Текст книги "Наша Светлость"

Глава 33
Далекие берега

– Ты и вправду за меня испугался?

– Конечно, испугался.

– Значит, ты меня любишь.

Об особенностях женского и мужского мировосприятия

За прошедшую пару дней жизнь не то чтобы наладилась, скорее, пришла в некое странное равновесие, которое Меррон не хотела нарушать.

Утро. Пробуждение.

Одиночество и пустая кровать: Сержант всегда умудрялся сбегать до рассвета. И возвращался глубоко за полночь. Меррон в первый вечер поинтересовалась, где он был, просто потому, что было бы невежливо не поинтересоваться. Ну и любопытно, конечно.

А он так глянул, что все вопросы сами собой исчезли.

Какая разница, в самом-то деле?

Уходит. Приходит. Молчит. Капустный сок пить не заставляет, и уже хорошо.

И док опять же есть. Он совсем другой, чем в зале суда. Добрый. Мягкий. Где-то стеснительный и серьезный во всем, что касается медицины. Умный очень. Въедливый. Док полдня потратил, дотошно выспрашивая, какие книги Меррон читала, и что делала сама, и что видела, и вообще, что она умеет. А выяснилось – совсем ничего.

И знает мало. Кусками какими-то.

Нет, док ничего такого не сказал – он же добрый, – но Меррон сама поняла, когда не сумела ответить на половину его вопросов. А он не стал прогонять, хотя она ждала, что на дверь укажут, но повел Меррон в мертвецкую. Только уточнил:

– Вам ведь не доводилось проводить вскрытия?

Не доводилось. Меррон и мертвецов-то всего пару раз в жизни видела, да и то издали. Она очень боялась упасть в обморок или сделать еще какую-нибудь глупость, за которую потом станет невыносимо стыдно. Меррон не дура, понимает, что мертвецкая и вскрытие, то, которое ей надо собственноручно провести, – это своего рода испытание.

Выдержала. Прикасаться к телу – мужчина средних лет и неприятной наружности – было… интересно. Док подсказывал, что делать. И выдал кожаный фартук, инструменты поразительной красоты, а еще велел вымыть руки едким раствором, от которого кожа стала сухой.

– И что скажете?

Он наблюдал за тем, как Меррон осматривает мертвеца – внимательно, боясь пропустить какую-нибудь особо важную мелочь. Меррон отметила рыхлость кожи, крупные поры на носу, лопнувшие сосуды и желтоватый налет на языке, являвшийся верным признаком избыточного разлития желчи. При жизни человек много пил и потреблял жирную пищу. Плохие зубы какого-то рыжего оттенка и жесткие подушечки пальцев выдавали в нем любителя табака…

Доктор кивал, а потом подсказал:

– Первый надрез делаете от грудины до паха. Прямую линию…

Сам же и наметил. Меррон только и надо было, что по намеченной линии скальпелем провести. А выяснилось, что руки дрожат, инструмент не так остр, как кажется с виду, а кожа мертвеца плотна, что подошва. И разрез получился неровным.

– Это ничего, – поспешил утешить док. – Вопрос тренировки… теперь продолжим. Если станет плохо, говори.

Плохо не стало. Разве что слегка мутило от запаха – Меррон не предполагала, что внутренности человека могут источать такой смрад, но в целом все прошло лучше, чем она ожидала. И даже когда док забрал скальпель – за пилу он сам взялся, – Меррон почти не расстроилась. Не прогнал, и ладно.

Помогать позволил…

В тот день она вернулась поздно. По привычке Меррон пришла к тетушке, а у самых дверей опомнилась, что теперь она обитает в другом месте. Но все равно заглянула, потому как должна же Бетти знать, что Меррон жива и здорова и вообще все у нее замечательно. Вот только тетушка не обрадовалась, а испугалась даже.

Выпроводила поспешно.

