Текст книги "Акулы во дни спасателей"

Ее лицо. Как будто я окатил ее ледяной водой из ведра. Но она быстро справилась с собой, она же типа стойкая.

– Дин, что за херня?

– Это же неважно, – говорю я.

– Я и без тебя знаю, что это неважно, – говорит она. – Незачем было мне об этом говорить.

– Да не в этом дело, – говорю я. – Я это к тому, что куче людей это важно, так ведь?

Она сидела на полу вытянув ноги, но сейчас подтягивает колени к груди и обхватывает руками.

– Разумеется, – говорит она.

– Составь список этих людей, – говорю я. – Я их убью. И их собак тоже. Собак даже дважды.

Она хохочет.

– И чем же ты их убьешь – своей беспомощностью в математике? – говорит она. Я знаю, что это шутка, но кажется, будто нет. – Плохая шутка, – заметив выражение моего лица, говорит Кауи. Я ничего не отвечаю, и она снова перебирает фотографии из коробки.

Я пинаю коробку, из которой она взяла фотографии.

– Не надо так, – говорю я. – Это я остался в долине и неделями искал его, это меня жрали комары, это я мерз ночами в палатке под дождем, пока ты училась в универе. Это мне пришлось увидеть где все это случилось а потом еще сообщить об этом папе с мамой.

Она откладывает фотографии.

– Извини.

Извини, извини, извини, думаю я. Вечно все извиняются. Ты не единственая кто снова и снова и снова лажает.

– Как это было? – тихо спрашивает она.

– Как было что?

– Он, – говорит она. – Умер.

Я откидываю голову на стену у окна. С улицы еще пробивается слабый свет.

– Ты имеешь в виду…

– Я имею в виду место. Где ты нашел его.

Дело было в долине. Меня бросало то в холод то в жар, потому что облака проносились над головой, и еще я весь вспотел пока шел по тропе, земля была взрыта и размазана, как будто кто то хотел стряхнуть весь мир с утеса но не успел, я подхожу к краю, заглядываю вниз, живот сводит судорогой точно стягивает веревкой, потому что я вижу шмотки и тянусь к ним, переворачиваюсь к верху ногами, чтобы достать и кровь давит мне на голову. В руке рюкзак, в нем ботинок, в ботинке кровь.

– Дин, – снова говорит Кауи, подползает ко мне и берет за плечо. Из меня будто воздух выпустили.

Я издаю один единственый звук, больше похожий на выдох: “А”. И с него что-то начинается. Когда я туда пришел (туда где он упал) мы с долиной будто бы на минуту прикоснулись к друг другу. Схожее чуство у меня было на баскетбольной площадке. Откуда то донеслось пение. Как когда я в первый раз приехал в Спокан или на той игре в гавайский вечер во время регулярного чемпионата, когда меня охватило зеленое чуство, будто у меня внутри все короли прошлого переплыли океан.

– Тебе никогда не казалось, что ты чуствуешь так же как Ноа? – спрашиваю я.

– Что ты имеешь в виду? – говорит Кауи.

– У меня иногда бывает такое чуство, – говорю я. – Ну или раньше бывало. Типа сначала это я сам, а потом что то большее чем я сам, все сразу.

И по ее лицу я понимаю – да. Я вижу это. Может, она чуствовала не то же, что я, но все таки что то было. Нет, мать его, Ноа был не один такой. Я даже улыбаюсь.

– Прикольно, – говорю я. – Ноа мне как то сказал, мол, он думает то что акулы были не только ради него. Я ему не особо поверил…

Я замолкаю и жду, изо всех сил стараюсь почуствовать. Услышать. Но ничего не происходит.

– Может, я просто это упустил, – говорю я. – Типа, оно искало меня, не только его, но я так и не понял как ему ответить.

Кауи хочет что то сказать, но тут за окном скользит тень. Такая большая, что кажется, этот человек уже в комнате. Кауи вскакивает на ноги, смотрит в глазок.

– О нет, – говорит она.

Я такой:

– Кто там?

Но она уже пятиться от двери. Я слышу звон ключей и скрежет замка.

Я встаю. Кауи толкает меня, говорит, бежим бежим бежим, и уже не до разговоров, мы убегаем.

