Текст книги "Акулы во дни спасателей"

37

МАЛИА, 2009. ХОНОКАА

Я теперь стараюсь лишний раз не надеяться. Приучила себя верить, что будущее наше не зависит от богов – есть ли они, нет ли, – да и настоящее с прошлым тоже. На что мне эти боги без Найноа? Да и не глупо ли вообще ожидать чего бы то ни было? Ведь это-то и губит. И вот вам пожалуйста: все равно на что-то надеюсь, места себе не нахожу, а все из-за вчерашней музыки. Что-то здесь происходит, не знаю что, но оно связано с богами, нами и Найноа. И вот я сижу в кузове пикапа Кимо на жестком сиденье рядом с дочерью, спиной к кабине, лицом назад, к дороге, мы передаем друг другу термос, от кофе чуть пахнет пластмассой, как когда открываешь старый холодильник, но он вкусный, из зерен кона, мы по очереди отпиваем из термоса, когда пикап не козлит по ямам проселка. Нос и рот мы от пыли повязали банданами и смахиваем не то на бандитов, не то на “Калек”[149]149
  Crips – самое крупное преступное сообщество в США, состоящее преимущественно из афроамериканцев. Враждует с группировками, входящими в сообщество Bloods.


[Закрыть] и “Кровавых”[150]150
  Bloods – сообщество афроамериканских уличных банд Южного Лос-Анджелеса (он же Южный Централ). Враждует с группировками альянса Crips.


[Закрыть] из рэп-альбомов Кауи. Через банданы все пахнет старым хлопком и кофе, мы приподнимаем их, чтобы сделать глоток, снова опускаем и передаем друг другу термос. За машиной клубится дорожная пыль. Пикап козлит и взбрыкивает. Мы резковато входим в поворот, Кауи едва не падает, проливает кофе себе на пальцы и на ногу.

– Ну и мудак! – кричит она.

– Ты о дяде? – спрашиваю я.

– Ага, – говорит она. – Ведет как мудак. Убить нас хочет.

– Дай сюда термос, если не пьешь, – говорю я, отхлебываю глоток, мы въезжаем на ровный участок дороги, и я долго пью, причмокивая и постанывая от удовольствия после каждого глотка. – Видишь, ничего сложного. Понятия не имею, чего ты ноешь.

– Да и фиг с ним, – говорит Кауи.

– Далеко еще до фермы?

– Почти приехали.

И вот мы на месте. За последним поворотом я вижу, что высокую траву, старый тростник и эвкалипты вырубили, убрали, на их месте ровное широкое поле, посередине стеклянный купол теплицы, тут и там из земли торчат трубы, точно полузарытые скелеты, а на краю участка сарайчик. В теплице сплошь помосты, с каждого слоновьими ушами свешиваются листья таро. К пикапу подходит мужчина в широкополой высокой плетеной шляпе, песочных ботинках, грязных джинсах, потертой рубахе – вылитый гавайский фермер старой закалки.

– Опаздываешь, – кивает он Кауи.

– Извините, – отвечает она как ни в чем не бывало – точь-в-точь как мне, когда дает понять, что на самом деле ей ни капли не стыдно.

– Да уж, – говорит мужчина и серьезно смотрит на нас из-под густых бровей. У него неряшливые кудрявые усы, борода закрывает подбородок и смуглые щеки. Предки его явно прибыли на Гавайи откуда-нибудь с Окинавы.

– Вы же наверняка только что посрали. – Кауи протягивает ему термос. – Как оно сегодня, мягкой мороженкой или немецкой колбаской? – Она подхватывает рюкзак, выпрыгивает из пикапа и забирает у мужчины термос. Я перекидываю ноги через задний борт и слезаю на землю.

– А это, значит, охана, – говорит мужчина мне и Оги, который выбирается из кабины. Кауи о чем-то болтает с Кимо, потом тот заводит мотор, высовывает из окна руку, складывает пальцы в шаку, и пикап, подпрыгивая на кочках, скрывается в клубах пыли за поворотом.

* * *

Мужчину зовут Хоку, он показывает мне ферму и все, что сделали они с Кауи. Сплошь аквапоника, биореакторы, постройки для солнечных коллекторов и микроветрогенераторов, лопасти которых висят, как листья на деревьях, и крутятся от легчайшего ветерка. Он объясняет, я то слушаю, то не слушаю, улавливаю не все, да и то, что он говорит, мне по большому счету неинтересно. В конце концов, ферма и ферма, что тут непонятного? А пока мы ходим, Кауи вовсю работает: загружает коровий навоз в широкий черный барабан, который крутит с помощью рычага с двумя рукоятками, подрезает побеги, возится с трубами. Волосы у нее собраны в узел на макушке, тело изгибается с каждым тычком лопаты, глаза, прищурясь, всматриваются в нити труб, черная футболка на спине взмокла пятнами, как на шкуре трехцветной кошки.

