Текст книги "Внучка берендеева. Второй семестр"

Глава 27. Явление боярыни

В дверь колотили.

Не иначе посохом, а может, и дубиною, отчего дверь оная прогибалася, но держалась. А что, хорошая дверь, дубовая, на петлях железных.

Резная.

Расписная.

С засовом толстым, с ручкою кованой в виде головы звериной.

– Отворяйте! – голосил неведомый мужик.

А как смолкал, становился слышен хор женских голосов.

– …ой, росла девонька, что березка при дороге…

– …извели сироту-сиротинушку, не пожалели живота…

– …кинули зверю лютому на растерзание… ой, жалость-то кака…

Мы с Люцианой Береславовной переглянулися.

– Это что? – одними губами спросила она.

– Это… бабка моя… в гости, наверное, заглянуть решила…

– …горе-горюшко… не видят ныне глазыньки… не ходют ноженьки…

Глазыньки мои видели очень даже неплохо. А ноженьки худо-бедно, но тело держали.

– …заморили…

– …рученьки не держат…

Чего они не держат?

Держат… вот пирога бы какого подержали…

– Отворяйте!

– Я ему сейчас отворю, – ласково-ласково произнесла Люциана Береславовна, а меж пальцев ее блеснул огонек.

А ведь магичка она не из последних.

Силы невеликой? Вона, нонешнею ноченькою силы много не понадобилося, чтоб Евстигнея известь. Чудом обошлося, не иначей…

– Прилягте, Зослава, – на редкость миролюбиво предложила Люциана Береславовна, – как лежали, так и прилягте…

Зачем?

– А мы с вашей… бабушкой побеседуем.

– …летять утки… летять утки… – затянул кто-то песню.

Ох, бабушка, что ж ты меня позоришь на всю-то Акадэмию?

– …и два гуся, – добавили баском.

Ага… с четвертушкою.

Я возлегла на кровать, а Люциана Береславовна меня одеяльцем укрыла.

С головою.

– Смирно лежите, – велела она и пальцами щелкнула, отчего в теле моем немота приключилась, и такая… ох, разумею Еську, ажно жаль его стало. Вот чую и рученьки свои, и ноженьки, и прочее все, чего есть, даже пятку свою свербючую.

Чуть, чую, но ни пальчиком шелохнуть не способная.

– Так оно верней будет…

– Отворяйте!

– А стояла на горе рябинушка-рябина… схоронила матка единственного сына…

Я ж вроде девка? Чего мне мужчинскую заупокойную петь?

– И кому тут отворить? – поинтересовалася Люциана Береславовна. И от голоса ейного стены померзли. У меня по спине и то мурашки побегли, хотя ж я привычная навроде.

– Боярыня, – мужик закашлялся, верно, страшно ему было, да продолжил: – Ефросинья Аникеевна к внучке своей с визитом…

– С визитом, значится…

– Ой, матушка… ой, ладушка, – хором заголосили девки.

– Цыц! – велела Люциана Береславовна.

И девки смолкли.

– А ты моими людьми не командуй! – Бабкин голос я сразу узнала и вздохнула.

Мысленно.

От же ж… видать, и вправду себя барынею вообразила… и вовсе дивно, как пустили ее в Акадэмию?

– За внучкою своею я пришла…

И вновь громыхнуло, будто кто посохом железным по колоколу медному ударил. От того громыхания ажно свербение в пятке поутихло.

Ненадолго.

Ох, не надо было о том вспоминать… а может, мне сие Божиня урок послала, за муху, которая по Еське ползала, а я ея не согнала.

Он терпел.

И я терплю.

Куда деваться-то?

– Неча ей тут у вас делать!

– Ой, матушка… осторожненько… туточки порожек, – зазвенели девки наперебой. – Рученьку дайте вашую… ноженьку ставьте от сюды… негоже вам не по коврам ступать.

Свербели уже две пятки.

И спина.

И злость такая поднималася, не то от свербения, не то от бабкиного скоморошества. Какая да растакая боярыня?

– Мне было сказано, что туточки она…

И вновь громыхнуло.

– Прекратите, – попросила Люциана Береславовна, – у меня от вашего грохота мигрень начинается.

– А ты не перечь царской теще!

Железом по меди… нет, не посох.

Таз.

Иль тарелка.