И обещала передать через леди Мэй сердечные извинения Меррон: вряд ли у нее останется время на литературный салон. Жаль, конечно, но… неизвестно, как долго Меррон позволят учиться. А если так, то надо успеть как можно больше. Она и пыталась.

Малкольм сам говорил, что каждый человек должен развивать свои таланты во благо общества. И значит, Меррон все правильно делает.

Свободный человек свободен в своем выборе.

Ее поймут.

Вообще, честно говоря, до сегодняшнего дня ей некогда было думать про салон и Малкольма. Как-то так получилось, что свободного времени с трудом хватало на выполнение заданий дока, еду и сон. Но сегодня Меррон предстояло заниматься самой: док обязан был присутствовать на казни. И Меррон хотела попроситься с ним, но, представив, как это будет, передумала.

Она не желает видеть, как человек убивает другого человека.

Смерть – это ведь необратимо! А люди такие хрупкие… Меррон держала сердце в руках, мертвое, но все равно совершенное в соответствии формы предназначению. Ноздреватые легкие. Печень и почки. Любовалось совершенством костяного остова. Тугими нитями мышц, которые док позволял разглядывать под увеличительным стеклом, потому что Меррон было интересно, как мышцы устроены…

…и он сказал, что человек почти не ощущает боли. Хороший палач знает, как бить, чтобы с одного удара перерубить позвоночник. А Меррон ночь не спала, гадая, какой силы должен быть удар, ведь позвонки плотно сцеплены друг с другом…

Даже сейчас Меррон думала не о мышцах плечевого пояса, но о том, что в новом мире не должно быть смертной казни. И преступников тоже. Те, кто оступился, пусть исправляются трудом на благо общества. Это же куда логичней. И милосердней.

Пожалуй, Малкольм с нею согласился бы… наверное… или нет? Он ведь говорил, что враги должны умереть. Но они тоже ведь люди.

Запутано все.

Из-за этой путаницы, мыслей неуместных ничегошеньки не запоминается. И Сержант вернулся рано. Вот и как теперь быть? Сказать что-то? А что? Он как-то не слишком разговаривать любит. Да и ясно, что не в настроении. Встал за плечом. Разглядывает пристально, точно впервые увидел.

– Не слишком сложно? – Сержант указал на книгу.

Это намекает, что Меррон отличается «женской слабостью ума»?

– Интересно.

– Тогда хорошо.

Замечательно просто, особенно то, что говорить вот совершенно не о чем. И Сержант, пожав плечами, отступает. Круг по комнате – явно себя занять нечем – завершается креслом, низким и широким, с виду жутко неудобным. Но оттуда Сержанту неплохо видна Меррон.

Следить собирается?

– Я тебе не мешаю? – поинтересовался из вежливости. – Если хочешь, я могу уйти.

– Не надо.

Вид у него не такой, как обычно. Странный.

И Меррон мысленно выругалась: он же переживает. За ту девушку, которая, наверное, уже умерла. Ему ведь небезразлично было. А если свадьбу вспомнить – вспоминать, правда, совершенно не хотелось, – то семья Дохерти явно Сержанту не чужая.

Тогда почему он не там?

Или все закончилось?

И что делать Меррон? Притвориться, будто ничего не поняла? Наверное, так будет лучше всего, но… она не умела притворяться.

– Тебе плохо?

Меррон не ждала, что на ее вопрос ответят.

– Да.

– Я… могу что-то сделать?

Кивок.

– Что?

– Посиди со мной.

Это просто. В кресле хватит места для двоих. И то, что Сержант ее обнимает, правильно. Он утыкается носом в волосы, и от дыхания его щекотно, но Меррон терпит, хотя совершенно не выносит щекотки.

Дар. Подарочек. Интересно, если его погладить, он сильно возмутится?

Не возмутился. Попросил только:

– Расскажи.

– Что?

– Что-нибудь. Неважно.

