Текст книги "Звезда в оранжевом комбинезоне"

Катрин Панколь
Мучачас. Звезда в оранжевом комбинезоне

Посвящается Сильви Женевуа…

Поиск счастья в этой жизни оказывается, по сути, проявлением мятежного духа.

Ибсен

Katherine Pancol

Muchachas 1

Печатается с разрешения издательства Albin Michel и литературного агентства Anastasia Lester

Перевод с французского Елены Брагинской

Оформление обложки Екатерины Елькиной

© Éditions Albin Michel – Paris, 2014

– Как же все-таки люди в массе своей уродливы, – вздохнула Гортензия, наведя бинокль на резкость. – Не удивительно, что я имею такой успех…

Она сидела у открытого окна эркера своей гостиной. На ней был бледно-зеленый кардиган и узенькие красные джинсы, на ногах – домашние тапочки «Арлекин». Она наблюдала за прохожими, снующими по улице.

– Они тучные, они душные, они скучные. Они дуются и тусуются, пузатые туши, туповатые дуболомы.

Гэри валялся на тахте с наушниками в ушах и отбивал здоровенными ступнями ритм. Один носок у него был черный, а другой – красный. Раз-два-три-четыре – четвертная пауза, пять-шесть-семь-восемь – целая пауза, триоль, восьмая пауза, девять-десять.

– Или же, – продолжала Гортензия, – это просто медузы, влево повлеклись, вправо повлеклись, такие горестные тельца, что болтаются по воле волн.

Гэри потянулся. Зевнул. Взъерошил волосы. На нем была рубашка от «Брукс Бразерс» лимонно-желтого цвета, которая кое-где вылезала из потертых вельветовых штанов. Он вынул из ушей наушники и посмотрел на Гортензию, очаровательную ведьмочку с любопытным тонким носиком и шикарными длинными каштановыми волосами, которые приятно пахли травяным шампунем фирмы «Киль». Шампунь этот она использовала два раза в неделю и категорически запрещала Гэри его брать («Ты представляешь, сколько он стоит?»), прятала его, засунув в варежку для душа или за унитаз. Гэри все равно всегда находил его. «Там до или до-диез?» – вдруг забеспокоился он, нахмурив брови. Открыл партитуру, чтобы удостовериться.

– И ведь одеты все в коричневое, серое, черное. Ни тебе красных пуговиц, ни зеленого шарфика! Ну стулья, одно слово, просто сиденья! Армия стульев, которые, трепеща, ждут, когда патрон опустит на них свой зад. Знаешь, что я тебе скажу, Гэри? Эти люди носят траур. Эти люди утратили надежду. Они ходят по улицам, потому что им сказали, что нужно рано вставать, ехать куда-то на поезде или в метро, приходить на работу и стелиться перед напомаженным красавчиком, который назначен их хозяином. Не желаю быть стулом!

– А поесть ты не хочешь? – поинтересовался Гэри, закрывая партитуру и шепча про себя: – До-диез, ну конечно же, до-диез, ми-ре-фа, си-бемоль, до.

– Не желаю быть стулом, хочу быть Эйфелевой башней! Хочу придумывать одежду, которая сделает людей утонченными, изящными, устремленными к небу. «Простота – высшая степень изысканности». Вот это будет моим лозунгом.

– Ну, за некоторое время до тебя так уже сказал Леонардо да Винчи.

– Ты уверен? – спросила она, постукивая туфелькой по деревянному сундуку, на который она уселась, как на скамейку.

– Так я же тебе и шепнул на ухо эти слова вчера вечером. Ты что, забыла?

– Тем хуже для старика! Придется их у него украсть. Настал мой час, Гэри. Я не хочу быть ни журналистом, ни пресс-атташе, ни жалким серийным стилистом, я хочу творить и изобретать… Хочу создать свою марку.

Она выдержала паузу. Склонилась вперед, словно наконец заметила в толпе элегантно одетого человека, но тут же выпрямилась, разочарованная.

– Чтобы преуспеть в этой профессии, нужно быть сумасшедшим, фриком. Носить дурацкие шляпы, широченные шаровары, муфту из зебры, гетры кислотных оттенков. А я совсем не фрик.

– А поесть тебе не хочется? – вновь спросил Гэри, принимая позу роденовского «Мыслителя».

