Текст книги "Внучка берендеева. Второй семестр"

Глава 9. О царевиче Елисее

…волчьим бегом, рысьим скоком…

…он видел себя волком во снах. И потому каждый раз, пробуждаясь, долго лежал, не в силах справиться с человеческим телом, которое казалось слабым.

Никчемным.

Он наново привыкал к нему, к режущей глаза яркости красок, которая не в силах была заменить многоцветья ароматов. Он поднимал руку. Сначала одну, затем другую, шевелил пальцами, слишком длинными, цепкими и лишенными когтей, вспоминая их названия.

Большой.

Безымянный.

Мизинец.

Еще средний… и тот, чье название упорно вылетало из головы. А он лежал и пытался, с названием проще, чем с именем. Его пришлось отдать. Ему подарили другое, и дед сказал, что так надо. Поэтому он привыкал.

Брату приходилось легче.

Брат был человеком. И это злило, порой доводя до исступления. Потом ярость отступала, сменяясь глухою волчьей тоской… потом… потом луна шла на спад, и он возвращался.

Приливы.

Отливы. Как учил тот старец, которому он перервал бы горло… премудрый… умелый… милостью Божини запереть проклятую сущность. Он создал этот ошейник из слов и жреческих заклятий, снять которые и магик не сумеет.

Он разорвал душу пополам, привязав ее к брату. И дав половину взамен.

И сказал еще:

– Нет привязи крепче, нежели любовь…

Он думал, что Елисей спит…

Ошибся.

Дважды.

Теперь Елисею хотелось убить и брата. Не всегда, только на полнолуние, когда кольцо вокруг сердца ослабевало, когда зов луны делался слышен наяву, и казалось, что стоит поддаться, самую малость поддаться, и он сумеет разорвать привязь.

Ерема тоже чувствовал и не отходил ни на шаг. Злил этим постоянным приглядом, заботой навязчивою, беспокойством… если убить его, глядишь, станет легче.

Быть может, и оборвется привязь, созданная из сплетенных душ.

И с каждым циклом желание лишь росло.

Нынешняя луна позвала задолго до того, как, округлившаяся, поплывшая боками, повисла над городом. И голос ее, обманчивый, проник во сны, наполнил их запахами, памятью.

В той памяти не было места дому.

Матери… Елисей помнил ее запах, но не лицо… деду… в ней был смрад горящего дома и острый яркий аромат крови. Тогда, на заднем дворе, в поленнице, верно, и проснулась его вторая сущность. Тогда-то он, вслушиваясь в крики, осознал, что не столько боится, сколько желает оказаться там…

…среди волков.

И позже, в стае, он был своим.

А Ереме было плохо. Он понимал волков. И не боялся. Он позволял старой волчице, седой от носа до кончика хвоста, вылизывать себя. И принимал куски полупереваренного мяса. Волки щадили детенышей, чьи зубы были слишком слабы, чтобы управиться с жилистою лосятиной.

Елисею мясо нравилось.

И лес постепенно становился домом. А потом его из этого дома выгнали. Дед велел уходить. Его, наверное, тоже обманули. Если бы сказали правду, про жреца и заклятья, про запертую, но живую волчью суть, он бы не позволил забрать Елисея.

Он бы подарил ему другое имя.

Волчье.

Елисей сел, прислушиваясь к дыханию братьев. Еська приоткрыл глаз, но, убедившись, что чужих нет, вновь ушел в полудрему. Он самый чуткий, пожалуй.

Ерема повернулся на живот, обнял подушку и во сне поскуливал. Все-таки он тоже был немного волком. Что ему снилось?

Уж не охота ли?

Тропа, что ложится под лапы шелковой лентой. След зверя. Голос стаи. Ощущение, что ты – не сам по себе, но часть чего-то несравненно большего. Елисей усмехнулся: этак думать мог лишь человек, волки не были склонны к философствованиям.