Помнится, в детские далекие годы добралася я до мамкиного черпаку, который тяжеленный да узорчатый, не для кажного дня, но сугубо для празднествов. А к нему – котел бронзовый, на ножках.

Ладно громыхало.

На всю хату… помнится, тятька мой ажно с сараю прибег, думал, беда какая случилася. Неужто ныне бабка того черпаку прибрала?

– Это кто здесь царская теща?

От и мне с того дюже любопытственно.

– Матушка нашая… хозяюшка… – ответствовал девичий хор. – Ой, локоточек… ой, туточки полочка, не ударьтеся…

– Пред тобою стоит…

Ух, ежель бы не немота телесная, поднялася б я и сказала б бабке всего, чего об ней думаю.

Царская теща?

– Интересно… – Люциана Береславовна не спешила гневаться.

Напротив, скользнуло в голосе ее нечто этакое…

– Извольте присесть… – предложила она. – Негоже царской теще на ногах стоять…

– И то верно, – бабка моя и не почуяла насмешки.

Тотчас прежний зычный голос велел:

– Несите стул! Матушка присесть желает!

– И подушечки, подушечки, – загомонили девки, что куры на мусорной куче. – Матушке под ноженьки, чтоб ноженьки отдыхнули… под рученьки…

Под задницу, ясно дело, тоже, а то ж задница пуще иных частей, бывало, устает. Я злилася, да с той злости толку, когда лежишь бревно бревном, ждешь, чего ж далей будет.

– Может, отошлете вашу свиту? – Люциана Береславовна тоже присела, это я услышала. – А то беседа, полагаю, у нас с вами приватная пойдет. Негоже дворне слушать, о чем два благородных человека разговаривают… а то, сами понимаете, сплетни пойдут… полетят просто.

– Уши отрежу.

Я, когда б могла, язык бы прикусила. Это с каких-то пор бабка моя подобною карою грозится? Ладно, в тещи себя царские записала, но чтоб с людьми и не по-людску обращаться…

Неужто вовсе за боярскими шубами розум потеряла?

Аль это от старости?

Давече нам Марьяна Ивановна сказывала, будто бы с годами люди умом слабнут, личность свою теряют. И выходит, бабка растеряла?

– И все-таки… бывает, что и подкупят… тем более столь важная персона… как теща царская… как ее без присмотру оставить?

– Вон пошли! – рявкнула бабка и ноженькой топнула. – Подслушивать вздумаете – запорю!

Ох, грозно у нее вышло, почти как у нашей боярыни, нехай приглядит Божиня за грешною ея душенькою.

– Итак, уважаемая… простите, мы не были представлены друг другу, – начала Люциана Береславовна. И бабка промолвила важно:

– Ефросинья я Аникеевна, ежель по батюшке…

– Уважаемая Ефросинья Аникеевна… из какого роду будете?

– Из Берендеевого…

– Слышала, слышала… могу ли я узнать о цели вашего визита?

– Так это… – оставшись одна, без сопровожатых, бабка растерялася. – За внучкой я… внучка моя… сиротинушка… одни мы осталися на всем белом свете… никогошеньки у нее нетути… и у меня… как две былиночки…

Ну да, уж меня-то былиночкою назвать тяжко, бабку тем паче, этакую былиночку не кажный молодец поднимет, не говоря про ветер.

Оно и верно.

Что за баба такая, которую ветром унесть может?

Бабка носом шморгнула и уже иным голосом молвила:

– Забрать я ее хочу из Акадэмии…

– Почему?

– Так это… на кой девке учеба?

– Но вы же, как понимаю, не были против, когда Зослава поступила?

Бабка запыхтела.

Водилася за ней этакая привычка, когда не знала она, чего ответствовать, а согласия на душе не было, то хмурилася, надувалася, что жаба перед быком, и пыхала гневливо.

– Тогда все иначей было, – произнесла бабка важно. – А ныне она – царская невеста…

– Так уж сразу и царская?

– Царевич к нам сватался… третьего дня…

– Который?

– Всамделишний!

От оно как!

Царевич, значится.

Всамделишний.

Сватался. Третьего дня. А я чегой-то и не упомню этакого.

– Надо же, какая удивительная новость, – произнесла Люциана Береславовна, – и вы, конечно, согласились?

– Кто ж царевичу откажет!

Я. И царевичу, и царю, коль нужда выйдет… ох, любезнейшая моя Ефросинья Аникеевна, пущай только заклятье с меня спадет, тогда-то и скажу я всего, чего на душеньке накипело.

