Текст книги "Акулы во дни спасателей"

Часть III
Уничтожение

18

КАУИ, 2008. САН-ДИЕГО

После нас с Вэн в Индиан-Крик я летела вперед, как синкансэн по свежим рельсам. Сообщила всем преподавателям, которые раздавали нам задания для групповой работы, что не хочу участвовать в группе – парни, опять парни, снова парни, всегда одно и то же, я сражаюсь с каждым из них за право голоса – и буду выполнять все задания в одиночку, пусть даже их будет в четыре раза больше, окей? Я занималась одна и входила в один процент лучших студентов по всем трудным предметам.

Если не удавалось выбраться из кампуса, по ночам мы с Вэн (и Хао, и Катариной) залезали на здания. Порой мы с Вэн сидели на полу нашей комнаты спина к спине, да, писали, читали, подчеркивали основное в учебниках, касаясь друг друга лопатками, как мне хотелось бы руками. Но мы больше не заходили так далеко, как в Индиан-Крик. Мы словно стояли на вышке в бассейне, смотрели на воду, которая нас поглотит и остудит, но не прыгали. Мы вернулись к чему-то меньшему, но все-таки это было что-то. Меня от этого лихорадило, и я изо всех сил сдерживалась, чтобы не умолять Вэн о близости.

Как-то вечером позвонила мама. Разумеется, насчет Ноа. Только на этот раз все было иначе.

– В каком смысле пропал? – Я знала только, что у него на работе был какой-то несчастный случай. Кто-то умер в его дежурство, возможно, по его вине, и Ноа вернулся на Гавайи, чтобы время и расстояние помогли ему справиться с этим. Но уж дома-то безопасно? На то он и дом.

Мама объяснила, что он уехал на Большой остров. Я так поняла, отправился в поход по глухим и священным местам в долины у Хонокаа.

– Его туда призвали, – говорит мама.

– Призвали? – спрашиваю я, а сама думаю, о нет, опять эта чушь.

– Аумакуа, – отвечает мама. – Дома он отчетливо их почувствовал. Его ждали в долине.

– И вы теперь его ищете?

– Мы вылетаем сегодня вечером. Дин скоро приедет. Там уже работают спасатели из округа.

– Я тоже приеду, – говорю я.

– Нет, – возражает мама, – тебе нельзя бросать университет.

– Ты же сама только что сказала, что Дин приедет.

Мама вздыхает, точно я ляпнула глупость.

– Дин уже не в университете, – говорит она.

– Угу, – с деланым равнодушием отвечаю я. – Ты хочешь сказать, что у меня есть возможности, которых не было у вас?

– Думай, что говоришь, – парирует мама.

– Ты знаешь, чего я хочу, и заставляешь меня сделать наоборот, – не унимаюсь я.

– Все, благодаря чему ты попала туда, на материк, в университет, – отвечает мама, – ты ведь добилась этого не в одиночку и не можешь вытворять что вздумается.

– Еще как могу, – возражаю я. – Я сама распоряжаюсь своей жизнью.

Наверное, мои слова все же убеждают маму. Она ведь могла и наорать на меня, и спокойно съязвить. Но вместо этого говорит кое-что очень странное, я до сих пор вспоминаю ее фразу, даже сейчас, когда все позади.

– Кауи, – говорит она, – я тебя знаю. Я была тобой. Оставайся. Сама подумай, что будет, если ты вернешься домой и не закончишь семестр?

– Не знаю, – отвечаю я, но чем больше об этом думаю, тем больше понимаю, что мама права. Чтобы нагнать пропущенное, мне придется заново проходить как минимум один семестр. А тогда мой долг увеличится на пятизначное число. Для меня это серьезная сумма. Нет, я, конечно, могу улететь на Гавайи. Но я же прекрасно знаю, что там будет. Ноа вернется из долины верхом на каком-нибудь единороге, пердящем радугой, осыплет семейство новыми чудесами, историями, тут же хлынут деньги, и вновь воссияет прекрасный золотой свет. Если я вернусь домой, буду лишь зрителем, и то в лучшем случае, окей? За брата я не переживала.