27

КАУИ, 2009. ПОРТЛЕНД

Бежим, говорю я. Или мне кажется, что я так сказала. Мы вскакиваем, мечемся как в лихорадке. Хватаем что можно – свои кошельки, мой рюкзак, два фотоальбома поменьше – и рвем оттуда. Дверь распахивается. Кто-то нас окликает, но мы не останавливаемся, не слушаем. Врываемся в спальню, через которую я забралась в квартиру, окно еще открыто. Я выпрыгиваю наружу. Падаю на хлюпающую лужайку за дуплексом. Из открытого рюкзака вываливаются таблетки, скомканные салфетки, пластинки жвачки, тампоны. Я собираю, что успела, и вместе с фотоальбомами торопливо засовываю в рюкзак.

– За угол, – командую Дину, мы заворачиваем за угол и едва не врезаемся в шерифа. Он отшатывается, тянется к пистолету, кричит: “Стойте, стойте, стойте!” Мы бросаемся в противоположную сторону, по двору к проходу меж гаражом и соседним домом. Дождь моросит на ресницы. Я не могу его сморгнуть, и все расплывается перед глазами. Сзади орет шериф. Звенят ключи. Мы бежим, но внутри у меня все сжимается: вот-вот начнется стрельба. В таких, как мы, всегда стреляют.

Однако же нам удается добежать до прохода и нырнуть в него. Свитер Ноа болтается, засасывает меня, он мокрый и слишком большой. Голос шерифа смолкает, я останавливаюсь и оглядываюсь. Он далеко, несется к своей машине. С моих волос льет вода. Изо рта на холоде валит пар.

– Бежим, – говорит Дин, и мы бежим. До меня не сразу доходит, что он имеет в виду “бежим в разные стороны”, и вот я мчусь через соседнюю улицу, а Дин наискосок через двор, и я опомниться не успеваю, как он уже перемахнул через забор и был таков.

По улице летит машина шерифа с включенной мигалкой. Сирены не слышно, не как в кино. Все по-настоящему, мы настоящие. Я разворачиваюсь и бегу дальше, в проход между двумя домами. Раздается собачий рык, прокатывается по мне, отскакивает от стен, но если где-то здесь и есть собака, ее не видно и на меня никто не нападает. Я не останавливаюсь. Визжат шины. Скрипит металл. Все это у меня за спиной. А впереди за домами я вижу открытое пространство.

Я выбегаю туда. Обычный пустырь. Столько воздуха и простора, словно мир переводит дух. Стопки досок под синим брезентом, в холодную землю воткнуты деревянные колышки с оранжевыми ленточками на концах. На пустыре опасно, сворачиваю на новую улицу, пробегаю еще квартал, срезаю путь через чей-то двор. Не слышно ни звука. Я глотаю кислород. Левая лямка рюкзака ослабла, я рывком подтягиваю ее на плече.

Во дворе садовая мебель. Примерно такая наверняка есть у большинства моих однокурсников в Сан-Диего, современная, минималистичная и адски дорогая, да? В таких дворах еще обычно дорожки из серого камня, от патио через лужайку к гаражу. У гаража стоит машина, мотор заведен, работает вхолостую. Внутри никого.

Я слышу сирену шерифа. Она ревет. Та часть меня, которая поумней, хватает другую, ту, что хочет бежать, и говорит: ты сама знаешь, что тебе нужно. Не спеши. Как будто ты у себя в квартале. А этот чистый белый седан с кремовым кожаным салоном – твоя машина.

Ну и вот. Я открываю водительскую дверь, юркаю на сиденье, включаю задний ход. Смешно. Обычно же как представляешь себе угон: темная парковка, шуруешь отверткой в замке, кровь стучит в висках, в общем, что-то невероятное, так? А оказалось, пара пустяков: щелкнул переключателем – и готово.

Я задом вылетаю на дорогу, с ревом мчу по кварталу и так резко сворачиваю за угол, что шины визжат и внутри у меня все перекручивается. И тут же одергиваю себя: не спеши. Это же твой район. Ты едешь за продуктами. Я принимаюсь высматривать Дина. Еще несколько раз сворачиваю, пытаюсь отыскать хоть что-то знакомое. Медленно и спокойно петляю между домами. Мне кажется, что я еду туда, где мы разделились. Снова слышится сирена шерифа. Не сзади, но где-то рядом. Я вспоминаю, как увидела мигалку и поняла, что это за мной, так? Сердце мое дергалось и мельтешило, как эти огни.