В его голове возник образ чайного салона Новой Галереи на Пятой авеню. Кафе «Сабарски» – так он назывался. Ему нравилось это тихое, уютное место, его деревянные панели, круглые мраморные столики и старое пианино «Ямаха», скучающее в углу. Чтение партитуры возбудило в нем аппетит. Он страшно проголодался.

– Поесть? – рассеянно обронила Гортензия, словно у нее спросили, не хочет ли она завести дома хохлатого какаду с островов Океании.

– Я умираю с голоду, я хочу яблочного пирога со взбитыми сливками, да побольше. Хочу в кафе «Сабарски». Там уютно и нешумно, славно и сладко, множество вкуснейших пирожных, милых седовласых стариков и старушек, забавных вещиц, тарелок с серебряной каемкой и послушных детей, которые сидят ровно и не вопят.

Гортензия пожала плечами.

– Я талантливая, у меня блестящее дарование, диплом колледжа Святого Мартина, я стажировалась в «Гэпе» и не только. Мне не хватает только денег и блата… это богатый муж. Нет у меня богатого мужа. Хочу богатого мужа.

Она обвела взглядом комнату, словно он мог прятаться где-нибудь под кроватью или за шкафом.

– Я вот думаю, что мне заказать, яблочный пирог или Schwarzwälder Kirschtorte? Прямо никак не выбрать…

– Вот если бы ты продал драгоценности короны…

– И горячий шоколад по-венски. Да побольше сливок!

– Я навещу твою бабушку.

– Ее Величество ба несколько скуповата.

– А я приставлю револьвер к ее седовласой голове…

– Густой горячий шоколад со взбитыми сливками и Schwarzwälder Kirschtorte. Огромное шоколадное пирожное со сливками и вишенками. Бери пальто.

Гортензия вынуждена была подчиниться. Когда Гэри голоден, с ним невозможно разговаривать. Она окинула прощальным взглядом манекен на колесиках, на котором булавками было закреплено раскроенное платье. Три недели работы. Затейливая плиссировка, веером сходящаяся вокруг талии и расходящаяся к колену. Верх обтягивающий, узкий, бедра скрадываются драпировкой, вид элегантный и загадочный. «Простота – высшая степень изысканности». Божественно.

– Что ты думаешь о моей последней разработке?

– Пока не решил.

Она ждала его вердикта с замиранием сердца. Он всегда был ее первой публикой, первым критиком. Тем, кому она больше всего хотела понравиться. Тем, на ком она испытывала свое оружие. Они вместе учились, вместе росли, она не переставала его удивлять, он не переставал удивлять ее, они никогда не уставали друг от друга. Когда она хозяйским жестом клала руку ему на плечо, он высвобождался, предупреждая ее взглядом: «Не надо, Гортензия. Только не это. Дай дышать». А если он подходил к ней слишком близко, когда она создавала набросок новой модели, она, ворча, отталкивала его. Он отвечал: «О’кей, я понял, подойду попозже». Они по этому поводу не волнуются, все равно встретятся вечером в широкой кровати и соприкоснутся всей поверхностью кожи, и сердца их будут готовы разорваться, а они будут длить и длить эту сладкую муку, пока кто-нибудь не выдержит и не попросит пощады. Обычно побеждает Гэри: жадная, нетерпеливая Гортензия сдается быстрее. «Ни с кем никогда я не смогу так жить. Звуки его фортепиано заставляют мои модели лететь и струиться, мелодии Шуберта, Баха и Моцарта задают ритм и вдыхают жизнь в мои наброски».

Она ждала, когда он найдет нужные слова. Он всегда очень тщательно подбирал слова, чтобы не проскользнуло ни одного фальшивого, неподходящего слова. Он говорил: непредвиденные обстоятельства, превратности, помехи, неожиданности – в зависимости от характера возникшей проблемы. Он учил ее мыслить глубже и точнее выражать свои мысли. «Давай еще подробнее, побольше деталей», – останавливал он ее, когда она торопилась побыстрей свернуть рассказ. Тут как-то давеча, после работы, она долго думала и в конце концов нашла определение любви, которое подошло, как влитое. «Любовь, – провозгласила она, пока он варил себе кофе, – это когда два человека любят друг друга, когда каждый из них вполне способен жить один, но тем не менее они решают жить вместе. Вот это как раз наш случай».