И про замашки твое боярские.

И про холопов с холопками…

И про сватовство этое, об котором я в первый раз слышу.

– Верно… верно… и значит, царевич потребовал, чтобы вы Зославу забрали?

– Так… – бабка ненадолго смешалася. – Верно, он молвил… где это видано, чтоб царица будущая в Акадэмиях каких-то ошивалася? Чтоб по полю скакала в мужских портах… чего потом люди говорить будут, а?

– Действительно… аргумент…

– А еще ежель уморит кто?

– Кто? – скрипнуло креслице.

– Недруги. Завистники. Небось каждой девке в царицы охота! А Зославушка у меня тихая, незлобливая… Потравят, после что?

– Что?

– Ничего. Не бывать мне царскою тещей, – сказала бабка, вовсе меня дара речи лишив. Значится, вот об чем она печалится.

Что царскою тещей не побудет.

– Да, понимаю… а вам очень хочется?

– Так… когда ж еще…

– Знаете, Ефросинья Аникеевна… – и такой у Люцианы Береславовны голос ласковый сделался, что у меня по спине мурашки побегли. А ну как даст она сейчас бабке огненным шаром по голове, аль еще какую волшбу учинит, спесь лишнюю сбивая.

У бабки ж сердце слабое.

Нет, я б и сама, конечне… но по-свойски, без чароплетства…

– …мне весьма любопытно было бы послушать… от близкого человека… я, безусловно, понимаю, что вас обязали хранить все в тайне… позволите угостить вас чаем? Травяной, я сама составляла. Слышала, что вы в травах большой специалист. Это по внучке вашей заметно…

– Она у меня разумница…

– Но молода… к сожалению, нынешняя молодежь несколько… как бы это выразиться, легкомысленна… полагают, будто бы сами способны со своей жизнью сладить.

Что за речи такие предивные?

А пятка вновь засвербела. И глаз левый задергался, меленько так, часто. Неприятственно – страх.

– …то из дому бегут… ищут чего-то… то любовь приключается с неподходящей личностью… пробуйте чай.

– Малиновый лист?

– Ежевичный… и еще немного цвета морошки…

– Вишневые веточки?

– Куда без них.

– Чабрец и душица… я одно кладу, чтоб аромат не перебивали.

– Несомненно, попробую в следующий раз. Спасибо за совет… – Люциана Береславовна говорила так, будто бы и вправду нуждалася в советах бабкиных. И теперь было в голосе ее нечто этакое… не боярское. Небось так приказчик в лавку зазывает… разве что не кланяется.

С чего б?

Неужто про тещу поверила?

– Приятно встретить понимающего человека, – меж тем молвила бабка снисходительно. – Оно и вправду беда. Взопрется в голову девке, что влюбленная, и все… застить очи этая любовь, ни об чем слыхать не желают.

– Не понимают, что одной любовью сыт не будешь, – поддержала ее Люциана Береславовна.

– А то! Была у нас одна такая… супротив батькового слова пошла. Замуж выскочила за голодранца, а после плакалася, что в хате – шаром покати…

– Ужас какой!

– И этая… я пишу ей, пишу… нет, втемяшилося в голову, что любит… и кого? Пусть бы хорошего человека выбрала, уж тогда б я ей ни словечка не сказала. Благословила б, как оно есть… к ней же солидные люди сваталися, а она… выбрала голодранца. Ни кола, ни двора… ни совести.

Это она про Арея?

Да у нее самой совести…

– А еще и тать. Весь город только о том и шепчется, что он пятерых зарезал, когда от хозяйки сбегал. Она сама не иначе милостью Божининой спаслася… а еще и подворье спалил.

– Кошмар.

– Вот! Ксения Микитична уж до чего женщина учтивая… сама ко мне явилася… мы с нею чаи пивали, на брусничном листе и с клюквою сушеной. Оно кисленько выходит, но если с медком, только липовым, чтоб духмяный. Иного-то качества негоден будет, перебьет аромату…

– Учту…

А у меня и правый глаз заморгал, то ли от злости, то ли от беспокойствия.

Помню я Ксению Микитичну с ласковыми речами ейными, уж она-то отыскала слово верное, чтоб Арея очернить… и ладно бы, если б только его.

Ох, нельзя было бабку в столицу волочь.

