Текст книги "Внучка берендеева. Второй семестр"

– Забыл.

– Говорю же, бестолочь… и если б вы с Фролом не городили б тайну на тайне, я бы и помогла. Я ведь на многое способна. Только… клятву взять придется. На крови. Чтоб молчала.

– Нет.

– Почему, Архипушка? Сиди, говорю, смирно… я ж и вправду шью. А выйдет кривым, рубец останется некрасивый… его отец тоже погулять любил. Правда, силой никого не принуждал… хороший мужик, светлая ему память. Веселый. Помню, придет к батюшке и нас со Светозарой на колени сажает. Каждой кошель с леденцами… или вот с орехами, с теми, которые в сахаре да золоченые. Красота… сказки рассказывал…

– С кровной клятвой не шутят.

– Поверь, я это лучше тебя знаю…

– Кто?

– Помолчи уже, Архипушка… значит, девочке наскучило преподавать? Большего захотелось? Помнится, матушка ее очень амбициозною была… все пыталась выше головы прыгнуть, а не понимала, что будь она хоть трижды раскрасавицей, но с законною женой не сравняется…

– Что ты знаешь?

– Знаю… да так… не то чтобы знаю, слышала я… жил-был боярин… Гордей, пускай так его зовут… всем хорош. Богат. Знатен. Милостью царской наделен, да только всего ему мало было… ты не думал, Архипушка, что многие людские беды именно от жадности идут? Вот есть у человека все, а он несчастен, потому как у соседа больше. И охота ему от соседа отрезать да себе прибавить…

– Люци!

Я к стеночке повернула голову, к ковру, все лучше, чем на дверь глазеть. Слышать-то и без того слышу, так к чему свое любопытствие казать?

Нет, уж лучше буду дивный узор разглядывать.

Ниточка то узенька, то широка, вьется, плутает, с иными сходится, свивается, будто дорога человеческая. И не сказать, дурна ли, хороша ли… такова, как есть.

– И была у этого боярина дочь. Говорят – красивая… глаз не отвесть… вот и решил с какого-то перепугу наш боярин, будто вскорости отойдет матушка… а свято место пусто не бывает. Так отчего ж не подсуетиться? Не подсунуть царю дочь-кровиночку? Может, если б повременил, так бы оно и вышло, да поспешил… все вы горазды на бумагах города чертить, а как до дела доходит, то и лавку кривобокую ставите…

– Ты нам эту лавку до конца жизни вспоминать будешь? – спросил Архип Полуэктович и как-то так… тепло?

А мне подумалося, что связаны они аккурат таким узором, который на коврах Люцианы Береславовны вьется.

Прост.

И сложен.

– Буду, Архипушка… и не только ее. Но мы ж не о том, мы о боярыне… показали ее царю… и оставили… он бы насильничать не стал… значит, сама захотела. То ли батюшкиных сказок наслушалась… то ли на подарки царевы польстилась… а может, полюбила. Девичье сердце влюбчиво… да и дурное оно… и царь не устоял. О прочих-то только слыхивала, а тут… батюшка наш, помню, злился. Ярился. Мол, при живой-то жене да полюбовницу в тереме держать…

– Лавка та еще стоит… знаешь?

– Знаю. Я ее зачаровала…

– Да она и без чар бы!

– Конечно, Архипушка, но с чарами верней как-то… мне там думается хорошо… ты черемуху посадил?

– Нет.

– А кто?

