Текст книги "Внучка берендеева. Второй семестр"

Глава 15, где жизнь идет своим чередом

Минул день.

И другой.

И третий. И далее, один за другим, одинаковые, что бусины на хорошем ожерелье.

Обыкновенные были.

С Милославою учили мы земли царства Росского.

Воеводства.

Города.

Поля и веси. Я и Барсуки свои на карте сыскала, подивившись, до чего крохотные оне. Нет, разумею все про масштабу и прочее, а все одно крохотные…

…с Люцианой зелья варили в новой лаборатории, каковая была побольше прежней, да при том пустовата. Сама Люциана сделалася молчаливой, а меня не замечала.

Архип Полуэктович нас по полосе гонял, правда, ныне завсегда с нами бегал, не доверяючи. А когда про огонь спросили, велел забыть все, как сон дурной.

Ага.

Забудешь тут.

…Марьяна Ивановна про увечья всякие сказывала и про то, что с ними делать.

Шла наука своим чередом.

Так и добралась до Березового дня, каковой есть праздник не праздник, а девичьей душе отдохновение. Уж не знаю, как в столицах, а в Барсуках кажная девка дня этого ждала. Когда еще позволено спросить будет Божиню о судьбе своей девичьей?

Нет, была зима.

И Святки.

И гадания, но не те… на Березовый день, в народе прозванный Бабьим, гадания самые верные. Да и не только в них дело. Помнится, сказывала бабка, что слово женское этим днем особую силу обретает.

Чего пожелает, правда, если от сердца чистого, то и сбудется.

А коль проклянет кого, тоже в сердцах, тому и не видать от Божини удачи.

В Барсуках загодя девки готовилися.

Ветки ломали, кто березу, кто иву, и осину случалось – бабьи все дерева, у кажной – свое, тайное, от матери доставшееся с именем. И вязанки веток, с просьбою взятые, кровью оплаченные, украшали что лентами, что бусами. Пряниками, случалось, махонькими. И кажная вязанку берегла пуще глаза.

Оно и верно.

Вязанки эти прикапывали у забора, а порой – и у порога, через который охота было законною женкою переступить.

Шептали просьбы.

Порой и снисходила Божиня. Прорастал тогда в заветном месте куст ивовый аль березовый, и сказывали, что не было верней приметы, что будет брак сей счастливым, многочадным и богатым. Бабка и та повторяла, что коль случалось такому, то ни родители, ни кто иной не смел препятствиев чинить.

На памяти моей еще ни один куст не пророс. Зато случалися промеж девками сварки, как в позатым годе. Всем-то охота замуж за богатого да пригожего, а таких женихов немного… вот и пошли лаяться, а там и за косы схватилися. Драли друг другу… Марьяшка после той ночи три дня из дому не выходила, нос битый прячучи. А соперница ейная и того дольше – все лицо ей расцарапали. Мне-то тогда еще смешно стало: оно ж как благословения Божининого испрошать, когда на сердце гнев и обида?

Вспомнилися девки.

И Барсуки.

И тяжко на сердце стало… к бабке бы наведаться, да опосля того моего письмеца вовсе меж нами разлад вышел. Она свое прислала, гневное, обозвала меня девкою глупой, которая сама своего счастия не ведает, а берется старших учить.

Велела прощения просить.

А как просить, когда чую, что я правая, а не она?

И еще запретила мне про Арея и думать. Мол, есть у меня жених, перед которым я слово свое сама дала, и нечего иного искать, хватит ее перед людями позорить.

Хотела я ответить, да…

…и все одно нашла я березку. В Акадэмии деревов множество, но все хитрые, иноземные. Есть тут и плющ коварный, с листвою гладенькою, будто бы атласной. Держится она что летом, что зимою, оттого и глядится плющ этот ненастоящим – каменным цветком. А тронешь листик проверить – взаправду ли живой, а он и обожжет пальцы ядом. Есть игличка крохотная, что по земле ковром колючим стелется, да цветов в том ковре множество – молодые веточки беленькие, будто изморозью покрыты, взрослея желтеют, после зеленеют, а старые самые – что бархат красный.

