Текст книги "Как выиграть войну. Книга для полководцев и государственных деятелей"

* * *

Теперь остается сделать одно замечание, касающееся существа дела. Лишь тот может поразить внезапностью, кто диктует другому закон его поведения. Закон же диктует тот, кто действует, имея большие основания. Если мы удивим противника нелепым мероприятием, то по всей вероятности нас ждет не хороший успех, а нам придется несдобровать от ответного удара; во всяком случае противник не будет особенно огорчен нашим сюрпризом, ибо в нашем же промахе он найдет средство отвратить от себя зло.

Так как нападение заключает в себе гораздо больше позитивных действий, чем оборона, то и внезапность во всяком случае чаще удается нападающему, чем обороняющемуся; однако и при обороне использование внезапности не исключается, как мы то увидим впоследствии. Может встретиться и двухсторонняя внезапность как со стороны нападающего, так и со стороны обороняющегося, и тогда верх возьмет тот, кто правильнее лопал в точку.

Так казалось бы должно было быть; однако практическая жизнь не выдерживает эту линию строго и притом по самой простой причине. Моральные влияния, вызываемые внезапностью, часто обращают самое плохое положение в хорошее для того, в чью пользу складывается внезапность, и не дают возможности противной стороне принять толковое решение.

Здесь, более чем в каком-либо другом месте нашего труда, мы имеем в виду не только одного старшего начальника, но и всех других начальников, ибо действие внезапности отличается той особенностью, что оно заметно ослабляет общую связь и единство и открывает простор для проявления личности каждого.

Многое зависит от общих условий, в которых складываются соотношения обеих сторон. Если одна из них благодаря общему моральному перевесу способна вызвать упадок духа и поспешность решении в другой, то она использует внезапность с большим успехом и пожнет плоды даже там, где собственно она должна была бы испытать неудачу.

Хитрость

Хитрость предполагает какое-нибудь скрытое намерение, и следовательно противополагается прямому, простому, т. е. непосредственному образу действия, подобно тому как остроумие противополагается непосредственному доказательству. Она не имеет ничего общего со средствами убеждения, интереса, силы, но у нее много общего с обманом; последний тоже скрывает свои намерения. Она является в сущности обманом даже тогда, когда все уже закончилось, но все же она отличается от того, что попросту называется этим именем, так как непосредственно не нарушает данного слова.

Хитрец вызывает в суждении противника, которого хочет обмануть, такие ошибки, которые представляют последнему дело не в настоящем виде и толкают его на ложный путь. Поэтому можно сказать: подобно тому как остроумие представляет жонглирование идеями и образами, так хитрость является жонглированием действиями.

На первый взгляд кажется правильным, что стратегия получила свое название от хитрости и что при всех действительных и кажущихся переменах, которым подвергалось ведение войны со времени греков, это название все еще указывает на специфическую сущность стратегии.

Если предоставить тактике осуществление насилия, т. е. ведение боев, и рассматривать стратегию как искусство удачно использовать возможности к этому, то казалось бы кроме таких сил темперамента, как жгучее честолюбие, которое словно пружина оказывает непрерывное давление, или как сильная, ни перед чем не склоняющаяся воля, и т. п., нет более подходящего природного свойства, для того чтобы руководить и придавать жизнь стратегической деятельности как именно хитрость. Уже постоянная потребность поразить внезапностью, о чем мы говорили в предыдущей главе, указывает на это, ибо в основе всякой внезапности лежит хотя бы некоторая доля хитрости.

Но как бы нам ни хотелось видеть военных деятелей, состязающимися в скрытности, ловкости и хитрости, приходится сознаться, что эти качества мало проявляются в истории и лишь в редких случаях выделяются из общей массы отношений и обстоятельств.

Причина довольно проста и в общем совпадает с тем, что служило темой предыдущей главы.