– Не знаю…

– Врать так и не научился. Не знай… хорошо принялась. И когда зацветает… спокойно там… уютно… хоть жить оставайся. Царица померла, когда мне пятнадцатый год пошел… уже многое понимала. Тогда-то только и разговоров было, женится царь аль нет… наследников-то хватало, и наш… и Михаил… и меньшой… но и царь еще не стар. Но бояре поднялись. Редко с ними такое единение бывает. Мол, не бывать такому, чтоб потаскуха да царицей стала… вот так… и смирился… согласился на смотрины… не дожил только… а она и следом ушла… говорят, от большой любви. Но я думаю, что притравили для верности. И Милку бы… ее Мишка к себе забрал. Дар у девки. Выучится – магичкою станет… братец-то, конечно, не рад был, да спорить не посмел. Чуял, что не за ним сила… свистни Мишка, многие бы стали… или вот за Мирослава, даром, что младший… им бы и сказать свое слово. Но Мишку клятва держала. А Мирослав… я его помню. Мы играли вместе. Он мне рогатку делал. И читать учил… книжная душа, сынок весь в него пошел. Не стал бы Мирослав с заговорщиками возиться. Первым бы донес.

– Люци!

– Успокойся. Я знаю, что говорю и с кем говорю. Скажи, что сам о таком не думал… ребра я тебе подживила, но извини, силы у меня немного, так что перетяну. Поберегись уже, добре?

– А ты…

– И я поберегусь… кому я нужна, Архипушка? Девка – не девка, баба – не баба… магичка-неудачница.

– Зря ты…

– Знаю, что говорю… наверное, потому и злюсь, что твоей Зославе Божиня силы полною мерой отмерила, а мне вот… огрызки одни… ни себе помочь, ни Любаньке…

– Мне ты помогла.

– Да… великое дело, это и деревенская знахарка сумела бы… ты с Милославой осторожней. Ее, конечно, Мишенька спас, укрыл, да… он у нас честный очень. Не стал бы таиться. И знает она правду. Или то, что правдою считает. Поэтому приглядывай… и будь осторожен.

– Буду.

– И ему тоже скажи… а черемуха в этом году рано зацветет. Как ты думаешь?

Я тронула пальцем шелковую дорожку.

Сила?

Силой-то Божиня и вправду наделила. Да только что с той силы? Не больно-то она нынешнею ночею помогла. Да и прежде… и коль повторится все, то сумею ли помочь?

Не продлит моя сила бабке годы.

Не вернет Арея, коль сам не справится.

Не залечит боль Велимиры… и не разломит кольцо Елисеево… да память Евстигнееву не воротит. Так что с нее толку?

Глава 25, внове о царевичах расповедуючая

Если б кто спросил Ерему, чего ему для счастья надобно, Ерема знал бы, чего ответить – свободы. И пусть сам он не был настолько волком, как брат, но все одно несвободу свою осознавал остро.

С того дня, как…

– Читаешь? – Человек появился в библиотеке, вновь подгадав время, когда Ерема остался один.

В библиотеке нравилось.

Тихо.

И пахнет книгами.

Бумагой. Терпкий сладковатый запах. Еще чернила. Люди, которые где-то рядом, но все ж наособицу. Библиотека при Акадэмии огромная, в ней легко затеряться.

Или представить, что затерялся.

Остался в кои-то веки один.

Нет, где-то рядом листает очередной толстенный том Емеля, но для него книги – святое, и не читает он, будто душою в сплетение букв уходит. Возвращается просветленный, счастливый. С чего – спрашивать бесполезно, если и ответит, все одно не поймешь.

С Еремой не так.

Книги – это предлог. И порой кажется, что остальные распрекрасно сие разумеют, но позволяют Ереме передохнуть.

Хотя бы несколько минут одиночества, это уже много.

И мало.

Даже здесь Ерема слышал отголоски братовой боли.

Устал.

От муки. От неспособности закрыться. От стыда – он лишь эхо слышит, а каково приходится Лису? И от тоски чужой, навязанной… от… от всего.

А тут еще этот.

Эта?

Ерема не мог бы точно сказать, мужчина стоит за спиной или женщина. Да и… какая разница?

– Уходи. – Важно было лишь, что этот человек, кем бы ни был он, крал то малое время одиночества, когда Ерема мог представить, что он свободен.

– Мне подумалось, ты захочешь поговорить?

– О чем?