И меня охватывает не что иное, как облегчение, огромное, бесконечное. Я не поеду домой. Я им там не нужна. Облегчение облегчение облегчение. Что же я после этого за сестра?

* * *

Я убеждаю себя, что так будет лучше для всех, не только для меня. А если даже только для меня, что с того? Я возвращаюсь к занятиям. Дни напролет учебники, лекции, семинары, с Вэн отношения чисто платонические, и я гадаю, где и как мы наконец прыгнем в воду. Чей ход, мой или ее.

Но после маминого звонка все почему-то меняется, я клянусь. Как будто сглазили. Ничего не происходит. Вэн больше не ночует в нашей комнате в общаге и не отвечает на мои звонки. Мы планировали вместе слушать этот дурацкий обязательный курс, Христос и крестовые походы, что-то такое. Я думала, увижу ее на лекции, спрошу, в чем дело, правда? Но на лекции она не ходит. Я отправляю ей одно сообщение и сдерживаюсь изо всех сил, чтобы не отправить второе.

Меня охватывает зуд желания, пропадает сон. Я чувствую ее пальцы в своих. Взрыв ее смеха. То, как мы были мягки и одновременно жестки друг с другом. Ее песчаный голос, когда я взбираюсь на голые скалы. Выше, выше, выше. Все ночи это проходит сквозь меня, я сплю часа четыре от силы. Едва не заваливаю контрольную по строительному проектированию – набираю семьдесят процентов.

“На вас это не похоже”, – приписывает на полях преподаватель.

Я спрашиваю о Вэн у Хао и Катарины, они пожимают плечами, говорят, она переменилась, с ними тоже не разговаривает. Через два дня после маминого звонка я поджидаю Вэн в студенческом клубе в тот час, когда она обычно заглядывает туда за кофе. Сижу на диванчике в углу, напротив доски объявлений. Окей, вскоре появляется Вэн с рюкзаком за широкими плечами. В темно-синем худи, без надписей. Шагает расслабленно, широко, нечесаные стриженые волосы перепутались, она отпивает кофе, показывая неровные зубы. При ее приближении я встаю. Вэн замирает.

– Кауи.

– Привет.

– Чего тебе? – Она отводит глаза. – У меня занятие.

Лучше было сдержаться, да? Сама знаю. Найти ласковые слова. Но сердце мое пересиливает.

– Врешь.

– Что? – хмурится Вэн.

– Что-то происходит.

– У меня занятие, – повторяет она и направляется прочь. Я молча выхожу следом за ней из клуба на парковку.

Мимо проносится скейтер. Колеса грохочут по бетону. Мы смотрим ему вслед. Белые трусы торчат из его приспущенных джинсов, точно кекс из формы, задний карман бугрится контурами бумажника. Мы глядим на парня, будто он лучший скейтер на свете, провожаем взглядом, но ничего не говорим.

– Почему ты не приходишь ночевать? – спрашиваю я.

– Мне нужен перерыв, – отвечает Вэн и отхлебывает кофе. Сколько раз я вот так провожала глазами жидкость в ее теле: розовое тепло ее рта, вниз по веснушчатой шее, в грудь, потом в живот, за пупок. Теперь же то, как она пьет, кажется мне совершенно обычным делом. Вэн не глядит на меня.

– Мой брат пропал, – сообщаю я. – Ушел в долину и не вернулся. – Сама не знаю, зачем я это говорю, – наверное, мне кажется, что это нас сблизит. Хоть немного. – Ну то есть мы не знаем, хватит ли ему припасов, взял ли он карту и все такое.

Вэн засовывает руку в карман… Кожа над ней белеет: джинсы тугие.

– Мне очень жаль, – отвечает Вэн и вынимает руку. – Мы вроде никогда особо не обсуждали наши семьи? – И добавляет: – Я помню, он играл на укулеле.