Евстя дергал ногой. Никак выплясывал с очередным медведем…

Егор и во сне был мрачен, серьезен.

А вот Емелька улыбался, и так светло, что Елисей ощутил острый приступ зависти. Он давно уже разучился радоваться.

Он полежал еще немного, осознавая, что сон уже не придет. И тогда решился.

Чем до утра маяться, не лучше ли пройтись… гулять одному – неразумно, но… он устал быть разумным. И луна звала.

Елисей умел ступать бесшумно. И Еська, спавший у самой двери, не шелохнулся, когда дверь – спасибо, Хозяину, не подвели старые петли – отворилась. Сквозняк скользнул по босым ногам, словно ластилась ночь.

Покорная.

Тихая.

Звезды рассыпала густенько, что белоцветы в весеннем лесу. И луна… вот, руку протяни, крупная, круглая. Висит, усмехается. Мол, думаешь откупиться малою кровью, царевич? Не будет такого…

Елисей ступил на землю.

Прислушался.

Просыпается… немного осталось и прорастет травой, зеленою да ершистой. Там и одуванчики раскроются, иные цветы. Волки не любуются цветами. Они их вовсе не видят.

А человеку можно.

Сейчас он не знал, кем хотел бы быть больше. Но в кои-то веки обе сути его требовали одного – движения. И Елисей подчинился. Сначала шагом, неловким, неуклюжим, потом – бегом… воздух холодный. Дождь начался.

И хорошо.

Грязь липнет к босым ногам, но он, Елисей, остановиться не способен. Он сам не понял, как вышел на тропу.

Один.

В кои-то веки – один.

И, задрав голову, Елисей завыл. Он знал, что на клич его не отзовутся волки, но… пускай. Ему просто нужно было рассказать… Он стоял, взывая к богам ли, к людям, к стае, которая приняла бы его, пока песня не оборвалась сама собой.

– Что, совсем тяжко, волчонок? – спросил кто-то.

И Елисей крутанулся на месте.

– Хвост ловишь? – со смешком поинтересовались.

Кто бы ни говорил, подходить близко он не рискнул.

– Поговорим?

Тень.

Всего-навсего тень, одна из многих, что оживают при полной луне. И эта – растянута, угловата. Нелепа с виду.

– А есть о чем?

Или не тень. Тени безмолвны, в отличие от людей, что способны притворяться. Толика магии, и вот уже нет человека, а есть… что есть?

– О луне? – предположил он.

Она?

Елисей закрыл глаза. Если подводят они, остается чутье. Он втянул воздух, по-весеннему горьковатый, холодный. Облизнулся, сглотнул, пробуя на вкус его.

Ветер.

Земля.

Камень холодный… камень хорошо хранит запах, если уметь искать. И нынешняя дорожка сохранила все следы, что Елисеев, что братьев, что азарина. Остальных, о которых Елисей знал, что за ними надо приглядывать.

– Или о людях? А может… – Нынешняя тень была запаха лишена. Неправильно это. – А может, о волках? Ты бы хотел вернуться, а?

Не стоило с ней разговаривать.

Слова способны стать отравой, Елисей знает, но просто уйти он не мог.

– Хотел бы… – сама себе ответила тень. И вновь голос раздался с иного места. – Знаешь, я тоже многое… хотел бы…

– Ты?

Он?

Или… голос отвратительно безлик. Наверное, это должно взбудоражить, но Елисей был спокоен. Если говорит, то убивать не станет. Да и ему ли смерти бояться?

У тех, кто Елисею подобен, свой путь.

Вернется к Божине… к Моране… или поднимется звездною тропой на небо, как дед сказывал, к лунным полям, что полны дичью. Встретит мать. Или не встретит. Главное, что вновь станет собою, кем бы он ни был.

– Мы все чего-то да хотим… присядешь?

– А надо?

– В ногах правды нет.

– А где есть?

