Текст книги "Объять весь мир"

– Буду купаться «в ничём», – заявила Соня. – Пусть все застрелятся!

– Вокруг ни души – стреляться некому.

– Им повезло.

– Или не повезло… Они засмеялись и полезли в воду. Отплыли на порядочную глубину. Ося встал в воде «солдатиком», так как вода держала почти без усилий с их стороны, подставил коленку, усадил на неё Соню, приобнял, чтоб не соскользнула:

– Ты у меня, как английская королева на троне!

– Английской королеве и не снилось такое! Сидеть в двухстах метрах от суши, среди Средиземного моря, голой на коленке любимого и любящего мужчины, смотреть на горы и знать, что на берегу ждёт бутылка хорошего вина… Не-е-ет, королеве такое и присниться не может!

– Д-да-а, – пожалел английскую королеву Ося. – У неё ритуалы. Она застёгнута на все пуговицы. И при шляпке. Впрочем, один атрибут у тебя есть – шляпка…

На голой Соне в самом деле была «шляпка» – белая холщовая капитанская кепка с залихватским якорем на козырьке.

Она засмеялась, не удержала равновесия, соскользнула в море, чуть не нахлебалась воды, но вовремя сбалансировала, раскинула руки, сделала из сцепленных ног «русалочий хвост» и стала плавать вокруг Оси кругами, тыкаясь в него. Когда она слишком разыгралась вокруг его интимных мест, он фыркнул и тоже чуть было не ушёл под воду.

– Вот что бывает, когда старым козлам устраивают «бесплатное обслуживание на воде», – засмеялась Соня.

– Я не козёл, – деланно заобижался Ося.

– Все вы козлы!

– Кроме тех, кто ослы… Я осёл. Сделал сокрушённое лицо и добавил:

– Вот ведь даже и зовут меня Ося… сокращённо от «осёл»… И оба опять расхохотались. …Когда приопустишь ресницы, то кажется: на море сыпется

серебряный дождь. Ося прижимается колючей щекой к её мокрой спине. Почему-то от солёной воды и солнца щетина на его лице растет быстрее.

Ося напевает песню Джо Дассена: «Если б не было тебя, то не стал бы я самим собой»… Он поёт о любви, которая не драма и тем более не трагедия. Он поёт о любви, которая даёт силы и защищает.

Соня прижимается к Осе – и зелёные кроны смыкаются над ними.

Так не торопясь они прожили здесь тридцать дней. Семьсот двадцать часов. Сорок три тысячи двести минут. Более двух с половиной миллионов секунд.

И если учесть, что каждая секунда была протяжённым во времени почти безразмерным мгновением, то они прожили долгуюдолгую счастливую жизнь на этом острове в Средиземном море вдали от родных стен и близких людей.

– Нет, – подумала вдруг на трапе самолёта Соня, бросая прощальный взгляд на залитые солнцем просторы. – Будь мы в самом деле на необитаемом острове, то не стала бы я писать даже самый короткий роман. Кому нужно это «Нам хорошо»? Ну хорошо – и наслаждайся, к чему кричать об этом на весь белый свет? Кому-то, может быть, вовсе не хорошо, а кому-то хорошо не так, а по-своему, и плевать им на твоё «хорошо». Каждый из экземпляров этого «романа», разосланный по морю на фикусовых листьях, если достигнет адресатов и будет прочитан, вряд ли родит у них те же настроения…

Счастье, любовь, ощущение гармонии с миром, единства всего сущего – всё, что она могла бы адресовать человечеству, прожив с Осей тридцать лет на необитаемом острове, – не передать ни в двух словах, ни в миллионах слов, ни на фикусовых листьях, ни по электронной почте, ни на фото и видео! А если так – то стоит ли её послание ощипанного фикуса?!

Мир творился из хаоса – вселенная юности

«Я училась равновесью»

«Что это: вдруг отдаваться стихам, как любимому?..»

 
Что это: вдруг отдаваться стихам, как любимому?
Сладострастно. В порыве высоком, неясном, хмельном.
Только лишь в слове, как будто в единственном имени,
спрятанный смысл обещанием мTуки мелькнёт.
 
 
Может быть, эта любовь – извращенье земного понятья?
Ну, а если она сильна? Высока, как Тибет?
Я бросаюсь в гармонию слов, как когда-то в объятья
после долгой, как память, разлуки бросалась к тебе.
 
 
Что это? Слабость? Величье? На лестнице сTудеб,
свершений, открытий
эта ступенька – какая? Вверху? В середине? Внизу?
Я проклинаю слова невоздержанно, бурно: «Умрите!»
Память болит, как болит недавно вырванный зуб.
 
