Текст книги "Внучка берендеева. Второй семестр"

Глава 17. О разговорах подслушанных

– Ой, Люциана, ты как всегда преувеличиваешь, – по-девичьи звонкий голосок Марьяны Ивановны доносился из-за двери.

Дверь была приоткрыта, и будь я посмелей, сумела б заглянуть в щелочку. Однако вид обездвиженного Еськи, коего попросту к стеночке прислонили да велели приглядывать, чтоб не громыхнулся, всякое любопытствие на корню изводил.

Не убила, и все ладно…

Отживет.

Наверное.

Ныне Еська был бел, что статуя, да статуей и гляделся, разве что в человеческие одежи для потехи ряженною. На него вон и муха сонная весенняя села, поползла по лбу.

– Мальчик, конечно, несколько… невоспитан…

– Недопорот.

– Из того, что я слышала, пороли его знатно, да не всякую дурь розгою вывести можно, – миролюбиво заметила Марьяна Ивановна. – Присядь. Успокойся… не думаю, что имеет смысл дергать Фрола. Он и так которую ночь не спит.

– Неужели?

Нынешняя беседа не для моих ушей предназначалася, но я ж не нарочно. Кто виноватый, что двери тут такие? Не закрываются плотне? И коль не хотели, чтоб слухали их, могли б пологу поставить.

– Со всеми этими событиями… Мишенька во дворце днюет и ночует…

Что-то звякнуло.

– Чайку испробуешь? Или побоишься из моих рук брать?

– Не побоюсь.

– А зря. – Марьяна Ивановна засмеялась, и смех ее был, что старого ведра дребезжание, когда оно, на оглоблю зацепленное, по телеге стучит. Звонко навроде, а неприятственно. – Мы ж обе знаем, на что способные… но не бледней. Ночь-то сегодня особенная. Сестра сестре не навредит. Я чту Божинины заветы. И ты, думаю… присядь вот. Что делать станешь?

– На конюшни отправлю.

– Я не про мальчишку…

Еськин левый глаз дернулся. И муха поспешно поднялась со лба, сделала круг над головой и вновь села на самый кончик носу.

Еська на нее покосился.

А я не шелохнулась.

Сам виноватый. Пущай терпит. Небось вред от мухи невелик. А что нос зудит, так то ему заместо конюшен.

– Хотя конюшни пусть будут… для порядку… тебе с медом или с вареньем? Пробуй. Из черной смородины. Я к ней немного брусники добавляю. И каплю меду, но исключительно липового. Тогда ароматно выходит…

– Что во дворце?

– А то ты не знаешь…

– Не знаю. Я там нежеланная гостья… все плохо, да?

– Нехорошо…

Я слышала, как полилась водица, небось разливала Марьяна Ивановна чай. Скрипнул стул. Зашелестело.

– Может, и не дотянет до лета… Мишенька старается, конечно… не один он старается. Ты ему скажи, если меня не слушает. Нечего там делать, найдется кому присмотреть… все боится, что без него отойдет… а оно бы и к лучшему.

– Не сейчас.

Еськин другой глаз дернулся. Ресницы дрогнули. И муха спешно сползла с носа на губу верхнюю. Замерла, подняла слюдяные крыльца, потерла…

– Надо, чтобы он до лета дотянул…

– Не уверена, не уверена… – Марьяна Ивановна вздохнула. – Собаке собачья…

– Тише…

– Можно подумать, тебе есть за что его любить.

Муха самозабвенно чистила крыльца, а Еська только и способен был, что глаза пучить.

– Не за что, – нехотя признала Люциана Береславовна. – Но эти разговоры… что с Фролом.

– Еще волнуешься? А я уж думала, что разошлись ваши дороженьки… разбежались…

– Благодаря вам, Марьяна Ивановна.

– Не без того. – Смешок заставил муху переползти на Еськину щеку.

– И вам не совестно?

– А тебе, моя дорогая, не совестно было парню голову дурить? Сколько лет он за тобою бегал собачонкою. Ты ж все ответу не давала, морочила… мол, вот еще годик… стану магичкою…

– И стала бы… стала ведь!

– Стала. Оно сразу понятно было, что станешь… только в тот год, помнится, ты не только Фролу надежду дала.

Муха медленно поползла вверх по щеке, добралась до глаза.

Тут-то я и отогнала.

Ползать – пусть ползает, но в глаза гадить неможно. А то еще черви опосля заведутся.