Хоку смеется.

– Неужто не понимаете?

– По-моему, обычная фермочка. – Я трогаю листья таро, его еще называют “кало”, и это второе название мне нравится больше: я сразу вспоминаю ночное шествие воинов, богиню Пеле и аумакуа. Получается, надежда тихонько дремлет в сердце, а потом вдруг снова просыпается.

– Надо же с чего-то начинать, – говорит Хоку. – Большое всегда начинается с малого.

– Вы сами-то работаете? – интересуюсь я. – Или только экскурсии проводите? – И улыбаюсь ядовито. Кауи возится с очередной трубой, руки двигаются, как поршни в двигателе, – сильные, мускулистые, полные солнца, как тогда, когда она была еще кейки. Я помню. Рядом с ней стоит Оги, его волосы треплет ветер.

– Вы просто прелесть, совсем как ваша дочь, – говорит Хоку. – Полегче, мэм. Я всего-навсего по-быстрому показал вам ферму.

– Угу, – откликаюсь я.

– Вы правда не понимаете?

– Да что тут понимать-то?

– Ваша дочь. Как ни обидно признаваться, – говорит Хоку, – но это все придумала она.

– Что придумала?

– Все, – отвечает Хоку. – Как все соединить, ну и всякие новые штуки. Все устройства.

Он снова рассказывает об аквапонике, биореакторах, о том, как кало удобряют отходами жизнедеятельности рыб, которых, в свою очередь, кормят отходами от растений, и так далее и тому подобное; это цикл, поясняет Хоку, описав пальцем круг в воздухе. В общем, все и сразу, система сама себя питает, без вмешательства извне.

– Посмотрите, – говорит он, – это же совершенство. – Он спускается с помоста в тень сарайчика. – И еще она всем об этом рассказывает. Эта девушка изменит все сельское хозяйство, уж поверьте. Поможет работать больше и легче. У нее куча идей. – Хоку направляется было к Кауи, но останавливается и оборачивается ко мне: – Что же вы не идете?

Восторженное тепло и чувство вины затопили меня одновременно, словно во мне повернули переключатель. Она ведь не за день стала такой искусной. Эти способности – следствие того, что она занималась чем-то из ряда вон, а мы не замечали никого, кроме Ноа. Шаг за шагом она добивалась успеха. Тихо и яростно. А мы и внимания не обращали, так ведь? И посмотрите-ка на Кауи.

– Я сейчас, – говорю я. – Подождите минутку. Дайте мне минутку.

– Ага, окей, – отвечает Хоку. – Постойте в теньке, если хотите, возьмите в холодильнике попить чего-нибудь холодненького.

– Ладно. – Я прикрываю глаза ладонью, чтобы лучше видеть ее.

Он подходит к моей дочери, и они вместе переделывают одно за другим: открывают крышку большого черного барабана – не то бак с водой, не то еще что-то, – прокладывают ее резиной, подгоняют трубы, волокут куски металлолома вверх по течению, обсуждая, что из них изготовить, при этом Кауи вперяет суровый взгляд в мотор, который они водрузили на доску, лежащую на козлах. Я никогда не видела Кауи такой, никогда так ее не чувствовала – вся эта ферма, вся ситуация кажется продолжением мышц и связок ее организма.

Вдруг я вижу, что Оги отошел в сторонку – точнее, Кауи его отогнала, и он стоит в части участка, отведенной под аквапонику, среди огромных поддонов, в которых густо растет кало. Оги делает странную штуку: подается вперед, чуть касается лбом листа, похожего на слоновье ухо, наклоняется ниже и ниже, так что голова его в конце концов скрывается среди стеблей.

Меня охватывает чувство, глубокое зеленое чувство, и музыка. Я взлетаю над землей, я словно в собственном теле и в то же время вне его. Что-то происходит.

– Оги, – говорю я, направляюсь было к нему, хотя и знаю, что он не ответит, а значит, незачем и спрашивать, – в чем дело?