Что теперь?

В Барсуках ей делать нечего, да и не выдержат родные Барсуки цельной тещи царской.

– И уж она-то так плакалась… просто-таки сердце рвалося… хорошая женщина… одна осталася, горемычная, с хозяйствием, с сыном малолетним на руках. И с этим, прости Божиня… и ведь по-доброму… в дом взяла, хоть бы и обижена на мужа была. Но решила, что дитятко не виновное… только змею на груди пригрела.

Это кто там еще змеею был?

А Люциана Береславовна лишь вздыхает сочувственно.

– В доме от него никому спасу не было. А как на конюшню спровадила, чтоб поуспокоился да место свое понял, так он со злобы, не иначей, всех коней потравил…

– Невероятно…

И туточки я с Люцианой Береславовной всецело согласилася: быть того не может.

– Она ж потом в ноженьки царице кланялась… справедливости испрошала, чтоб защитила она ее и сыночка малолетнего…

…оный малолетний по полигону давече козой скакал… иль козлом правильнее будет сказать?

– …но не выдали… пригрели в Акадэмии… и что вышло? Задурил девке голову. А ей много ли надобно?

– Немного… так, значит, Ксения Микитична вас с царевичем познакомила?

– Она ему сродственницею доводится, – сказала бабка шепотом. – Только сие тайна…

– Понимаю, но у нас с вами беседа приватная. И какие могут быть тайны между двумя знающими людьми. Все ж Ксения пусть и родовита, но не особо умна… не чета вам… вы бы точно не допустили подобного в своем хозяйстве. И как вам царевич показался?

– Царевич?

– Вы ж беседовали с ним. Прекрасно осознаю вашу любовь к внучке, вы принуждать ее не станете, но будучи человеком умным, проницательным, сумеете убедить упрямицу… а убеждать стоит, если новый жених лучше прежнего. Красив ли?

– Ой, красив…

– Я и думаю, все ж таки царевич… каков он?

– Царевич, – повторила бабка.

– Верно, что царевич… лицо, наверно, гладкое и белое… волос темен, кучеряв… я-то сама не видела, но слышала, будто бы мелким бесом вьется. А густой – иные гребни ломятся, такой густой… ресницы темные. Глаза синие… да, все прямо так, как я себе представляла… нет, будь Зослава и вправду разумною, в вас… – вновь польстила Люциана Береславовна, а я глаза-то открыла и вправду лежу что покойница.

Еще и схоронят ненароком.

– …она б первым делом про звание подумала. Про богатство, про то, как жить станет в тереме царском…

А ведь неспроста Люциана Береславовна этакую песню завела.

И с бабкою чаевничает, сидит, что подруженька лучшая, беседы задушевные ведет.

– …небось славное дело, когда под рукою сотня холопов, и каждый услужить желает… от ваши-то, сразу видать, крепко дело свое знают… у редкой хозяйки такая дворня послушная. С домом досталися?

– Ох, что с домом… там три человека, да и те калечные, кинули, кого не жаль. Остальных-то сама искала. Вона, Ксения Микитична поспособствовала. У ней-то ныне с хозяйством не ладится. Тяжко бабе одной, без мужика… продала задешево… девки-то ладные. Одна волосья чесать обучена. Другая опосля баньки кости так разомнет, что трещат, будто сахарные. Самое милое дело… а еще одна есть, говорливая, зараза, но зело умелая до малевания. Лицо набелит, бровь сурьмой подведет… красиво получается, от как я!

– Удивительно хорошо… – голос Люцианы Береславовны отчего-то дрогнул.

– Вот… а мужичок тот, пускай и неказист, зато поет – душа прям разворачивается. А потом сворачивается. Его она мне вовсе подарила. Как сродственнице. Будущей.

– Теще царской.

– Именно.

– Теперь, наверное, многие станут вашей дружбы искать…

– А то… как прознают, мыслю, прохода не станет.

– Так если Зослава еще согласится… она-то упертая…

– Розгою…

– Аргумент, – согласилась Люциана Береславовна. – Порой меня так и тянет воспользоваться… но вы уверены, что послушает? Все ж таки воли ныне много… не захочет по собственной воле Акадэмию покинуть, то и власти над нею у вас не будет… потому вы сразу уж розгою не грозитесь… расскажите ей про царевича, до чего хорош он… любая девка небось вне себя от радости была б, посватайся к ней такой красавец… чтобы волос светлый, прямой… глаз зеленый…

…она ж иное говорила!

