Текст книги "Внучка берендеева. Второй семестр"

– К чему клонишь, азарин?

– К тому, что матушка твоя давно здоровьем слаба. Если помрет сегодня-завтра, то и батюшка овдовеет… и одно дело – сына на трон посадить, а совсем другое – самому сесть. Чай, не старый еще. И одарит Божиня детьми. Вот только ты при этом раскладе лищний. Опять же, деньги боярину нужны крепко. Политические игры – не для бедных. Свои он растратил. Земли, матушка сказывала, заложил и перезаложил не по разу. А твои, дедом даренные, близехоньки. Только руку протяни.

Кирей руку и протянул.

– А потому и говорю, что собрались здесь потенциальные покойники. И как-то вот… не радует меня эта перспектива.

– Как вы его терпите? – поинтересовался Ильюшка. И Егор хмыкнул:

– Привыкли… та еще зараза, но своя. Бить не дадим.

Еська кивнул. Выразительно так. Буде кто собрался Кирея прям туточки и бить. Лойко, мнится, не отказался бы, но помнил Арееву науку.

– Остается Зослава… – Ильюшка повернулся ко мне. – Ее-то зачем убивать?

– Вот и мне интересно, зачем? – Кирей встал рядом. Глядит. Любуется. А мне няемко, меня, может, в жизни так не разглядвали. – С одной стороны, на трон ты точно не претендуешь…

Я спешне кивнула: видит Божиня, никак не претендую.

– С другой… это не я. И не Арей. Они, – он ткнул пальцем в Елисееву грамоту, – могут строить десятки теорий, но мне ты нужна. И будешь нужна до лета. Что же касается родственничка моего…

Еська выпустил монетку, и покатилась она к Ильюшкиным сапогам.

– Насколько он нестабилен? – Ильюшка поймал.

Крутанул в пальцах.

И вернул Еське.

– Он не безумен. Он прекрасно отдает отчет в своих поступках. Ему просто сложно контролировать силу. Но это не значит, что сила сведет его с ума. Да и Зославу ему убивать незачем…

– Тогда кто? – Илья потер нос.

– Понятия не имею… тот огонь не наш был.

– Запахи не чужие, – добавил Елисей.

– Есть способы запах убрать. А если подумать, то помимо Арея и меня в Акадэмии наберется десяток огневиков.

– И зачем им…

– Им незачем, – согласился Кирей. – А вот если не им… встречался я как-то с Ксенией Микитичной. Достойная женщина. С памятью хорошей. С гордостью боярской. С деньгами… или вот помнится, третьего дня заступили мне дорогу пятеро… мол, сгубил я достойную боярыню, чем батюшку ее в печаль вверг.

Я вздохнула.

– А ты?

– А что я? Я и объяснил, что не правы они со своими претензиями. Но мнится, не дошли до боярина мои резоны. Сам-то он сюда не полезет, но заплатить кому…

– Кому?

– А это, – Кирей осклабился, – мы и выясним.

Глава 14. О царевиче Емельяне

Емелька глядел на свечку, которая горела ровно и ярко.

Почти не дымила.

А и чего ей дымить, когда белая и восковая, небось, катаная, а не отлитая, но ровнехонько, гладенько. В поместье-то такие только в хозяйских покоях ставили. Дорогущие – страсть. И ключница-старуха все ворчала, что с этакими ценами – дороже только магиковские светильники – хозяин точно себя в разорение введет.

Свечи она хранила в длинном ларце, изнутри выложенном промасленною бумагой.

Ларец запирала на ключик…

А поутру самолично забирала оплавленные свечные огрызки из хозяйской комнаты. Когда огрызков набиралось много, их топили на водяной бане, и воск лили в формы. Конечно, эти свечи получались похуже, но для обеденной залы и оне годились.

В Акадэмии не экономили.