Ерема провел ладонью по шершавому листу, пытаясь вспомнить, о чем же книга.

О заклятьях зельных?

О зельях вовсе, а не о заклятьях?

О тайных знаках, навроде того, что теплом отзывается на прикосновение?

– О том, что с вами будет, с тобой и с братом. Как скоро вы сойдете с ума? То, что с вами сделали, незаконно.

Ерема знал. Но он дал согласие, когда спросили. А потому, кого еще винить?

– Ты был молод. Растерян. И когда человек, которому ты безусловно доверял, сказал, что без этого обряда твой брат умрет, ты согласился. Как ты еще мог поступить?

Отказаться.

Позволить Лису вернуться в стаю. Так было бы лучше для обоих, это Ерема понимает. Теперь. А тогда… тогда сама мысль о разлуке казалась предательством.

Как?

Бросить Лиса.

Последнего живого родича?

Отдать его волкам… нет, разве любящие братья поступают так? И получилось, что его, Еремы, любовь испортила жизнь обоим.

– В утешение могу сказать, уйти бы ему не позволили, – сказал тот, кто стоял за спиной Еремы. – Кому нужен молодой волкодлак, который вот-вот войдет в полную силу?

– Ты ничего не знаешь…

– Я знаю, что вы лишились дома. И родичей. Человеческих родичей. Хотя… и за волчьих я не был бы уверен. Старый волкодлак, который знает слишком много, опасен. Не хотелось бы тебя расстраивать, но деда твоего вряд ли бы оставили в живых.

– Ты этого не знаешь.

Он… был несокрушим.

Древний, как каменный гребень, на котором обосновалась стая. И такой же надежный. Гребень защищал от северных ледяных ветров. И от дождей. Он открывался зевом глубокой пещеры, где хватило места и волчатам, и им с Лисом.

Дед заботился.

Приносил одежду для Еремы.

Обувь.

И еду, которая была бы пригодна для человека.

…и он сказал, что однажды Ереме придется уйти. Человеку не место среди волков. Тогда Ереме показалось, что его выгоняют.

Из пещеры.

Из леса.

Из стаи. Он расплакался и просто вцепился в Лиса. Он не оставит брата, не бросит…

…не бросил.

Кому с того легче?

– Я достаточно хорошо знаю ее. Она умеет находить верные слова… сумела же убедить волкодлака отпустить вас. Что ему пообещала?

Человек, стоявший за спиной Еремы, близко, пусть и близость эта была обманчива, замолчал. А Ерема перевернул страницу.

Не о зельях книга.

И не о знаках.

«Обряды земель иных, писаные со слов Гилберта Сноходца, норманна и полонянина, младшим урядником Саввой Путятиным».

Пустая книга, доволи многословная и бестолковая, потому как если и сказывал чего тот Гилберт Сноходец, то все сказанное безбожно перевиралось тем самым младшим урядником. Оный только вздыхал и сетовал, до чего-де обряды норманнские диковинны, а иные – безбожны.

– Впрочем, ты прав. Не важно. Куда интересней, что будет с вами. Ты же понимаешь, что твой брат долго не выдержит. Он уже сходит с ума. Медленно. И ты это чувствуешь. И не знаешь, утянет ли он тебя следом.

– Зачем ты пришел?

– Любой обряд можно повернуть вспять.

И перед Еремой лег серый запыленный лист.

– Подарок.

Опасный подарок. Из тонкой шкуры страница резана, а писана… Ерема наклонился, вдохнул аромат: кровью писаны. До сих пор тянет от этой странички темною запретной волшбой.

Самое разумное – вернуть.

Не бывает этаких подарков… чтоб от чужака… от того, кто знает слишком уж много для человека постороннего… от того, кто навряд ли добра желает… и все ж… пальцы коснулись жесткой кожи. Хрупкая какая… небось кинь в камин и полыхнет, выгнется, поползет черными пятнами ожогов.