Есть дерево-мандарин, под колпаком стеклянным растет.

Царице подарено.

Ей же с дерева этого и плоды-цитроны отсылают. Круглые оне, что яблочки махонькие, и колеру яркого. И другое дерево – не дерево, а тут же растет, физалисом именуется, есть и бархатка ядовитая, и зеволев с желтою пастию, в которую он мух и комаров ловит… многое есть, а березку поди отыщи.

Отыскала.

И веточку сняла нижнюю, по которой уже сухотка поползла. Ножиком срезала и, палец поранивши, к срезу прижала.

– Прости меня, – сказала я березке. – И прими дар ответный…

Не знаю, услышала ли…

Вечером же сидела, обматывала тоненькие хворостинки-веточки нитками цветными. Посадить, может, и не посажу, но негоже вовсе обычаи забывать. Бусы свои разобрала, старенькие, но оно и верней. Помнится, чем больше вещь ношена, тем крепче на ней слово хозяйское держится.

И Люциана Береславовна про то же говорила.

Правда, она про запечатление и отпечатки ауры на вещественных носителях, но суть-то едина, какими словами не обзови.

Бусы я к веточкам и крепила, когда в дверь постучали.

– Тебя боярыня Велимира видеть желает, – без приветствия сказала мне девка в атласном зеленом сарафане, расшитом маками алыми. – Немедля.

И ноженькою притопнула.

Не то чтоб желание у меня было с Велимирою встречаться, но мнится, не тот она человек, чтоб зазря звать. Да и пригляжуся… Кирей-то, чай, не чужой.

Как жениха в плохие руки передать?

А ну попортит?

Кивнула я. И дверь заперла, накинула простенькое заклятье, которое, конечне, снять недолго, да прав Ильюшка – я почую, коль явится вдруг гость незваный.

Боярыня Велимира красоты своей не утратила.

Напротив, глядела я на нее и любовалась.

– Доброго вечера, княгиня Зослава, – сказала Велимира ласково и рученькою повела. А на рученьке этой бранзалетки зазвенели серебряными бубенцами. – Уж прости, что отрываю тебя от дел важных…

– Ничего. И тебе здоровья, боярыня…

Княгиня… сказала без насмешки, а все одно, обе ж разумеем, что княгиня из меня, как из Пеструхи конь боевой. Навроде и велика, и о четырех ногах, и седло вздеть можно, но сядешь на такого – не война, смех один будет.

– Присядь, – не то попросила, не то велела боярыня. А девку свою отослала. Рученькою махнула, пальцами щелкнула, та и сгинула… – Подслушивать станет. Тятенька мой беспокоится, что уж полгода минуло, а я все еще царевича себе не отыскала. Не себе, ему.

Она присела на сундук.

И я примеру воспоследствовала.

– Боюсь, что ничем твоей беде не помогу, – сказала я, взгляд отводя.

Ерема?

Елисей? Она от отчаянья за любого ухватится, да не будет счастья ни ей, ни им… и Кирей опять же. Мнится мне, что не обрадуется он, коль Велимира от царевича кольцо примет.

А ведь предложат.

Куда обыкновенному человеку да супроть этакой красоты устоять? Бровью поведет, глянет томно сквозь ресницы черные и лишит разума.

– Верю. – Велимира вздохнула. – Сама не знаю, зачем позвала тебя… тошно, Зослава… девки мои… кружат, вертятся, выслуживаться пытаются, да знаю, что не передо мной. За каждым шагом следят. Каждое слово ловят. И все батюшке… вон, Добруша… простого звания, но не в том беда ведь. У нее сестры в неволе были… и сама-то беднота горькая. Наши все над ней смеялись… проходу не давали. Пожалела. Велела, чтоб не трогали… денег дала на выкуп. Подумала, может, найду себе подругу… а не срослось.

Она стянула узорчатое обручье.

– Наушничает… и когда стала? Не знаю… в рот глядит, за спиной шипит. Отчего так, Зослава?