– Играет, – поправляю я. – Вэн, твою мать, мне от этого не легче.

– Очень жаль, – повторяет Вэн. – Я не знаю, чем помочь. – И делает шаг ко мне, ага? Хочет обнять, но так неуверенно и напряженно, что меня блевать тянет.

– Не надо, – говорю я.

Свободной рукой Вэн массирует себе шею.

И я решаюсь высказаться начистоту, окей? Я не деликатна и прикидываться не собираюсь, тем более с Вэн.

– Не делай вид, будто мы с тобой не ехали в машине после той вечеринки, – говорю я. – Не делай вид, будто тебя не было со мной в палатке. И в нашей комнате в общаге.

Я наблюдаю за Вэн. Хочу посмотреть, как среагирует. Она продолжает массировать шею, потом ставит стаканчик на тротуар. Проводит рукой по волосам. Наклоняется, берет кофе.

– На вечеринке я напилась, – поясняет она. – Сама не знаю, о чем думала. Это была случайность. Коннор такой козел, и когда я плюнула на него… – Она смеется. – А все, что потом, просто потому что мне пока надоели парни. Но это не значит, что я лесба.

Разве же это про нас? – думаю я. Провонявшие кислятиной вечера в набитых битком комнатушках и коридорах с другими студентами, после пяти банок пива кружится голова, нас шатает, уходим вдвоем. Вот так. Смеемся над остальными, делим на двоих наушники и печенье, сидим бок о бок перед телевизором. Карабкаемся на скалы, ходим по горным тропам. Одна из нас всегда лезет первой, внизу болтается трос. Вверх, вверх. Да, порой приходится долго падать. Вэн выходит голой из душа, и даже после Индиан-Крик мы без смущения переодеваемся друг при друге. Наши тела всегда находили друг друга, снова и снова, и тогда в горах мы нырнули в животный голод. Это же не значит, что я только и думаю о теле Вэн, о нашем сексе, физиологической механике этого всего, окей? Когда я вижу ее, все вокруг вдруг заливает яркий свет, окутывает тревожное, полное надежды тепло. Мы принадлежим друг другу. Лесба? Это всего лишь слово, два слога, пункт в списке. Я к этому не свожусь.

– Я не лесба, – отвечаю я.

– Да ладно, – печально улыбается Вэн. – Это нормально.

– Себе скажи, – огрызаюсь я. – Видела бы ты, что я вытворяла с парнями. Не думаешь же ты, что знаешь меня лучше, чем я сама?

– Наверное, ты права. – Вэн тянется ко мне, замирает. – Прости, – говорит она, – мне надо было раньше с этим покончить. Я запуталась. Мне было хорошо, потому что это ты, но я не… я не такая.

Во мне все леденеет. Я отворачиваюсь от Вэн, почесываю руку.

– Бля, – отвечаю я. Одно-единственное слово.

– Кауи…

Вэн осекается, но я слышу, что она хочет сказать, хоть она и молчит. “Кауи, не надо так. Кауи, не унижайся. Кауи, мы не говорим о любви. Признавайся в чувствах кому-нибудь другому. Мы с тобой прогибаем мир под себя, а не наоборот. Кауи, соберись”. Я слышу, как Вэн произносит все это, хотя губы ее даже не шевелятся.

– Знаешь… – начинает Вэн и смотрит на меня с таким выражением, какого я прежде у нее не замечала. Грустно и… и…

С жалостью?

Вот оно что. Кишки мои скручиваются – не обосрусь, так сблюю. Надо уходить. Я разворачиваюсь. Шаг. Другой. Третий. Не беги, говорю я себе. Не беги. Просто уходи.

– Эй, куда ты, постой, – окликает Вэн.

Но я не отвечаю и не оглядываюсь. Иду дальше. Мимо арок в стиле испанского колониального возрождения с их высокими пикирующими тенями. Мимо зияющих стеклянных фасадов. Квадратный двор, песок, лестницы. Порой понимаешь, что этот день останется в тебе надолго. Меня пробирает озноб: утро слишком холодное для этого времени года.