И Меррон начала рассказывать обо всем и сразу. О том, как выглядят рубцы на печени и что не получилось у нее вырезать желчный пузырь. Мертвецу все равно, но Меррон казалось, что все будет проще: если есть призвание, то сразу и получится. А оно не получилось, только Меррон не отступит.

О том, что теткино поместье небольшое, но красивое. Там очень много яблонь, и каждую весну они расцветают. Всегда первой – старая-старая яблоня, которая растет перед окном Меррон. И за ней уже остальные. И с холма, а дом стоит на вершине холма, кажется, будто снова наступила зима, весенняя, теплая и снег с розоватым отливом. По лету яблоки приходится собирать, какие-то на продажу, из других варят варенье, золотистое, прозрачное, словно мед. Мед, правда, тетушка тоже добавляет.

И еще мяту, приправы…

Дымят котлы, а воздух становится сладким.

Про речушку, которая выглядит совершенно несерьезной, но на самом деле отличается поразительным коварством. В ней хватает омутов и ям, и каждый год кто-то тонет. Бетти запрещала Меррон купаться, но Меррон хорошо плавает, а тетушка вечно всего боится.

– Сбегала? – Сержант улыбался.

Надо же, Меррон не видела, чтобы он прежде улыбался.

И конечно, она сбегала. Как можно усидеть дома, когда лето, жарко и река рядом? Дома же обязательно к работе приставят. Полы мастикой натирать. Или серебро чистить. Или подушки-перины выбивать… Меррон должна уметь вести хозяйство, она и умеет, но это же скучно. Скучнее, пожалуй, только субботние посиделки. Их устраивали попеременно то в одном, то в другом поместье. Тетушка с одинаковым тщанием готовилась и к приему гостей, и к поездке в гости.

Ужин. Чаепитие. Чтение стихов. Или обсуждение каких-то книг… Бридж, фанты и лото. Ворчание сэра Криспина, коронного рыцаря, который в войну лишился ноги и с тех пор переживал о том, что мир разваливается. И приступ подагры мэтра Догби, коллектора в отставке. Размышления вдовы Харрис о способах лечения пяточных шпор, яблочном конфитюре и том, полезно ли кровопускание для здоровья. Вечно она с доктором на эту тему спорила, но как-то не зло, скорее по привычке.

И в знак примирения выпивала высокую рюмку яичного ликера.

Вообще-то лет до тринадцати Меррон нравились субботние посиделки. Игра в мяч. Или в крокет – у Меррон был хороший глаз, и она всегда выигрывала. В городки тоже. С фантами сложнее, вечно какие-то глупости загадывали… и танцы тоже были веселы, особенно когда появлялись сыновья сэра Криспина. Они были взрослые, но совсем не занудные. И танцевали по очереди со всеми девушками, даже с шестилетней Гертрудой. С Меррон, конечно, тоже. Она чувствовала себя такой взрослой… настолько, чтобы выйти замуж, например, за Дерека. Дерек был замечательным. Настолько замечательным, что, когда он смотрел на Меррон, сердце готово было из груди выпрыгнуть.

Про замуж и сердце Меррон рассказывать не стала, но почему-то показалось, что Сержант и сам все понял. Смеяться не стал, и на том спасибо.

– И когда все разладилось? – Сержант задал именно тот вопрос, на который Меррон не желала отвечать. И сказать бы, что его это дело совершенно не касается, но тогда они точно поругаются, а ругаться Меррон не хотелось. Ей даже нравилось вот так сидеть и говорить о всякой ерунде.

Разладилось… хорошее слово. Действительно разладилось. А Меррон не заметила бы, если бы не услышала, как вдова Харрис сочувствует тетушке, мол, девочка настолько некрасива, что у нее ни малейшего шанса жизнь устроить. Меррон поначалу и не поняла, о ком речь.