Тут вовсе в свечах нужды не было, и нынешнюю Емельян запалил, чтобы себя проверить. И страх свой, который никуда-то не делся. Сидит. Вцепился ледяною лапой в горло. Дышать и то мешает.

А всего-то надо – руку протянуть.

Провести над огоньком.

Махонький ведь, не тронет… если и обожжет, то самую малость…

Свеча горела.

Ровно.

Ярко.

И скоро братья явятся, спрашивать станут, как оно. Или не станут, промолчат, что только хуже. Емельян вздохнул и руку к свече протянул.

Смех какой – маг-огневик огня боится.

И там, на поле, еще как-то выходит страх этот прятать. Так и учеба-то толком не началася… щиты-то малой силы требуют. Шары-огневики в руках держать нужды нет. А вот дойдет до волн или стен, или еще каких хитростей, что тогда делать?

Огонек потянулся к ладони, и Емелька руку одернул.

Спрятал за спину, дрожь унимая. Показалось на миг, что пахнуло паленою шкурой, волосом… дымом… и запах этот был на редкость гадостен. Емелька закашлялся.

…тогда он долго не способен был отойти, все мерещилось, что вонь этая въелась намертво. А ведь и помыться-то Емеля не мог. Только и хватало, что лежать и стонать…

…и боль.

…от одной мысли, что пламя вновь его коснется, Емельку скручивало.

До тошноты.

До слабости в коленях.

Выжил? Так ему сказали, Божининой милостью, не иначе. И никто ж не заставлял его в конюшню лезти, лошадей выводить. Иные-то, кому посчастливилось выскочить, прямо так и сказали, мол, сам дурень, хозяйское добро спасал. А он не добро.

Он лошадок.

Старичка Ветра, который с годами стал тих и смирен. Белушку жеребую. Ее с азарским жеребчиком свели, и хозяин крепко рассчитывал получить приплод знатный. А еще Ласточка была, смирная и тихая, ее мамке в коляску закладывали… Черныш, Уграй…

Как их было бросить?

Отпускало.

Стоило подумать о лошадях, которых он вывел, как дышать становилось легче. И совестно бы, ему б, Емельке, о мамке подумать, о братьях малолетних, да… не привычный Емелька ко лжи.

– Не выходит? – шелестящий этот голос заставил вздрогнуть.

Емеля обернулся.

– Все еще боишься? Это нормально. Тело помнит боль. Тело не желает новой боли. И порой разум не способен перебороть этот страх, несмотря на все усилия…

Эта тень была подобна иным, рожденным свечой.

Только немного более плотной.

– Пожар еще снится?

– Уходи.

Емелька, может, не великого ума, да понимает – за просто так с ним беседу беседовать не станут.

– Снится. И будет сниться… никогда не думал, кто его учинил?

…не думал.

Поначалу.

Не до того было, выжить бы. Валялся на сене, обсмаленный, что кабан после забою. И кричал бы, если б мог, только горло опаленное не давало. И хорошо, нашлись добрые люди, поднесли водицы.

Выбрался…

Чудом и выбрался.

А после уж целителя кликнули, дошло до Матрены Войтятовны, что за ломаного и паленого многое не выручишь. Аль и не до нее, но до мужа ейного, тихого и серого, но с глазками хитроватыми.

Может, и он огня кинул.

Никогда-то не любил сродственника. И сама Матрена Войтятовна братца не жаловала, жили, что кошка с собакаю, все никак не могла простить ему, что мамку в законные жены взял.

Рабыню.

И с привеском… будь воля ее, небось, позволила б Емельке помереть. Это он сообразил. И когда его, опаленного, спросили, как звать, просипел, что, дескать, Гришкою… Гришке-то что? Угорел, не выдаст, а Емельке жить охота была.

Кто-то, тот же Егор, кривился: мол, что у холопа за жизнь? От рассвета до заката спину гнешь, а по ней кнут гуляет, поторапливая. Но какая ни есть, а хороша…

…кошку жалко… сгинула в огне.