Стратегия не знает никакой иной деятельности, кроме распоряжения боями и относящихся к нему мероприятий. Она не включает, подобно обыденной жизни, отрасли деятельности, выражающейся только словами, т. е. заверениями, объяснениями и пр. А эти-то недорого стоящие слова и являются по преимуществу теми средствами, при помощи которых хитрец наводит туман.

Подходящие к этому на войне действия; планы и приказы, издаваемые только для вида, ложные сведения, умышленно сообщаемые противнику, и т. д. в области стратегии сравнительно так слабо действуют, что ими пользуются лишь в редких, особо благоприятных случаях, а потому их нельзя рассматривать как свободное поле деятельности полководца.

Такого же рода действия, как распоряжение боями, проведенные до степени, способной оказать известное впечатление на неприятеля, требуют сами по себе значительной затраты времени и сил, и притом тем большей, чем крупнее масштаб работы. А обыкновенно не желают приносить подобные жертвы, и так называемые демонстрации в стратегии редко оказывают предполагаемое воздействие. В самом деле небезопасно продолжительное время применять значительные силы только для вида, ибо всегда рискуешь промахнуться и потерять эти силы для действий на решительном пункте.

Эту трезвую правду полководец на войне всегда глубоко переживает, а потому у него проходит охота играть на лукавой подвижности. Сухая серьезность необходимости настолько толкает на непосредственно требуемую работу, что большей частью для такой игры уже не остается простора. Короче сказать, у фигур на шахматной доске стратегии не хватает подвижности, которая составляет стихию хитрости и лукавства.

* * *

Из всего этого мы приходим к выводу, что верный и меткий взгляд представляет более полезное, более необходимое свойство полководца, чем хитрость, хотя и это качество ничего не портит, если оно не развито за счет более необходимых свойств темперамента, что впрочем слишком часто наблюдается.

Но чем более силы, подчиненные стратегическому руководству, оказываются по сравнению со своими задачами слабыми, тем стратегическое руководство будет более склонно к хитрости. Малочисленной и совершенно слабой стороне, которой уже не может помочь ни осторожность, ни мудрость, в тот момент, когда ее покидает сознавшее свое бессилие искусство, хитрость еще предлагает свои услуги как единственный якорь опасения.

Чем положение безвыходнее, чем более все сводится к одному отчаянному удару, тем охотнее хитрость становится рядом с отвагой. Освободившись от всех дальних расчетов, отказавшись от всех видов на то, чтобы расквитаться в будущем, отвага и хитрость, поддерживая друг друга, сосредоточат слабое мерцание надежды в одну точку, в один луч, который может дать еще вспышку.

Стратегический резерв

Резерв имеет два назначения, которые надо различать: во-первых продление и возобновление боя и во-вторых применение в непредвиденных случаях.

Первое назначение предполагает полезность последовательного применения сил и потому не может иметь места в стратегии. Те случаи, когда войсковые части направляются из тыла в какой-нибудь пункт, где противник начинает одолевать, очевидно должны быть отнесены ко второй категории назначений, ибо сопротивление, которое здесь приходится оказывать, видимо не было в достаточной степени предусмотрено. Войсковая же часть, предназначенная исключительно для продолжения боя, оставленная с этой целью позади, вне действия огня, и находящаяся в распоряжении старшего в бою начальника, будет уже тактическим резервом, а отнюдь не стратегическим.

Однако потребность иметь наготове известную силу для непредвиденного случая может встретиться и в стратегии, а потому может понадобиться и стратегический резерв, но только там, где можно допустить непредвиденный случай.

В тактике, где мы по большей частя узнаем о мероприятиях противника лишь в момент, когда они открываются нашим взорам, и где каждая лесная заросль, каждая складка местности могут их скрывать, там надо конечно быть всегда более или менее готовым встретиться с непредвиденным случаем и иметь возможность подкрепить те отдельные пункты нашего расположения в целом, которые оказались бы слишком слабыми, и вообще сообразовать наши действия с неприятельскими.