Она удовлетворенно вздохнула, он схватил ее, и они повалились на большой продавленный диван, служивший границей между двумя королевствами: музыки и моды. «Высокой моды», – всегда уточняла Гортензия, морща нос.

– А что, если…

– Если немного приподнять полы юбки?

– А что, если… я все-таки соблазнюсь на Zitronenschnitte[1]1
  Лимонный пирог (нем.). (Здесь и далее цифрами обозначены примеч. пер.)


[Закрыть]? Он такой пухлый, такой хрустящий, и лимон в меру кислый… Вот даже не знаю… А ты что закажешь, а?

– Ничего, – оскорбленно бросила она. – Я буду смотреть, как ты ешь, и думать о своем плиссе. Может быть, немного передвинуть талию? Или не стоит…

– Ты всегда так говоришь, а потом заказываешь гору пирожных и доедаешь все до последней крошки. Вылизываешь тарелку, говоришь с набитым ртом, ты жутко противная, Гортензия Кортес!

– Это все потому, что я раз и навсегда решила для себя, что не буду толстеть. Тут все дело в стратегии. Я сильнее, чем калории. Они портят жизнь всем девушкам на свете, а я их презираю. Они обижаются на такое отношение и стараются держаться от меня подальше.

– Надень пальто, в парке ветрено. Мы пойдем пешком, развеемся.

– У Максима Симоенса в двадцать три года был свой торговый дом!

– Бери перчатки, шарф и шапочку. Оставь уже в покое это платье и свои булавки. Мое брюхо вопит от голода, ты должна покориться, женщина!

* * *

Они шли по парку навстречу шквальному ветру. Гортензия висела на руке Гэри. Он широко шагал, она семенила рядом. Он хмурился, пытаясь ухватить нужный аккорд. Она мысленно втыкала булавку в ткань платья на манекене с колесиками. Он высчитывал шестнадцатые, она поправляла драпировку. Каждый был погружен в свои мысли, они не замечали ни бегунов, трусцой круживших вокруг них, ни любопытных белок, ни лужайки и холмы, ни игроков во фрисби, ни многочисленных лоточников, продающих баварские крендельки и сосиски, санки и мячики. Зимний парк был коричневым и голым. Он сейчас совсем не был похож на те почтовые открытки, которые покупают туристы.

Деревья качались, ветки дрожали, носы краснели от холодного ветра, слезы застили глаза. Но Гортензия все равно вещала в полный голос. Словно пыталась заговорить этот странный спазм в желудке, который парализовал ее и лишал сил. Каждое утро она просыпалась с этим спазмом. Она не знала, как его назвать и отчего он происходит. Будто внутренности завязываются в узел и она погружается в душный, липкий страх. А что, если жизнь проходит мимо? До этого она жила на полную катушку, вокруг был цветной многоголосый фильм, но с некоторых пор ее окружала серая муть, от которой накатывала жуткая тоска. Что, если она упустила свое счастье? Она уже почти старуха. Двадцать три года – это начало конца, клетки начинают отмирать, нейроны разрушаются, во всех научно-популярных книгах об этом написано. Время больше не работает на нее – Гортензия это ясно понимала. Но при этом не знала, в какую сторону ей двигаться. И скоро у нее кончатся все ее сбережения. Она накрутила на палец прядь волос, наклонилась, не отпуская руки Гэри, подобрала с земли сухую веточку, подняла наверх свою пышную шевелюру и, действуя веточкой как шпилькой, соорудила замысловатый пучок. Освобожденный лоб слегка наморщен, горделивая длинная шея устремлена вперед – Гортензию вновь одолевают мучительные размышления. Надо что-то менять. Долой сомнения. Не обращать внимания на проклятый узел в животе. Действовать. Так и страх пройдет. Она ведь всегда шла напролом.

– Или же… Я вообще все переделаю. Складки наверху, а низ узкий. Юбка карандашом, и пышный верх с двумя большими бантами, и три маленькие жемчужинки-пуговки на задрапированной талии. Что ты на это скажешь?

Он расслышал только последние слова, и они ему как-то не понравились. Хромые утицы, проковылявшие по его грезам. Какие-то темные пятна на его грезах. Фальшивые ноты в музыке его души. Диссонанс. Он ненавидел диссонанс.