А Полкашка накануне издох, и никто не удивился, старый был кобель. Ныне-то Емелька разумеет: потравили Полкана. Только ж он пусть и собака, тварюка бессловесная, а все одно с розумом. У чужого б и куска не взял…

…а вот Матрену Войтятовну за свою почитал.

Неужто она?

Муженек-то, Емелька слышал, разорился. Пускай он и купеческого звания был, но удача отвернулась, вот и сгинули обозы с товаром. Да не простым, на чужие деньги купленным. Тогда-то и заявилась Матрена Войтятовна, кланялася братцу дорогому в ноженьки, молила простить ея, дуру этакую… и денег дать.

Простить-то простил, Глень Войтятович, а денег не дал. Прижимист был от рождения.

Велел дом продавать.

Украшения.

И вновь поругалися… а наступною ноченькой дом и полыхнул. Емелька-то, пока лежал, отходил от ожогов – целитель тот хоть и молоденький, а постарался, шрамов и то почти не осталось, – всякого наслушался. И про то, как хозяйка новая, наследство принимая, кричит да волосья на себе рвет: ввели ее, убогую, в разорение…

…как приходят барышники и коней уводят.

Тех, которые получше, на рынок, а вот старика – на забой, тут и думать нечего… и обидно Емельке, до того обидно, что на зажившей ладони вспыхивает огонек.

И гаснет.

Так и открылся дар. Может, если б мамка захотела да Глень Войтятович не поленился кликнуть кого из магиков – пусть бы глянули на пасынка глазочком, – дар бы и раньше открылся, но… не судьба.

И ладно.

Тогда-то на счастие только. Прежний-то он, даром обделенный, в огне сгинул. А вот у Гришки мать травницею значилась. И батька, видать, не из простых был.

Матрене Войтятовне мигом нашептали.

Тут-то и скумекала, что за парня с даром вдвое взять можно. Одного Емелька боялся, что, как сойдут с лица пятна паленые, узнает…

…не узнала.

Не дело это барское – к холопам приглядываться. А он, Емелька, как ни крути, холопом был… хорошо, хоть рабыничем не оставили, вовсе тварею бессловесной.

Егор, когда Емелька о том обмолвился, скривился да спросил:

– А в чем разница? И так, и этак в неволе…

И сплюнул еще.

Мол, что за глупость, судьбе такой радоваться.

Может, оно и так, может, и глупость, да Емелька не привык в печали быть. Холопом рожден? Пускай себе. И холопы живут, и радоваться жизни своей умеют. Это ж не тяжко… встал утречком, на солнышко глянул – ясное. Уже душа поет.

Котка подошла, об ногу потерлась, мурлыкнула, зараза, крошку выпрашивая.

И светло с нею делиться. А вечером взопрется на колени, развалится шаром мурчащим, будто утешая. Шкрябаешь ей за ухом, и вправду печали отступают.

Да и какие там печали были?

Матушка знать не желает? Так… насильно мил не будешь. Не обижался на нее Емелька, нагляделся. Невольных-то баб не дюже пытают, согласная ли. А она – раскрасавица редкостная, за такую на рынке золотом платят.

И не для домашней работы берут.

Вот и… нагуляла дитя? Подурнела? Так ведь и тут удача выпала, не скинул хозяин в дом дурной, деньгу отрабатывая. И плод не выбил, продал человеку хорошему. Тот, сказывали, пусть и строг собою, а как родился Емелька, то велел ему кормилицу сыскать, будто барчуку.

А к мамке лучших целителей кликнул.

Как очуняла, то и повел в храм.

Честь по чести.

Ох, что тогда было… сам-то Емелька не видел, но сказывали… будто Матрена Войтятовна прибегала и крепко ругалася, грозилася даже, дескать, рабыня-красавица дурною волшбою хозяина розуму лишила и надобно не в храм ее, а в прорубь.