Оги поднимает руку, голова его по-прежнему меж стеблей, в тени, листья падают ему на плечи, словно хотят утешить. Он поднимает руку – два пальца чуть расставлены, два вместе – с ловкостью, которой я давно за ним не замечала. Уверенно и спокойно, вот как. Сноровисто. Выглядывает из зарослей кало.

– Детка, – говорит он.

Я спотыкаюсь на ровном месте. Он давно не называл меня “деткой”, так давно, что я и забыла, каково слышать это слово. У нас всегда были мы, Оги и я, вместе мы будто переплетались, переплетали наши сущности крепче и крепче, даже если мир вокруг нас трещал и рвался. Больше всего мне все эти месяцы не хватало вот этого чувства – ощущения дома, как я теперь поняла.

– Детка, – повторяет он, как если бы мы и не расставались. – Я хочу тебе кое-что показать.

Я пытаюсь ответить, но не могу вымолвить ни слова. Я подхожу к нему. Он хватает меня за руки чуть повыше локтей, тянет к кустам кало, мой лоб прикасается к листьям, и тут я чувствую всё.

Как и прошлой ночью, в песне, что гудела в моих костях, когда я играла Кауи на уке. Я касаюсь листьев, стеблей и чувствую пение тысяч голосов. Да. Я хватаюсь за стебли, ныряю в них лицом, как Оги. Песни и молитвы. Язык я слышу впервые, но сразу же понимаю, что это язык благодати и природного круговорота – нужно брать и нужно отдавать, – чистейшая алоха. Истинная любовь. Напевы множатся, как разговоры в многолюдном собрании, когда беседы с глазу на глаз сливаются в бормочущий гул, и я касаюсь уже не голосов, не напевов, а гудящей энергии, которая пронзает все, что нас окружает, – поля кало; я чувствую их зеленый голод, их тоску по солнцу, как их стебли сгибаются, прижимаются к влажной почве, как вбирают струйки воды, что стремятся к ним от рыб, я чувствую и рыб, как они взволнованно бьют хвостом, как их сильные тельца непрерывно покачиваются туда-сюда, танцуя в воде, я чувствую грязь на краях резервуара, я чувствую траву, она тоже тянется вверх, наслаждается солнцем, зноем, дождем. Все это прокатывается по мне эхом, нарастает невыносимо, мой разум уже не вмещает происходящее. Я растворяюсь в нем, оно бушует вокруг меня, в нем тонет и то, что я знаю о себе самой, где я, как меня зовут…

Шершавая ладонь Оги вытаскивает меня из листьев. Он смотрит на меня зорко и нежно, совсем как раньше. Он весь со мной.

– Ты это чувствуешь? – спрашивает он, и я отвечаю, да, конечно, чувствую.

– Оно тут давным-давно, ага, – говорит он. – А ты и не знала.

– Что это? – спрашиваю я.

– Всё, – отвечает он. – Всё.

И тут я наконец-то понимаю, что все это время было у него в голове, и если все это было там, настолько громкое и неотвязное, что забивало прочие мысли… оно разрушало его. Сперва понемногу, потом сильнее. То, что он чувствовал на Оаху, а я не чувствовала, и что чувствовала Кауи, что разбудило ее на крыльце, вот она, вот укулеле Ноа, вот мы все. Она это освободила. Эти края, эту землю – раскрыла их. Волна пения заливает нас: это остров требует, чтобы его осознали – нет, освободили. Это всего лишь начало, не так ли, но это – всё, в этом начале – всё. Я впервые по-настоящему понимаю Найноа, и это пронзает мое сердце копьем. До чего же ему всю жизнь было одиноко.

– Оги, – шепчу я.

– Что?

– Это ты сейчас?

– Не понимаю, – говорит он, но мне не нужен его ответ. Я сама вижу. О, мой Оги. Я целую его. Прижимаюсь к нему, чувствую его грудную клетку, мышцы уплощились, как блюдце, ребра заострились, но в ней по-прежнему пульсирует кровь и дыхание; я прижимаюсь грудью к его груди, ртом ко рту моего Оги, влажно скольжу губами по его губам, мы стукаемся зубами, дышим вдвоем. Он здесь, весь, со мной, и этого достаточно. Что-то освобождается.

– Господи, – я отстраняюсь со смехом, прервав поцелуй, – у тебя несет изо рта.