В стратегии также могут встретиться подобные случаи, ибо стратегические действия непосредственно связываются с тактическими. И в стратегии многое делается лишь по непосредственно усмотренным, по недостоверным и изо дня в день, с часу на час приходящим сообщениям и наконец в зависимости от реального успеха боев; поэтому существенным условием стратегического водительства является в соответствии со степенью неизвестности удержание позади части вооруженных сил для последующего их применения.

Как известно, это постоянно имеет место при обороне, особенно же при обороне местных рубежей, рек, горных хребтов и т. п.

Но такая неопределенность все более уменьшается, когда стратегия отходит от тактики, и совершенно прекращается в тех областях, где она граничит с политикой.

Куда неприятель направляет в бой свои колонны, можно узнать лишь, когда это станет очевидным; где он будет переправляться через реку, узнается по некоторым приготовлениям, которые обнаруживаются незадолго перед этим; с какой стороны он вторгнется в нашу страну, об этом обычно трубят все газеты еще до того, когда раздается первый выстрел. Чем обширнее мероприятия, тем труднее внезапно поразить ими. Время и пространство так велики, а отношения, из которых вытекают действия, настолько общеизвестны и устойчивы, что общий вывод или достаточно своевременно узнается, или же его можно достоверно установить предварительным изучением.

С другой стороны и пользование резервом, если бы таковой имелся, становится тем менее действительным, чем шире обусловившее его мероприятие противника. Мы видим, что то или иное решение частного боя само по себе ничто и что все частные бои находят свое завершение лишь в решении боя в целом.

Но и решение боя в целом имеет лишь относительное значение: оно бывает различных степеней в зависимости от того, насколько крупную и важную часть целого составляют те неприятельские силы. над которыми была одержана победа. Поражение, понесенное в столкновении одним корпусом, может быть заглажено победой армии; даже проигранное армией сражение может не только быть уравновешено сражением, выигранным армией более значительной, но даже обратиться в счастливое событие.

Никто в этом не станет сомневаться; но столь же ясно, что значение, которое имеет каждая победа (счастливый исход каждого боя в целом), становится тем более прочным, чем значительнее побежденная часть неприятельской армии, и что благодаря этому возможность вернуть однажды потерянное последующим событием соответственно уменьшается.

К этим двум соображениям мы присоединим еще третье: растянутое во времени применение вооруженных сил в тактике всегда стремится отодвинуть решающий момент к концу всего боевого акта; напротив в стратегии закон одновременности применения сил почти всегда заставляет добиваться основного решения (которое необязательно будет последним) в начале великого акта войны.

* * *

В этих трех положениях мы найдем достаточно оснований для того, чтобы сказать: стратегический резерв тем менее необходим, тем более бесполезен и даже опасен, чем обширнее и многограннее назначение этого резерва.

Нетрудно определить тот поворотный пункт, за которым стратегический резерв начинает противоречить своему назначению: он находится в решительном столкновении. Применение всех сил должно быть приурочено к решительному столкновению, и всякий резерв (состоящий из готовой к использованию вооруженной силы), который предназначался бы для применения лишь после этого решительного акта, был бы нелепостью.

Таким образом, если тактика в своих резервах имеет средство не только противостать непредвиденным начинаниям врага, но и исправить никогда не поддающийся предвидению исход боя, в случае неблагоприятного его оборота, то стратегии приходится отказаться от этого средства, по крайней мере в отношении главного решения. Вообще неудачи, понесенные в одном пункте, она может изгладить лишь успехом в другом, и только в редких случаях при помощи переброски сил с одного пункта на другой, но она никогда не должна иметь в мыслях сохранять позади часть сил, чтобы исправить возможную неудачу.

Мы признали нелепой идею стратегического резерва, не обязанного принять участие в главном столкновении; это в такой степени не подлежит сомнению, что мы никогда не соблазнились бы подвергнуть ее такому анализу, какой мы произвели в последних двух главах, если бы под обликом других представлений эта идея не получала более благовидный характер и не появлялась бы порою в замаскированном виде. Одни в ней видят плод стратегической мудрости и предусмотрительности, другие отвергают ее, а с нею вместе и всякую мысль о резерве, в том числе и тактическом.