– Что, здраво перспективы оценила? Поняла, что не выйдет из тебя великой… так, средненькая… умненькая, умелая, но силой обделенная? И сколь ни бейся, а выше головы не прыгнешь.

– Зачем вы…

– Затем, что слишком долго ты во всем меня винила. Мол, рассказала я Фролу… а с чего мне молчать было? Не скажу, что Фрол мне вместо сына стал, но… он мне всегда был симпатичен. Если хочешь, чувствовалось родство. Я ведь тоже звания простого, и всего, что имею, сама добилась. А ты у нас кровью благородной, предками своими любила в глаза ткнуть…

– Поэтому?

– Нет, Люциана, не поэтому… ты чаек пей, духмяный… и вареньице попробуй. Сама-то кухарить не пробовала? Нет? А как-нибудь… не для нужды, души ради, а то все зелья, зелья… не завидую я тебе. Нечему. Всю жизнь несчастная и такою помрешь… рассказала я, что видела, потому как Фрола пожалела…

– А он в этой жалости нуждался? – почти выкрикнула Люциана.

А мне подумалось, что, когда они с Марьяною Ивановной вспомнят про меня да Еську, хорошо б очутиться где-нибудь далече.

– Не знаю. Может, и нет… а может…

Тишина.

Только давешняя муха жужжит, над Еськиною головой кружась.

– Я тебя не виню. Ты девка молодая… горделивая… а он кем был? Студиозус вчерашний. Ни кола, ни двора, одни перспективы, да только когда из тех перспектив чего толкового выйдет? Сколько лет ждать пришлось бы? Пять? Десять? А ты не готовая была… а тот, другой? Кем он был?

– Не было.

– Ровня небось? – Марьяна Ивановна будто и не услышала. – И богат, и знатен… что ж замуж-то не взял?

– Не ваше дело!

– Не мое… только… ты ж тогда исчезла, Люциана. Сгинула. И сколько лет о тебе ни слуху ни духу? А подумала, каково Фролу было? И то, он узнал про жениха твоего… а когда б не знал? У тебя б самой небось не хватило бы смелости признаться? Что молчишь? Глаза отводишь?

– Не надо о том, – почти взмолилась Люциана Береславовна. – Все ошибаются.

– Верно… все ошибаются. Только умные на ошибках учатся, а дуракам… дураков Божиня бережет. Ты девка неглупая, и мне по-хорошему жаль, что у вас не сложилось. Но успокойся уже. Не вернешь прошлого…

– Все не так было…

– А как, Люциана? Если не так, то поди, расскажи…

– Не могу! Божини ради… не могу… – В голосе этом такая мука была, что у меня под сердцем закололо. – Если б моя воля… я бы… а не вышло… не позволено… забудьте. И Фрол… думаете, я не понимаю, что он обо мне… Архип… я и его потеряла. А ведь братом… родным братьям на меня плевать… отдали, что разменяли… и некому было… не важно. Просто забудьте. И правы, я научилась жить. Как смогла, так и научилась. Хватит бередить.

Еська носом шмыгнул.

И мизинчиком пошевелил.

Отходит, значится. И хорошо, глядишь, вовсе попустит чародейство.

– Что вы так смотрите? Не вам меня судить. Я ведь тоже про вас кое-что знаю… и Фролу, думаю, интересно было бы… не верите? Правнук ваш… помнится, славный мальчик… вы успели его спрятать?

– У меня…

– Нет правнуков. Конечно. Но вы ведь успели… и сколько ему? Думаю, столько же, сколько и этим мальчишкам? Где он, Марьяна?

– Замолчи!

– Ну, вы же позволяете себе копаться в моих тайнах, так отчего бы мне не заглянуть в ваши? Он ведь тоже имеет право… точнее, при определенных условиях он будет иметь право…

– Хватит, Люциана, я поняла. Хватит… ныне особая ночь. Пей чаек… пей и поплачь. Иногда нам ничего иного не остается…

– А вы…

– И я плакала. Все плачут. В слезах нет стыда, а гордость сердце душит. Этак и задушить способна. Так что плачь Люциана… отпусти боль… и забудь. Обо всем, что было, забудь…

Дверь беззвучно открылась, всего-то на мгновенье, но хватило, чтоб я увидала что Люциану Береславовну, склонившуюся над столом, закрывшую лицо руками, что Марьяну Ивановну, которая ласково гладила боярыню по голове.

И так же беззвучно дверь и закрылась.