А разве ж я ведаю? Люди – оне разные бывают. Одни совестятся, а другие с совестью живут и уживаются, ворочают ею как вздумается.

– Расскажи мне, – попросила Велимира.

– Об чем?

– О чем хочешь…

А у меня и слова-то заняло. Об чем хочу? Да ни об чем… не подруги мы, да и навряд ли когда станем. Кто я? И кто она? И что тут говорить?

– Или слушай… шепчутся девки, что твой жених от тебя избавиться желает. Будто прочат ему в невесты ныне Ильюшкину сестрицу. Я ее видывала. – Она потянула за ленту, и та выскользнула из косы, расшитою шелковою змейкой опустилась на колени. – Ничего выдающегося… тоща и темна. Личико меленькое. Глазки черные. На галку похожа. И молчит все время…

– Может, говорить боится?

– Может, – согласилась Велимира. Косу она расплетала споро. – В царском тереме из каждого слова три сделают. А уж ей-то… совсем девчонка.

– Кирею она без надобности.

– Выгодная партия.

– Не для него.

– Веришь ему?

– Верю.

Волос у боярыни хороший, длинный да гладкий, меж пальцами течет шелковой нитью. Гребень резной не дерет их, не путается, что в моих, небось пусти и сам соскользнет, пряди разбирая.

– Любишь? – спросила Велимира, на меня не глядючи. – Девки сказывают, тебе другой по сердцу…

– Верно.

Не привыкла я лгать.

– Но перстень от Кирея приняла…

И тишина.

– Приняла, но… – Я замолчала. Что ответить? Что не бывать этой свадьбе? Что есть слово, нарушить которое не посмею. И срок, Киреем установленный. И что будет опосля, не ведаю.

– Что ж… понимаю… иногда не тот жених хорош, который по сердцу пришелся. Удачи тебе, Зослава… если вдруг… послушай. – Она вдруг схватила меня за руку, в глаза самые заглянула и…

Вновь оно случилося.

Словно в воду леденючую нырнула я в очи Велимировы.

Что увидела?

Обиду затаенную, которая будто змея под колодиною спряталась, и хоть душила ее Велимира, повторяя себе про гордость боярскую, про смирение дочернее, про то, что хозяйка она над своим сердцем.

И под нею – тоску.

Глухую.

Давнюю.

Появилась Велимира на свет дитем долгожданным. Всем хороша. Крепка. Здорова. Голосиста, да только девица. Отец-то чаял мальчишку и потому, как вынесли младенчика, и на руки взять не пожелал.

Не то.

Не так.

Что толку от еще одной бабы? Небось есть уже одна дочка. Боярыня, которая мужнин норов ведала, тоже в огорчение пришла. И пусть прислал ей муж за дочку бурштынов ларец да шубу, а все одно сердцем к дочери остыла.

Кормилицам отдала.

Нянькам.

Нет, не обижали Велимиру в тереме отцовском. Берегли. На руках носили. Бабки-шептухи сказками баловали. Няньки хороводы водили, лишь бы ни слезиночки не проронила боярыня.

Вот только матушка редко заглядывала.

А отец, которого Велимира любила безотчетно, сама не ведая за что, и вовсе будто бы не замечал.

Взрослела.

Тянулась.

Умом была наделена живым, а потому вскорости наскучили ей и байки бабкины, и гадания ежедневные, что на крупе, что на зерне маковом. Пожелала учиться и пожелание сие батюшке высказала. А он, брови насупив, спросил:

– Зачем тебе?

Сестрица-то старшая обыкновенною бабой росла. И в тереме ей было не тесно, не душно. Радовали сердце наряды да драгоценные украшения, белила, румяна, сурьма… днями она перед зеркалом сиживала, красоту наводила.

Науки?

На что ей науки?

А младшая вот дурить вздумала. Бабье место – в светлице с иглой ли, над гобеленом ли аль еще за какою работой.

Но Велимира знала, что ответить, хоть и мала была.