Елисей с сожалением открыл глаза. Луна висела низко, а все одно не достанешь. А тот жрец, который запер Елисееву суть и запечатал ее новым именем, он говорил, будто бы луна – вовсе не место, куда уходят души волков.

Будто бы у зверей души вовсе нет.

И разума.

А луна – небесное тело, камень огромный, что светит отраженным солнечным светом.

Впрочем, тот жрец говорил слишком много. Даже когда его вешали, продолжал вещать про долг и правду, про неправильность происходящего, про кровь заклятую… или проклятую? Елисей забыл.

– Нигде нет, – тень ответила.

И придвинулась ближе.

– Взять твоих братьев… ты ведь считаешь их братьями? Или стаей? Мне просто интересно, сколько в тебе… от человека? Помимо обличья. Руки-ноги-голова человеческие, но это ж ни о чем не говорит, верно?

– Откуда ты…

– Иногда люди просто выглядят как люди. Тот, кто убил твою семью, считался всецело человеком… и считается. А ведь это не помешало ему отдать приказ. И кого? Собственного ребенка. Женщину. Стариков и старух. Думаешь, он все же человек? И его надо бы простить, как велят жрецы?

– Чего тебе надо?

– Сложно сказать. – Теперь тень приблизилась. Страх утратила? Или она изначально не боялась? Да и чего ей бояться? Елисей – человек.

Всего-навсего.

Слабый.

Беззащитный.

Пусть и учили его многому, но клинок остался в комнате, как и ножи, а без стали Елисей не на многое способен.

– Волк имеет перед человеком ряд преимуществ, верно? – тень будто в мысли заглянула. – Клыки дома не забудешь…

– Клыки и не метнешь. – Елисею категорически не хотелось признавать правоту тени. Будто бы, согласившись в малом, он и в большом предаст…

Кого?

Братьев?

Ерема и вправду считал их братьями, что было в какой-то мере правдой, но…

– У тебя не очень хороший глазомер. Вот будь на твоем месте Евстигней… – Тень выразительно замолчала.

Что ж, в этом был смысл.

Евстя с ножами управлялся на диво хорошо. Чувствовал он их. И не промахивался. На спор пушинку в воздухе перерубить способный был, но этим умением не гордился.

И не помнил, откуда взялось.

С другой стороны, Евстя многого не помнил.

– Как он, не вспомнил ничего?

– Нет.

Тень много знала, неприлично много.

Опасно.

Откуда? Не ответит… и заглянуть бы за морок, но ведьмовство тем и плохо, что требует не только сил, но и подготовки. Навряд ли тень ждать станет, пока Елисей с песком да каменьями возится.

– Бывает такое… может, и лучше ему было бы не вспоминать. А Емелька все так же огня боится?

Боится.

И ночами вскакивает порой с криком, который в горле клокочет, а вырваться не способен. И горло у него после таких ночей саднит, и говорит он тогда меньше обыкновенного. Но тени про то Елисей рассказывать не станет.

– Про Еську не спрашиваю… этот где хошь выживет… даже если б и вправду шкуру сняли, новую б отрастил. Веришь ему?

Евстигней вновь втянул воздух.

Неужели не поможет луна глазастая, не откликнется на зов, если не сына, то хотя бы пасынка? Не плеснет лукавым светом на призрачную тень, размывая морок, приоткрывая истинное лицо ее?

Если не лицо, то хотя бы аромат…

…цветочный будто бы.

…легкий.

…слабый, такой, что и не скажешь, есть ли он на самом деле, аль примерещился.

…и цветы-то… болотные… Елисей не помнил их названия. Желтые. Гладенькие, что из атласу сделанные, только махонькие. Ядовитые.

– Конечно, веришь. Тебе ведь столько лет втолковывали, что они-де твои братья. Родичи по духу и по крови. Ваша тайна, если подумать, совсем не тайна даже. Вы слишком похожи, чтобы это было случайностью…

Вкрадчивый голос.