Впереди из-за густо разросшейся живой изгороди появляется Дин. Ковыляет, низко опустив голову, плащ Ноа распахнут на голой мокрой груди. Одной рукой Дин вцепился в пояс тренировочных штанов, которые того и гляди свалятся с его задницы. Я подъезжаю ближе, сигналю, опускаю стекло с пассажирской стороны.

– Что ты творишь? – спрашивает Дин.

Смотрю на это его глазами. Я, его взбешенная сестра, не выспавшаяся, голодная, в панике, подкатываю на шикарном белом седане с наклейкой “109.5 Молитва” на заднем бампере, в салоне воняет цветочным ароматизатором.

– Залезай, – говорю я.

Он садится рядом со мной, и мы едем в конец квартала. Такое чувство, будто все это происходит не с нами. Будто я наблюдаю со стороны, как брат с сестрой пытаются убежать, по пути совершают преступление, принимают ошибочные решения. Но это не я, я тут вообще ни при чем, я пыталась сопротивляться.

– Ты эту машину угнала? – спрашивает Дин.

Я включаю дворники. На миг перед глазами все четко.

– Она там стояла, – пожимаю я плечами.

Торможу у знака “стоп”.

– Шутишь?

Дин озирается. Говорит, что теперь нас точно посадят, надо бросить машину. Нет, говорю я. Надо выбираться отсюда, уехать из этого штата, с этого континента, вообще от всего, начиная с того поцелуя, скал и водопропускной трубы, с каждого клочка земли, на котором мы с Вэн когда-либо стояли вместе, с акул, новостей и всех уголков Гавайев, убивших моего брата.

Я еду вперед.

– Можно сесть на автобус, можно поймать попутку. Да хоть пешком идти. – Дин щиплет переносицу. – Но не так же.

Я останавливаюсь на очередном перекрестке. Дорога оказывается длинной, в конце маячит оживленная улица. Наверняка магазины с пижонскими шмотками, сплошь шелк и изящные манекены. Кафе, где за чашечку кофе просят шесть баксов. Бульвар, здания и небо одного и того же оттенка серого.

– Иди, если хочешь, – говорю я. – Обратную дорогу я знаю.

Дин молчит. Закусил губу, повернулся ко мне, чтобы посмотреть мне в лицо. И тут у него в глазах мелькает странное выражение, так? Будто он испугался, но сразу же успокоился, даже расслабился. Он бросается на меня, темнота, что-то упирается мне в грудь, Дин тащит меня, заезжает коленом мне по башке, какие-то ручки или застежки царапают мне ребра и бедро. Я все время обо что-то ударяюсь, а брат все тянет, дергает. Сложил меня пополам. Его ноги, руки, он засовывает меня под себя и перебирается за руль. Я думаю, что сейчас ударюсь спиной о пассажирскую дверь, но там только воздух. С размаху врезаюсь плечом в асфальт. Вода, свет, мне под ноги вылетает мой рюкзак. Дин выбросил меня из машины. Я с трудом поднимаюсь на ноги, а он уже катит вперед с распахнутой настежь пассажирской дверью. Прямиком на него с мигалкой и сиреной летит машина шерифа. С визгом разворачивается и перекрывает дорогу. Дину не убежать.

Мимо меня проносится еще одна патрульная машина. Мотор натужно ревет. Машина отрезает Дину остававшийся путь к отступлению. Убедившись, что Дин в западне, полицейский тормозит. Загораются задние фонари.

Часть IV
Возрождение

28

МАЛИА, 2009. КАЛИХИ

Представь себе мать и отца, которые по-прежнему живут после того, как тебя не стало, и каждый их день проходит словно в тумане: нет пути ни вперед, ни назад, непонятно, что есть что, лишь холодное, тяжелое, бесцветное чувство, будто плывешь по течению, а вокруг пустота. Представь, как они, несмотря ни на что, ходят на работу, как отец таскает багаж с ленты в тележки, а с них – в самолетное чрево; сталь сверкает в флуоресцентном свете, вспышка солнца, чистый жгучий запах авиатоплива, глухой гул вылетов и прилетов. Как мать, за спиной у которой работает двигатель, часами водит городской автобус от просоленных прибрежных улочек к прохладным опрятным зеленым районам и назад, стеклянные небоскребы центра сверкают, точно ножи, дорога дрожит, встряхивает, стучит. Туда, обратно. Представь, как раздается звонок, в таких случаях всегда звонят, и снова о сыне, на этот раз о другом, предъявлены обвинения, дожидается суда в окружной тюрьме, правила и процедуры чужеродные, как сам край – Орегон, – в котором их применяют. Представь себе беспомощность, отсутствие денег, плотный рабочий график, огромное расстояние и как матери с отцом остается лишь слушать издалека рассказ дочери о том, что будет дальше.