Она думала, что она обыкновенная. Человек, он ведь все равно человек, что за разница, какой у него разрез глаз или форма носа? А разница была. Именно она отделила Меррон от прочих. Больше не было игр, а разговоры замолкали, стоило Меррон подойти. Выяснилось, что дело не только в лице. Голос у Меррон слишком низкий и грубый для женщины. Кожа темная, как у простолюдинки. И волосы, что проволока. Тело нескладное, да и сама она от макушки до пят нелепа.

Говорит вещи, о которых в обществе разговаривать не принято. А если и принято, то не женщинам. Что женщина понимает в политике? Ей следует читать модные журналы, а не «Сельскохозяйственный еженедельник». Еще Меррон бегает, а не ходит степенно, как полагается юной леди.

Хотя она совсем уже не юная.

И вообще всем ясно, что Меррон предначертана судьба старой девы, склочный характер уже имеется. А Меррон не склочная вовсе, просто не способна молчать, когда над ней смеются.

Почему-то смеялись все и всегда.

И Меррон много глупостей сделала, пытаясь доказать им, что права. Рядом с одной из таких вот «глупостей» она и сидела, раздумывая над тем, какую историю тетушка сочинит о замужестве Меррон. Наверняка очень далекую от правды.

Главное, теперь Бетти перед соседями стыдно не будет. Но кое-что Меррон так и не выяснила.

– Зачем ты на мне женился?

Он мог бы выбрать если не любую, то другую, получше Меррон.

– Просто так.

Вот теперь Сержант определенно насмехается.

– Горе ты мое луковое, – сказал, отпуская.

Горе? Тетушка, когда сердилась, называла Меррон катастрофой.

Наша светлость присутствовала на похоронах.

Мне категорически не идет черный цвет. И остальным тоже – без него слишком много черноты вокруг, я уже не надеюсь, что когда-нибудь она исчезнет. Небо пытается спасти, расщедрившись на снегопад. Рыхлые белые хлопья ложатся на руки, на волосы, а я почти не ощущаю холода.

– Я здесь. – Кайя берет меня за руку и уже не отпускает.

Почему-то именно сейчас я как никогда остро ощущаю инаковость этого мира. Здесь нет храмов и священников, готовых проводить душу в мир иной. А я все равно слышу заунывное пение. И воздух будто ладаном пропах. Еловыми лапами.

Нет, снегом, и только.

– По обычаю тех, кто носит имя Дохерти, выносят через главный вход. – Кайя начинает говорить, чтобы отвлечь меня от воспоминаний. – Шесть лошадей вороной масти. Черная повозка. Тело укрывают черной же тканью, на которую кладут цветы. Иногда цветов очень много, и тогда их передают сопровождению. Когда хоронили отца, люди приносили гнилую солому.

– Почему?

– Показывали, что им нечего есть.

Тиссу – я даже мысленно называю эту женщину Тиссой – не повезут через город. И шестерка лошадей ее не ждет. Носилки. Белые розы на саване. И белый же снег.

Железные ворота распахнуты настежь. За ними снова чернота, но погребальной шахты, которую не способны оттеснить факелы. Провалы пустующих камер, и я понимаю, что однажды окажусь здесь. Не страшно, но…

…здесь только вместе. И очень не скоро.

Носилки входят в черный зев камеры. Ни прощальных слов, ни слез. Лишь деревянная заслонка, перепоясанная цепью, как знаком того, что место это занято. Мраморная плита с именем будет изготовлена позже, но Урфин не дождется.

Я знаю, что сегодня он исчезнет, не попрощавшись.

От него ждут безумных поступков, и разочаровывать Урфин не станет. Перед исчезновением он напьется, полагаю, вполне искренне, и выскажет прилюдно все, что думает о суде и судьях.

…еще несколько дней, и мы тоже уедем.

…я думала, завтра.

…не успеваю. Мне надо завершить одно дело. И с городом разобраться. Я рассчитывал на Урфина…

Но он должен быть в другом месте. И наш отъезд придется отложить.