Мелькнуло в стене лицо Хозяина. Вот кому, стало быть, надобно спасибо сказать за разговор нынешний. Только вот не разумею я, что услышала.

Но чую – важное.

Сидели мы еще долго. Точней, сидела я, а Еська так и простоял в углу, хотя и отпускало его, но потихонечку, то палец дернется, то рука… одного разу и ухо, что вовсе было дивно. А когда колени подломилися и Еська падать начал, то я успела подхватить, уложила на лавку.

– Бестолковый ты, – сказала и по вихрам рыжим погладила. Он только глаза закрыл да усмехнулся кривовато. А может, не усмехался, муху гонял, каковая к нему любовью воспылала, не иначе.

Признаюсь, так и придремали.

Я так точно.

– Ты поглянь, Люциана, спят… – Голосок Марьяны Ивановны раздался над самой головой, и я подскочила, едва Еську на пол не скинувши. – И такие… мирные…

– Спящий студиозус для окружающих безопасен.

Люциана Береславовна была… прежнею.

Высока.

Статна.

Холодна, что сама Морана в зимнем обличье своем. И простое платье нисколько не умаляло сталой ее красоты. А небось в прежние-то времена боярыня была чудо до чего хороша.

– Что скажете в свое оправдание? – поинтересовалась Марьяна Ивановна и пальчиками щелкнула.

Тут-то Еську и отпустило.

Скрутился он.

Сполз с лавки и застонал.

– Чтоб я… когда-нибудь еще…

– Видишь, Люциана, мальчик раскаивается… глубоко раскаивается. Верно?

Еська поспешно закивал. Он стоял на четвереньках, а сил подняться не имел.

– Это мышечный спазм, Зослава. – Марьяна Ивановна на Еську глядела с умилением, будто бы не корчило его болью. – Обычное явление после длительного стазиса. Крайне неприятно, хотя в целом для организма безопасно. Мышцы размять надо. Справишься?

– Да.

Я Еську хотела поднять, но он замычал и головою качнул.

– Вот и хорошо… умница… а вы, молодой человек, в следующий раз за языком следите. А то ж этак ненароком и без него остаться можно… Зосенька, как ходить сможет, снеси его в общежитие. И с завтрашнего дня жду вас обоих. На конюшне молодой человек бывал, а вот среди целителей… тоже работы хватает.

Еська прикрыл глаза.

Верно, конюшня ему была роднее.

Глава 18. Воровская

Еськины руки были что деревянные, такие – поди разомни. И больно ему было, но терпел, стиснувши зубы. Я ж болей не имела сил молчать.

– Что ты творишь? Она ж тебя со свету сживет…

– Всех… не сживет, – сквозь зубы простонал он. – Как-нибудь… подарю… цветы… бабы любят…

Я отвесила легкую затрещину.

Не хватало еще, чтоб он к Люциане с букетами сунулся, точно прикопает где-нибудь в садочке, а цветы евонные поверху высадит, могилку прикрываючи.

– Ты… давай… времени немного… у Марьяны пара одна… надо успеть. – Он со стоном поднялся с четверенек на колени, вцепился в край лавки.

– Что успеть?

И тут я заподозрила неладное.

– Обыскать кабинет. – Еська поднялся и руки вытянул, сжал кулаки. Разжал. Пошевелил пальцами. – Монетку дай?

– А по шее тебе не дать?

Он же ж не всерьез! Он же ж не полезет в Марьянину кабинету! Там и дверь заперта небось… и не только на ключ!

– По шее ты мне дашь, если захочешь, но позже. Сперва дело. Ох ты… на такое я не рассчитывал… но, надеюсь, и вправду скоро отойдет. – Еська крутанул головой, потянулся, и так, что косточки затрещали. – Напомни потом как-нибудь, что нельзя злить магичек… а муху, между прочим, могла бы и прогнать.

– Ты…

– Монетку, Зося, мне пальцы размять надо. И не смотри. Не для того я здоровьем жертвовал, чтобы с пустыми руками уйти… или, думаешь, мне весело было дракона пинать? Нет, весело, конечно, но драконы – твари злопамятные, а жизнь у меня одна. И я ее ценю… так что…

– Стой! – Я не позволю и ныне меня заболтать. – Ты чего творить удумал?

– Зося, – Еська хлопнул меня по плечу, – я понимаю, что ты у нас девица благоразумная. И благообразная. И вовсе далекая от преступной жизни, но… то, что происходит вокруг, ни в какие рамки не вписывается. Мы просто не можем позволить себе бездействие. А любые действия, увы, в той или иной мере незаконны… и да, я собираюсь влезть в кабинет Марьяны. Лучше бы, конечно, Люциана нас в свой потащила, но… что есть, за то и спасибо… монету!