Представь иссякший, как в засуху водоем, рассудок отца, ему теперь предстоит осмыслить очередную потерю, уже второго сына, который был, наверное, дальше, чем казалось отцу, дальше телефонного звонка, билета на самолет – и с каждым днем все дальше и дальше. Представь оживленный блеск здорового разума за работой и как потом этот же самый разум – рассудок отца – замыкается, трещит, не справляется с обстоятельствами. Гаснет.

Видит ли это жена? Она видит начало, как муж подолгу блуждает ночами, перешептывается с неведомыми ей призраками. Но она не видит всего, не видит, как безумие охватывает мужа, когда он на работе. Быть может, – она не знает точно – он ковыляет прочь от багажной ленты, прямиком на разлинованное поле, срывает график полетов, ставит под угрозу жизни членов экипажей, пассажиров, свою собственную, наконец. А может, подходит к сетчатому забору, отчаянно тоскуя по ночному саду молитв, который разбил в горах, или просто сидит, сидит, сидит в комнате отдыха, бормочет себе под нос, пока за ее пределами копятся груды сумок, падают с транспортера, когда не хватает рук, и тогда другие грузчики окликают его, требуют вернуться к работе. Всего этого жена не видит, она видит лишь, что униформа уже не покидает шкаф, а машина – обочину возле их дома в Калихи, и банковский счет скудеет.

Представь разговоры с начальством, мольбы матери, вот уж не думала, что до такого дойдет, директор авиакомпании отвечает: “К сожалению, это невозможно. Он больше не может работать”.

Представь себе мать, жену, а ныне последний костяк семьи. Жесткий, старый, холодный, на котором все держится. Не будем называть это надеждой. Это всего лишь труд, и только. Представь себе, как она понимает, что больше не может ходить на работу, за мужем требуется постоянный присмотр, и вскоре она тоже теряет рабочее место. Ни один из них уже не приносит денег. А в городе это значит, что они мертвы.

Ехать им некуда, разве только вернуться на Большой остров, в твои родные края, где по-прежнему живут родственники, брат твоего отца, у него успешная фирма и есть лишний участок земли, а на нем – лишний дом, который приютит нашу поредевшую семью.

Мать никого ни о чем не просит, и все равно в ней чувствуется тихая покорность. Она словно стоит на коленях, протягивает ладони, чтобы в них положили хоть что-нибудь. Руки, которые прежде толкали, хватали и сами брали от мира все, что нужно.

Представь, чем мы стали без тебя, сынок.

Теперь видишь?

29

КАУИ, 2009. ПОРТЛЕНД

Потому что арест. Потому что вторая патрульная машина, мой брат на заднем сиденье. Потому что в участок мне было нельзя и пришлось прятаться, время от времени заглядывать внутрь, где белые стены и клерки монотонно стучат печатями по документам, дело закрыто, дело закрыто. Потому что Дина судили, и он промолчал обо мне, и в нашу последнюю встречу – перед тем как мне пора было возвращаться на юг – мы сидели за столом, спинки пластмассовых стульев врезались нам в позвоночник, и что мы могли сказать? Потому что в наших влажных глазах читалась целая история, и мы знали, что уже не увидимся до самого его освобождения, а может, и после. Потому что у нас ни гроша, нечем внести залог, наша семья бессильна спасти родного снова, и снова, и снова. Потому что я вынужденно наблюдала, как охрана гнала его обратно в камеру, за толстые сине-белые двери, утыканные решетками и замками. Потому что я шла по блестящему от дождя центру Портленда. Потому что в ту ночь холод обглодал меня до костей и единственное сухое место нашлось у входа в многоуровневую парковку, потому что рюкзак с последними материальными частицами жизни Найноа стал мне подушкой, потому что я то засыпала, то просыпалась. Потому что бок мой пронзала боль: бедро, ребра, плечо. Потому что я снова рылась в помойке, на этот раз в поисках какой-нибудь пищи, тут не университет, никто не выбрасывает обезболивающие. Потому что потом был приют для бездомных, над рядами раскладушек вился парок, кто-то бормотал в темном углу, я сжимала под подушкой обмотанную изолентой рукоятку охотничьего ножа, который стащила из шкафчика в раздевалке. Потому что утром стояла в очереди к грязной фаянсовой ванне, за водянистой овсянкой, по маленькому телевизору мультфильмы, изображение скачет. Потому что мышонок взорвал кота динамитом, вогнал в землю кувалдой, будто колышек для гольфа, выбил ему все зубы, дребезжавшие, как клавиши пианино. Потому что раздался звонок, мама сказала, что упустила Дина, упустила всех нас, раз все сложилось так, как сложилось, потому что она сказала: возвращайся в университет. “Ты теперь осталась одна, – сказала она, – больше нам рассчитывать не на кого”. – “Но я не могу, – сказала я. – Мам, я хочу домой. Помоги мне вернуться домой. Я просто хочу домой”. Потому что она где-то взяла деньги, каким-то одной лишь ей ведомым чудом, и я вернулась на Гавайи.