38

КАУИ, 2009. ХОНОКАА

Мы выстукиваем нашу пробежку кроссовками по асфальту, и дорога стучит нам в ответ. Рваный ритм наших движений, мы с папой уже на восьмой миле, и каждый шаг по земле отдается в наших костях и подошвах. Время от времени мимо проползает тростник и эвкалипт, вдали, в полях, виднеются мельницы, изъеденные ржавчиной, точно раковой опухолью, тонут в листьях цинковые амбары. Неухоженные зеленые незасеянные поля спускаются до самых скал. За ними синеет океан в белых барашках пассатов. Мы бежим, и нам больно, окей? Ломит пальцы ног. Икроножные мышцы превратились в тугие узлы, мышцы бедер – в жесткие ленты. Ритм поднимается вверх до самого живота. Шорх-шорх-шорх – подошвы по асфальту. С каждым шагом мы ловим ртом воздух. Наверняка так бежать неправильно, сбиваешь дыхание. Но я не боюсь ошибиться. Или сбить дыхание. Я просто хочу двигаться вперед.

Окей, мы с папой по-прежнему бегаем, как в самом начале, когда я вернулась домой. Тогда я подумала – быть может, от бега ему станет легче. Если усердно и долго бежать, все заглушает напряжение тела, качающего кровь и кислород, в голове приятно гудит. Когда я только вернулась домой, была готова заблудиться с папой. В какие-то дни мы действительно терялись. И ночи.

А потом боль разомкнула себя, папу и землю. Теперь он порой дни напролет такой же, как раньше. Не бормочет, окей? Не таращится в пространство глазами пустыми, как ржавые сараи, мимо которых мы пробегаем. Не обделывает штаны, не уходит в темно-зеленые заросли. Нет. Он целиком с нами: дерни меня за палец[151]151
  Имеется в виду грубая шутка: тот, кого дергают за палец, шумно выпускает газы.


[Закрыть], сказал он в субботу за ужином. А вчера после нашей утренней пробежки сказал: я так быстро бежал, что думал, твоя мама умрет.

Кстати, о ней. О маме. Я такой ее видела, разве что когда у меня под носом была ханабата. Одно время она совсем опустила руки. Она все потеряла и продолжала вставать по утрам потому лишь, что всегда это делала. А может, решила жить ради меня и Дина. Не знаю. Я знаю лишь то, что Ноа навеки останется ее любимцем, но дело даже не в Ноа, ну или, по крайней мере, не только в нем как в человеке. Для мамы Ноа был не только сын, но и связанные с ним легенды. И это сводило к одной-единственной цели все, что нас донимало, – годы безденежья, переезд в город, дерьмовые работы, на которых горбатились они с отцом. И цель эта была так значительна, что маме даже не требовалось ее понимать – она знала и так, что ей суждено сыграть важную роль. Великая судьба опьяняет.

Шорх-шорх-шорх. Мы с папой все еще топчем дорогу. Что-то шевелится и трещит в листве деревьев, мимо которых мы пробегаем, там, где колючие кусты и ветки жмутся к земле. Капли пота висят на моих ресницах, щекочут шею, дорога поднимается в гору, катится с горы, изгибаясь, скрывается из виду. Предвечерний оранжевый свет. Мы бежим.

Окей, теперь, когда мы бегаем, все совсем по-другому. Я уже не хочу забыться. Я хочу расширить то, что сделала. Я зову это новой ахупуаа[152]152
  Гавайский термин для большой традиционной социально-экономической, геологической и климатической области.


[Закрыть] – возрождением старой системы. Когда-то алии сверху донизу разделили остров на полосы и все, что на нем производили, отдавали за что-то другое: рыбу из океана обменивали на батат с равнин, выросший на воде с горных хребтов. Только теперь мы с Хоку воссоздали все это на клочке земли, дополнив фотовольтаикой и регенерацией воды. Все само себя питает и обменивается с другими элементами внутри системы, так? Кало, рыба, цветы. Земли мало, плодов много. Я клянусь, этот метод изменит острова. Когда мы только об этом заговорили, когда появились статьи в газете и бортовом журнале местной авиакомпании, к нам стали приезжать люди. Крепкие тетки с растрескавшимися, как кровельный гонт, ногтями на ногах и торчащими из-под мышек, точно вана, пучками волос, с татуировками карпов-кои; они, как и мы, строили целые фермы. Смуглые парни с курчавыми волосами, доходившими до середины спины, с грудными клетками в доспехах мышц. Но привели их не статьи из газет. Они признавались, что тоже услышали зов. Тот самый голос, что явился мне как хула, что струился сквозь отца, как река. Все, кто к нам приезжал, тоже слышали его. Он призывал их сделать что могут. То есть все мы канака маоли и весь наш шум? К нам приезжают даже важные люди: в конце концов, пожала плечами женщина из окружного совета, надо же что-то делать со всей этой землей. Я побывала на заседаниях в законодательных органах, в университетах, вместе с другими фермерами, рыбаками и сторонниками старого образа жизни.