Но лежу.

Глазами моргаю. Мизинчиком скребу простынь. А бабка, стало быть, агакает, мол, именно таков и есть царевич, и волос светлый, и прямой, и глаз зеленый… один, выходит, зеленый, а другой – синий.

Волосы тож прядками, как у зверя-зебры.

Иначе как сие возможно?

– Или все ж рыжий?

– Не помню, – раздраженно ответила бабка. – Где моя девка? Пусть зовут немедля!

– А чай?

– Некогда мне тут чаи распивать! Девку возвертайте… а то… а то… стану тещею царскою, всех запорю!

– Какое у вас ожерелье красивое… тоже подарок?

– Не трогай!

Бабка взвизгнула.

И подскочила.

И грохнуло что-то… а после стало тихо. Только простыня с меня сползла.

– Живая? – осведомилась Люциана Береславовна и сама себе ответила: – Живая. Что вам сделается? Надо же… уже и плетение истончилась. И вправду, магия на вас плохо действует, что ж, надеюсь, бабка у тебя обычный человек.

И пальчиками щелкнула.

– Сейчас будет неприятно. Если хочешь – кричи…

Я рот раззявила, сказать, что не промолвлю ни словечка, но ноги скрутило. И руки.

И спину.

Задницу – паче всего… ох ты ж матушка моя… как вынести этакую муку. Еська как-то да вынес… не пикнул даже… и я вынесу… отойдет…

– Попробуйте сесть. Мышцы стоит размять… и да, пожалуй, массаж вам не помешал бы… – Люциана Береславовна и не подумала руки подать. Присевши, она собирала осколки блюда. – А ведь еще от матушки досталось…

– Мне жаль… – Горло драло.

– Ничего… в приданом осталось… не те воспоминания, которые стоит беречь. Будьте любезны, как отойдете, положите на кровать вашу… родственницу.

Бабка сидела.

На резном махоньком стульчике с перильцами, подушками обложенная, наряженная, что… у меня прям дух выбило. Нет, я ведала, что в последнее время ей зело по душе пришлося наряды примерять, но чтоб ось так…

Платье парчовое, густенько каменьями расшитое. Не платье – броня прямо-таки. Рукав узкий, как рученька влезет, да порезанный. Из разрезов выглядывает нижняя рубаха, из шелку травянисто-зеленого, тоже шитого, но хоть без каменьев.

На плечах – шубка возлежит, с рукавами отрезными, атласом подбитая…

На шее – бусы в дюжину рядов.

В ушах – заушницы гроздями, как держатся…

На голове – шапочка меховая, перьями утыканая.

Да и сама-то хороша. Лицо – набеленное, щеки – нарумянены. Брови густенько намалеваны, над переносицею сходятся, что крыла ласточкины. И губы красны, что у девки гулящей… стыд и срам!

– Мне… жаль…

Бабка застыла с приоткрытым ртом.

Некрасивая.

Немолодая, но не в том дело, а в выражении лица – будто и презрительное, и недовольное, и брюзгливое. Не моя это Ефросинья Аникеевна, не та, которую знаю.

Куда подевалася?

Но бабку я подняла, всперла на плечо и на кровать переклала.

Ноженьки сдвинула.

Рученьки на грудях сцепила.

– Это уже лишнее будет, – сказала Люциана Береславовна и осколки талерки на столик положила. – А теперь, Зослава, слушайте внимательно. Полагаю, вы заметили, что ваша родственница несколько… неадекватна.

– Переменилася, – буркнула я.

И стянула с бабкиной головы шапку с перьями.

– Не спешите. – Люциана Береславовна пальцами шевелила, будто нитки перебирала. – Полагаю, дело не совсем в ней… вернее, совсем не в ней… возьмите-ка коробку… нет, сначала причешитесь. Не хватало, чтобы волос на чертеж упал. Поверьте, от одного волоса порой многие беды приключиться способны…

Глава 28. О делах чародейских

Я волосья чесала гребешком резным и на бабку свою старалася не глядеть.

Не думать.

Чего с нею утворилося?

Приболела? Воздух, баили, в городах дурной, дымный и тяжкий, смрадами многими пропоенный. От такого в организмах помутнение случается, порой и головы пухнут.

Бабкина пухлою не выглядела.