 
Снова тоскую по варварским звукам их: где же
слово, дающее боль, наслаждение, свет?
Это ещё неродившийся сын мой, которого надо утешить.
Это мой сильный любимый, которого больше нет.
 
 
Это зна́харь. И дом, куда можно в любую минуту
вернуться,
когда повод, причина и следствие – все не в ладу.
Как лунатик идёт по карнизу над пропастью улицы,
я, влекомая светом от слова, по краешку смысла иду.
 
 
Проходя этот путь, становлюсь чище, строже,
яснее, добрее.
Но всегда остается одно, непонятное даже самой:
я пишу оттого, что стихи мне дающая ток батарея?
Или лишь оттого, что тебя нет рядом со мной?
 

«Ты со мной. Ты со мной. Ты со мной. Ты со мной…»

На гибель Друга

 
Ты со мной. Ты со мной. Ты со мной. Ты со мной.
Я была легкомысленной, грешной, земной.
Я жила для сумбурных мальчишеских снов.
Для мгновенных улыбок. Незначащих слов.
И оплошности нашей невнятной любви
(да, любви, хоть теперь-то душой не криви!)
будто жрец-недоучка из тайных богатств
приносила я в жертву фальшивым богам.
И теперь мои мысли, построившись в ряд,
как солдаты стоят, за измену казнят.
Совершают свой суд.
Я сбегу! Я уйду
в мир, где люди шумят, говорят ерунду.
Я уйду? Я сбегу?
Не смогу.
 
 
Упаду, не пройдя через мыслей пикет,
на затоптанный рыжий шершавый паркет.
Упаду. Разрыдаюсь. И буду опять
я сквозь строй проходить и неслышно кричать.
Я пройду сквозь него, как проходят сквозь шквал
рулевые, не выпуская штурвал.
Как проходят к оазису сквозь пески.
Я уйду от беды! Я уйду от тоски
в мир, где ценят, как воздух, несхожесть минут.
Где друзья не мгновенны. Улыбки не лгут.
Где смеются, шумят, говорят ерунду.
Я приду!
 
 
И наверно, я всё же останусь собой:
легкомысленной, грешной, небрежной, земной,
как короткие волны сумбурной…
А может… стану немного строже.
Стану немного лучше.
Прямее. Честнее. Чутче.
Очень трудно самой
быть своей судьбой,
обвиняемым и судьей.
Ты со мной.
 

«Умирают люди…»

 
Умирают люди.
Умирают птицы.
Умирают мысли,
не успев родиться.
Полдень пережившие,
умирают ласки.
Умирают в детстве
слышанные сказки.
Память засыпает.
Заживают раны.
 
 
Может, так и надо?
И совсем не странно?
Может, так и надо?
Не страшно и не странно?
В чёрное закутавшись,
будто донна Анна,
я пройду по памяти,
не пугаясь трупов.
Разбужу уснувших я
поцелуем в губы.
Не могу позволить,
чтоб на их скелетах
вырастало новое
у меня и где-то.
 
 
Не могу… Но ложь моя
проступает грубо.
Новым поцелуям
подставляю губы.
Новый день небрежно,
лишь меня коснется,
новые подарит
радости и слёзы…
 
 
Умирают люди.
Умирают птицы.
Умирают мысли,
не успев родиться.
Полдень пережившие,
умирают ласки.
Умирают в детстве
слышанные сказки.
 

«Прости, моя радость! Увы, беспощаден удар…»

 
Прости, моя радость! Увы, беспощаден удар
о жёсткую землю. И травы, как камни, остры.
Хотела я вечную синь принести тебе в дар,
где жгут мудрецы голубые, как звёзды, костры.
Где может печаль плодоносить, как солнечный сад.
Где пепел надежды травой прорастает опять.
Где могут поля колоситься на месте утрат.
И реки, пройдя океан, поворачивать вспять…
 
 
Но ты поспешила… И я, не успев рассказать
про грустное мужество жить, чтобы лишь иногда
имели мы право в бездонное небо взлетать,
могу лишь подставить себя под паденья удар…
 

«Я училась равновесью…»

 
Я училась равновесью
на планете нашей зыбкой.
Сочинять училась песни
не за хлеб, а за улыбку.
Мне дарили люди душу,
благодарные за песни.
Но сказал ты мне: «Послушай!
Нет подарка бесполезней!»
И добавил ты со спесью,
показав, как я нелепа:
«Значит, пло́хи твои песни,
раз за них не платят хлебом…»
 

«Первому мужу в преддверии развода…»

Первому мужу в преддверии развода,

но ещё в присутствии любви

 
Прости мои слова. Я безнадёжно лгу.
Я зверь в берлоге слов. Я в дьявольском кругу.
А в доме нашем гладь, да божья благодать.
И бархатная тишь ложится на кровать.
Лимоном горьким тишь
катИтся на язык.
Дождём с обвислых крыш
стекает гулкий крик…
 
 
Я теплый талисман
в твоей родной горсти?
Но это же обман!
Прости меня. Прости!
Прости! Трубят рога.
Спешат за мной гонцы.
Ты слышишь: на конях
взбесились бубенцы!
Чернеет быстрый след
на праздничном снегу.
И явь то или бред,
но больше не могу.
 