И буквы, что пляшут, в слова складываясь, – Ерема не собирается читать, он лишь проглядывает, любопытством мучимый, – сотрутся.

Минута, и не останется от тайного знания ничего, помимо горсточки пеплу. Может, так оно и правильно?

…не будет беды, если Ерема прочтет. Он же не собирается прямо тут обряд запретный проводить. Да и пожелай, навряд ли хватит собственных силенок. Вот же уродился, ни волкам, ни людям. Дар теплится едва-едва, только и есть что благословение, которое, если разобраться, не благословение вовсе.

– Ерема? – Емелька окликнул, и Ерема поспешно спрятал лист под урядниковым пухлым творением. Сердце колотилось.

Нет, он не собирается скрывать от братьев…

…он просто сначала сам разберется во всем.

– Ты так тихо сидишь. – Емелька держал книгу бережно, что дитя. – Я подумал, не заснул ли…

– Не заснул.

Появление его, беззлобного и вдохновленного – чего он нашел в «Углубленном курсе начертательной магии»? – вызвало вспышку злости. Пришел.

Помешал.

Ерема вздохнул и закрыл глаза.

Надобно успокоиться, а то ведь и вправду… с ума сойдет.

…братья? Он боялся остаться один? Что ж, Божиня видит, она исполнила самое истовое его желание. Больше Ерему одного не оставляли.

Никогда.

И кому сказать, до чего невыносимо это было.

– Я уже… вот… реферату писал… подумал, может, глянешь, если у тебя минутка есть? – Емелька застенчиво улыбнулся.

Он хоть и научился читать – и тяжко ему далась эта наука, – а все равно писал с ошибками, да с такими, что сам после дивился, как оно возможно было…

– Гляну, – со вздохом ответил Ерема.

И тут же подумалось, что глядеть реферат Еремин – и свой еще надо было написать, только тему вспомнить бы, которою наградили – лучше в тиши библиотеки. Здесь никто не полезет с вопросами неуместными, и песню жалостливую воровскую не заведет…

– Оставляй…

Емелька поспешно сунул свиток.

А написал-то… небось всю библиотеку перерыл… смешно… вчерашний холоп, а в книжники.

– Иди, – попросил Ерема. – Я… попозже.

Емелька мотнул головой и тихо попросил:

– Тогда я тут посижу…

А и пускай себе, лучше он, чем Еська с его глупыми прибаутками.

Еська знал, что однажды в жизни ему свезло. По-настоящему. Без дураков. И потому, может статься, тем своим везением он все, которое обыкновенному человеку на жизнь выпало, выбрал.

Еська знал.

И не чурался сам себе напоминать что о везении, что о судьбинушке евонной, которая ждала б дурня молодого, возомнившего себя пупом мира, не повстречайся ему на пути царица-матушка…

…и тот боярин с кошелем зачарованным.

Не этот, так другой встретился б…

…иль не боярин, а свой, лихой человечек, которому вздумалося б удаль показать. Иль не ему, но Еське… самый-то дурной возраст, ежель подумать, когда охота рукою с неба луну стянуть да за пазуху сунуть, а после загнать хорошему человеку за треть цены… и деньги покутить.

Бабы-лярвы.

Кости-косточки… легли б в землю сытную, да и не вспомнил бы никто вора молодого…

…спина зудела.

Значится, погода вот-вот переменится. Верный признак. И Еська, оглянувшися – не видит ли кто этакого непотребства, – спиною потерся об угол дома. А что, хороший. Востренький в меру, тверденький… самое оно, чтоб почухаться.

Эх, кафтан бы снять, а то толстенный, парит в нем не по-людски, и это еще жара не началася, а солнышко выглянет, так и вовсе живьем свариться недолго. А попробуй скинь – мигом хмуриться начнут, мол, позорит Еська честь царскую.

Будто бы ее кафтаном каким-то порушить можно.