Только не послушал хозяин.

Осерчал.

Вольную справил. А Емельку холопом приписал. Но ведь не отдал же, не продал скоморохам или бабам, которые детишек для всяких темных дел некромантических скупают. Уж после-то Емелька всякого наслушался, оттого и благодарен был хозяину за ласку.

Дорастили.

На конюшню сослали… так оно и понятно, у матушки вона сынок законный народился, в котором и она, и хозяин душеньки не чаяли. Кровиночка… поначалу-то обидно было, до слез, до тьмы перед глазами. А дед Вельча, к коням поставленный, оплеуху отвесил и велел:

– Радуйся.

А чем радоваться – не объяснил. После-то Емелька и сам понял, на деда глядючи. Тот-то старый, едва ль не древним ему казался. И калечный. Заместо правой ноги – деревяшка. И дед идет, деревяшкою этою по камням стучит. На левой руке пальца три. Глаз один бельмом затянут, зато второй глядит ясно, с хитрецою. От деда пахнет табаком и лошадьми, и вскорости запах этот стал родным, привычным, как и гиштории, которые дед рассказывал охотно.

Сядет вечерком.

Котку на колени подсадит, набьет трубку свою треснутую тытунем, а Емельке кусок хлеба протянет, помятого, в крошке тытуневой. Но за день Емелька так умается, оголодает, что слаще этого хлеба нету… и говорит.

О людях.

О землях дальних.

О зверях всяческих, которых свидеть довелося. А Емелька слушает, и как-то вот… дед отошел зимою, благо не дожил до пожару и до того, как коней продавать стали. И как схоронили, то Емелька при конях один остался, после уж хозяин Гришку прислал. Тот-то гонорливый был, злой… но худо-бедно, а поладили. Не желал ему Емелька смерти, а что имя взял, так за то перед Божинею ответит.

Он бы рассказал о том тени, только знал – не будет слушать. Да и рассказчик из Емельки не ахти, вон, Егор так ничего и не понял, хотя Емелька и так объяснить силился, и этак. Ерема только вздохнул, а Евсте и вовсе будто бы все равно.

Только Еська сказал:

– Беззлобный ты человек… – и прилип листом банным, приглядывая, значится, как бы кто Емельку не обидел. А кто обидит?

Ровные все.

Так им сказано было, и не кем-нибудь, а царицею. Ее-то Емелька как увидал, так прям и заробел. Мыслимое ли дело! А уж что ею сказано было… сперва и не поверил.

Разве ж возможно такое?

А она самолично, своею рученькою ножичек малый протянула.

И камень зачарованный.

Вспыхнул тот камень, когда на него капля крови упала. Вспыхнул и погас, и значится, правду сказала, хоть бы правда этая в Емелькиной голове не умещалася. Он-то после седмицу спокойно спать не мог, с боку на бок ворочался и другим мешал, пока Еська не велел:

– Угомонись. Кровь как кровь. Много тебе от нее пользы было?

Может, и не было вовсе, да… разве ж можно говорить, что обыкновенная она? Это Еська не со зла… вор, человек вовсе безбожный, без почтения, но и он – дитя Божинино, не Емельке судить. А кровь… всяк ведает, что Божиня детей своих равными сотворила, из глины и огня, из ветра и воды. Но не способные они были миром жить, все ругалися, искали, кто правдивей, кто сильней, кто смелей. С того и выходили бойки. И тогда Божиня отыскала дитятко чистое, ликом и духом светлое, да и благословила его своею кровью. С того и выходит, что царь не просто так над иными стоит, он Божинею поставленный порядок блюсть и приличия всяческие, чтоб жили люди в царствие Росском по правде, по уложению. И кажное слово его – слово Божинино.

Воля его…

– Может, так оно и было. – Еська перебрался к Емельке на кровать и обнял. – Давно. Сколько лет прошло? Сотня? Две? Ныне и люди иные, и цари… а кровь… Емелька, просто забудь.