Он стелется не поземкою, но старою сытою гадюкой, чье раскормленное тело слишком тяжело, чтобы быть быстрым. Но к чему это гадюке? Она ядовита, и того довольно.

– …конечно, вас старались объединить, связать. Создать семью. А знаешь, зачем? Так легче вами управлять… управляться… чего взять с того же Еськи? Чем его припугнуть? Плеткой? Каторгой? Нет, за страх служить можно, но за совесть – оно верней.

Гадюка шипела.

Свивалась клубками слов. И Елисей старался не слушать.

– А Евстигней? Он, конечно, благодарен за помощь, но прижми, и уйдет. Ищи потом ветра в поле. Все вы ветер… а надо, чтоб на месте кружили. Волю чужую держали. Думаешь, они там все случайно умирали?

Запахи.

Надо слушать запахи. Они не обманут.

Курослеп.

Точно, тот цветик желтый ядовитый… лютиком зовут, а если по-простому – курослепом. Не рви его, не вплетай в венок, если ослепнуть не желаешь… Елисей не желал. Он старательно разбирал запахи.

Трава?

Ложь. Еще не время для травы, не для такой, сытной, распаренной полуденным солнцем… нынешняя только-только проклюнулась.

Курослеп?

Неизвестно, но пусть будет…

…а вот камень – есть… и землица нынешняя… и вода… вода мешает, но Елисей справится. Даром, что ли, его дед учил след брать?

И Елисей присел.

Так оно верней.

Зачерпнул горсть земли, пропустил меж пальцев. Потекла она влажною грязью… и значит, на одежде пятна останутся. Братья спрашивать станут.

– Нет, их убирали… самых слабых… или самых умных, тех, которые поймут, что к чему. А вам было больно. И этой болью вас объединяли. Связывали. Так просто, волчонок… общий дом… чтобы жить рядом изо дня в день… плечом к плечу… и память одна на всех, и страх, и боль…

…камень тоже разный.

Речная галька пахнет тиной.

Гранит – гранитом.

А этот… сладковатый аромат, знакомый… крови? Камень и кровь? Елисей улыбнулся. Не просто кровь… его чутье, обостренное луной, подсказывало, что нынешняя принадлежала вовсе не оленю.

– Чем больше, тем ближе… чем ближе вы друг к другу, тем сильней цепляетесь один за одного. – Тень приблизилась.

Ей, гадюке, казалось, что Елисей слушает ее.

Что увлечен этой речью.

Он и вправду увлечен, правда не речью. Запомнит. Расскажет. Быть может, Егор сумеет отыскать среди слов что-то действительно важное. А его, Елисея, дело – запахи.

…ткань.

…не дешевая, у той запах пыли и пота, притом пота – особенно острый. Он въедается в грубые волокна, и не выстирывается, сколько бы ткань ни полоскали. Нет, она лишь наберет иных запахов – проточной воды, зольного раствора, того же луга или забора, на котором ее растянут… и вновь же пота.

…эта пахла розовым маслом. Золотом – самую малость…

Бархат или атлас?

Или шелк… нет, шелк холодный, что проточная вода.

– Но подумай, нужно ли тебе это? Кто на самом деле сядет на трон?

– Мне все равно, – ответил Елисей, потому что тень ждала ответа. Ей тоже нужен был разговор, если уж речь завела.

– Тебе… конечно, вам внушали, что власть – это тяжкая ноша, ответственность перед народом…

– А на деле?

Ближе… ему не хватает.

Самой малости не хватает.

Все-таки атлас или бархат? Хорошо бы бархат. Он тяжелый и неудобный, в нем тело преет и ткань пропитывается смрадом человеческого тела. Этот запах Елисей запомнил бы.

Узнал бы.

– А на деле… для кого бы она ни готовила трон, но как только он сядет, как только прольет свою кровь на камень и благословлен будет, вы все станете не нужны.