Да…

Спросить? Люциана Береславовна встала у окошка. Будто не просто стоит, пейзажью любуется, аль выглядывает кого. Про бабку мою и забыла…

И про меня.

Я ж, как и было велено, косу заплела, чтоб волос к волоску… не ведаю, чего мы там чертить станем… может, ведает Люциана Береславовна какое заклятие, чтоб бабку в розум вернуть? А то ж неудобственно перед людями будет.

Теща царска.

Она ж лежит ни живая ни мертвая.

Глаза открыла. В потолку пялится. Дышит… дышит. И сердце бьется в грудях. И… и ведаю я, сама от так же ж лежала, слыхала все, а шелохнуться не способная была. Небось очуняет и жаловаться полетит.

К Фролу Аксютовичу.

Аль к Михайло Егоровичу даже. И не поглядит, что он цельный ректор и работы своей имеет. А как станут разбираться, то и меня кликнут.

Что тогда говорить?

Не, мыслею я, чего б там Люциана Береславовна ни удумала, творить сие надо побыстрей, пока заклятье бабку не отпустило…

– Все. – Гребешок тоненький, резной, я в стороночку отложила, косу за спину перекинула. Платие, как могла, огладила.

– Хорошо… – Люциана Береславовна скользнула по мне холодным взглядом. – Подайте, будьте столь любезны, коробку с полки. Красную.

Это она про шкатулку?

Вижу.

И впрямь красная. И тяжкая, будто из железа сделанная. Я с любопытствия по крышке постучала. Ан нет, деревянная… каменьями груженая?

– Ох, Зослава, – Люциана Береславовна головой покачала. – Чувствую, тяжко нам с вами придется.

Ага, я то же самое чую. Как есть, упарюся я с нонешнею наукой. Вона, ничегошеньки пока не сделали, а ужо взмокла, что рубаха к спине прилипла.

– Ставьте от сюда, – Люциана Береславовна подносик подвинула. – И слушайте внимательно… подчинить человека чужой воле можно, но это дело непростое, многих сил требует. И что хуже – постоянного контроля.

Она сама шкатулку отперла.

Без ключа.

Тут натиснула, там повернула. Пальчиком прошлась по цветочкам резным, и щелкнуло вовнутрях чегой-то, крышечка и отпала.

– То есть вам придется быть рядом с человеком, которого вы подчинили, неотлучно…

– И в уборной?

Это, мыслю, неудобственно. В Акадэмии-то уборные велики, там и двое, и трое поместятся, коль телом не зело богаты, а вот в Барсуках у нас стоят махонькие, там и одному не повернуться.

– И в уборной, – Люциана Береславовна усмехнулась. – Или рядом с уборной. Не дальше пяти-семи шагов от объекта. А такая близость у многих вопросы вызовет. Опять же, объект подчинения придется контролировать во всем. Говорить ему, куда идти, когда остановиться, садиться или стоять… какие слова произносить. Это будет уже не человек, а… скажем, кукла. Видели, как скоморохи представления дают?

Видела.

И зело любила в годы младые бегать, когда в Барсуки аль в барскую усадьбу приезжал возок скомороший расписной, а в ем – и балаганщики. И дивно мне было глядеть на представление. Нет, ныне-то разумею, что чуда в ем ни на медяшку, что куклы резные с лицами малеванными не говорят сами, что сидит в деревянном коробе человек особый да руками шевелит. И с того пляшут куклы, кривляются.

Выходит, что бабка моя…

– Нет, – Люциана Береславовна поморщилась. – Я вам рассказываю про нюансы данного типа ментальной магии именно затем, чтобы вы поняли. Ее не контролируют в полной мере. К счастью.

– Отчего?

Я наклонилася и заглянула в выпученные бабкины глаза.

Ох и злится же ж!

Моги хоть пальчиком шевельнуть, уж шевельнула бы… а лучше б вскочить и за оглоблю… как тем разом, когда пьяненький мужичонка на ярмароке пристал с дурною разговорой, что-де нелюдей всяких надо на кострах палить.

И всех, в ком кровь нечеловеческая имеется.

Ох и разошлася ж она тогда…

…к счастию, оглоблев в покоях Люцианы Береславовны не было.

– Оттого, что, вновь же, полный контроль над разумом дает и полный контроль над телом. Он бы слышал все, что слышала она… видел… понимал… и, поверьте, осознав, что его… кукла, скажем так, обнаружена, просто остановил бы ей сердце.