Экономия сил

Ход рассуждений, как мы уже говорили, редко удается посредством принципов и взглядов сузить до одной непрерывной линяя.

Всегда остается известный простор. Так бывает во всяком практическом искусстве. Для линии прекрасного не существует никаких абсцисс и ординат; круга и эллипсиса не начертить при помощи их алгебраических формул.

Таким образом, деятель должен то вверяться такому такту суждения, который вытекает из природной проницательности ума, развивается погружением в размышления и почти бессознательно находит верный путь, то упрощать закон, сводя его к ярко выраженным приметам, которые и служат для этого деятеля руководящими правилами, то искать опоры в установленном методе и обращать его в свой посох.

В качестве такой упрощенной приметы или умственной сноровки мы намечаем следующую точку зрения: всегда блюсти общее взаимодействие всех сил; другими словами: зорко смотреть, чтобы никогда какая-либо часть не оставалась праздной. Кто держит свои силы там, где неприятель не дает им достаточной работы, кто заставляет часть своих сил маршировать, т. е. оставляет их в бездействии в тот момент, когда войска противника наносят удар, тот плохо ведет свое хозяйство.

В этом смысле надо понимать расточительное расходование сил: оно даже хуже нецелесообразного их использования. Раз нужно действовать, то прежде всего необходимо, чтобы действовали все части, так как даже самая нецелесообразная деятельность все-таки приковывает и занимает какую-либо часть неприятельских сил, между тем совершенно праздные силы временно как бы не существуют.

О паузах в военных действиях

Если смотреть на войну, как на акт взаимного уничтожения, то надо мыслить обе стороны в общем стремящимися вперед, но в то же время мы почти с такой же необходимостью должны мыслить в отношении каждого отдельного момента одну сторону в состоянии выжидания и лишь другую – шагающей вперед, ибо обстоятельства никогда не могут быть совершенно одинаковыми для той и другой стороны. Со временем может произойти перемена, вследствие которой настоящий момент окажется более благоприятным для одной стороны, чем для другой.

Если предположить у обоих полководцев полнейшее знакомство с обстановкой, то из последней вытекают побуждения, для одного – к активности, а для другого – к выжиданию. Следовательно у обеих сторон не может быть в одно и то же время интереса к наступлению, но точно так же у них одновременно не может быть интереса к выжиданию.

Но если даже допустить возможность полного равенства обстоятельств в этом отношении или если принять во внимание, что недостаточное знакомство каждого полководца с положением другого рисует их воображению такое равенство, то все же различие политических целей не допустит возможности такой приостановки действий. Одна из двух сторон с политической точки зрения непременно должна быть наступающей, ибо из обоюдной оборонительной цели война не могла бы возникнуть. Но так как у нападающего цель позитивная, а у обороняющегося – только негативная, то первому следовательно приличествует позитивное действие, ибо лишь этим путем он может достигнуть позитивной цели. Поэтому в тех случаях, когда обе стороны находятся в совершенно одинаковых условиях, позитивная цель вызывает наступающего на активные действия.

Таким образом, с приведенной точней зрения пауза в военных действиях, строго говоря, будет противоречить самой природе дела, ибо обе противные армии, как два враждебных элемента, должны непрерывно друг друга уничтожать, подобно тому как вода и огонь никогда не могут оказаться в положении равновесия, но до тех пор будут действовать друг на друга, пока один из этих двух элементов не исчезнет окончательно. Что бы мы оказали о двух борцах, которые целыми часами стояли бы, схватив друг друга и не делая ни малейшего движения?

Таким образом, казалось бы военные действия должны выливаться в постоянное движение, как заведенный часовой механизм. Но как ни дика и ни свирепа природа войны, все же она скована цепью человеческих слабостей, и проявляющееся в ней противоречие, заключающееся в том, что с одной стороны человек ищет и создает опасности, а с другой – их в то же время боится, никогда не может удивить.