– Почему?

Тень засмеялась.

И луна покачнулась от этого смеха. Очередная иллюзия. Жаль, с настроения сбила. Елисей поморщился: а все-таки, не будь кольца, он бы обернулся.

И вцепился этому уроду в горло.

Стиснул бы зубы.

Выдавил бы никчемную душу его, вытряхнул бы правду. А то сидит, слушает… принюхивается. Не волк – шавка бестолковая.

Но человеческий разум подсказывал: стоит шелохнуться, и тень исчезнет. Ищи ее потом.

– Вам внушали, что вы – будущая опора трона? Что царю – верные слуги, что вами он будет силен.

– Разве не так?

Камень и кровь.

Это тоже важно… полная луна – хорошее время для тех, кто хочет принести жертву. Но где? Елисею не слишком хорошо давалась учеба.

Ведьмачьи ритуалы – дело иное.

Их он не столько понимал, сколько сутью всей своей чуял, что правильно, а что нет. А теоретическая магия… чертежи… выкладки… построения… сила, которую попробуй вылови… она у Елисея была, конечно, но не давалась, упертая, что старый лещ, подцепленный дурным мальчишкой на уду. Чуть зазеваешься, и сорвется, а то и хуже – утянет дурака под воду.

Но Елисей знал одно: любая волшба оставляет след.

А уж кровавая тем паче.

И будь жертва принесена на территории Акадэмии, это бы почуяли… или нет?

– Слуги? Быть может… но если вдруг вам восхочется большего? Если вдруг кто-то из вас, волчонок, пожелает сам сесть на трон? И ведь камень признает. Любого признает. Думаешь, она рискнет? Оставить такую угрозу… нет, вы друг другу братья, и верите свято… или делаете вид, что верите?

Шипит гадюка.

Извивается.

Свернулась клубком в густой траве. Пригрелась на солнце. Придремала… нет, не гадюка… та-то зла к людям не имеет. Обойдешь стороной, так и не тронет, а наступишь… в том и ей радости мало.

Этот сам пришел.

И ядом мучит.

– Вот взять Еську… воровская душа… вором был, таким и остался… а горбатого, верно говорят, могила исправит.

– Еське трон без надобности.

Как козе баян…

– Может, и так. А может… с ним ведь проще, чем с иными, поладить. Помани золотишком, блеском славы… и кинется. Душа сорочья, гнилая…

– Не тебе судить.

– Ухарь он… и на многое пойдет, пусть не ради власти, да ради веселья, глуму дурного. А может, зависть его гложет?

К кому?

Еська из тех счастливых, кому ночью ничего не снится, а если и снится, то хорошее… пусть и спит он чутко, зато не вскрикивает, не вскакивает, как Емеля, за горло хватаясь.

И не плачет в подушку, как Егор…

…и не бормочет неразборчиво, чтоб после в пляс пуститься с невидимым медведем.

– Хорошо… тогда вот Егора взять. Боярского роду… он всегда на вас свысока поглядывал. Знал, что вы ему не ровня.

Было такое.

Давно… еще в первом поместье, когда ходил барчук, нос задравши, и Елисея не иначе, как зверенышем, не называл. За что и бит был Еремой. И Ерема бит тоже был, потому как оказался барчук не слабосилком. После вдвоем в порубе сидели. Поначалу, Ерема сказывал, каждый в своем углу, потом и вместе, так оно теплей…

– Он-то, конечно, приноровился… научился прятаться… притворяться… а может, и вправду поверил, что вы равны. Да только бывает и такое, что все равны, но иные ровней прочих. И почему бы ему, чья матушка была из рода и вправду знатного, мало хуже царского, не занять место, которое принадлежит по праву? Разве недостоин он того?

Интересно, что ответил бы Егор, если б спросить у него?

А может, и спросили?