Летнею порою Еська бояр даже жалел. А что, все люди как люди, эти ж парятся в шубах и бархатах. Ходят, рожи краснющие, глаза выпучены, бороды и те в испарине. Оттого, верно, и норовом лютые. А попробуй-ка добрым к людям быть, когда задница сопревшая свербит?

– Неудобно? – раздался вкрадчивый такой голосок, заставивший Еську за нож схватиться. – Спокойней, царевич…

Сказали с насмешечкой.

А то… всем тут ныне ведомо, что царевич из Еськи аккурат как из ключницы скоморох… или из скомороха ключник? Один леший, ни там, ни сям добра нету.

– Я не желаю тебе вреда.

– Добром обсыплешь? – Ножика Еська не убрал.

Хороший ножик.

Сам делал.

Из серпа обломанного, вострого. Махонький получился. Легонький. Такой и в рукаве спрятать можно, и из рукава вытащить тишком. И в бочину всадить какому говоруну.

– Может, и обсыплю. – Про ножик гость незваный ведал, потому и держался в стороне. Можно, конечно, кинуть, да Еська понимал – не попадет.

Спугнет только.

Да и бить навроде как не за что. Вдруг кто из студиозусов это, шутку шуткует аль сын боярский знакомствие свести желает близкое. А Еська его ножичком… неудобственно получится.

– Смотри вовсе не засыпь. – Еська повернулся, зная, что увидит.

Стоит человек.

Не низок. Не высок.

Не космат, не лыс.

Не толст. Не худ.

Не бел, не черен… никаков… этакого встретишь и взгляд соскользнет. В царское охранке амулету прибрал? Аль не прибрал? Тут же не рынок, но цельная, мать ее через колено, Акадэмия магическая, талантов полная. Небось не студиозусы, так преподаватели на энтих амулетах не одну собаку съели.

А косточки схоронили.

– А то ж, знаешь, – Еська улыбался, слышал, что улыбка делает людей добрее, – иные так и норовят добром засыпать по самую маковку. А в этакой куче добра и задохнуться недолго…

– Веселишься?

– Так было б с чего печалиться…

Ах и хороший амулетик… Еська слыхал, что с такими особые люди царевы по кабакам ходют, ставят народу крепкое и мутное, и после выспрашивают, кто и об чем думает… кто чего сказывает… и царю несут услышанное.

Иль в приказ тайный.

Правда сие?

Еська не знал, но человечка с амулетиком этаким встречать довелося… правда, не за Еською тот ходил, но страху навел. А нынешний… морду скрывает.

Только ж амулетик тайный ножику не преграда.

Разве что и другой найдется, что, как бы Егорка молвил, логично весьма. Но попробовать можно.

– Мне казалось, что как раз есть чего… был ты царевичем, а теперь для всех – холоп поротый в царевом облачении…

Ну, это он обидеть думал? Холопом обозвал… Еська всегда свободным человеком был, да и… холопы тоже люди. Вон, Емелька пусть и рабыничем был, холопом жил, а человек поболе некоторых.

– …а узнают правду, про то, что ты, Еська, вор и что место тебе не среди людей царевых, а на рудниках…

– Думаешь, сошлют?

– Может, и сошлют. Кто знает, какие за тобою грехи? Где вор, там и душегуб… логика простая…

– Только кривая…

– Обыкновенная, человеческая. Не нам ее прямить.

Тут он правый был, конечно. У людей все просто, раз украл, то и убить способный. А ведь нельзя сказать, что вовсе эти люди неправые. Способный. И убивал. Не за кошель, конечно. И в старые-то времена Еська вовсе дураком не был, понимал, что меж честною кражей и душегубством пропасть целая.

И не сказать, чтоб брезговал.

Скорей уж стерегся поначалу, а после и не по чести то воровское стало. Чтоб кистенем да по головушке дать – многого ума не надобно, то ли дело тонкая работа…

– Выйдет правда. Бояре разом вой подымут. А ей с ними тяжко приходится… и тебя, Еська, сошлют с глаз долой. В лучшем случае. Не будет царица из-за вора бесполезного с боярами лаяться… ей для иного силы надобны.