19

ДИН, 2008. СПОКАН

После одиннадцати музыка в клубе грохочет так, что в ушах гудит и хочется прилечь, не иначе после шестого стакана. Мы с парнями сидим в баре, по телевизору идет спорт, напротив нас ресторан, между баром и рестораном крутятся разноцветные прожекторы, сцена и типа танцпол, как будто заведение не определилось, бар оно клуб или ресторан. Официанты обходят пары, которые крутят задницей в полумраке танцпола.

Но музыка из колонок доносится приличная, мы с Тревисом Билли и парнями бухаем часов с восьми вечера, и вскоре я сам уже тупо кручу задницей на танцполе с девицей не то с ближнего востока не то какая-то дикая смесь, грива как у льва. Красивые ленивые глаза всегда полуприкрыты, мы болтаем, хотя кого волнуют слова.

Чаще всего мы так тесно прижимаемся друг к другу бедрами, что можно пересчитать мелочь в карманах. Мы раскачиваемся вертимся расходимся сходимся, в туалете я ссу как из шланга, на лаймовых стенах выцарапаны имена, снова пьем в баре с Тревисом и остальными парнями, перекрикиваем музыку, какого хера ее сделали еще громче. Потом возвращаемся на танцпол и вскоре я говорю парням, мне тут кое-что нужно сделать, я отойду на немного, девица сунула руки мне в задние карманы, щупает меня за задницу, мы двигаемся к выходу, ее приятели рты раскрыли от изумления, барная стойка красно розовая и блестит.

Мы в такси, потом дома, я пинаю с крыльца рекламные рассылки, проходим через темную гостиную, вокруг телевизора стоят грязные вчерашние тарелки, идем прямо ко мне в спальню.

Девица хихикает, я лижу ее шею.

– Сумасшедший, сумасшедший, что за бред, я никогда…

– И плевать, – говорю я. – Ты никогда, а я всегда.

Она снова смеется, я прижимаю ее к стене, мы уже без штанов, шуруем друг у друга в трусах вместо того чтобы их снять, потом путаемся ногами в простынях, растянувшись на матрасе, я кладу ее ногу себе на плечо, вторую ногу она вытягивает вверх и рукой вправляет меня в себя, мы раскачиваемся ловим ритм туда сюда снова и снова и снова и снова и снова.

Утром мой телефон взрывается шумом, девица еще не ушла, слишком рано, звонит мама и я такой, черт.

Я выворачиваюсь из-под вялой руки вчерашней девицы взять телефон.

– Извини, что так рано, – говорит мама.

– Я как раз делал зарядку, – отвечаю я.

– Что с голосом? – спрашивает мама. – Простыл?

– Угу, – говорю я. – Немного.

– Ну тогда извини, что звоню, но у меня не было выхода.

– Звякнешь попозже? – спрашиваю я.

– Не получится, – отвечает мама.

* * *

Вскоре после этого я звоню всем кому нужно, авиакомпания дает мне скидку в связи с трагическими обстоятельствами, мы в воздухе и уже почти прилетели, потому что я вижу внизу Оаху и ночной Гонолулу. Забавно, я раньше считал его большим городом, дома выше десяти этажей были для меня в диковинку, уличные фонари бульвары и все такое, теперь же гляжу вниз, а он маленький и огоньки светятся в одном крохотном уголке, все остальное темное, ночной океан и бесплодные долины. Куда ему до Лос Анджелеса Сиэтла и даже Портленда, те так сияют что ничего кроме света не видно.

Я не хочу на Гавайи. В прошлый мой приезд была вообще жесть (меня как раз выгнали из команды и из университета, лишили стипендии) я натыкался на всех знакомых, а они все как на зло читали газеты и смотрели новости спорта про университет и турнир, местный парень прогремел на всю Америку. Какие-то чужие люди лучше меня помнили подробности разных матчей, вплоть до того делал ли я там кроссовер бросал ли из под кольца или в прыжке или как то еще. И все спрашивали меня об одном и том же, а мне приходилось снова и снова давать одни и те же сраные ответы: да, я помню эту игру, нет, я уже не играю, в Спокане дела так себе, да, у родных все хорошо.