Если мы обратимся к истории войн вообще, то часто мы найдем в ней нечто противоположное такому непрерывному стремлению к цели, и пауза и бездействие покажутся нам основным состоянием армий во время войны, а действия – лишь исключением. Это могло бы чуть ли не поколебать нашу веру в правильность созданных нами положений. Но в то время как военная история подтверждает сомнения массой приводимых ею фактов, ближайший ряд войн вновь оправдывает нашу точку зрения. Революционные войны даже с избытком свидетельствуют о ее реальности и с избытком доказывают ее необходимость. В этих войнах, и особенно в кампаниях Бонапарта, ведение войны достигло той не знающей ограничений степени энергии, которую мы считаем естественным законом войны. Следовательно такая степень возможна, а если возможна, то и необходима.

В самом деле, как разум мог бы оправдать растрату сил, сопряженную с войной, если бы действие не являлось их задачей? Булочник растапливает печь лишь тогда, когда он готовится сунуть в нее свои хлеба; лошадей запрягают в повозку лишь в том случае, если собираются ехать. Зачем же делать огромные усилия, сопряженные с войной, они не должны вызвать ничего другого, как только подобные же усилия со стороны неприятеля?

* * *

Вот что мы можем сказать в защиту общего принципа; теперь – об его видоизменениях, поскольку они вытекают из самой природы дела, а не из конкретных особенностей.

Здесь надлежит отметить 3 причины, которые образуют внутренний противовес и препятствуют тому, чтобы часовой механизм слишком быстрым и непрерывным ходом исчерпал бы свой завод.

1-я причина, которая вызывает постоянную склонность к остановке и через то становится тормозящим началом, это – природная боязливость и нерешительность человеческого духа, своего рода сила тяжести в моральном мире, которая впрочем вызывается не силами притяжения, а силами отталкивания, а именно – боязнью опасности и ответственности.

В пламенной стихии войны заурядные натуры оказываются слишком тяжеловесными; движение будет длительным лишь в том случае, если оно будет получать сильные и частые импульсы. Одного только представления о цели войны редко бывает достаточно, чтобы преодолеть эту тяжеловесность. Нужно, чтобы во главе стоял воинственный и предприимчивый ум, который чувствовал бы себя на войне, как рыба в воде, в своей подлинной стихии, или чтобы сверху проявлялось сильное давление, иначе неподвижное стояние на месте станет нормой, а наступление будет уже исключением.

2-й причиной является несовершенство человеческой проницательности и суждения; на войне оно выступает особенно ярко; даже собственное положение в каждый данный момент не всегда точно известно, а положение противника, закрытое завесой, должно разглядываться по скудным данным. Благодаря этому часто случается, что обе стороны видят свою выгоду в одном и том же, тогда как данное явление отвечает более интересам одной стороны.

3-я причина, которая задерживает как тормоз ход машины и время от времени вызывает полное затишье, это – превосходство обороны; А может считать себя слишком слабым, чтобы атаковать Б, из чего однако не следует, чтобы Б был достаточно силен, для того чтобы атаковать А. Прирост сил, который дает оборона, не только исчезает в процессе перехода к нападению, но передается противнику, подобно тему как, выражаясь алгебраически, разница между а + б и а – б равна 2б. Таким образом может случиться, что та и другая сторона не только считают себя слабыми для перехода в наступление, но и действительно слишком слабы для этого.

Итак, заботливое благоразумие и страх перед слишком большой опасностью находят внутри самого военного искусства удобные позиции, чтобы доказывать свою правоту и укрощать стихийную необузданность войны.