С высоты океан голубой, как пламя газовой горелки, катит волну за волной на древние глыбы черной лавы у побережья Коны, горстка пляжей, белых, как сахарный песок, и кокосовые пальмы. Золотистое солнце повсюду, и даже из самолета чувствуешь, как печет. Мы все ниже и ниже, все ближе к земле. В океане внизу из взрыва воды вылетает горбатый кит, поворачивается в туче брызг, два сизых плавника, улыбка на морде. Шершавая кожа в узлах и наростах. Кит выгибается, вытягивается, словно вот-вот взлетит, словно готов двигаться дальше, в самое небо, без остановки. Но вода скатывается с него, рассеивается мельчайшими каплями, и кит возвращается в океан, взбивая пышную пену.

По рукам и ногам у меня бегут мурашки. “Вот оно. Это Гавайи”.

Мама с папой встречают меня у выхода из аэропорта, подъезжают на незнакомом белом пикапе, “тойота такома” с приподнятым кузовом, дугами багажника и внедорожными шинами. Я сижу под тенистым деревом на стенке из вулканического камня возле магазина леи. Пахнет плюмериями и орхидеями. Розовые, желтые, фиолетовые. Мама выпрыгивает из машины, подходит ко мне, оглядывает с головы до ног. Будто я товар на полке и нужно проверить, цела ли моя упаковка. Я не спрашиваю ее, к какому выводу она пришла. Наконец мама меня обнимает – дольше, чем я ожидала. И я тоже ее обнимаю – дольше, чем ожидала. А когда отстраняюсь, папа по-прежнему сидит в машине.

Мама берет мой рюкзак.

– Не так уж много у тебя вещей, – говорит она.

– Что с папой? – спрашиваю я.

– Он… – Мама замолкает. Мы смотрим на него. Он не глядит на нас. Таращится в небо с пеленой вога[137]137
  Вулканический смог.


[Закрыть]. – Не знаю. Сама видишь, – говорит она наконец.

Я подхожу к пикапу, чтобы сесть на заднее сиденье, и папа замечает меня в окне. Взгляд его на миг проясняется – он узнал меня, – но тут же затуманивается. Он не улыбается, не здоровается, не выходит из машины. Губы его, мягкие, гладкие, шевелятся в нескончаемом шепоте.

– Блин, мам, – говорю я, – почему ты мне не сказала?

Она поджимает губы.

– Думаешь, ты бы чем-то ему помогла?

– Возможно, – отвечаю я. – А ты ему помогла? Ну хоть чем-нибудь?

Она бросает мой рюкзак там, где стоит, в десяти футах от машины.

– Сядешь на заднее сиденье, – говорит она, направляясь к водительской двери.

Мы выезжаем из аэропорта по направлению к Хуалалаи, вершина зелено-бурого вулкана уходит в самые облака. Потом сворачиваем на северо-запад, шоссе тянется вдоль побережья, вокруг широкое плато в старых черных потоках лавы. Волны накатывают на берег. На холмах щетинятся шипами мескито, мы поднимаемся выше, к травянистым пустошам Ваиколоа. Всю дорогу папа что-то тихонько шепчет или молчит, моргает, смотрит по сторонам. Кожу под глазами избороздили морщины усталости и тревоги.

– Он теперь всегда такой? – спрашиваю я маму.

– Иногда приходит в себя.

– Ты показывала его врачу?