И я протянула ему монету.

Не откроет.

Дверь-то на замок заперта.

И зачарована.

И Хозяин тут мне не станет помогать, добре, если вовсе промолчит, нас не выдаст…

– Хорошо. – Еська прокатил монету по пальцам правой руки и на левую перекинул. – Слегка подвижность утрачена, но это ерунда… в общем, действуем так. Ты сейчас идешь к той двери, – он указал на дверцу, которая из комнатушки на лестницу выводила, – и слушаешь. Если вдруг услышишь, что идет кто-то, то свистишь… только тихо. Свистеть умеешь?

– Умею.

– Вот и замечательно. А я быстренько смотрю, что интересного Марьяна Ивановна наша прячет…

– А ты…

– Зосенька, сестричка моя названая, – Еська меня приобнял и в щеку поцеловал, – ты ж помнишь, кто я? Неужто, думаешь, не учили захоронки искать? Да первым делом… так что не волнуйся…

Ой, и зря он про этое сказал… как не волноваться-то?

Стала в дверях…

Стою…

А ежель поймают? Позору не оберусь… воровать полезла… и ладно, что с того, если мне ничегошеньки не надобно? Кто тому поверит?

И почему я вовсе стою?

Надо было Еську за шкирку схватить.

Уволочь.

И уже в общежитии вразумить… а я…

Стою.

Слухаю.

Тишина… муха гудит, ползет по стеночке. Стеночка-то беленая да синими цветами расписана. Цветы красивы, но далеко им до Евстигнеевых раков. Подумалося так, и сама себе подивилась: надо же, до чего в душу запали…

Муха ползет.

Еська за стеною затих… и ведь вскрыл-то дверь. Достал из сапога связку железок, то ли палочки, то ли крючочки. Присел на корточки у замка и ну нашептывать, будто бы уговаривал. То одной железкой примерится, то другую приложит.

Встанет.

Вздохнет.

Внове присядет.

И давай песенку мурлыкать… а железки в пальцах так и мелькают. Щелкнуло тихонько, следом дверь и приотворилась, но Еська сразу не сунулся. Как сидел, так и сидеть остался. Глянул с прищуром, рукою повел. Прислушался. И железки свои в сапог убрал. А из другого тряпицу достал беленую, из ней – три семечка подсолнечных, волос конский и еще будто бы чешую рыбью.

Чешую он на пол положил.

Глянул на меня.

Подмигнул.

И палец к губам приложил, мол, молчи Зослава. Молчу. Гляжу. Одним глазом на стену пялюся, другим – на Еську. Он же волосок взял и провел по косяку дверному. Сверху вниз.

Снизу вверх.

Кинул зерно.

И встал.

– Готово, – произнес, порог переступая. – Ну, Зослава, пожелай нам удачи… в воровском деле удача – первое, без нее ни одно умение впрок не пойдет.

Я хотела ответить… смолчала.

Чего сказать?

А Еська ужо за дверью скрылся. И двигался неслышно, чисто тать… а я одна осталася. Так и стояла, в тишине да с мухою, пока не услышала, будто идет кто…

Точно идет.

Поднимается.

И спешно так, едва ли не бегом…

Свистнула коротко. А Еська не отозвался. И еще раз свистнула. И сердце захолонуло. А ну как сейчас отворится дверь и войдет кто? Что ему сказать? Чего тут делаю? Чего стою?

Ой, мамочки родные… страхом весь розум перебило, зато вспомнилось, что вела нас Люциана Береславовна лестницей узенькою, которая вилась, вилась… и не было на той лестнице иных дверей. И значится, кто бы ни поднимался ныне, шел он сюда. Не свернет, не перейдет…

Ох ты…

Я вновь свистнула. А ничего…

Ну, Еська… выйдем живыми, самолично за чуб твой рыжий так оттаскаю, что всякая дурь из головы сама повылезет. Так подумала и, сомнения последние отринувши – шаги близились, – толкнула резную дверь.

– Ты…

– Зосенька, не нервничай. – Еська приложил палец к губам и поманил. – Ну пойми, не могу я…

В дверь постучали.

А Еська, рядом очутившися, за руку схватил. И на самое ухо зашептал:

– Сейчас поймут, что здесь никого нет и отправятся восвояси. А мы закончим наше неблагородное дело…

Вновь постучали.