– Мог хотя бы ответить!

– Гортензия, умоляю, я гоняюсь за нужной нотой… Маленькая звучная нота, которая приведет за собой все остальные. Она тут, недалеко, я ее почти уже выследил! Дай мне возможность ее спокойно поймать, и потом, обещаю, я выслушаю тебя.

– Ты понимаешь, кризис уже все начал разрушать. Цифры продаж скачут, налоги с текстильных товаров все выше, все торговые дома это знают и сосредоточиваются на проверенных временем образцах, на привычных для них ценностях и имиджевых разработках. Я должна как-то встроиться в эту систему, не то поздно будет. И тогда я закончу свое профессиональное существование и пойду обметывать петли.

Она крепче сжала его локоть, чтобы привлечь внимание к себе, к своей неразрешимой проблеме – к спазму в животе, ставшему уже спазмом в горле.

– Как будто в жизни нет ничего, кроме твоей музыки! – выкрикнула она. – Поговори со мной, Гэри, ну поговори же!

Она наклонилась к нему, вдохнула запах его туалетной воды, смешанный с запахом мокрой шерсти от его темно-синей бесформенной куртки. Сколько он уже ее таскает, эту куртку? И отказывается покупать другую. Она помнит ее почти всю жизнь. На ней даже есть ее отпечаток: затертость в том месте, где она держит его под руку. Это мой личный знак, след моей руки. Она вцепилась в него, встряхнула, он высвободился. Она опустила руку.

– Я должна изобретать новое, двигаться вперед. Это единственное средство против кризиса. Только креативность может сдвинуть с места застоявшийся рынок. И все это я должна делать в одиночку. Я одинока, о, как же я одинока…

Он не повернул головы. Он продолжал гнаться за той самой, изначальной нотой. Ми, соль, ля, си, до, до-диез… Греза упорхнула. Он стиснул зубы, сжал кулаки. Отбросил движением головы шарф, который закрыл ему нос. Дернул рукав своей синей куртки. Потянул сильнее. Дернул изо всех сил. Гнев гудел и метался в нем, как ветер в ветвях. Он был просто в ярости. Ведь, казалось, уже почти поймал!

«Не нервничать, главное, не нервничать, у меня еще есть те первые ноты. Созвучие появится потом, в покое и тепле чайного салона».

Это было его убежище. Именно там ему пришли в голову первые звуки его первого фортепианного концерта. Когда он дул на взбитые сливки шоколада по-венски. И царапал в блокноте ноты, теснящиеся в голове. Блокнот всегда с ним, в кармане. И маленький мягкий карандаш, который буквально летает по листу бумаги.

– Значит, тебе наплевать, – нудила Гортензия, – ты меня не слышишь, ты меня вообще не слушаешь, я для тебя кто? Мебель, что ли? Статуэтка на шкафу? Недовкрученная лампочка?

Она опять отпустила руку Гэри. Отошла на шаг. Подставила лицо жестокому ветру. Вновь почувствовала, как судорогой свело живот. Нет, она не уступит. Ни спазму этому, ни Гэри. Дальше пойдет сама. Одна-одинешенька. Мы вообще одиноки в этой жизни. Надо вбить это себе в голову и уже никогда не забывать. «Я одинока, совершенно одинока на свете. Да, но чего я добьюсь в одиночку?» Она наподдала ногой мячик, за которым мчался что есть сил парнишка, послала его в противоположную от мальчика сторону, еще дальше, малыш завопил от возмущения, а потом заревел от обиды. «Тебе же лучше, – прошипела она. – Побежишь-побежишь, да и догонишь его. Не конец света, нечего орать. Руки-ноги есть, вот и действуй!»

Мальчик замолчал и удивленно уставился на нее.

– А чего это ты плачешь? – спросил он, опуская уши своей канадской шапки.

– Не плачу я. Свали отсюда.

– Ты злюка! Злюка и к тому же еще и уродина! У тебя сухая ветка в волосах. Фу, как это некрасиво.

Она пожала плечами и вытерла глаза изнанкой рукава. Обернулась к Гэри, чтобы заручиться его поддержкой. А он к тому времени уже поймал такси и залез в него, даже ее не подождав.