Емелька старался.

Нет, не забыть. О таком забыть неможно. Но раз уж выпало так, что и он, холоп дурной, благословение Божини обрел, то значится, достойным оного быть должен. Учиться? Учился. Из шкуры лез, хотя ж ему учеба тяжко давалася. Он и грамоты не разумел сперва. И учителя вздыхали, кривилися. Им-то Егор с Евстей милей, которые кажное слово на лету хватают да еще и вопросы хитровымудренные задают. Мол, отчего все так, а не этак… Еська помалкивает, да и он учен… прочие… изо всех только Емелька – чурбан строеросовый.

И голова дубовая.

Не лезла в нее наука. Еська помогал. И так старался, и этак, а все одно не лезла… Егор только посмеивался: дескать, куда холопу с боярами равняться? Правда, потом его побили. И не один раз били, больно заносчив был… но кому с того легче?

После уж, как с грамотою справился, и легче стало. Книги читать стал. Они, что дедовы рассказы, удивительны. В каждой своя гиштория, иные скучны, навроде нынешних, про магию да чертежи, иные – про дни минулые – интересны, но главное, что книг этих в библиотеке Акадэмии превеликое множество.

Надолго хватит.

…еще б со страхом своим справиться. И с тенью этою…

– Уходи, – попросил Емелька. Он-то драться был непривычен, неудобственно было живого человека бить, однако ж тень, ежель подумать, не человек вовсе. И пришла с дурным.

На братьев клевету принесла.

На матушку.

– Я уйду, не бойся…

– Я не боюсь, – ответил Емелька, кулаки сжимая.

Он и вправду не боится, не тени… только и она Емельки не испужается.

– Знаешь ли ты, что после пожару сестрица отчима твоего на месте дома сгоревшего иной поставила? Не дом – терем целый…

Божиня ей судья.

И сестрица ейная, чье имя Емелька и в мыслях произносить стерегся.

– И две лавки, помимо братовой, открыла… откудова деньги?

Емелька плечами пожал.

Нашла небось кубышку братову. Он-то купцом удачливым был, будто и вправду Божиня за доброту его к матери Емелькиной отплатила. До свадьбы-то, сказывали, перебивался худо-бедно, как иные, а после прикупил за сущие гроши груз у одного иноземца, а там и шелка всякие, и атласы, и бархаты, и многое иное, что с выгодою продал. Так и пошло у него, золото к золоту…

А тратить не тратил.

Копил для деток.

И разве худо?

– Тяжко с тобой… мести ты не ищешь?

– Не ищу, – ответил Емелька. Может, оно и неправильно. Егор вон спит и видит, как бы отыскать душегуба, который матушку евонную со свету сжил. И Емельке бы надобно… все ж таки мать… и братья… малых жаль премного, за них Емелька Божине молится, хотя ж она и без молитвы деток не забидит. Но все ж… а вот мстить…

Кому?

И разве ж с того легче станет?

– И власти не жаждешь…

Емелька руками развел: и вправду, не жаждет. На кой ему власть-то? Его, вона, учили-учили приказы отдавать, чтоб с гонором должным, по-боярску, а он все никак. Хуже, чем с грамотою. Сам-то холопом был, чай, помнит, каково это. И неудобственно перед людями, страсть.

– Богатство, как понимаю, тоже не нужно?

Только и сумел Емелька, что вздохнуть: богатство… оно, может, и хорошо, когда человек и дом имеет, и землицы, и кубышку на черный день, а то и не одну. Да не в золоте счастие.

Не помогло оно хозяину.

И матушку не спасло, хотя ж ее, единственную, хозяин берег и баловал, на каждый пальчик по перстенечку, на шею – ожерелиев с каменьями, и запястья узорчатые, и заушницы золотые… где все? Сгорело? Продала Матрена Войтятовна?