– Когда мне батюшка жениха достойного найдет, – сказала она, взор потупив, – то не желаю я семью нашу безграмотностью позорить. Слыхала я, что царица и читать умеет, и пишет сама. И мужу своему во всем подмога…

Отец скривился. Не любил он царицу за норов ее неженский, за руку крепкую, за то, что лезла туда, куда бабам носу совать не положено.

– Так неужто мы хуже? – спросила Велимира.

И получила дозволение.

Учили ее на совесть. И сама она училась жадно, разумея, что только так сбежит из золотой клетки терема. Нет, не привлекала Велимиру жизнь навроде той, которую вели что сестрица, что матушка. Глядела она на них и не понимала.

Ленивые.

Скучные.

Только и способные, что перебирать перстни да сплетни, девок дворовых слушать, старух-молельниц привечать, от которых больше вреда, нежели пользы. И всех-то желаний – наряды да меха…

Нет, не по сердцу.

…а там и сестрице заболеть случилось.

Слегла она в первый месяц зимы. Сперва-то все жалилась, что ноженьки ее не держат, что сердце в груди колотится, что слабость страшная мучит. Но не слушали. Всегда-то она любила прихворнуть, чтоб у постели и целители, и знахарки, и мамки с няньками вилися.

Да с причитаниями.

Да с песнями жалостливыми.

Она ж лежит в перинах, под одеялами пуховыми и преет, и стонет тоненько, жалуется, мол, до чего тяжко.

А тут слегла.

Бледна сделалась.

Холодна.

И целители, по прежнему-то часу равнодушные – охота боярское дочке блажить, то и пускай себе, здоровая она, аль хворая, но заплатит отец полновесною золотою монетой, – засуетилися, забегали.

А после исчезли разом.

Кому охота с безнадежною возиться? Что ни сделай, все помрет. И боярину не объяснишь, что была на то воля Божинина. Разгневается.

А гнев боярский страшен.

И память крепка.

Велимира помнила, как тяжко отходила сестрица.

Это всем говорили, будто бы померла она быстро, без мучений. Сердечко, мол, остановилось… отчего лгали? Боярин так решил. Мол, сердечные хвори – они со всяким приключиться могут, а вот болячка неизведанная, как знать, не по крови ли перешла? И не сидит ли в другой дочке?

Велимира помнила.

Комнату душную.

Окна давненько не открывали, боялись, что просквозит болезную. И свечи ставили во множестве, что храмовые, восковые, что из жиру литые да с травами. От свечей в покоях сестрицыных дышать было вовсе невозможно. Тяжкий воздух, густой, что кисель.

Велимира и сама испариною покрылась.

Мамки плачут.

Няньки воют собачьим хором.

Сама ж сестрица возлежит на пяти перинах, схудевшая, бледная, что тать. И не узнать былой красавицы.

– Вон все подите, – велела она слабым голосом. – Вон…

И закашлялась, и кровью ее вывернуло на белые рубахи. Кинулись было няньки, чтобы утереть, да остановлены были.

– П-шли… – прохрипела сестрица. – Вон…

Тогда-то, пожалуй, и уразумела Велимира, что не притворяется сестрица, что вскорости отойдет. Испугалась? Еще нет. Разве что самую малость, ведь людям свойственно бояться смерти.

– Страшна стала? – тихо спросила Горислава. И сама себе ответствовала: – Страшна… за что они со мною так?

Из блеклого глаза – а прежде-то яркие были, что звездочки – слеза выкатилась.

– Подойди, – попросила сестрица, и Велимира не сумела отказать. Подошла, хоть и не гнулися ноги, а сама она похолодела. – Дай руку… не бойся… не заразное это.

Пальцы Гориславины желтыми сделались.

И глаза стали, что бурштыны.

Пахло от нее… дурно, что из горшка ночного.

– Немного мне осталось… слушай… глупа была… думала, что все-то ныне по-моему сладится, что… – она говорила, воздух ослабшими губами глотая. – Царицею стану… а она не желает с нами родниться… батюшка наш… сватал, когда слаба еще была царица… волчица за волчат стеною станет… а батюшке нашему… поглядишь, я помру, тебя сватать будет. Беги, Велимира. Беги!