 
Ты слышишь? Рвётся нить!
И ветер оголтел
спешит разъединить
единство наших тел.
 
 
Прости меня, прости.
Ощерясь и скуля,
я все сожгу мосты,
я всё начну с нуля.
 
 
Под звёздный перезвон
я упаду в степи.
Прости мне этот стон.
Прости меня. Прости!
 
 
Ведь если, взявши нож,
однажды поутру
Меня ты проклянёшь,
я в тот же час умру.
Паду к твоим ногам,
в последний раз скользя.
Прости меня за то,
что так любить нельзя…
 

«Где-то кони призывно ржут…»

 
Где-то кони призывно ржут.
Где-то ждёт королевский наряд.
Я последние платья свои заложу
за один твой ласковый взгляд.
Я последние кольца свои отдам
с покрасневших застиранных рук…
Увези меня, мой король, мой Адам,
мой любовник, мой мальчик, мой меловый круг,
за который, как курице, мне не сметь
ни шагнуть, ни взлететь…
Посади ты меня на коня-игруна!
 
 
Привяжи к седлу воду, посох и меч.
Не забудь сигареты, бутыль вина…
Впереди будет мир. Но прежде – война.
Чья-то злоба вслед плевком просвистит.
Увези!
 
 
Увези в королевство, где каждый дом —
теремок. И на каждом столе – пирог.
Где по улицам шествует маленький гном —
и его обходит людской поток…
 
 
…Только мы не успели разжиться конём.
Только крылья намокли под осенним дождём…
 

«И снова город мчится на меня…»

 
И снова город мчится на меня.
От рёва улиц заложило уши.
В неверном свете мёртвого огня
всё карусель неистовая кружит.
 
 
Визг тормозов. Шуршанье пыльных шин.
Икота пьяниц. Выкрики лотошниц.
И скрип дверных заржавленных пружин.
И плач детей – как будто бы нарочно.
 
 
Иду к себе. Но улиц кривизна
уводит прочь. И, как рука мужская,
лаская, властно манит новизна.
Захватывает. И не отпускает.
 
 
Ах, город, пьяница, любовник, Дон Жуан!
Ну отпусти! Ведь это слишком больно —
глотать, хмелея, твой ночной дурман
и изменять – то вольно, то невольно —
всему, чем я жила, чем жил мой муж,
дыханью дочки в загородном доме…
Ах, город, пьяница, ловец заблудших душ!
Свидетель стольких тягостных агоний…
Ну отпусти! Рвусь из последних сил
из цепких пальцев длинных переулков.
Ну отпусти! Ты, город! Отпусти!
Лишь эхо отдаётся гулко-гулко…
 
 
Фонарь швыряет – кулаком в лицо —
на ложе площади. Паденье длится, длится.
Наденешь обручальное кольцо
своих огней ты на меня, блудницу.
 
 
А после будут мгла, покой и тишь.
Сравняются и пропасти, и кручи.
Лишь дождик гулко будет падать с крыш.
И лишь котёнок тихо промяучит…
 

Стих бездомности № 1

 
В этом городе ночь. Мчит позёмка по улицам мглистым.
Промерцал, как мираж, где-то сбоку, вдали, гастроном.
И я пла́чу. Я яростно пла́чу под музыку Листа,
притулившись под чьим-то чужим освещённым окном.
 
 
Я смотрю сквозь стекло, как под жёлтым чужим абажуром
на раскрытой странице ютится кружок золотой.
А случайный прохожий меня обзывает презрительно
дурой
или шепчет интимно и гнусно: «Пойдёмте со мной!»
 
 
В этом городе ночь. Я пройду по затихшим вокзалам.
На мешках спят вповалку детишки, бабьё и ворьё.
…А позёмка по миру все гна́ла. И гна́ла. И гна́ла.
И замшелая вечность гнусавила тихо свое…
 

Стих бездомности № 2

 
Под чужим одьялом на чужом диване
думаю о дочке, думаю о маме,
о ненужном муже, о подруге Ире.
Тикает будильник в запертой квартире.
 