– Марьяна Ивановна… – раздался голос, который навроде и знакомый был, да только чей? – Вы здесь? Марьяна Ивановна…

– Нет ее, – прошипел Еська и спешно дверь в кабинету захлопнул.

– Марьяна…

И та, наружная дверь, отворилась с протяжным скрипом.

– З-задница. – Еська застыл.

А я… ежели б не забоялася шуметь, то прям туточки и начала б вразумлять. Ажно руки засвербели в чуб рыжий вцепиться да потянуть, приговариваючи: «Не смей пакостить, ирод…»

– Марьяна Ивановна… – теперь голос звучал рядышком. И был знаком, вот тут я готова была поклясться, что человека этого ведаю распрекрасно, только подзабыла. Бывает же такое, что подзабудешь кого? Вот и хмурилася, морщила лоб, пытаясь вспомнить. – Вы тут…

– Нет ее, говорю, – ответствовал Еська шепоточком.

Оглянулся.

А с ним и я.

Кабинета у Марьяны Ивановны была большою, с четыре мои комнатушки, а может, и с пять. Так оно и понятно. Кто я? Студиозус, каковых в Акадэмии полпучка за медяшку, а она – магичка сталая, опытная. Ей и покладено место хорошее.

Окна два.

Решеткою заперты.

– Не вариант, – одними губами произнес Еська. – На них охранки стоят, а вскрыть я точно не успею…

А ежели б и успел, то окна узенькие, Еська еще протиснется, а мне с моим природным богатством недолго и застряти. Коль и случится чудо, что пролезу, то чего нам с той стороны делать? Чай, поднималися мы долго, значит, башня высоконькая, а крылов у меня нетути.

И падать…

Нет, падать я не желала.

Человек, который заглянул в чужие покои, меж тем не торопился. Ходил он, и пол скрипел под ногами, что человека оного не радовало. Слышала я, как матерится он вполголоса.

С фантазиею.

Еська же стоял, что петух, солнцем оглушенный, да со стороны в сторону головой крутил.

На пол глянул.

И я поглядела: лежит ковер азарский, по шелку шелком расшитый. Тут тебе и степи, и кони, и узоры диковинные, в которых мерещится то одно, то другое. Под ковром не спрячешься, как и под столом, хотя ж стол этот огромный, весь угол занял. На нем медною горою самовар высится. И, что перед воеводой, выстроилися перед самоваром чашечки парпоровые, один в один как та, из которой Марьяна Ивановна чай попивать изволила.

Тут и масленочка.

И блюдце с колотым сахаром.

И корзинка, вязаною салфеточкой укрытая, в которой сушки да кренделя лежат. И варенье духмяное, с черной смородины… а я с вечера не емши, и пахнет от варенья…

– Зося, очнись. – Еська меня за рукав дернул, и я головою тряхнула. В самом-то деле, не время ныне о вареньях да чаях раздумывать. Вот-вот поймают нас, и уже туточки Еськин быстрый язык нам не поможет. Не представляю я и близко, чего набрехать можно, чтоб поверили.

– Марьяна Ивановна… – в дверь легонько постучали.

И Еська решился.

– Давай. Придется… рискнуть.

Он подскочил к резной дверце, повернул ключик медный трижды, дернул, кинул внутрь рыбью чешуйку и зашипел:

– Зося, не спи…

Я и не сплю.

За дверцею комната оказалася, и махонькая-махонькая, деревом обшитая. И не комната, а сундук будто бы, только огроменный. И шубы в ем висели плотно-плотно. Еська меня в те шубы обеими руками впихивал, едва не скуля от злости. А что я? Я ж не виноватая, что невпихуема! Еще Люциана Береславовна, не в добрый час помянута будет, сказывала, будто бы твердое тело имеет объем постоянный, а потому в емкость объема меньшего умещено быть не может.

Но у Еськи вышло.

Мало того, и сам вьюном влез.

– Сиди тихо, – велел, дверцу прикрывая.

– А если…

– Если будешь сидеть тихо, то не обнаружат. Я отвод глаз кинул… и дыши, Зося, спокойно дыши, а не сопи, как кобыла загнанная.

От спасибо, порадовал.

– А что я? – Еська скрутился где-то подле живота и в живот этот локтем уперся, отчего в животе раздалось урчание. – Я тебе все честно говорю, как оно положено… тихо…

Я услышала, как заскрипела дверь и подивилась: у Еськи она отворилась беззвучно.