И теперь вот снова возвращаюсь. Мама звонила сообщить что Ноа пропал во время долгого похода по Большому острову, он в одиночку собирался обойти весь остров или типа того. Мама говорила, он что-то видел и хотел выяснить что к чему, сказал куда идет, а на сколько не сказал, потом ушел и пропал на неделю, потом еще неделя, ни слова, и тогда мама позвонила в полицию.

Женщина в соседнем кресле за весь полет не встала ни разу. Хоулейшая из хоуле: странная белая кофта, обтягивающие штаны цвета хаки, грудь морщинистая, вся в конопушках, курносая как я не знаю кто, выговор будто она с фермы или типа того. Ясное дело, под гавайским солнцем сгорит до красна и будет пить май тай[120]120
  Коктейль на основе рома.


[Закрыть] в каком-нибудь дурацком барчике на пляже Вайкики.

Женщина замечает, что я на нее гляжу.

– Мы тут впервые, – говорит она.

– Ни за что бы не подумал, – говорю я.

– Вы рады, что летите домой? – спрашивает она.

– Конечно, – говорю я.

– У меня к вам вопрос, – говорит она, поворачивается, смотрит на меня в упор и два раза моргает. – Вы играете в баскетбол?

Этот вопрос. Каждый раз.

Сигнал предупреждает, что идем на посадку. Мы откидываемся на спинки кресел. Самолет с ревом режет воздух, наклоняется и пикирует к земле.

* * *

В аэропорту меня встречает дядя Кимо с усталым и замкнутым лицом, будто мы на похороны собрались. Мы швыряем мою сумку в кабину пикапа и едем домой к дяде. Большой остров пуст: фонари не горят, дорога узкая, мы поднимаемся на холм, на склонах обширные пустые пространства между которыми горстки огней городов. Дядя Кимо ставит Боба Марли, мы едем вперед, окна приоткрыты на щелочку, мы молчим, остров выпрыгивает на нас в свете фар.

Потом дядя Кимо убавляет звук и начинает рассказывать про Ноа, вроде бы тот вернулся домой в Калихи весь измученый, как был тогда по телефону, у него в скорой умерла беременая пациентка. Я так понял, пока Ноа был на Оаху с мамой и папой, увидел что-то такое от чего решил вернуться на Большой остров. А когда вернулся не поехал проведать дядю Кимо и вообще никого из охана[121]121
  Родня.


[Закрыть]; что именно произошло не знает никто. Известно только что он отсутствовал слишком много дней и не звонил, и мама в конце концов обратилась в полицию.

С тех пор его ищут по всем долинам. Засада в том что ни в Вайпио ни даже в Вайману, которая за ней, его не нашли, то есть он забрался дальше Вайману, а это плохо, там не пройти. Дорога все хуже и хуже, полно диких животных, незаметных обрывов и заросших тупиковых троп, его ищут уже три дня, стараются как можно быстрее проверять каждую долину, в Вайману летают на “Зодиаках”[122]122
  Двухместный одномоторный легкий самолет.


[Закрыть], на вертолетах, подключены отряды спасателей из округа и все такое.

Дядя Кимо говорит то, что все равно рад меня видеть, он и забыл какой я оказывается высокий. Потом прибавляет звук радио и глядит на дорогу перед собой. Играет регги о бездонных ямах о перепадах давления и подъемах. Меня осеняет: на острове типа Ямайки наверняка разбираются в жизни получше большинства жителей нашей страны. Я все думаю о нашем с Ноа разговоре по телефону, никак не могу забыть, наши голоса и скрытый смысл, а дядя ведет машину.