– Гэри! – закричала она во весь голос, чувствуя, как слезы подступают к глазам. Смахнула их перчаткой и еще раз заорала: – Гэри!

Она побежала к машине. Он захлопнул дверцу перед ее носом. Опустил стекло и обронил:

– Прости, дорогая, мне нужно немного тишины и спокойствия. Оставляю тебя наедине с твоей плиссировкой. Быстрая ходьба – лучший друг всех погруженных в тревожные думы.

Гортензия проводила глазами удаляющийся свет задних фар желтого такси. Он посмел вот так бросить ее посреди парка! Да кто он такой, за кого он себя держит? Да кем он себя возомнил? Считает: раз он такой красивый, обаятельный и беззаботный, все должны по нему с ума сходить? Ишь ты! Штаны у него коротковаты, а ботинки велики. И вообще, ступни непропорционально большие. И волосы слишком черные. И зубы слишком белые.

Она секунду стояла растерянная, раскинув руки. Из носа текло. Она сделала глубокий вдох, подняла воротник, чтобы защититься от ветра. Заметила мальчишку, который все еще наблюдал за ней. Состроила ему гримасу. Он нехотя отвернулся и бросил ей через плечо, прежде чем побежать за своим мячиком:

– Вот ты сама видишь, какая ты уродина! Парень тебя здесь бросил, как кожуру от банана!

И тотчас же удрал.

* * *

В это время в кафе «Сабарски» посетителей было мало. Красивые, богатые дамочки без определенных занятий после обеда ринулись по магазинам, пожилые мужчины отправились на сиесту, детишки корпели над уроками в школе, а всех остальных отпугнула зябкая морось на улице. Гэри уселся за круглый столик из белого мрамора, положил свой блокнот и мягкий карандашик. Официант в длинном белом фартуке и черной жилетке принес ему меню и собрался уже тактично отойти в сторону, чтобы дать посетителю возможность выбрать.

– Не надо уходить. Я уже знаю, что возьму. Густой горячий шоколад со взбитыми сливками и Schwarzwälder Kirschtorte.

И главное, побольше покоя! Покоя и тишины, чтобы наполнить ими свою мелодию. Какой же Гортензия может быть несносной! Разве вот он дергает ее за волосы, когда она делает наброски? Разве подкрадывается и целует в шею, как бы ему ни хотелось это сделать? А ведь ее склоненный затылок так и просит о поцелуе – если не об укусе! Нет же. Он просто стоит и любуется ею. Ждет, что она обернется, заметит его, вспомнит о его существовании. «Ты хоть помнишь, как меня зовут? – улыбаясь, спрашивал он ее, сидя на диване. – Я любимейший из твоих любовников». Гортензия поднимала голову от листа. Ее полные, чудесно очерченные губы изгибались в мечтательной улыбке. Глаза становились плывущими, томными. «Гэри, Гэри Уорд, что-то я такое слышала…» Он хотел впиться губами в ее губы, но сдерживал себя, она мыслями еще была в своем рисунке. И он ждал, когда она вернется на землю и падет в его объятия. Не заступать на ее территорию. Она ненасытная. Сердцеедка. Ночью такая внимательная, ласковая, днем непокорная и своевольная. «Что это на меня нашло, когда я прыгнул в такси? Да, упустил нужную ноту и обозлился. Но ноты появятся опять, я знаю. Их поманят сияющая белизна скатертей, деревянные панели на стенах, старинный паркет, скрипящий под ногами. Признак старика Фрейда бродит между шарлотками, блюдами со взбитыми сливками, тортами и бисквитами, меренгами и корзиночками, бродит в поисках пациента, который ждет не дождется, чтобы его уложили на кушетку. Я не ваш клиент, доктор Зигги, я живу в ладу со своим сознанием. Сам я вполне в своем вкусе, не пыжусь что-то изобразить, но и не прибедняюсь, ни с кем себя не сравниваю. Мое счастье в том, чтобы просто быть собой. Я похоронил отца, который забыл обо мне сразу после моего рождения, но в компенсацию оставил замок в Шотландии. Я еще не знаю, что буду с ним делать. Ее Величество бабушка отправила туда команду мастеров, которые укрепляют стены и перекрытия крыши. Ей неприятно, когда рушатся древние замки. Отец был равнодушным и одиноким человеком. И очень сильно пил. Да, верно то, что он сам приблизил час своей смерти. Должен ли я чувствовать себя виноватым, уважаемый Зигмунд? Не думаю. Мы с отцом общались только один раз_*.[2]2
  _* См. роман «Белки в Центральном парке по понедельникам грустят». (Здесь и далее звездочками отмечены примеч. автора.)


