от сестры, не была обделена силой воли. Квартира большая, сыновья разъехались. Вальдек вернется из Москвы не раньше, чем через два года, Пээтер из Тарту через четыре – и вернутся ли они вообще, может, найдут работу, женятся, обзаведутся своим домом. Их комната пустует, почему бы не предложить ее Паулю? Конечно, она знала, что мальчик пьет и курит, Лидия об этом рассказывала – но неужели она не сможет его перевоспитать? Наверняка и Пауль на новом месте будет вести себя иначе, осторожнее. У Софии, возможно, мальчику было бы еще лучше, но это – деревня, а Пауль родился в городе и наверняка привык к нему.

Решено, подумала она, и вдруг обратила внимание на храп – Арнольд как будто спрашивал у нее – а со мной ты не обсудишь этот щекотливый вопрос, решишь все сама? Конечно, Виктория поговорит с ним, уже завтра утром, тем более, что вряд ли Арнольд будет возражать, а если даже будет, она его переубедит. И, наконец, успокоившись, Виктория легла на бок и стала думать о том, какую тему выбрать для следующей главы учебника.