– Хорошая мысль, – отвечает мама. – Я давно уже взрослая, вырастила троих детей, а об этом как-то не подумала. О враче-то. – И добавляет: – Сейчас запишу.

– Я всего лишь хотела…

– Ничем они ему не помогут, – перебивает мама. – Одни анализы. Больше они ничего не предлагают. Попробуйте один препарат, потом другой, и так несколько месяцев, плюс регулярно сдавайте анализы. А когда я получила счет за первый визит, то поняла, что больше туда не вернусь.

Мы проезжаем Ваймеа, здесь холоднее на двадцать градусов, туман, ветер и косой дождь, да? Выбравшись из машины, люди придерживают шляпы и опускают головы под порывами ветра.

– Кто с ним сидит, пока ты на работе?

– Я работаю по вечерам, – отвечает она. – Когда я ухожу, Кимо время от времени заходит его проведать.

– Ты оставляешь его одного?

Мама раздраженно косится на меня. Потом отворачивается и снова смотрит на дорогу. Окей, дворники качаются и скрипят.

– Обычно он спит, – говорит она. – По-другому нельзя. Иначе я бы вообще не смогла зарабатывать.

После этих ее слов я вспоминаю себя в приюте. После того как Дина увели, так? Как я звонила из обшарпанной приемной с написанными от руки объявлениями, кислым запахом пота и плесени, резкой вонью хлорки. Я просто хочу домой. И мама не раздумывая оплатила мне билет. Теперь-то я понимаю, что она, скорее всего, долго прикидывала, вычисляла. Снова и снова считала, во что это обойдется.

Мы движемся вниз с вершины Ваймеа, эвкалипты, высоченные деревья, я опускаю стекло и дышу воздухом Хамакуа. Слушаю, как шуршат поля тростника. Наконец мы у дома дяди Кимо, там огромное огороженное травянистое поле, деревянные карнизы в свежей краске, чистые панорамные окна смотрят на участок, на холмы, которые кончаются у скал северо-восточного побережья.

А в дальнем конце участка ютится домик поменьше, с крошечной ланаи, тоже окнами на океан. Без изящной отделки, в отличие от большого дома. Но при этом нет ощущения, что он медленно разрушается, как наша берлога в Калихи. Мама едет по дорожке к задней двери этого домика.

Я замечаю, что она смотрит на меня. Ждет, что я скажу.

– Чего? – спрашиваю я.

– Мне пришлось продать наш компьютер, чтобы переехать сюда. – Мама паркует пикап. – Так что лучше даже не начинай.

– А я и не собиралась, – говорю я.

– Отведи его в дом, да рюкзак свой не забудь. А я отгоню машину к дому Кимо.

* * *

Мы с папой входим, и я вздрагиваю. Внутри пустота. Голые стены. Шкафчики не покрашены, стены в грунтовке. В углу выцветшее ротанговое кресло, два плетеных коротких диванчика. Шаткий обеденный стол из какой-то фанеры. Господи боже, думаю я, других слов у меня нет. Неужели всегда было вот так?

Вдруг слышится звук, как будто струя жидкости бьет в пол. Я оборачиваюсь, окей: папа писает, не снимая штанов.

– Не надо… – говорю я.

Но он не может не. Стоит и писает. Мама заходит, когда я снимаю с него резиновые шлепанцы.

– Полотенце, – говорю я.

– Нет, – отвечает она. – Сними с него одежду.

– Я? – спрашиваю я.

– Он тебя уже обрызгал. Джинсы, ноги.

Она права. И все же.

– Мы годами вытирали тебе задницу, – добавляет мама. – В этом нет ничего такого.

– Скажешь тоже, – говорю я.

Мама делает два пружинистых шага. Они напоминают мне о том, какой она была: сильная баскетболистка, крепкие бедра, спина. Но в движении ее нет угрозы. Она лишь хочет подойти ближе, чтобы я почувствовала ее слова.

– Кауи, – говорит она, – вот такая у нас жизнь. А значит, и у тебя тоже, раз ты теперь здесь. Помоги мне, черт подери.

Я начинаю стягивать с отца рубашку. И он даже помогает мне – сжился с этим порядком действий. Он сам достает руки из рукавов. Под рубашкой мелкие комариные укусы и старые шрамы, багровые гладкие царапины на смуглом стволе его тела. Под штанами я вижу места, где вытерлись волосы. На выпуклостях икр. Сверху на бедрах – от джинсов и шортов.