Она закашлялась вновь и выгнулось ослабшее тело дугою. А кровь изо рта хлынула черная да с комками. И Велимира бросилась за няньками…

Той же ночью Горислава отошла.

Как она кричала!

Ее голос Велимира слышала в своей горнице, хоть и уши затыкала. А наутро батюшка почтил ее своим визитом. Он был мрачен и даже зол.

– Померла твоя сестрица, – сказал он и велел: – Встань… повернись. Тощевата… здоровая? Хотя о том не тебя спрашивать надобно… вечером…

И ушел.

А вечером явились целительницы, которые Велимиру раздели и долго крутили, щупали, заглядывали, кто в глаза, кто в рот. Зубы считали.

И старуха, к ним приставленная, кивала.

Мол, хорошо.

Унизительно.

– Хочешь быть царицею, – сказал батюшка, когда Велимира пожаловаться вздумала, – терпи.

– Не хочу.

– Дура!

– Горислава…

Батюшка скривился, будто прокисшего молока хлебанувши.

– Второй раз у нее не выйдет. Будешь тут жить. Девок к тебе приставим, чтоб глядели. Еду пробовать станут. Питье. Вещи твои…

– Я не хочу…

Не уберегут девки, это Велимира распрекрасно понимала. Если вздумается царице и от второй невесты избавиться, то найдет способ. Вон, вокруг сестрицы множество девок крутилось. И что? Ныне шептались холопки, будто бы слегли двое, и болезнь аккурат, что у Гориславы, и значит, отравы, какой бы ни была, и они попробовали. Да проявилась она не сразу.

– И не стану…

– Дура, – отец отвесил пощечину. – Твое дело – старших слушать. Ишь, возомнила… я сказал, что станешь царицей? Так оно и будет. И чтоб родила троих. Парней. Не вздумай дурить с девками, как матушка твоя… взял на свою голову.

Пьян был боярин, а потому и высказал все, что на сердце накипело.

Велимира услышала. И тогда-то, пожалуй, отошла ее любовь к отцу, тогда-то и поняла, что для него она – не дочь любимая, а товар, который бы спихнуть с выгодою…

На счастье ее не вышло со сватовством. Не давала царица согласия, но и не отказывала вовсе.

– Крутит, лиса старая… ничего, вот где она у нас будет. – Батюшке полюбилось беседовать с дочерью. То ли хмель был тому виной – а боярин все чаще бывал скорее пьян, нежели трезв, то ли надеялся переубедить он упрямицу, но каждый вечер ныне звали Велимиру к столу.

И усаживалась она.

Слушала путаные отцовы речи.

Преисполнялась уверенности, что бежать надобно. Но куда? Как?

Из терема-то несложно выпорхнуть. А дальше что? Поймают. Возвернут. Запрут. И хорошо, если в тереме, а не в монастыре дальнем, молитвой заставив грехи несуществующие отмаливать.

А если и выйдет?

Как жить на воле, воли не видавши? Велимира неглупа была, понимала, что привыкла к клетке своей. А сумеет ли сама? Без нянек, без холопок, готовых любое ее желание немедля исполнить? Без денег отцовых? Без…

…роду и имени.

– Вот что, девка. – Отчего-то отец упорно называл Велимиру или девкою, или дурою, а она терпела, памятуя про тяжкую руку и волю, в которой было вовсе ее сослать. – Учиться пойдешь.

Сказал он одного раза, и сердце обмерло.

– Царица не хочет? Пусть сынок ее восхочет. – Он поднял тяжелую чашу и не удержал, выплеснул вино на скатерть, где и растеклось оно красною лужей. – Ты у меня видная. Задом покрутишь. Косой помашешь… что вы там еще делаете, чтоб мужикам голову задурить?

…обмерло и застучало с новой силой.

Неужто и вправду позволят?

Выйти.

Уйти.

– Решила царица из сыночка магика сделать. – Отец пьяно срыгнул и лицо рукавом отер. А Велимира поразилась тому, до чего некрасив, отвратителен даже этот человек. Родство? Не ощущала она с ним родства. Любовь? Умерла она с Гориславою. Сгорела в костре погребальном.