Божиня-матушка… это ж что такое деется!

– Но вновь, Зося, – чуть громче прежнего произнесла Люциана Береславовна, – повторюсь: полный контроль – явление крайне редкое. От магика требует и сил немалых, и усилий, и полной сосредоточенности. Даже не знаю, кто из ныне живущих на подобное способен… и если способен, то тратить такую прорву энергии на деревенскую старуху…

Она плечиками пожала.

А бабкины глазища полыхнули гневно. Ага, мнит себя не деревенскою старухой, а цельною царскою тещей. От погоди ж ты… не знаю, зачаровали тебя, дражайшая Ефросинья Аникеевна, аль собственная дурость на столичном жилье поперла, но оклемаешься и побеседуем.

– Здесь мы имеем дело с куда более частым явлением. – Люциана Береславовна пальчиками по крышке резной провела. – Называется оно – элементарное внушение. Хотя с точки зрения реализации ничего элементарного в нем и близко нет.

Бабка глазыньки выпучила гневно.

– Это воздействие тонкое, оно не вторгается в границы личностного восприятия. Скорее уж оно корректирует… скажем, если человек ненавидит… варенье… ему нельзя внушить любовь к этому варенью.

От же ж сказала! Хоть премудрая женщина, да только разве ж бывает такое, чтоб живой человек варенья не любил? Конечне, если сварено оно погано иль подбродило слегка, иль еще плесневеть начало, то да, но чтоб само по себе…

– Но если варенье ему по нраву, то можно сделать так, чтобы он хотел его… и только его, чтобы не принимал иной еды, кроме варенья.

Этак же ж и ноги протянуть недолго!

Варенье – дело, конечне, хорошее, особливо ежель малиновое да из дикой малины, тогда оно особливо духмяным выходит. А еще бабка при варке пенку снимает по-особому, и как закипит, то сыплет травки, какие – и мне того неведомо, только выходит варенье сие прозрачным и легким, и сладким, и полезным зело для здоровия.

Но чтоб только его ести…

– Да, – Люциана Береславовна покачала головой, – с образным мышлением у вас тоже беда. Возьмем иной пример. Вашу любезную родственницу.

Бабка моргнула и глазыньки закатила, ага, знать, помирать собралася. Она у меня еще та скоморошья душа, на памяти моей помирать бралася дважды. Первый раз, когда я, котомку собравши, решила идти счастия искать. Недалече, в соседние Кузьминки, до которых всего-то верст семь напрямки, ежель через старый ельник.

Правда, шел мне двенадцатый годок, и только я себе взрослою мнилася, а была дура дурою…

…бабка тогда с оханьем и причитениями слегла.

И целую седмицу я по хате хлопотала, с хозяйствием возилася. А там и корова, и порося, и куры, и травы бабкины, которые сушить надобно, варушить да перетряхвать. Огорода опять же. К концу дня я на лавку падала бездвижно.

Какие Кузьминки?

Мне б до отхожего места доползти б.

Еще и бабка охала…

После-то встала, конечне… я тогда и не поняла, чего за болезня с нею случилась. Другого разу слегла она, когда решила я замуж выйти. Вновь же, недалече, в Михасев дом. Михась-то Сологубчик ко мне и не сватался. Нужна я ему была, сикуха, в свои-то четырнадцать… правда, я уже и рослая была, и в нужных местах прибавляла, но все одно для Михася с его годочками, кои на третий десяток пошли, дите горькое. Он мне так и ответил, когда призналася в своей любови.

Да я не послушала.

Все летала.

Что к дому, что к забору… пирожки носила… на покосы бегала с молочком… нашие-то только усмехалися. Анелька, которая на Михася сама поглядывала с интересом, и после выяснилося, что ответным, злилась да шипела змеюкою… и всем-то весело было.

Пока бабка не слегла.

Да так, что мало до смерти осталося.

И спина ей болела, и в грудях кололо, и помирала она так долго… вновь же хозяйствие на плечи мои легло, некогда стало за Михасем бегать… а еще за бабку перепужалася…

Нет, ныне-то я разумею, с чего она так.

И согласная.

Да только больше не поддамся. Ровнехонько сердце в грудях бабкиных бухает. И пульсу считаю, и лоб щупаю: немашечки жару. А значит, притворяется моя Ефросинья Аникеевна.