Еська хмыкнул. Слыхал он подобные речи.

И про шкуру свою драную.

И про натуру воровскую, которую плеткою не исправишь.

И про то, что сколько волка ни корми…

– Отошлет так отошлет. Невелика беда. Мне трон царев без нужды.

Сказал, за между прочим, чистую правду. А внове не поверили. Еська это скорее почуял – был у него дар такой, людей чуять, и супротив этого дару, выходит, амулет бессилен оказался.

– Если только отошлет, – ухмыльнулся человечек невзрачный. Вот ведь сделано! Еська в упор пялится, и навроде лицо видит, а запомнить не способный. Чуть взгляд отведешь, оно и поплывет, перекривится. Нос? Как нос. Не приплюснутый, но и не вытянутый. Глаз серый, а может, и синий, или вовсе зеленый? Кто знает.

Губы вот человек покусывает

А это уже привычка, про которую ведомо, что она – натура вторая, а то и первая.

– Оно ведь опасно. Вдруг ты, Еська, обиду затаишь? И с той обиды расскажешь, чего говорить не надобно? А то и без обиды, польстишься на золотишко. Многие ведь предложат… или по глупости сболтнешь, по пьяни, а то и просто так, доверишься неправильному человеку. Нет, Есенька, коль отошлют, то, куда б ни послали, ты туда не доедешь.

Так сказал, что Еська разом поверил.

А ведь и вправду, сам бы он… доверие? Нет, доверие – дело хорошее, но одним доверием жив не будешь. Да и ныне не самому жить… вона, пятеро еще… если только пятеро.

– Грозишься? – Еська пальцами по клинку провел.

Ближе б подобраться, а там, глядишь, еще осталась капелюшечка удачи… подбить бы эту птицу дивную, да порасспросить в тихом подвальчике, откудова прилетела.

Ишь, Сирин выискался…

Поет, душу голосом ласковым смущает.

– Хочу, чтобы ты подумал, стоит ли твоя нынешняя верность твоей жизни. Ты же…

– Понимаю, вор. Мне своя шкура дороже прочих, – Еська усмехнулся криво.

Вот же…

…и если разобраться, вона, бояре ихние тоже воруют и отнюдь не кошелями – сундуками, а то и подводами, – но никто ж их не попрекает. Сошлют одного-другого на плаху, прочие попритихнут, а после все одно за старое…

И уважаемые люди.

А тут сопрешь мелочишку какую, и все, до конца жизни татем ходить.

Несправедливо.

Впрочем, Еська был далек от мысли о вселенской справедливости. Это у Евстигнея в голове всякие премудрые зудят, пусть он и философствует…

– Именно. – Человек за ухо себя ущипнул… и почудилось в том нечто до боли знакомое. Впрочем, сколько ни силился Еська, а припомнить, кто ж себя этак вел, не сумел.

Не приглядывался, стало быть.

Ничего.

Приглянется.

– И чего мне, мил человек, делать? – поинтересовался он, ножичку позволяя меж пальцев скользнуть. Этак старый Хрысь учил, который в деле своем мастером был немалым. Он рученькою махнет, и кошелька как не было… а то и не кошелька.

Ухо вон одному говоруну чисто снял…

…баяли, что и по горлу могет, по жиле шейной. Этому Еська научиться не успел. Жаль. От верно Ерема сказывает: в жизни всякая наука пригодиться может.

– Уйти бы тебе самому, пока не поздно…

– Так куда идти-то? – Еська развел руками. – Куда ни сунься, а всюду царство Росское. И с пустой мошной недалече уйдешь.

– Так царство-то велико, людей в нем, что песку на морском берегу, а мошну и наполнить недолго…

– И кто ж наполнит?

– Найдутся добрые люди…

– Еще добрее? – Еська руку расслабил.