Куда б не ушло, да с собою не забрали.

Емельке-то золото без нужды. Куда его девать?

Тень засмеялась.

– Выходит, сам не знаешь, чего тебе от жизни надобно…

Отчего ж не знает? Знает.

Жить.

Может, свезет и станет Емелька магиком. Потом, когда все закончится. И при Акадэмии позволят остаться, при библиотеке тутошней, в которой книг – превеликое множество. А нет, то…

…он бы по миру поездил, поглядел. Добрался бы до Северного моря, про которое дед сказывал, что морозы там до того лютые – птица на лету замерзает. И что небо порой вспыхивает нездешним пламенем, и местные люди думают, что то Хозяйка ветров двери своего дома открывает…

…или к саксонцам съездил бы, глянул на города ихние, из камня сложенные… иль на южные земли, где море черное, что деготь, и люди такие ж живут. Младенчик как на свет родится, так его в том море и купают, вот он и становится черен от воды, только глазья белые. И зубы.

Зубы-то понятно – откудова они у младенчиков? А почему глазья не чернеют, Емелька до сих пор не разумел. Но, глядишь, доберется и самолично глянет.

Может, заклеивают чем?

– Хочешь, страх твой заберу? – предложила тень, которая глядела насмешливо. Вот хоть не видел Емелька лика ее, а шкурой своей чуял – веселится. И веселье то дурное, что Егорово тогдашнее, за которое тот и битым бывал.

– Нет, – покачал головой Емелька.

– Почему же? Ты его побороть не способен, а я заберу. Силу обретешь, и немалую. Твои-то братья пусть и одаренные, но дар у них слабый. А в тебе огонь кипит. Видать, была в мамке твоей азарская кровь…

Может, и была.

Кто знает, откудова ее на рынок привезли? Если кому и сказывала, то всяко не Емельке.

– …ты потому и выжил, что признал тебя огонь…

Ага… Емелька тронул рубаху, под которой скрывались рубцы. И с того признания, выходит, Емелька мало что не помер.

– …и если позволишь, то раскроется дар. Станешь магиком. Очень сильным магиком… такие родятся раз в сто лет…

Шепоток этот звучал в ушах.

– …подумай… хорошо подумай…

– Нет.

– Чего бы ты ни хотел, а с силой это получить будет легче… да и… разве тебе самому никогда не хотелось доказать остальным, что ты не хуже? Кровь-то в вас поровну течет, так отчего твое место – последнее? Отчего Егор по сей день смотрит на тебя свысока?

Неправда.

Смотрел, но то давно было, а ныне… натура у Егора такая. Молчалив, что бирюк, но то не от злости и не от того, что мыслит себя над прочими…

– Еську и того он принял. А кто таков Еська, если разобраться? Вор бывший? Гнилая душа… а его Егор уважает. И волчат, от которых вовсе не понять, чего ждать… ты же понимаешь, что кровь их порченая…

– Уходи, – вновь повторил Емелька.

Дед сказывал, что дурная мысля в дурной же голове брожение вызывает, от которого оная голова и треснуть способна.

– Твой страх делает тебя слабым и бесполезным. Что будет, когда они поймут, что ты не справишься с ним? И не они, а она…

Сердце екнуло.

Нет, Емелька справится.

Огонь… он подчинится… тем паче, если дар… если кровь азарская… вон, Кирей с огнем на раз управляется… и надо бы подойти, спросить совету… Кирей хоть и нелюдь, а из своих.

Поможет.

И если чего попросит за помощь, то всяко цена подъемною будет.

– …подумай, Емельян. Хорошенько подумай. Ты же не хочешь разочаровать царицу?

И тень отступила.

Емелька позволил ей уйти, потому как не ведал, сумеет ли остановить и как сие сделать. Он так и остался на полигоне, со свечой, которая горела ровно и ярко. Емелька закрыл глаза и протянул к огню руку…