– По всему, ей очень хотелось выдать вас замуж. – Люциана Береславовна отерла руки белым полотенчиком, которое повесила на спинку стула. – И не просто сбыть, так сказать, с рук, но устроить вашу жизнь наилучшим образом.

Из шкатулки появился белый мелок.

И красный.

Черный, обернутый куском холстины.

– Полагаю, она весьма честолюбива. Сама явно происхождения простого, но вы-то княгиня, если по отцу… и, с ее точки зрения, заслуживаете равного по положению мужа. Это обстоятельство и стало… точкой преткновения.

Кисти, перехваченные ленточкою.

И склянки с красками.

Алая. По первости я решила, что ее из крови варют, до того цвет был… кровяный, а после поняла – этаким глупством Люциана Береславовна заниматься не станет. Как ей белы ручки кровию пачкать?

Да и на всех студиозусов крови не наберешься.

Нет, краску делали из камней, каковые сперва кололи меленько, а после растирали в порошок. Мешали с желчью и маслом, и травами, и еще всякою всячиной.

– Ваш избранник был ей симпатичен, но… честолюбие… от честолюбия не так просто избавиться. А тут рядом и жених ваш… официальный маячит.

Плошечки крохотные, с наперсток.

Ложечки деревянные, коими краску перекладвать надобно.

Ножик.

Мотки нитей мерных с узелочками.

Много всякого сокрыто было в шкатулке заветной.

– И, полагаю, не отпускала ее, – пальцы Люцианы Береславовны легли на бабкин лоб, – мысль о том, что было бы неплохо, если бы вы все же вышли замуж не столько по любви, сколько по разуму, за человека знатного, состоятельного, способного обеспечить вам достойный уровень жизни.

Бабка моргнула.

И уголок рта дернулся.

– И что вам самое место – в столице… а то и в тереме царском, – меж тем продолжила Люциана Береславовна. – Вы ведь имели честь царице представленной быть, более того, награду из рук ее получали… и разве ж плохого она желала?

Бабка внове глаза прикрыла.

От хорошо лежит.

Красиво.

Прям хоть отпевай.

– Думаю, что мысли эти она высказывала… нет, не прямо… и своим, как ей казалось, людям… там обмолвилась, сям вздохнула… для того, кто умеет слушать, и того довольно.

Бабка издала протяжный звук, не то хрип, не то стон.

А может, в животе заурчала.

Кто знает, чем ее кормили-то… небось боярыне обыкновенную еду принимать негоже, тем паче царской теще, а с непривычной, с консомей, и кишки закрутить может. Ничего, есть у меня кора жостеру, зело хорошая при желудочных хворях. Так организму почистить, прополоще, что разом всякая болезня и выйдет.

– Осталось немного… – Люциана Береславовна столик подвинула и попросила: – Не затруднит ли вас, Зослава, ковер убрать? Нужна поверхность плоская и ровная.

Коверу я скатала.

Отчего ж не помочь хорошему человеку, ежель оный человек для тебя старается? Ковер был тонюсеньким, я ажно подивилася, этакий на стену вешать, а коль ногами, то и протоптать недалече.

Пол был и вправду гладенький.

Ажно лоснился, что зеркало.

Я не удержалася, потрогала… вот диво! А ни пылиночки! Уж я-то в хате мету-выметаю, вышкребаю, кажную седмицу на коленях ползаю, древо чищу добела, а все одно не выходит, чтоб этак гладенько да чистенько.

Про пылюку и молчу.

– У дворни глаз наметанный, особенно если в дворню попадает человек неслучайный, – продолжала Люциана Береславовна голосом спокойным, будто не о бабке моей говорила, а лекцию читывать изволила. – Когда хочешь приглядеть за интересным человеком, то проще нет, чем подослать в дворню своего соглядатая…

Я только кивнула, хотя ж сама подивилась.

За бабкою моею приглядывать?

На кой сие надобно?

И чего с ней приглядеть можно-то? Как хозяйствие ведет? Тайна то невеликая, а то и вовсе не тайна даже… сколько простынев в кладовой? Иль где головы сахарные держит? Что за траву в варения сыплет? Это я б и сама подглядела.

На будущее.

– Вы, Зослава, себя недооцениваете. – Люциана Береславовна пол оглядела и, рученьку вытянув, махнула над ним. Пальцы еще хитро скрутила.