 
Тикает будильник. Шевелятся стрелки.
Засыхает рыба на чужой тарелке.
В ванной тараканы копошатся тихо.
Приползает к мышу в гости паучиха…
 
 
Все своё имеют. Мышь имеет норку.
Тараканы – каждый! – собственную щёлку.
Только я, как рыба на чужой тарелке,
засыхаю тихо под движенье стрелки…
 

Смерть тореадора

 
Прииди, мир! Спокойствие, прииди!
Окутай плечи, сладостный покой!
Я в этой пьяной бешеной корриде
сознательно проигрываю бой.
Я ослабел. Я стал самим собой.
Я гол и нищ. Свистите же! Свистите!
Я ослабел… Я стал самим собой…
 
 
Швырнули мне в тиши оцепенелой
цветок из жалости. Я этого ль хотел?!
И понял я: страданью нет предела.
Лишь состраданью есть всегда предел.
Быть одиноким – каждого удел.
Но как противятся и дух, и тело!
Быть одиноким – каждого удел.
 
 
Я прятал боль. Таил немые страхи.
Жил для потех, уставший от потех.
Я погибал. Но восставал из праха
победный торжествующий мой смех —
вы презирали падших и калек,
любили свет и не любили мрака.
Вы презирали падших и калек…
 
 
Какое небо жаркое в Мадриде!
Как жарко, душно дышит бык! Удар!
Сломалось время. Боже, не кричите…
Спасибо, жизнь. Я очень благодар…
Мужчины, успокойте нервных дам!
Прииди, мир… спокойствие, прииди…
…Мужчины, успокойте нервных дам!
 

«И снова город мчится на меня…»

 
Так значит – жить. И снова просыпаться,
в безумии мгновенья торопя.
И возводя постройки декораций,
играть для всех. А в общем – для себя.
 
 
Вновь создавать лишь для себя рекламу
того, что жизнью с древности зовут.
И наводить на сцене, полной хлама,
хотя б порядок, если не уют.
 
 
В хвалах природе рваться вон из кожи.
В упрямой радости сжигать себя дотла.
…Партер сияет. Блещут, блещут ложи.
А вместо лиц – кривые зеркала.
 
 
И вот уже я различаю плохо,
где я, где явь, где просто миражи…
Дробится эхом хриплый дерзкий хохот
кривляющейся клоуном души.
 
 
И я уже самой себе не верю.
И мой спектакль не нужен первой – мне.
Тогда иду, угрюмо хлопнув дверью,
сухую грусть опять мочить в вине.
 
 
Размачивать. А ей все нет предела.
Топить. А после, с трезвой головой,
отогревать теплом чужого тела
в чужой постели, в комнате чужой.
 
 
И утром снова горько просыпаться
и вспоминать, как между тёмных снов
на спинке старой погнутой кровати
всю ночь качались кружева стихов.
 
 
Как еле слышно совещались боги.
И звёзды пели с ветром вперехлёст.
А вы… ласкали грудь мою и ноги.
Какое дело было вам до звёзд?!
 
 
В пространстве чёрном шар земной качался.
Привычно шла земная дребедень.
И выстрелом шампанского кончался
Ещё один пустой нелепый день…
 

«Сырая мгла ночных дорог…»

 
Сырая мгла ночных дорог
уберегла, когда не мог
помочь мне седовласый Бог,
и Чёрт, смеяся, не помог.
И вот тогда сырая мгла
тихонько за руку взяла,
обволокла и повлекла
вдоль города и вдоль села.
 
 
От горьких, как нужда, тревог,
от унижений, дрягз, морОк.
И положив на два крыла,
мне долго пела:
«Ла-ла-ла…
Владыка я, ночная мгла!
Хоть ты всегда меня кляла,
испей меня, испей до дна —
и будешь ты опять полна!
Полна другим – и Чёрт, и Бог
вновь ступят через твой порог!»
 
 
Так я к рассвету приплыла.
И улыбнулась. И пошла.
И долго пела:
«Ла-ла-ла…»
 

«В лесу за старым кедром…»

 
В лесу за старым кедром
стоит под крышей дом.
Ах, стены-то – из ветра!
А крыша – решето.
 
 
В нём стулья – из травинок.
В нём ложе – из лучей.
Он мой – дом-невидимка.
А будто бы – ничей.
 
 
Я в доме том хозяйка,
хотя живу не в нём,
хотя никто не знает
про этот чудо-дом.
 
 
Под вечер станет тихо.
И, суету кляня,
присядет лешачиха
у лунного огня.
 
 
Расскажет о приметах
мне лешачихин тесть.
Все говорят: их нету!
Но знаю точно: есть!
 
 
Есть про́житые годы,
как звёзд погасших свет.
Есть каменные своды —
но… храма больше нет.
 
 
Есть дом, но нет жилища.
Бунтует естество:
не лакомства – а пища,
контакты – не родство!
 
 
Есть телефона эхо.
И мчат по проводам
обрывки слёз и смеха
в ладонях телеграмм.
 
 
Вот есть вода. Вот вилы.
Но виден вил ли след?
Вот есть как будто милый.
А будто бы – и нет!
 