– Тревожная травка…

Пол тоже постанывал, и потому слышно было, как ходит человек по комнате. Вот влево, к окошкам двинулся. Постоял.

Хмыкнул.

Приоткрыл одно – свежим воздухом пахнуло. Стало быть, магик не из последних, коль охранки снял. Закрыл.

Чашки перебирал.

Слышала я, как позванивают.

– А вы, Марьяна Ивановна, затейница, – пробормотал он. – Интересно…

Еська пальчиком дверцу толкнул, чтоб приоткрылася. И когда я зашипела, подпихнул в бок локтем: мол, сиди тихо.

Щелочка получилося махонькою, через этакую вполглаза только и глядеть. Что видно? Стол виден. И самовар. Чашки, которые гость незваный перебирает, наклонился низехонько, нюхнул.

И отер пальцами.

А пальцы уже о штаны… вот тут-то я его и узнала.

Архип Полуэктович!

Вот диво-то! Как же ж так… он же ж выше и ширше, и глядится иначе, чем этот, серый да неприметный, но все одно чую всем нутром своим – Архип это Полуэктович, наставник наш. И гляжу, гляжу, а в глазах, точней в одном, в левом, которым, собственно, и глядела, будто бы двоится, что с перепою. То расплывется вовсе серое обличье, и тогда ясно виден наставник наш, то вновь затянется, и тогда стоит передо мною человек незнакомый, не высок, не низок, не худ, не толст. Обыкновенен. Что за чары? А что чары, тут и сомневаться нечего… Чтоб не забоялася услышанною быть, ойкнула.

Еськин локоть вперед успел.

Прям до хребта пробил.

Я вихру его нащупала и дернула легонько, чтоб край, значится, не терял. А то ж с его старанием и дыру в животе сотворить недолго.

Еська зашипел.

И Архип Полуэктович остановился. Прям перед шкафом и остановился. Стоял долго… у меня сердце в пятки самые ухнуло.

А после отступил.

И еще на шаг.

Тогда-то я и выдохнула… дура.

– Здравствуйте, господа студенты, – вежливо молвил Архип Полуэктович, дверцу шкафа распахнув. – И что вы тут делаете?

– Так… шубы… переучитываем. – Еська схватился за лисью телогрею и потянул. – Вот. Три штуки. Еще соболиные имеются. Редкого зверя песца… волчья простая, крепко поношенная, молью побита…

– Шубы, значится? – Архип Полуэктович Еську за ухо ухватил и потянул так, вроде и легонько, но силушку его ведая, Еську я почти пожалела. Этак без уха остаться недолго.

– Шубы. – Еська не пищал.

Встал пряменько.

И в глаза самые заглянул. И вид у него таков был, что я мало сама не поверила, будто бы в ящик энтот исключительно с благою целею шубосчитания забралася.

– Зослава, – Архип Полуэктович и меня пальчиком поманил. – Объясни этому олуху, что чистосердечное признание смягчает вину…

– Зато увеличивает наказание, – Еська не собирался сдаваться. – А я уже и без того со всех сторон наказанный…

– Хватит.

Ухо Архип Полуэктович выпустил.

– В последний раз спрашиваю, что вы тут делаете?

– Да… – Еська ухо распухшее красное рученькою прижал, верно, побоялся, что отвалится. – Думаю, то же самое, что и вы, Архип Полуэктович.

– Не наглей.

– Так и вы… не напирайте.

От же, я стою столпом соляным, словечка вымолвить не способная. И стыдно – страсть, и жутко. А ну как поведет нас Архип Полуэктович да из нонешнего кабинету в другой, ректорский. И расскажет, что было. И тут уж не обойдешься ни конюшнями, ни целительницами: выставят за вороты Акадэмии, а дар запечатают, чтоб, значит, магическое высокое звание не позорила и силу, Божиней даденую, во зло не пользовала.

И правы будут.

– Вы, Архип Полуэктович, ведь тоже не случайно сюда явились. Дверь вот вскрыли… сомневаюсь, чтобы ключом, Марьяной Ивановной даденым. И скажите, прознай она, кому сильней достанется…

– Вот… – От оплеухи Еська согнулся. – Холера лихая… что нашли?

– А давайте меняться?

– Выгоню.

– Не выгоните. Могли б, давно выставили б, не меня, так Зославу…

Архип Полуэктович от этакой наглости только крякнул и пальцем погрозил:

– Не зарывайся.