* * *

– Рад тебя снова видеть, – говорит папа, когда мы приезжаем к дяде домой. Папа на несколько часов вернулся из долины. В темноте там не нащупать обеими руками собственную задницу, тем более что луна почти всегда закрыта облаками. Вот ему и пришлось вернутся. Папа переменился с тех пор как я был дома в прошлый раз, потолстел, похож на пожилого футболиста – пузо нависает над ремнем. Усы отросли, на лице морщины и шрамы, которых раньше не было.

– Смотрите, кто наконец приехал домой, – говорит он, и я такой, ну пап, опять ты за свое. Я думал он подождет, но видимо папа устал от поисков и раздражен.

– Лететь долго, – говорю я.

– Сколько лет мы уже тебя не видели?

– Ну пап.

– Три, – он оттопыривает три пальца. – Целых три года.

– Вы ведь могли приехать в Спокан, – говорю я.

– Можно подумать, тут деньги на дороге валяются.

– У меня тоже нет денег, – говорю я. – За билеты платил кредиткой, едва не исчерпал лимит. Да мне придется вкалывать минимум год, чтобы покрыть этот полет.

– Ну и что, – говорит папа. – Наверняка такой парень, как ты, может себе что-то где-то найти.

– Нет, – говорю я. Мы стоим на ланаи, опершись о перила. Пологий участок перед нами спускается к деревьям, они раскачиваются и шумят, за ними утесы и внизу океан. Наверху по шоссе с грохотом и ревом проезжает грузовик. – Единственное, чего у меня в избытке, так это хоуле.

Папа расплывается в улыбке.

– Ты хоть еще моешься на ночь или как?

– Иногда.

– Я слышал, они неделями не моются в ванне. Так, лицо ополоснут, и все. Ну и душ по утрам.

– У одного моего соседа ноги воняют грязным молоком, – говорю я.

Папа хохочет.

– Дураки эти хоуле. Но ты ведь не принимаешь душ? Наверняка иногда по утрам да. И по дому теперь небось в обуви ходишь? – продолжает он. – И сумку на поясе носишь?

Папа не унимается. Перечисляет все, что думает о хоуле: масляные лица, выговаривают каждый звук, в рис кладут сливочное масло и вечно торопятся. Говорит, что я тоже теперь такой.

– Тебе нравиться фрисби. Ты бросаешь фрисби с друзьями.

– Пап… – Меня это все уже малость заколебало.

– И сандалии носишь, поди. В них и приехал? А крем от солнца не забыл?

Папа опускает голову к парапету и хихикает тоненько как девчонка, дурацкий смех, при этом очень заразительный, но я не смеюсь, уж не знаю почему, не смеюсь, смотрю как папа смеется и мне кажется, с ним что-то не так, он не в себе.

* * *

Год умирает, но на следущий день мне хватает ума не сказать об этом. В Спокане все как раз начиналось бы: листья как монетки сыплются с деревьев, воздух ледяной словно разбитые в кровь пальцы, на Гавайях нет времен года как в Спокане, и все равно мне не хочется, чтобы Ноа тоже стал частью этого времени года. Мы идем по тропе, все замерзли как цуцики и устали. Мы на дальнем конце Вайману, направляемся к выходу из долины, склон крутой как прочие, но тропинки считай что нет, плетемся по грязи сквозь деревья и кусты.

С нами окружные спасатели, два человека в клевой синей форме, рюкзаки все в застежках, в них снаряжение, карты, сигнальные ракеты, у них с собой собака, она бежит впереди, обнюхивает землю, тянет нас за собой.

За спасателями идут папа, дядя Кимо и остальные, я вместе с ними, мы перемазались грязью до лодыжек и устали до зубов, каждый раз когда дорогу не разобрать мы больше всего боимся наткнутся на тело Ноа.

Мы прорубаем себе путь, идем и снова рубим ветви, отталкиваем их от наших лиц, листья царапают нас через одежду, под ногами хлюпает грязь. Склон становится круче, каждый шаг дается нам труднее, мы, нагибаясь, продираемся вперед, некуда толком поставить ногу, чтобы на подошвы не налипла грязь и чтобы сделав шаг вперед не соскользнуть назад. Едкий сладковатый запах переспелой гуавы мешается с исходящей от земли навозной вонью, которую доносит холодный ветер. За день долину завалило облаками и сейчас они похожи на почерневшие мозги. Спасатели останавливаются, командуют собаке сесть. Все понимают, что будет.