 
Из хрупкой паутины
любовь себе сплела.
Есть у меня – любимый.
Есть у него – дела.
 
 
Есть у друзей – работа.
А у меня – друзья.
И есть одна забота:
у них-то есть ли я?!
 
 
За журавля синицу
мне выдавать опять.
Мне будто бы за тридцать,
а в самом деле – пять!
 
 
Жизнь, как река, кружила.
До устья донесла.
Мне скажут: «Уж пожи́ла!»
А будто не жила́.
 
 
Но после моей смерти,
лукавя и шутя,
вас тронет тёплый ветер,
и это буду – я.
 
 
Расскажет чудо-ветер,
где чудо-дом стои́т.
Но вы ему не верьте!
Пошепчет – улетит…
 

Песня из моего спектакля «День поминовения – воскресение» (1988 г.)

 
Это страшное место. Здесь долго куражились черти.
Затоптали дороги и в узел тропинки сплели,
Переставили вехи и грязными клочьями шерсти
обозначили новые в серой зловещей пыли.
 
 
Но я здесь родилась. Мне светили погасшие звёзды
ярче пляшущих рядом обманных болотных огней.
Я следы находила под илистой толстой коростой
и свои для других оставляла пунктиром на ней.
 
 
А вокруг улюлюкала сытая злобная нечисть.
На болоте росли города и крутили кино.
Патриоты болота читали согражданам речи,
что, мол, родина это и что-де другой не дано.
 
 
Не по мне ли звонят поутру в прикладбищенской роще?
Где-то точат топор, но мне надо, мне надо идти.
Не уйти от проблем и решений, а значит – на площадь,
где сограждан моих непогода сбивает с пути.
 
 
Ведь мы здесь родились. И нам светят погасшие звёзды
ярче пляшущих рядом обманных болотных огней.
И следы мы находим под илистой толстой коростой.
И свои для других оставляем пунктиром на ней
 

Детство – волшебная дверь
(ранние стихи)

«всё доступно, и нет невозможного»

«Мяч улетает за облако…»

 
Мяч улетает за облако.
Вон сине-красный бок его!
Гулко – вдали колокол.
Близко – мальчишек оклики…
 

(13 лет, 1959 г.)

Музыка Масснэ

 
Непонятно-призрачная радуга.
Музыка прозрачная Масснэ.
Хлопья снега кружатся и падают
и не наяву, и не во сне.
Хлопья снега кружатся и кружатся.
С феей пляшет Королевич-Мышь.
Замки воздвигаются и рушатся.
Ты сидишь – и всё глядишь, глядишь…
Музыка всё тише, тише, тише.
Замки исчезают в синем сне.
Убаюканная странным, спишь ты.
Медленная музыка Масснэ…
 

(14 лет, 1960 г.)

Экзотика

 
Лучей отвесных готика.
Жаркие края.
Экзотика! Экзотика!
Экзотика моя!
 
 
Оранжевые точки.
Синие моря.
Экзотика! Экзотика!
Экзотика моя!
 
 
Акаций тонких зонтики
ранами горят.
Экзотика! Экзотика!
Экзотика моя!
 
 
Сумасшедших тропиков
расплавленная медь.
Какая ты, экзотика?
Такая ли? Ответь!
 
 
Танцев ритм неистовый.
Влажно даль алеет.
Я к тебе – на исповедь
через параллели…
 
 
Экзотика! Экзотика!
Экзотикой рябит.
Нелепою галошею
натягиваю быт.
 

(15 лет, 1961 г.)

«Желтеет месяца мочало…»

 
Желтеет месяца мочало.
Расплавы дымчатой зари.
Когда-то в детстве я мечтала,
чтоб меня съели дикари.
 
 
Костры. Густой смолистый запах.
И ритмы танцев у костра.
Меня разделывают залпом.
Смерть экзотична и остра.
 
 
Ведь это страшно романтично!
В душе моей – священный страх.
И косточки хрустят, как спички,
у людоедов на зубах.
…О, романтические дали!
И небо, влажное, в крови…
Когда-то в детстве я мечтала,
чтоб меня съели дикари…
 

(15 лет, 1961 г.)

«Выхожу из тоски по преданьям…»

 
Выхожу из тоски по преданьям
и из призрачной комнатной лжи.
Пусть сегодня в немом ожиданьи
стынут книжные стеллажи!
 
 
Над могилами гуннов и скифов
вырос миф лишь и чертополох.
Время мчится бегущим лифтом —
позади этажи эпох.
 
 
И фантазий резные порталы,
как огрызки далёких миров,
как забытые всеми анналы,
как истёршееся перо.
 
 
…Город мой по-вечернему ласков.
Нежный запах клубится от клумб.
И чудесные добрые сказки
оживают на каждом углу.
 