[Закрыть] Этого маловато, чтобы наладить тесную родственную связь. А по каким признакам ребенок узнает отца? Отца, которого он никогда в жизни не видел? Что до матери… Она меня вырастила. Долгие годы была моей единственной компанией. Моим компасом, моей реперной точкой. Она воспитывала меня, постоянно объясняя, что я просто чудо. И неважно, что я не знаю, сколько будет дважды два, или не могу найти на карте Новые Гебриды. Но если вдруг я проявлял неуважение к матери – пинок под зад и давай сиди в своей комнате. Она научила уважать женщин и взбивать вручную майонез. В какой-то момент мы расстались – так было надо. Но получилось довольно болезненно. Я удрал в Нью-Йорк, потому что как-то раз застал ее в постели с моим преподавателем фортепиано. Сейчас все нормально, мы нежно любим друг друга. Она никогда на меня не давит и лелеет на расстоянии – она живет в Лондоне. Вы хихикаете? Не верите мне? Вот и идите своей дорогой».

В самой глубине зала находился бар из черного дерева с кофемашиной, горячим молоком, банками с кофе и какао, расставленными вдоль прилавка. Гэри узнал девушку за стойкой: они вместе учились. Она была на том же курсе, что и он. Наверное, работает, чтобы оплатить уроки. Как же ее зовут? Какое-то невероятное имя. Имя греческой нимфы – и это для девчонки с мордашкой землеройки, венчающей ручку от швабры. Тощенькая, бледненькая, неуверенная в себе, черные редкие волосы забраны в жиденькую косичку, большие оттопыренные уши, крупный нос царит над острым личиком, зубы вразброд, словно еще не сменились молочные. И что за древнегреческое имя? Афина, Афродита, Персефона? Нет, какое-то другое.

Что совершенно сбивает с толку на этом лице, так это глаза – большие черные глаза, вылезающие из орбит, глаза загнанного зверька. Типичная старая дева из романа Джейн Остин. Та, что не хочет замуж и пьет в комнате свой чай одна-одинешенька, пока племянники и племянницы галдят в гостиной. Она как-то слишком молода, чтобы быть старой девой. Если присмотреться, на этом неярком лице видна равнодушная доброжелательность. Такой вид, будто я тут не с вами, не смотрите на меня, мне это вовсе ни к чему. Я вообще думаю о другом, оставьте меня в покое. Да, интересно, заметил Гэри, девушка вовсе некрасива и при этом она вас так тактично и вежливо отшивает. Она вроде бы носит коричневое, длинное, наглухо застегнутое пальто и резиновые сапоги. Вспомнил ее теперь.

Раз в неделю студенты Джульярдской школы искусств выступали перед преподавателями и учениками. Агенты и профессионалы пробирались в публику в поисках будущих дарований. Их сразу можно было узнать – они громко разговаривали и шумели. В этот вечер она исполняла первую часть Концерта для скрипки с оркестром Чайковского. Она сумела завладеть вниманием зала. Не ерзали на стульях, никто не смел кашлянуть, все затаили дыхание и следили за движениями смычка. Ловя каждое движение греческой нимфы с мышиным личиком. И вот, когда смычок застыл и зал безмолвно ждал его приказов, ожидая новых движений и звуков, подобных волнам, уносящим вдаль, взгляд Гэри остановился на солистке. Он увидел, что она красива, удивительна, чудесна. Розовый и кобальтовый, золотой и шафранный струились вокруг ее лица и сияли как блестки. Такой светящийся и переливающийся ореол. На лице ее было выражение высочайшего наслаждения. Когда ее подбородок коснулся скрипки, она преобразилась из несчастной дурнушки в грациозную богиню, щеки ее заалели, крылья носа горделиво трепетали, темные брови поднялись в мучительном экстазе, и складки губ подрагивали, выдавая охватившую ее дикую, неистовую радость. Она играла и лишала зрителей дара речи. Превращала их в бессильных немых карликов, пригвожденных к стульям.