Как учили.

Так оно верней выйдет, как плеткою… и главное, чтоб не до смерти… а то с покойников спрос невелик. Конечно, допросят и мертвяка царскою волей, но оне не зело разговорчивы.

И сказывают, глупы, что бревны.

– И что ж эти… добрые люди взамен попросят?

– Немногое…

Еська выразительно хмыкнул: ведаю, мол, то немногое, добре, ежели шкуру собственную Еськину ему оставят, а то ж снимут опосля со всею добротой.

Исключительно затем, чтоб золотом набить.

Ага.

– Надобно будет, чтобы ты, Еська, перед собранием боярским выступил. И рассказал все честно. Про себя, про братьев своих…

– И только-то?

Вот… охлызень.

Еська и в воровские далекие годы своих сдавать не приучен был. Не любили тех, кто языком зело мелет. Бывало, что язык и рвали. По приказу Безликого князя. Прилюдно. Прочим в назидание. И Еська, одного разу сие видевши, честно сказать мог: назидательней оно и быть не могет.

– И только. Тебе кажется это предательством?

А чем иным?

Ладно, про себя. Над своею судьбинушкой Еська волен. Да, он благодарен царице-матушке, но… не сослеп с той благодарности. Она при своем интересе была.

И это правильно.

Разумно.

А прочее – от Мораны… пущай Емелька-блаженный верует в матушкино сердце золотое да в мысли пречистые, в тое, что решила она кровь царскую благословенную собрать, дабы не поганилась та средь простого люду… хороша сказочка.

Аккурат для деток.

Только Еська уже взрослый на свою беду.

– А разве не предательством является то, что она учинила? – спросил человек тихо. – Подумай… разве не собирается она обмануть бояр?

– И в чем обман?

– Она приведет на трон наследника… так она сказала… законного наследника. А разве кто-то из вас…

До холеры много ведает.

Откудова?

– А разве нет? – Еська руку поднял, будто волосы пригладить желая. А что, растрепалися космы рыжие. Чеши их не чеши, все одно грива гривою…

– Вы все царевой крови, верно, но…

Договорить Еська не позволил.

Хватит уже словесей.

Помнила рука науку. Легонько пошла. И пальцы разжались, клинок отпуская. Серебряной искоркой метнулся, да только не успел.

Полыхнуло.

Громыхнуло… стало быть, не один амулетик гостюшка незваный примерил. Жалость какая. Но попробовать следовало.

– Вот дурень лихой. – Человек рученькой махнул, и заместо ножичка на землю оплавленный ком упал. Надо же… и запахло… а знакомо так запахло, как в тайнике, в который Архип Полуэктович Еську носом, что кутенка, тыкал. И стало быть не зря тыкал.

Тот этот запах.

Волшбы огненной. Амулета, из которого силою плеснуло.

– Никакого понимания, – развел руками Еська и поклонился дурашливо. Хотел разогнуться, да… боль скрутила лютая, как на ногах устоять. Благо стеночка рядом… хорошая стеночка, твердая… если спиною, то, глядишь, и не упадет… продержится… сколько?

Сколько сумеет.

Ах, обидно помирать, не догулявши. Но ежель Еська выдюжит, то сумеет человечка этого отыскать… благодарствие выразить…

Еська стиснул зубы, сдерживая стон.

Как-нибудь… если тварь эта, за мороком спрятавшаяся, думает, что болью Еську поучит… учили уже… отвык он просто… а привыкнет и… и главное, дышать… хоть и горят легкие огнем, а все одно дышать.

– Я могу тебя убить, – жесткие пальцы стиснули шею.

Может.

А ведь и на Еське амулетов вязка целая… сапоги и те заговоренные… не помогли… и значится, не студиозус это… а кто-то, в ком и сила есть, и умение…

– Это чтобы ты понял, что говорили с тобою пока добром… а не захочешь добром, найдутся и иные способы. Понял?

Куда уж не понять.