 
Повисает закат, как штора,
на капроновой ткани дымов.
И задворки – ненужные шпора! —
меркнут на голенищах домов.
 
 
Покупает хозяйка продукты.
И в неоновом свете кино,
как астматик, хрипит репродуктор,
и мальчишка сосёт эскимо.
 
 
Я беру на ладонь, как ребёнка,
этот тёплый и ласковый миг.
Пусть загадочны, сказочны, звонки
ожидают названия книг!
 
 
Пряный ветер с вечерних базаров.
Тротуар – будто стёртый глазет.
И идёт современный Базаров,
шелестя простынями газет.
 

(16 лет, 1962 г.)

«Старо – о верности в разлуке?..»

 
Старо – о верности в разлуке?
Рутина – пистолет в висок?
Хватаешь ты синицу в руки,
когда журавль высоко.
 
 
Невыносима равномерность.
Дисгармоничность – бог твой нов.
Ты только что из костюмерной
театра, книг, стихов, кино.
 
 
Твой юмор – шапка-невидимка.
Естественность – палеолит!
Ты красоту рвёшь, как картинку.
Душа болит? Ничто болит!
 
 
Я вижу: из себя ты выслан.
Тебе изгнанье по плечу?
Ты прячешь крик в смешные письма.
Я слышу это, но молчу.
 
 
А вместо объяснений – прочерк.
И смысл фигляром мельтешит.
Лишь сбивчивый и нервный почерк,
как перископ твоей души.
 
 
Я знаю: ты пожмёшь плечами,
уткнувшись в кипу книг, статей.
Но плачешь ты, томясь ночами
по недоступной простоте.
 

(17 лет, 1963 г.)

Поэт

 
Он пригоршней слов накормил бедняков.
Он стаи улыбок взметнул фейерверком.
Семь нотных значков из-под тяжких оков
мелодией выпустил, не исковеркав
ни звука в симфонии солнечных сфер,
и жаждущих ею поил из ладоней.
Кто? Будем условны. Положим, Гомер.
Поэт. На дорогах, в дворцах и притонах
он пел справедливость, и братство он пел.
Учил он, что мир гармоничен, хоть сложен.
Но… каждый его понимал, как умел.
И меч доставал из заржавленных ножен.
И брат шёл на брата. И речи витий
его же словами умы истязали.
И гибли народы. И были в чести́
лишь те, кто гвоздями, клеймами, тазами
гвоздили, лупили, клеймили и жгли.
Чернь жаждала крови… и зрелищ… и хлеба.
А он был Поэт. И его не могли
не счесть несуразицей в мире нелепом.
А он был Поэт. И поэтому слеп.
Глаза заложило навечно звезда́ми.
Давал богачу тридцать гривен на хлеб.
А нищему пел о цветах мирозданья.
А он был Поэт. И поэтому зряч.
Кровившимся сердцем он видел из мрака:
пирующий нынче – погибнет палач,
погибшие нынче – восстанут из праха.
А он был Поэт. Лишь бумага да перья —
оружье. А щит – лишь добро и слова.
Но всё ж об него расшибались империи.
И таяла мгла. И рассвет наставал…
 

(16 лет, 1962 г.)

Отрывок из романа «Полководец Соня, или В поисках Земли Обетованной» — Ангел Маня дарит Волшебную Дверь

…В это ясное сентябрьское воскресенье Соне с утра не везло. Мама с папой уехали за покупками в Дрогобыч одни, хотя Соня умоляла взять её. Приглядеть за ней попросили надькину бабушку. Та варила варенье. Дала девочкам по блюдцу вкусной воздушной пенки с варенья и отпустила на поляну за огородом, велев не уходить далеко. Сначала Надька важничала перед Соней, рассказывая про школу. Соне было обидно – одним бы глазком увидеть как там, в школе! Даже забывала лизать пенку, слушая надькины рассказы и стараясь представить себя на её месте. Прибежали мальчишки. Колька сунул длинный противный язык в сонину пенку – и слизал. Потом все стали играть в лапту, а её не приняли – она не умела перехватывать летящий над головами мяч. Слишком мала ростом, хоть ей уже четыре с половиной года! Соня забилась под лопухи, сглатывая слёзы, – она никогда не плакала при других. С поляны доносились весёлые возгласы ребят, стук мяча – он мелькал красно-синими боками в небе над лопухами и будто дразнил Соню. День явно не удался.

– Соня! – вдруг услышала она незнакомый голос. – Давай поиграем! Соня подняла глаза и увидела огромные смешные ботинки, болтающиеся на худых длинных ногах холщовые брюки, белую рубаху навыпуск и, наконец, всего долговязого и какого-то очень нескладного, даже нелепого, взрослого мальчика с весёлым лицом.