Он не на шутку разволновался. Подавил порыв встать и пойти расцеловать ее прямо на сцене. Вобрать в себя немного ее сияния. Хотелось ее холить и лелеять. Потому что он знал: кончится мелодия скрипки, наступит тишина, и к девушке вернется ее всегдашняя невзрачность. Статуя, свергнутая с пьедестала. Гэри хотел продлить ее жизнь в высших сферах, сохранить эфемерную красоту творения. Стать волшебником и продлить вдохновенную песнь скрипки.

Греческая нимфа в этот вечер произвела фурор. Весь зал аплодировал стоя. «Да, лучше ее слушать с закрытыми глазами», – засмеялся студент за спиной у Гэри, когда песня скрипки стихла и девушка склонилась. Она вся дрожала, немного горбилась, на лице и шее проступили красные пятна. Гэри обернулся и испепелил нахала взглядом. Вот подонок! Жаль, дуэли сейчас не приняты, он бы немедленно его вызвал! Белокурый пупс с большими голубыми глазами, руки в карманы, тон вызывающий. Реклама детского питания. Что здесь делает эта дубина? Он не заслужил слушать ее скрипку. Калипсо! Точно, ее зовут Калипсо. Возлюбленная Одиссея. «Шел он, пока не достиг просторной пещеры, в которой / Пышноволосая нимфа жила»[3]3
  Гомер. «Одиссея». Песнь пятая (пер. В. Вересаева).


[Закрыть]. Дочь титана Атласа, которая в течение семи лет удерживала Одиссея на своем острове, потом сжалилась и отпустила его домой, хотя и очень страдала, помогла построить плот и отправила в море. В мо-ре… Ре, фа, ля. До, до. Ми, соль, ля, си, до, до-диез. Получилось! Гэри схватил карандаш и поскорее принялся записывать возникшую в голове мелодию. Карандаш порхал по бумаге, ноты звучали в голове, строились по его приказу, белые и черные, круглые и изогнутые, целые, половинные, восьмые, шестнадцатые… Он был оглушен счастьем, неожиданной свободой, полетом. Он парил над землей, в руках у него был огромный мешок с нотами, которые он сеял вокруг себя. Рука не поспевала за мыслью. Листочки блокнота поворачивались слишком медленно. Он наконец поймал мелодию, которая все последние дни была его навязчивой идеей. Она скакала, летела, ширилась, а он преследовал ее по пятам. Ловил, хватал, останавливал. Она вырывалась, делала вид, что ускользает, он хватал ее за плечи и крепко держал. Выбившись из сил, он бросил карандаш. Победа! Ему хотелось встать, расцеловать парня в черной жилетке, который принес горячий шоколад и шоколадное пирожное со взбитыми сливками и вишенкой на вершине. Он набросился на торт, набросился на взбитые сливки на горячем шоколаде, глотал и пожирал. В три приема он опустошил тарелку, допил содержимое чашки и обзавелся шикарными белыми усами над довольной улыбкой.

Как же прекрасна жизнь, как полна и округла! Сколько счастья являют падающие с неба ноты, а вернее, появляющиеся из моря, где плывет Одиссей на своем плоту. Восторг и ликование! Теперь мне нужны губы, чтобы их целовать, ушко, чтобы можно было все рассказать, глаза, в которых отражался бы мой рассказ! Гортензия! Где же Гортензия? Что она сейчас делает? Почему она не здесь? Она уже давно должна была появиться. Толкнуть дверь кафе, плюхнуться на черный стул. Пусть будет сердитая, но здесь, рядом. Они же были уже недалеко, когда он оставил ее в парке. Она, наверное, обрушила свою ярость на кучи сухих листьев. Ох, и я сегодня тоже так разозлился!

Он откинулся на стуле и рассмеялся от этого воспоминания. Поискал в кармане телефон, не нашел его, наверное, забыл дома. Все время его забывает. Не нравится ему эта неизбежная связь с миром в любой момент, даже в тот, когда мир ему вовсе ни к чему! What a drag![4]4
  Какая скукота! (англ.)


[Закрыть] Ему гораздо лучше живется без короткого поводка на ноге.

Девушка с именем нимфы услышала, как он смеется.