…от дяди новостей тоже нет. Я опасаюсь, что… не хочу думать, но вероятность высокая. Иногда он становится безрассуден. А Сержант – не Дохерти. Его полномочия должны быть подтверждены. И я сам представлю его гарнизону и гильдиям. Совету тоже.

Уехать тихо не выйдет.

Сержант? А я как же? Я как-то привыкла к постоянному молчаливому присутствию Сержанта.

Скучать буду.

Интересно, ему понравится быть директором нынешнего сумасшедшего дома? Ох, что-то сомневаюсь.

…и передача дел займет некоторое время. Мы постараемся управиться настолько быстро, насколько возможно.

…то есть ему ты доверяешь?

…скорее использую. Он клялся служить моей семье и клятву давал не мне. Он не помнит ни слов, ни обстоятельств, вообще ничего, но знает, что клялся. И, подозреваю, нарушить клятву не сможет при всем желании.

Еще один. И я оглядываюсь на запертую дверь, которая вовсе не выглядит надежной, равно как и плита, прикрывшая нору гробницы. Человек, который умер задолго до моего появления в этом мире, пугает своей посмертной властью.

А Кайя не спешит возвращаться в замок. Он дышит часто и глубоко, словно пытаясь избавиться от затхлого духа подземелья, который прилип и ко мне. Все-таки мой вариант с могилой на берегу моря и розовыми кустами куда как милей этой норы в подземелье.

…по-хорошему мне бы его к Ллойду отправить, он бы сказал наверняка и помог при случае, но больше мне не на кого рассчитывать.

…Сержант знает?

…да. И, по-моему, не особо удивлен. Дар готов ждать. И он справится…

Слышу сомнения и догадываюсь, с чем они связаны.

…он сейчас сам не понимает, насколько уязвим. И признавать уязвимость отказывается. Я пытался объяснить, но нужно время. Сам дойдет.

Хотелось бы на это посмотреть. Вспоминаю свадьбу, которая состоялась как-то неожиданно для всех, включая невесту, и не могу удержаться от улыбки. Девушку замужество определенно не радовало. Более того, у меня возникли серьезные опасения за жизнь и здоровье жениха. А ему и без того досталось. Совесть совестью, но мнение других людей тоже стоит принимать во внимание. Меррон – не Тисса с ее нечеловеческим терпением и готовностью прощать.

Вот сыпанут яду в утренний кофей, и будет знать. Хотя, конечно, вопрос – берут ли Сержанта яды.

…некоторые. И доза нужна больше, чем для обычного человека.

Муж у меня замечательный, все обо всех знает и охотно знаниями делится.

…точно не скажу, но если брать по дяде, то он намного сильнее, быстрее и выносливее, чем люди. Скорость регенерации выше. Магнус как-то стрелу в легкое получил, и ничего, выжил. Способен долго обходиться без еды, воды и сна. Но убить его все-таки можно.

И в данный момент времени Кайя думает не о Сержанте.

…он вернется.

…ты меня опять утешаешь.

…призвание у меня такое.

Наверное, можно уходить – Урфин ушел, – но мы стоим за чертой ворот, разглядывая решетку, думая каждый о своем. Падает снег. И к утру, а то и раньше наши следы исчезнут.

Мир станет белее. Чище ли?

Не знаю. Но в какой-то момент я понимаю, что, как бы оно ни повернулось дальше, все закончится хорошо. Все просто не может не закончиться хорошо.

Лишенная заряда отмычка превратилась в обыкновенный ржавый ключ. И Урфин не без сожаления – не отпускала мысль, что зарядить-то чужой артефакт он способен, – выбросил ее за борт. Море приняло отмычку без звука, как принимало многие иные дары, перепадавшие от беспокойного людского племени.

Берег давно уже остался за чертой горизонта. И лишь серые статуи Дев виднелись вдали. Еще час, и они растворятся в зыбком зимнем закате. Солнце было красным. Звезды – яркими, резкими. И значит, завтра похолодает еще сильнее. Лишь бы шторма не приключилось.