– Ты вправду хочешь играть со мной? – удивилась Соня. – Ты мальчик или дяденька? Как тебя зовут?

– Я твой Ангел-Хранитель. Я забочусь о тебе, как твоя мама. Только я невидимый для других. Я только твой.

– Ты волшебный и только мой? – не верила своему счастью Соня, тут же забыв мамин запрет беседовать с незнакомцами, но от этого мальчика-дяденьки исходило такое дружелюбие, что бояться его было явно незачем.

– А как тебя зовут?

– Мама-Ангел. Мангел.

– Мангел? А уменьшительно Маня? – засмеялась Соня.

– Пусть будет Маня. Давай играть!

– А во что мы будем играть?

– В Чудесную Дверь…

В его руках вдруг оказался большой светящийся дверной проём – с порогом, но без самой двери. Он поставил этот светящийся прямоугольник на землю, переступил порог и протянул руку Соне:

– Шагай!

– А что там будет?

– Увидишь! Соня переступила порог…За Дверью не оказалось ничего нового – так же заливало поляну солнце, так же покрывала её потемневшая осенняя трава с ржавыми подпалинами, так же сладко пахло прелыми листьями.

– Ну и что? – разочарованно протянула Соня.

– Смотри лучше. Ты просто неправильно смотришь, – сказал Ангел Маня. – Это очень важно: уметь правильно смотреть и слушать. Волшебная Дверь – штука хитрая. Без твоей помощи ничего не покажет. – А как это – правильно смотреть?

– Прежде всего меньше болтать не только вслух, но и внутри себя, – рассердился Маня. – Затихни, как мышка. Ты должна как бы исчезнуть. Разве можно налить лимонад в стакан, наполненный чаем? Выплесни чай, если хочешь полакомиться лимонадом! Освободи в себе место, забудь обо всём. Просто смотри и слушай. И не торопись.

И постепенно, как в игре «найди десять отличий», они начали являть себя Соне.

Как она не заметила сразу, что небо тут выше и не такое линялое – оно будто светилось и продолжалось далеко-далеко. Тут вообще всё куда-то продолжалось, переходило одно в другое и не имело чётких границ.

Камни просвечивали насквозь. За ними вспыхивали мерцающими огнями сказочные города со сверкающими куполами. За городами блестели моря, за которыми угадывались миражные фиолетовые горы и что-то ещё, что разглядеть было уже невозможно. Пыльная вытоптанная среди пожухшей травы тропинка бежала через камни к этим дальним городам – вперёд и вверх. И еле виднелась на ней маленькая фигурка девочки, похожей на Соню.

– Это я? – удивлённо спросила Соня, ткнув пальцем в удаляющуюся фигурку.

Маня промолчал. Лишь улыбнулся и приложил палец к губам.

От солнца откололся кусок и упал рядом с Соней – это луч тронул стёклышко в колее. Засохшие куски серой грязи весело заискрились графитовым блеском. И вдруг ожили, зашевелились – раздалось тарахтенье невидимой телеги.

Крики играющих в мяч ребят стали далёкими и доносились, будто сквозь вату, как было, когда у Сони болели уши и она ходила с компрессами. Зато стали явственней другие звуки, которых здесь не должно было быть.

Соня услышала прерывистые металлические звонки трамвая – заливисто звеня, он прогромыхал по рельсам где-то рядом. Разнеслись над поляной волнующие паровозные гудки, хотя вокзал был далеко.

Невидимые поезда, казалось, останавливались за соседним кустом – ритмичный стук колёс сначала замедлялся, словно поезд подходил к платформе, а через пару минут начинал снова разгоняться, и затухающее эхо долго пульсировало в прозрачном воздухе.

И воздух тут какой-то диковинный – живой: пахнет разрезанным огурцом и двигается, как всё здесь. Он мягко обнял, проник в Соню с дыханьем, щекотно побежал сквозь поры, широко расположился в ней и стал улыбаться всем и самому себе изнутри её живота.

Соня почувствовала, что стала внутри просторной, лёгкой – и готова взлететь, как воздушный шарик.

Вдруг будто кто-то большой и невидимый приподнял её на ласковой ладошке – невысоко над землёй, чтобы не было страшно, – и так же бережно опустил на место. – Я летаю, – только и успела удивлённо прошептать Соня.

– Ничего странного, – сказал Маня. – Так всегда бывает, когда переступаешь порог, правильно смотришь и улыбаешься изнутри.

– Но так хорошо только здесь? А там…

Обернувшись, Соня показала рукой за Дверь и скривила гримаску, которая должна была означать обыденность оставленного перед волшебным порогом пространства, где играли ребята, виднелись огороды, сады и черепичные крыши бориславских домиков.