Тем не менее, эти причины, едва ли могут без натяжки объяснить те продолжительные задержки, которые наблюдались в прежних, не вызванных более глубокими интересами, войнах, когда безделье и праздность занимали девять десятых времени по сравнению с проведенным под ружьем. Такое явление вызывалось главным образом тем влиянием, которое оказывали на способ ведения войны требования одной стороны и состояние и настроения другой, как мы уже говорили в главе о существе и цели войны.

Эти данные могут получить такое подавляющее значение, что война становится половинчатой. Часто войны представляют лишь вооруженный нейтралитет или занятие угрожающего положения, чтобы поддержать ведущиеся переговоры, или же скромную попытку добиться небольшого преимущества и затем выжидать, чем дело окончится, или наконец выполнение тягостной обязанности союзника, которую осуществляют с предельной скупостью.

Во всех подобных случаях, когда столкновение интересов ничтожно, начало вражды слабо и нет охоты особенно навредить противнику, а равно и от него не грозит большой опасности, словом, когда никакой крупный интерес не толкает и не подгоняет, правительства не желают ставить слишком много на карту. Отсюда и появляется то вялое ведение войны, в которой дух вражды, присущий настоящей войне, посажен на цепь.

* * *

Однако и в такой войне может быть свой разум; даже пожалуй здесь для разума открывается больший простор и более разнообразное поле деятельности, чем а другой войне. Азартная игра со свертками золота словно превращается а коммерческую игру на гроши. И здесь-то ведение войны заполняет время всевозможными мелкими выкрутасами: аванпостными стычками, балансирующими на грани шутки и серьезного дела, пространными диспозициями, не дающими никаких плодов, занятием позиций, выполнением маршей, которые впоследствии признаются учеными лишь потому, что мелочная, крошечная причина, их обусловившая, для истории оказывается потерянной и простому здравому смыслу они ничего не говорят.

Повторяем, именно здесь-то и обретают некоторые теоретики будто бы подлинное военное искусство. В этих фехтовальных приемах старых войн видят они конечную задачу теории; господство духа над материей и войны последних лет кажутся им грубым кулачным боем, который ничему не может научить и на который надо смотреть как на возврат к варварскому состоянию.

Такой взгляд столь же мелочен, как и облюбованное ими дело. Там, где отсутствуют большие силы и большие страсти, конечно ловкому уму легче вести свою игру, но разве руководство крупными силами, работа за рулем среди бури, под ударами разъяренных волн, уже сами по себе не являются более высокой деятельностью духа? Разве указанное искусство фехтования не охвачено этим другим видом ведения войны, не является его частицей? Не относится ли первое к последнему, как движения, происходящие на кораблях, к движению самого корабля? Ведь оно может существовать лишь при том безмолвно заключенном условии, что противник будет действовать в том же духе. Но знаем ли мы, как долго он будет подчиняться этому условию?

Карл фон Клаузевиц.

Карл Клаузевиц родился в 1780 году в семье прусского чиновника. В 1792 году (в возрасте 12 лет) Клаузевиц был зачислен юнкером в 34-й пехотный полк принца Фердинанда. В 1793 года вместе с полком участвовал в войне против революционной Франции. После окончания военных действий Клаузевиц обучался в Институте военных наук (будущей Военной академии).

Горе правительству, которое со своей половинчатой политикой и скованным военным искусством натолкнется на противника, не задающего ограничений, подобно суровой стихии, для которой нет законов и которая подчиняется только присущим ей самой силам. Тогда всякое упущение в энергии и напряжении ляжет лишней гирей на чашку весов противника; в это мгновение не так легко будет изменить стойку фехтовальщика на позу атлета, и часто будет достаточно небольшого толчка, чтобы все повалить на землю.

Из приведенных оснований следует, что в течение кампании военные действия протекают не в форме непрерывного движения, а толчками, и что между отдельными кровопролитными актами наступают периоды взаимного наблюдения, когда обе стороны занимают оборонительное положение. Обыкновенно более высокие цели, преследуемые одной стороной, дают в ее действиях преобладание началу наступления и в общем заставляют ее занимать активное положение; это несколько видоизменяет ее поведение.