– Не зарываюсь я. – Еська затылок поскреб. – Я, может, собой для общего блага жертвую. Или, думаете, приятно сидеть на заднице и ждать, когда убивать станут? И хорошо, если за мной явятся. Я-то что? Пожил и ладно. Воровская удача короткая, а жизнь и вовсе не длинней веревки конопляной. Но братья – тут другое… можете злиться. Грозиться. Запереть… надолго не выйдет. Нет еще такого замка, чтоб Еська Левша не совладал…

– Ишь, распелся. – Архип Полуэктович покачал головой и меня поманил. – Зосенька, будь добра, глянь чаечек… хорош?

Я икнула.

Хорош ли? Уж не собрался ли он взаправду чаевничать туточки? Время-то идеть, того и гляди хозяйка объявится. Буде она радая гостям таким? Ох сомневаюся.

Но спорить не посмела.

Не Еська я. Трусовата, стало быть…

Подошла к столу. Глянула…

– На вот, – Архип Полуэктович платочек протянул из сукна тоненького да вьюнками шитого. – Если чего взять захочешь, то через платочек.

А работа тонкая.

Вьюнки что живые. Листики о пяти нитках зеленого, а колокольцы цветов и вовсе не белые, не ружовые – с переливами жемчужными. Долгехонько кто-то над платочком этим сидел.

С любовью шил.

Стежок к стежку клал.

– Чай… – Я платочек приняла осторожно, мнится, если испорчу, не обрадуется Архип Полуэктович. Он и без того не особо радый, стоит вон над Еською, покачивается, что тополь под ветром. Того и гляди рухнет. – Чай… травяной…

Я сняла бабу о широкой юбке, под которою белый парпоровый чайничек прятался. Надо же, и у нас такая есть… ну почти такая… кто ж куклу кухонную, назначение которой тепло беречь, каменьями драгоценными украшает?

Крышечку подняла.

Вдохнула.

Травы… как есть травы… липу чую. Липовый чай светел и сладок, от него в душе успокоение наступает. Мята – сердце растревоженное угомонит. Душица, малина…

Я называла траву за травой.

Много их было… как-то даже чересчур много. Душица вот малину забьет, а липовый цвет с вишневыми ветками да яблоками сушеными вовсе мешать неможно. Будет чай сладок до горечи.

Только…

Я капнула капельку на ладонь.

Растерла пальцами.

– Марьин корень, – сказала с удивлением, потому как кидать его в чай – глупство. Только чай портить. Марьин корень и горек, и настой дает мутный, а пользы от него… никакой пользы и не припомню. Он в притирках хорош, которые от больных ног или чтоб дышать жженым, когда лихоманка мучит.

Но чай…

– Молодец, Зосенька. А теперь вареньице попробуй, только осторожно…

Архип Полуэктович самолично чайничек прикрыл и куклу поверху усадил аккуратне. Варенье? То, смородиновое, с медом и мятою, которое Марьяна Ивановна дюже нахваливала. Я и попробовала.

Капелюшечку.

Ох и сладкое!

Ажно зубы сводит, до чего сладкое… и за сладостью этою вновь мерещится… нет, не марьин корень. Горечавник. От же ж! Зачем портить продукту? Иль случайно угодил? Нет, помнится, Марьяна Ивановна, про травы сказываючи, все повторяла. Дескать, аккуратней быть надобно.

Следить.

Травы всякие случаются, и горе тому, кто вех с морковкою попутает… а сама в варенье горечавникового отвару.

– А теперь, Зославушка, скажи, что будет, если горечавник да марьин корень вместе сложить?

Не ведаю.

– Еще цвет зимней яблони нужен, – тихо произнес Еська. – И заклятье простенькое… ей этого знать неоткуда. А наши… коты… так их называли… девок выискивают, которые из хорошего дома… знакомятся… мол, купцов сын. Или еще приказчик. Мастеровой… кто на что горазд. Главное, чтоб голову задурить. Если сама задурится, то ладно. А упрямится станет, дадут леденца такого, сладенького, медового. Поешь – и язык вперед разума бежит. Все выскажет. И сколько людей в доме. И когда хозяева в отлучке бывают, и кто сторожит, где добро хранится… потом и остается, что погодить и обнести.

Я едва ложечку не выронила.

И вареньем тем на платочек капнула.

Это ж выходит…

– Само бы зелье Люциана сразу почуяла. – Архип Полуэктович за рученьку меня взял да к столу развернул. – А вот если отдельные компоненты… она умница, но когда на взводе, невнимательной делается. Ты ее, знаю, крепко разозлил. Вот Марьяна и воспользовалась. Знать бы, о чем говорили.