– Да нет же, – ответил Маня. – Неужели ты не поняла? Хорошо везде и всегда, как только поставишь Дверь перед собой и шагнёшь за порог. Повернись, выйди отсюда назад к ребятам и, подходя к ним, поставь такую же Дверь, подними ножку и переступи порог.

– Разве я могу это сделать сама?

– Конечно!

– А как?

– Ты уже видела Дверь, побыла за нею. Теперь тебе достаточно просто представить её. Помни: именно впереди, перед собой, как бы ты ни стояла. Главное, не забыть чуть-чуть приподнять ногу, переступая невидимый порог. Перешагнуть порог – это самое главное… А потом затихнуть и правильно смотреть. И волшебная страна откроется тебе в любом месте…

– И я смогу снова полетать? И даже оказаться далеко-далеко, заморями-загорами?

– Это не всегда получается, но довольно часто выходит. Ты сможешь, если не забудешь про улыбку внутри, не станешь ни на что злиться и не будешь торопить события.

– Значит, ты меня сделал волшебницей?

Маня не ответил. Он вдруг куда-то исчез. Исчез и светящийся прямоугольник дверного проёма.

– Маня! – позвала Соня. Маня не откликался. Не показалось ли ей всё это?

Соня в растерянности огляделась. Может быть, разговаривая, она не заметила, как Маня вышел из этой диковинной страны за порог, забрал волшебную Дверь с собой и ушёл куда-то по своим делам? Ведь и мама с папой тоже часто бросают Соню из-за дел, которые почему-то им кажутся более важными. Размышляя об этом, Соня пошла к ребятам. Подходя к ним, «поставила» перед собой воображаемый дверной проём, как учил Маня, подняла ногу и перешагнула невидимый порог.

Ничего не случилось, как ни старалась Соня увидеть мерцающие вдали города, ведущую к ним тропинку и услышать таинственные звуки. И улыбка в животе не возникала – вместо неё всё внутри было занято старанием правильно смотреть и досадой, что ничего не выходит.

– Освободи в себе место! Разве можно налить лимонад в стакан, наполненный чаем? – вдруг возникли в ней слова Мани.

– Наверное, я слишком стараюсь, – догадалась Соня. – И немножечко злюсь. Но как этого не делать, не знала.

– Ничего, в следующий раз спрошу у Мани, – успокоила себя.

Села на пень и стала смотреть, как играют ребята, думая о случившемся:

– Освободить в себе место… А как это – в себе? Что такое – я? Моя нога – это я? Еда, когда попадает мне в живот, – это я? Значит, я – помидор, яблоко, котлета? – Соня даже хихикнула от этого смешного предположения, но получалось именно так. – А когда я о ком-то думаю – и они попадают мне в голову? Что, и противный Колька – тоже я?

Это всё было не менее странно и загадочно, чем страна за волшебной Дверью. Соня стала заинтересованно разглядывать Кольку, представляя, что он – её часть.

И вдруг увидела, какие у него красивые и сильные загорелые ноги. Какие на них замечательно плотные и блестящие засохшие болячки – так и хочется потрогать. Как ловко он отбивает мячи! Соне так никогда не суметь. Конечно, правильно, что её не взяли в игру. Колька, наверное, не противный, а справедливый…

Другие ребята, казалось, суетились не столько вокруг мяча, сколько вокруг Кольки, смешно прыгали, делали много лишних движений, чтоб и у них кое-что получалось. А он стоял спокойный, как принц на охоте, с гордо поднятой головой и цепким взглядом, почти не двигаясь, красиво встряхивая русым чубом лишь перед той секундой, когда надо было отбить летевший мяч, – и делал лёгкий стремительный бросок.

– Ух ты, как здорово Колька играет! – воскликнула Соня.

– Я ещё и не так могу! – сказал Колька и завинтил лихой кручёный.

– Ты как принц на охоте! – проникновенно сказала Соня. – Ты такой ловкий! Я так никогда не смогу… Не зависть, а искреннее восхищение и восторг заполнили Соню. И она с удивлением почувствовала, что исчезли границы её тела – она продолжилась Колькой, летящим мячом, небом, в которое мяч взмывал.

И даже не заметила, как улыбка устроилась в животе, ибо не было у неё в тот момент живота, а вся она и всё вокруг было одной сплошной улыбкой.

– Хочешь, я тебя поучу? – вдруг сказал Колька.

Неужели Дверь сработала? Но размышлять об этом некогда – ребята, которым самим, видно, надоело играть в лапту, переключились на игру в спортшколу: учили Соню угадывать, куда летит мяч, складывать руки, загребая его за мгновенье до того, как он толкнётся в грудь, – и крепко обняв, удерживать. А Колька был главный тренер, и мантия принца развевалась за его спиной…