Да пощечиною прах развеян был.

И удивительно лишь, по какому праву он, грузный и неопрятный, неряшливый, думает, будто бы вправе решать за Велимиру, как ей жить?

– Дар у тебя слабенький, но для начала хватит. Годик как-нибудь продержишься. А там – замуж и в царицы. – Лицо его было красно, помято. И морщины делали его лишь более уродливым. Седые брови нависали над глазами, отчего глаза эти гляделись вовсе крошечными. В клочковатой, давно нечесанной бороде застряла кислая капуста. И было во всем отцовском обличье нечто невыносимо отвратительное.

Кабанье.

– Только гляди там, не дури, – отец погрозил кулаком. – А то я быстро вразумлю… за косу и…

– Как можно, батюшка…

…надежда вспыхнула ярким пламенем.

…Акадэмия. И если остаться, если задержаться… пусть дар слаб, но вдруг да хватит его, малого, чтобы магичкою стать? Над магичками нет власти.

И отец не посмеет тогда…

Надежда горела.

Костром.

Жаром опаляла.

Да… перегорала.

Дар? Не дар, искорка одна, и думать нечего, чтобы пламя из нее раздуть. Курс она выдержит. И второй, быть может, потянет. А вот третий, в учебники которого Велимира заглянула, – точно нет. И что тогда? К батюшке возвращаться? Не простит он самоуправства. Мигом замуж выдаст и, наказать желая, жениха такого выберет, что лучше сразу в петлю.

Исполнить наказ?

И вновь же, не оставят в живых.

Как быть?

Слезы отгорели в глазах. Не может позволить себе боярыня Велимира слабости. Слишком многие смотрят. Слишком многие понимают все… слишком многие ждут, когда же сляжет она с неизвестною хворью. И ожидание это мучит.

Страх.

Живет. Растет. И никуда-то от него не деться. Каждый день Велимира себя слушает. Забьется сердце чуть – а она гадает, от волнения ли или же от отравы, которую дали. В жар ли кинет, в холод, а все мнится – вот она, начинается, болезнь.

И самой смешно.

И горько.

А еще он… без него непросто было, так ведь разбередил сердце девичье заледеневшее. Поманил любовью. Но обман все, призрак, как и прочее в жизни Велимириной. Разве таким любовь позволена? Нет. Бежать предлагал… куда им бежать?

Во всем царстве Росском не найдется местечка, чтобы такие беглецы укрылись.

Да и знает она цену обещаниям. Одной уже обещался, другой слово дать спешит, а женится все одно на третьей, как и положено. Мужчина ведь. Мужчины выгоду блюдут, это женщины все больше о сердце думают.

А она не думает.

Пытается. Днем так точно не думает, разве что на мгновенье-другое позволяет себе представить, как оно было бы, ежели б…

…батюшка никогда не благословит. И думать нечего. Он на поле ходил. Рубился… а она замуж… да и не зовут замуж, все это мечтания девичьи. Фантазии пустые.

Ночью и вовсе сил нет.

Горит душа.

И в голову дурное лезет… бросить все… пусть год или два… или даже месяц, но будет она счастлива. А дальше и вправду в петлю можно.

Или вот принять сонникового отвару.

Может, и не сильна Велимира даром, да в травах разбирается. Легкая смерть. Быстрая…

…я руку отдернула.

– Видела? – Велимира подалась вперед, и синие глаза полыхнули жадно.

– Видела.

И взгляд отвела.

Дар? Пусть так, да не желала я этакого дара. Что мне делать ныне?

– Хорошо, – боярыня протянула руку и коснулась моей ладони. – Я бы хотела рассказать кому… но некому. Эти не поймут… им все блажью почудится. Дурью… чего мне еще желать? Родовита. Богата… да и слов не найти. А теперь легче стало. Скажи, что мне делать?

– Жить.

Печальная была усмешка.

– Завтра ночь березовая… все в саду соберутся. Приходи, Зослава… тебя-то я рада буду видеть. Только тебя и рада.