– А вы у Зоси спросите. Она слушала, – Еська мне подмигнул.

А я… стою и краснею, хотя куда уж красней. Как оно можно? Чтоб гостя, тебе доверившегося, травить? Или не травить, а… многое б сказала Люциана Береславовна, когда б не чай энтот? Может, вовсе рта не открыла б…

И не оттого ли Хозяин сподмогнул услышать? Оне-то чтят древние заветы, и гость, ежели и вправду гостем явился, святый.

– Потом побеседуем. – Архип Полуэктович платочек свой из рук моих вынул, пятнышко ноготком сковырнул и головою покачал, верно, жалея, что доверил.

А я выведу!

Я умею!

И от черники пятна чистила, и от луку зеленого, и от вишни, которые вовсе тяжко сводятся. С черною смородиною, глядишь, тоже управлюся.

– Теперь ты, неслух малолетний, – Архип Полуэктович пальцем Еське в подреберье ткнул, отчего Еська и согнулся.

– Убьете! – прошипел он, за бочину хватаясь.

– Убить не убью, но помучаю знатно. Давай шевели хвостом. А то Марьянушка и вправду не обрадуется…

Еська кивнул и к столу подошел.

– Этот с секретом. Видите, – он указал на медную пластиночку. – Эта мастерская простых столов не делает. У каждого своя хитрость имеется. И не одна. Я только две захоронки сумел найти. Эта пустая.

Он надавил на пластиночку, над столешницею рукой провел, а после пальцы скрестил по-хитрому, и чтой-то щелкнуло, звякнуло, и сбоку выехал ящичек.

– Тут что-то лежало… недавно еще. Я не скажу что…

– Отойди, – велел Архип Полуэктович, на колено одно опустившись. Наклонился. Едва не носом в коробочку влез. А она-то крохотная, разве что для игл годная. – Надо же… а о таком варианте я и не думал. Иди сюда. Прислушайся. Да не к тому, что вокруг. К себе прислушайся.

Еська тоже на колени встал.

Руку растопырил.

– Это не драгоценности… не золото… вы уж извините, на что натаскивали, то и чую… нет, другое…

– Чем пахнет?

– Огнем, – с удивлением произнес Еська. – Лис бы вам точно сказал…

– От давай еще всю твою шоблу свистнем, чтоб наверняка…

У Еськи и второе ухо, которое обыкновенное, не драное, заалело.

– Верно. Огнем. Амулет тут лежал. Огневой. И мощный, судя по остаточным эманациям. Конечно, экранировала. – Архип Полуэктович ноготочком по ящику постучал. – Но вычистить не почистила. Марьяна у нас с огнем не больно-то ладит… а я, голова садовая…

И Еську за шею схвативши, ткнул его носом в коробочку энту пустую, что щеня дурное в миску с молоком.

– Нюхай, – молвил Архип Полуэктович. – И запоминай, как остаточные эманации выглядят…

Еська только крякнул.

– Вторая где?

Шею Еськину, что характерно, наставник не выпустил.

– Т-тут, – Еська едва дотянулся до стола.

И внове дивно вышло.

Дунул.

Свистнул.

Кинул волос конский.

– Я сам не знаю, что тут… не успел открыть, – виновато произнес он.

А стол захрустел.

И самый краешек, с ножкою резною, отвалился. Архип Полуэктович скоренько этот краешек подхватил, перевернул, тряхнул.

– Ну и как это…

На широкую ладонь выпала лента красная, узелочками вязаная, а в каждом – по прядочке волос светлых, пуховых.

Видала я такие ленты прежде.

В Барсуках их кажная баба вяжет, от сглазу и от сполоху, от дурных снов, от собачьего заполошного лаю, с которого дитя после по малой нужде в постелю ходит, от иных напастей.

– Ленточка эта материна, – сказала я, отводя взгляд. – Их младенчикам вяжут, чтобы сберечь… и до года дите на рученьке носит. А после прячут…

И всю жизню берегут, потому как сила в этой ленте небывалая. Пущай не всякая мамка магическим даром наделена, зато у каждой в сердце слово особое живет, на которое Божиня откликнется. И сберегут сии ленты уже взрослого дитятку.

Отвадят беду.

Отгонят болезнь… а коль попадут в руки дурные, то и, наоборот, привадят, примучат, приморочат…