Удивленно поглядела на него из-за стойки бара. Он поклонился и изобразил, не вставая со стула, реверанс. Вид у него был счастливый. Она улыбнулась ему – неизъяснимая грация сквозила в ее улыбке. Она механическим движением вытирала чашку. Может быть, она подглядывала за ним, скрываясь в тени кофемашины. Сводила воедино его разрозненные мысли, молилась, чтобы он нашел свои ноты. И белые и черные, кружочки и крючки, целые, половинные и восьмые дождем пролились на листы черного блокнота. «Ка-лип-со, – шепотом произнес он по слогам. – Богиня богинь». Она покраснела и опустила голову. Приняла комплимент как лавровый венок.

«Все в этой девушке – загадка, – подумал Гэри, – она словно бестелесна, словно не ступает по земле, а парит над ней. Силуэт женщины с двумя крыльями за спиной». Она подняла голову и вновь поглядела на него, продолжая при этом долгим, спокойным движением вытирать ту же самую чашку. Они смотрели в глаза друг другу. «До, ми, соль, ля, си, до, до-диез», – пропел он, отделяя каждую ноту и дирижируя указательным пальцем. Она подняла руку с тряпкой и повторила его движение, отбивая при этом ритм ногой под стойкой бара. «Ре, фа, ля, соль-диез», – ответила она беззвучно. Губы ее шевелились, мелодия словно играла в ее голове. Он услышал ее, угадал в движении губ. Ему показалось одновременно странным и совершенно естественным, что они так переговариваются через весь зал. Ему захотелось показать ей и разделить с ней могучую радость, наполнившую его до краев, с которой он больше не мог совладать. Он вдруг стал богачом, обладающим настолько сильной эмоцией, которую нельзя купить ни за какие деньги и которую не сможет подарить ни одна женщина. Он стал царем Олимпа, Зевс нервно курит в сторонке.

Он вскочил с места и направился к бару. Оперся локтем на прилавок, посмотрел на девушку и объявил: «Я так счастлив, я наконец нашел свою мелодию, все утро ее искал, да что там – неделю как минимум. И так и сяк пробовал, ты не представляешь себе!» Она не отвечала, не расспрашивала, она просто слушала. Ее распахнутые глаза словно впитывали его слова. Глаза у нее были очень красивые, он не мог определить их цвет, черные, а в них переливаются отсветы серебра, ртути и свинца, они были словно жидкие, словно лились и обволакивали его. Он проваливался в этот взгляд. Она слушала его так, будто каждое слово было нотой, составляющей прекрасную мелодию. Ловила в его голосе гул огня в камине, грохот горных рек, сонный шелест водорослей в прудах. Слушала так внимательно, что он захотел подойти еще ближе и прижаться лбом к ее лбу.

Потом он замолчал.

Она прикрыла глаза.

И они тихо стояли у стойки бара.

Официант положил счет на прилавок. Наверное, подумал, что клиент хочет уйти, не заплатив. Гэри опомнился. Вернулся к столику, взял блокнот и мягкий карандаш, оставил две купюры по десять долларов, кивнул на прощание нимфе Калипсо и вышел из кафе «Сабарски», думая о том, что пережил потрясающий момент в своей жизни, настолько потрясающий, что даже как-то страшно.

Калипсо поставила чашку. Взяла другую. И начала ее так же механически вытирать.

Тротуары были серы, небо над городом – молочно-белым. Дома напоминали огромные глыбы льда, расставленные вдоль мостовой. Видимо, вот-вот должен был пойти снег. Могучая метель парализует город. Прохожие начнут взвизгивать и падать, машины будет заносить на поворотах. Снег станет весело скрипеть и хрустеть под ногами, а потом растает, и тротуары превратятся в лягушатник. Обычный нью-йоркский январь, ничего особенного. Свет постепенно меркнет, и сумерки спускаются на парк. Город превращается в черно-белое кино.

Он нервирует меня! Просто нервирует! Гортензия подождала, когда свет на светофоре переключится, и перешла улицу. Подняла голову: угол 79‑й улицы и Пятой авеню. Кем он себя возомнил? Что он о себе думает? Фразы эти кружились в голове, накладываясь на картинку: Гэри прыгает в такси, прости-прощай, дорогая. Слова и образы эти, словно фальшивая мелодия неумелой скрипки, страшно раздражали Гортензию. Нет, ну кем он себя возомнил?