Должно же им повезти…

Хотя уже повезло. В том, что заряда хватило.

Что Кормак следил за домом и замком, но не за старым трактиром, слишком обыкновенным, чтобы выделяться среди других – грязных, продымленных и полузаконных.

Что корабль Аль-Хайрама не привлек внимания большего, нежели любой другой корабль…

Что Тисса была жива, а море относительно спокойно.

До Бергоса дней семь пути. Потом по суше… и все вроде бы складно вышло, но неспокойно. Хоть ты назад возвращайся.

Позже. После того, как Ласточкино гнездо проснется. И найден будет посредник, который согласится привести чужака… хорошо бы того самого, который уже в мире. Судя по несчастным случаям с лестницами, работает он чисто и тихо. Урфин подготовил список. И сейчас, разглядывая тени на воде – чудилось, из глубин навстречу солнцу поднимаются древние монстры, – вновь повторял имена.

Всего десяток. Самые старые. Упертые. Наглые. Остальные – поймут. А если не поймут, то список расширится. До тех пор, пока понимание не будет достигнуто.

Холодный ветер отвесил пощечину, мазнул по губам колючей снежной крошкой.

Надо запретить детям подниматься на палубу. Ладно, Гавин, который снова оживает, ему все интересно, но Долэг слишком мала. Простудится еще… Тиссу расстроит.

Она все еще спала. Вторые сутки кряду, и если поначалу Урфин уговаривал себя, что сон – это нормально и даже хорошо: не так на нервы изведется, то, чем дольше сон длился, тем неспокойней становилось. Насколько же он переборщил с дозой? И не выйдет ли перебор смертельным?

Вернувшись в каюту, Урфин вновь присел на постель. Пульс ровный. Дыхание глубокое, спокойное. И улыбка эта, счастливая…

…он помнил другой сон и другое ожидание, куда более долгое. Но он не Кайя и вряд ли выдержит еще сутки.

– Проснись, пожалуйста, – получилось жалостно, но Урфин не знал, что еще сказать.

Что краснота уменьшилась. И сыпь проходит. Что еще пару дней, и от нее не останется и следа, разве что кожа некоторое время будет жесткой, но и это ненадолго.

Что волосы отрастут… когда-нибудь. А если и не отрастут, то волосы – малая цена.

Что Ласточкино гнездо ждет и более безопасного места не сыскать во всем мире.

Что, возможно, их еще попытаются перехватить, но вне замка Урфин не связан законом. Главное – свидетелей не оставлять. А это он умеет.

– Открой глаза, – попросил Урфин, вытягиваясь рядом. – Ты не сможешь вечно от меня прятаться.

И она подчинилась. Зеленые. Яркие. Осмысленные и очень-очень злые.

– Пить хочешь?

Слабый кивок и долгий выдох:

– Т-ты…

– Я, ребенок. Всего-навсего я. А ты кого ожидала увидеть?

Не вода – сильно разведенное вино с сахаром и медом. Ей надо восстановить силы. И Тисса пьет маленькими глоточками. А смотрит по-прежнему сердито.

Злится – значит, будет жить. И разве есть что-то более чудесное?

– Ты… меня…

– Украл.

Она пытается сесть, но обнаруживает, что не одета, и сама же ныряет под одеяло. Едва ли не с головой зарывается. Вспоминает. Хмурится. Касается головы и просит:

– Отвернись.

– Нет.

Урфин тысячу раз проговаривал себе то, что скажет ей, и вот теперь понял, что те слова не годятся. Нужны другие, но откуда их взять?

Обнять? Тисса не сопротивляется, вздыхает тихо, обреченно как-то.

– Это был единственный выход. Совет не позволил бы тебя помиловать. Кормак следил за каждым моим шагом. Он бы разрешил сбежать, но потребовал бы возвращения. Я бы, естественно, отказался. А отказ – это почти мятеж. За мятежом – война.