– Времени осталось мало, к тому же собирается дождь, – говорит женщина-спасатель. Она хоуле, заплетенные в косички волосы собраны в хвост, синяя бейсболка надвинута на глаза. – Пожалуй, на сегодня хватит.

– Да ну нахер, – говорю я. – Еще светло. У меня есть налобный фонарик.

Папа стоит рядом. Мешки под глазами в глубоких морщинах. Папа прислоняется к дереву и глубоко вздыхает. Я смотрю на его руки и вижу то, что они дрожат, будто его бьет током. Я вижу это и снова думаю: что-то не так.

Дядя Кимо снимает шляпу и запускает руку в густые черные волосы. Серая рубашка на груди потемнела от пота. Все выглядят так словно с радостью присели бы отдышаться, но сесть тут некуда потому что повсюду грязь, а тропка узкая.

– Мы должны спуститься в долину, чтобы нас забрал вертолет, – говорит спасательша. – И я не буду гонять Помая всю ночь. – Она ласково похлопывает по боку немецкую овчарку. Внутри у собаки что-то гулко ухает.

Начинается дождь. Падают робкие первые капли, потом расходится посильнее.

– Я остаюсь, – говорю я.

– Мы все спускаемся, – говорит папа и отходит от дерева, к которому прислонялся.

– Он до сих пор где-то здесь, – говорю я. – И вряд ли получит передышку из-за дождя.

– Нам надо возвращаться, – говорит спасательша и разворачивает собаку. Второй спасатель, японец, но здоровенный и похожий на копа, тоже разворачивается и начинает спускаться.

– Я заночую на этой сраной тропе, – говорю я им в спину, но все уже шагают вниз по тропе. Бросив моего брата или его тело – нет, моего брата – пропадать под этим ливнем. – Трусы, – говорю я, но меня никто не слушает.

Когда мы возвращаемся в базовый лагерь, лупит серый дождь и тучи смыли все солнце. Палатки стоят бок о бок под какими-то деревьями, за ними виднеется озеро и много кустов.

Папа говорит с дядей Кимо и остальными, что надо бы отправить “Зодиак” в долину Вайпио за дополнительным снаряжением, спасатели кучкуются у своих палаток и о чем-то болтают, а я стою один под железным деревом и на меня моросит дождь.

Я впервые задумываюсь о том что быть может Ноа больше нет. Я уже думал обо всем за что хочу извинится перед ним, за все разы когда ставил ему подножку толкал или бил чем под руку попадеться когда он был маленький. Я хотел показать ему что из нас двоих у меня вся мана, хотя мы оба знали что это не правда. В универе нам читали лекции по философии и препод говорил о силе. Типа люди думают что сила и власть одно и то же, но на самом деле силу используют те у кого нет власти. Я думаю про меня и Ноа и такой, я же всю жизнь использовал силу. Кто я после этого?

За спасателями прилетел вертолет. Он опускается, лопасти рубят воздух и каждый удар толкает меня в грудь, проходит по всему телу, оглушает хотя до меня футов триста. Вертолет в красно желтую полоску, не как “Блэк хоук”[123]123
  Американский вертолет “Черный ястреб”.


[Закрыть] или в кино, а меньше, жук без крыльев. Но громкий. Каждый удар раскалывает небо, а под ним серебристый визг. Трава ложится и колышется по краям. Спасатели бегут с собакой к вертолету, ветер с дождем треплет их куртки, леди впереди которая сказала нам что больше не может искать моего брата цепляется обеими руками за бейсболку, они с напарником смешно пригинают головы крадутся как грабители, залезают в кабину лопасти ускоряются трещат громче, трава совсем полегла, спасатели поднимаются в небо и развернувшись уносятся из долины.