Та же тень… как знать, не повстречалась ли она однажды Егору? И о чем говорили? О матушке его? О родичах, от этой матушки отрекшихся? О жизни тяжкой? Или о том, как боярыня отравилась… или отравили?

Власть?

Егор любил быть главным что в играх, что… он и повелевал людьми легко, без Еськиных прибауток, без Емелькиной нервической суетливости, за которой проглядывала неуверенность, будто бы по сей день Емеля не был уверен в праве своем приказы отдавать.

– А если Евстигнея взять…

Тень-гадюка в мысли заглянула? Или они были открыты? Очевидны?

– Что ты знаешь о нем?

– Достаточно, – скупо ответил Елисей.

– Или тебе кажется, что достаточно? – Она была совсем рядом, и к запаху камня, крови добавился еще один – холодная нота металла.

Болотного железа.

Вываренного, вымученного из руды. Выплавленного в старом горне… в этом запахе была своя магия, которая откликалась на зов луны, и Елисей слушал шепоток, вплетающийся в голос тени.

– Несчастный сирота, брошенный… выживший не иначе чудом… прибившийся к скоморохам… едва ли не до смерти задранный медведем… до чего красиво выходит. И сам не помнит о том, что было… или говорит, что не помнит?

…болотный дух не вытравить огнем.

И Елисей слышал утробные вздохи багны. Шипение воды, встретившейся с пламенем. Рокот огня. Хрип руды…

– Или, если не помнит, что готов он отдать за свою память?

То, что есть.

Черные бусины и поясок плетеный. Больше у него ничего нет.

Ни у кого из них, пожалуй, ничего нет. Разве что Ерема подушку сберег, верил, будто мамкой отшитая.

– А твой брат? – Расплавленное сырое железо стекало по желобу, оно застынет корявым бруском, слишком мягким, слишком рыхлым, чтобы сделать из него меч.

Серп?

И тот негоден будет.

Быстро затупится о травяные жилы.

Подкова?

Такая разобьется о камни дороги, а то и просто покривится, разлезется, калеча и коня. Нет, из этого железа если и делать вещь, то не для тяжелой работы.

– Чем тебе мой брат не по нраву? – Елисей старался не выпустить лунную нить. Если и шепчет она, то ли мать, то ли мачеха, он будет слушать. Луне у Елисея всяко больше веры.

– Ты думаешь, он тебя любит?

– Разве нет?

Этот клинок был создан не самою умелой рукой. Вылеплен из воску, обмазан глиной, обожжен. Восковое мягкое нутро вытекло через дырочку, а после в дырочку эту и полилось расплавленное железо.

Разве так создают ножи?

Нет, это для бабских пустых побрякушек способ, чтоб отлить и остудить, расколоть глиняный ком, очистить кое-как от крошек и подарить. И то не каждая этакий дар примет.

– У тебя украли половину души. И у него половину. Думаешь, охота ему видеть волчьи сны? Он мнит себя человеком, но при том не способен отрешиться от голоса луны. От вкуса крови. От чужого желания вновь вцепиться клыками в глотку добычи… и он понимает, что желание это не принадлежит ему.

…он получился не с первого разу, этот нож. И даже не со второго.

Он ломался.

И раскалывался.

Застывал кривым куском железа, просочившегося в трещины глины.

Но кто бы ни делал его, он пытался вновь и вновь, добавляя в железо свою кровь. И свою ненависть, горькую, как полынь.

И однажды у него получилось.

– Признай, ты иногда ненавидишь его за ту привязь, на которую тебя посадили. Но подумай, что посадили не только тебя…

Тень отступила.

И исчезла.

Беззвучно, как сие водится за тенями.

Елисей лишь усмехнулся и, встав на колени, зачерпнул горсть сырой земли. Поднес к лицу. Вдохнул… быть может, он и не узнает за тенью человека, но Елисей не сомневался – эта встреча не последняя. И рано или поздно, но он соберет все нужные запахи.

Рано.

Или поздно