– И ты… убил другую женщину?

– Во-первых, не я. Палач. Во-вторых, ребенок, мы заключили честную сделку.

Не верит. Хмурится так, по-взрослому. Смешная. И придется рассказывать, хотя Урфин предпочел бы, чтобы она просто забыла обо всем. Следовало усыпить ее еще в Башне… а потом что? Сказку сочинить? Не выйдет. Рано или поздно Тисса узнала бы правду.

– Та женщина уже была приговорена. И в отличие от тебя, была виновна. Она убивала не для того, чтобы защитить себя, а ради денег. На ней как минимум шестеро. Ее ждала смерть на колесе. Долгая. Болезненная. И она охотно поменяла ее на плаху.

Пожалуй, плаху поминать не следовало.

– Она… мучилась?

– Нет. Клянусь.

– А если бы ты… если бы не нашел… такой…

Соврать? Невозможно. Увидит ложь. Промолчит, но запомнит. А доверия и так остались крохи.

– Тэсс, я не такой, как ты. Может, поэтому ты мне и нужна, чтобы не потерял край. Я бы нашел другую женщину. Заплатил. Вынудил. Обманул. Не знаю, что бы сделал, но сделал бы. А если бы не получилось, я бы убил всех, кто находится в замке. Возможно, что и за пределами замка. Чуму легко вызвать, но вот остановить…

…теперь его будут бояться, как прежде. И переубедить в том, что страх безоснователен, вряд ли получится.

– Лучше не думать о том, что могло бы произойти, если этого не произошло.

Она не отвернулась. И, коснувшись щеки – сразу вспомнилось, что давно не брился, – сказала:

– Если так, то, наверное, ты меня все-таки любишь…

А когда Урфин рассмеялся – он не хотел, само как-то получилось, – обиделась. Ненадолго. И это тоже было замечательно.

Отголоски магии давным-давно растворились в ткани мира, вернув его в прежнее спокойное бытие. И Юго успокоился. Пожалуй, он даже испытывал некое подобие удовлетворения, как после удачно проведенной акции. Это было странно, потому что неестественно: получать удовольствие не от чьей-то смерти, а от осознания, что совершенно посторонний человек остался жив.

И выбыл из планов нанимателя…

– Нет, – сказал наниматель, закрывая окно. Жаль, Юго нравилось пить ветер. – Нам на руку его исчезновение. Когда возьмут, оправдаться не успеет.

Зато останется жив. Наверное. И здесь Юго засомневался. Он бы ушел из опасной зоны, но с недоучки хватит вернуться ради абстрактной справедливости.

– Все замечательно сошлось. У него есть мотив. У него есть возможность. Так будут думать. И после всего, сомневаюсь, что ему позволят дожить до суда…

Наниматель смеется и плачет. Странные все-таки существа – люди. Рвут себя эмоциями, а разорвав, ищут виноватых. И мстят всем без разбора.

– Кое-что изменилось. – Голос надломленный. Слезы текут. И веко левое дергается. Выгорел человек. Бывает. Его не жаль, жаль, что договор заключен и отмене не подлежит. – Ты не должен позволить Кайя покинуть город.

– А Белый камень?

Юго там почти освоился. Хорошее место. Спокойное.

– Не думаю, что он будет настолько рисковать.

– Ты… – Юго заставил себя спрятать руки за спину, до того сильным было желание вцепиться в горло. Ну кто меняет условия на ходу?

Юго выбрал позицию.

Юго привык к морю и ветру.

Юго договорился с миром.

А теперь слышит, что дислокация меняется?

Не понимает, что не оставила времени? И чем чревата такая спешка?! А если Юго промахнется?

Если нечаянно не ранит, а убьет?

– Ты же лучший. – Наниматель облизал губы. – Так мне сказали. Справишься.