– Дальше я сама, – говорит мама. – Отведу его в душ. Ты не обязана учиться всему в первый же день.

Я ей благодарна и не возражаю. Смотрю, как мама ведет отца в ванную. Он передвигается самостоятельно, но и только. Как будто лишь пилотирует свое тело, а все остальное оставляет нам. Я вспоминаю, каким он был, как они вдвоем-втроем с мужиками таскали пианино. Как много лет назад он играл в американский футбол – одновременно и защитником, и нападающим. Как валил тростник, как рубил мачете заросли в нашем старом дворе. Как обтягивали его мощный торс рубашки, когда он таскал камни и полол сорняки. Когда выжимал из наших ржавых машин очередной год службы. Я вижу все это и сомневаюсь, сумею ли прижиться здесь.

Вечером у нас простой ужин – спэм, рис с японской приправой фурикакэ. На десерт свежая папайя. Мы разговариваем – ну, то есть, я вижу, что мама шевелит губами, и сама шевелю губами, но меня там нет. Я за три тысячи миль. До ужина я отправила сообщение Вэн: “Привет”.

Ответ пришел не скоро. “Заходил народ из универа, говорят, им надо отправить тебе твои вещи”.

“Ага, – написала я. – Побуду здесь какое-то время”.

“Тяжело дома?” – спросила она.

“Везде тяжело”, – ответила я.

Шли минуты. На экране мигало изображение, обозначавшее, что Вэн набирает текст. Потом замерло. Потом замигало снова, она что-то писала. И снова остановилась.

“Что ты помнишь о той вечеринке?” – спросила я.

Снова пишет, снова останавливается. Пишет, останавливается.

Наконец ответила: “Ты меня бросила”.

“Я же вернулась”.

“Только после Катарины и Хао, – написала Вэн. – Этот мудак Коннор пытался залезть на меня. Я мало что помню, но я помню, кто пришел на помощь”.

Я сжала телефон так сильно, что заныли плечи. Так и подмывало написать ей, что я тоже тогда напилась, но этого я писать не стала. Набрала: “Прости” – и удалила. Написала: “А ты помнишь, как сказала, что я тебе противна, ты правда так думаешь?” – но тоже удалила.

И выключила телефон.

* * *

По вечерам мама уходит на работу. Убирать офисы в Ваймеа и Вайколоа. Я сплю на коротком диванчике в гостиной или на полу, для мягкости постелив на деревянный пол полотенца, вот и сегодня я только-только начинаю засыпать, как вдруг раздается стук, дверь закрывается, свист и грохот дверной сетки. Я сажусь, включаю свет, вижу, что папа направляется во двор. Окей, я влезаю в одежду, следом за ним выхожу на ланаи. Он не ушел далеко. Сел во дворе, скрестив ноги. Сразу за квадратами света из окон дома, которые лежат на темной траве. Он сидит как монах, да? Я молчу, он никуда не идет, никого не достает. Вижу, как он наклоняется, прижимается ухом к земле и надолго замирает. В конце концов я спускаюсь во двор, говорю ему:

– Пап, вставай, что ты делаешь? Холодно же.

Он сидит как сидел, будто и не слышит.

– Пап, пошли в дом, я принесу тебе воды.

Его не так-то просто поднять. Он приник к земле, будто в молитве. И слушает. Глаза прищурены, рот приоткрыт. Наконец мне надоедает тащить его, говорить что-то. Я сажусь на траву лицом к нему и тоже прикладываю ухо к земле.

Но ничего не слышу.

– Слушаю, слушаю, слушаю, – шепчет отец.

– Окей, пап, – говорю я. – Окей. – Трогаю его за плечо.

Он злобно зыркает на меня, отмахивается от моей руки, садится прямо.

– Слушай, – говорит он. – Слушай, слушай, слушай. Это не просто танец.

С тех пор как я вернулась домой, он впервые заговорил со мной обычным голосом. Я растерялась.

– Это не просто танец, – повторяет он.

Хула. Меня пробирает озноб.

– Что не просто танец?

– Как они выглядят, когда приходят к тебе? – спрашивает он. – Ты должна слушать. Как я.

– Что слушать, пап? – спрашиваю я.

Но что-то уже изменилось, окей? Лицо его обмякло, как после семи банок пива, хотя он, разумеется, никакого пива не пил.

– Пап, – говорю я, – останься со мной.

Но где там.