– Вот видишь, – сказал вчера вечером по телефону Дин. Как будто я наконец догадалась о том, что он знал всегда.

– Господи Иисусе, Дин, – ответила я. – Вижу что?

– Ноа был прав, вот что, – заявил Дин. – Дело не только в нем. Даже на том свете он остается самым умным.

Я не удержалась и рассмеялась.

– А как же ты? – спросила я. – Ты тоже услышал зов?

– Знаешь что, – ответил он, – если хочешь поговорить о призвании, послушай вот это.

В трубке раздался глухой шорох, как будто из-под воды. Я догадалась, что он куда-то переместил телефон и переместился сам. Потом в трубку ливнем помех хлынул шум города: гудки автомобилей, сирены, грохот деревянных поддонов и дверей. Громкий стук чего-то тяжелого, что выбросили в мусорный бак. Долгий скрежет и рев городского автобуса. Лязг и шипение. Голоса. Потом эти звуки стихли, в трубке снова раздался шорох перемещения. Я уловила голос диктора из телевизора, что-то о рынках и ожидаемом квартальном росте, прогнозы, оценки, и снова вернулся Дин, так? Его дыхание.

– Слышала, да?

– Я слышала шум, – ответила я. – Я не это имела в виду.

– Шум, – повторил он. – Это деньги. Это я ищу способ их заработать.

Он зарабатывал деньги, присылал все больше, на папином с мамой счете регулярно появлялись новые поступления. Мама никогда не спрашивала, как он их зарабатывает, да и я тоже. Наверняка ответ оказался бы не так ужасен, как мы подозревали. Но мы не спрашивали – вдруг все еще хуже, чем мы думаем?

На его конце провода скрипнула кожа и что-то с глухим стуком закрылось. То есть все время, пока мы болтали, он не сидел на месте. Он никогда не сидит на месте. Наверное, в тюрьме для него самым трудным было то, что у него отобрали свободу передвижения.

– Как там мама с папой? – спросил он.

– Лучше с каждым днем, – ответила я. – Как и все мы.

– Посмотри на себя, – сказал он. – Может, Ноа был не единственным супергероем.

– А он и не был супергероем, – возразила я. – В том-то вся и беда. Хватит с нас спасателей, окей? Это просто жизнь.

– Ага, – откликнулся он и добавил: – Знаешь, я до сих пор думаю о Вайпио. – Мне показалось, я слышу, как он качает головой. – Я ведь торчал там, когда все уже разъехались по домам. Вертолеты, собаки, ничего не осталось, а я все бродил по горам и искал Ноа. Туда-сюда по всем этим тропам. И мне все время казалось, что он тут, за поворотом. Впереди меня. Ведь когда мы были детьми, он всегда был впереди меня. И даже в последний раз, как будто он упал потому, что зашел далеко вперед, туда, где уже никто не ходит. И какая-то часть меня навсегда останется там, в долине. В поисках Ноа. Какая-то часть меня никогда не вернется оттуда. Понимаешь?

Пока мы разговаривали, я ходила по домику, который у нас сейчас, на участке дяди Кимо. Вышла из боковой двери на ланаи. Почувствовала, как древовидные папоротники хапуу, бананы и железные деревья создают собственную атмосферу. И совсем не так, как в Сан-Диего. Как же быстро я вернулась на Гавайи. Вэн и все эти вечеринки, походы в горы. Поездки, скалы, водопропускные трубы. И Вэн. И Вэн.

– Да, – ответила я. – Отлично тебя понимаю.

Он ничего не сказал.

– То есть ты не приедешь домой? – уточнила я.

– Домой, – произнес он, словно уже слышал это слово, но до сих пор не знает, что оно значит. – Когда я был на Гавайях, – продолжал он, – каждый встречный говорил мне, мол, помнишь, как ты набрал тридцать пять очков в матче против Виллановы[153]153
  Имеется в виду частный Университет Вилланова в Пенсильвании.


[Закрыть], забросил на последней минуте, еще мяч отскочил от щита. Или: “Когда ты играл за «Линкольн», я ходил на все твои матчи”. На Гавайях же так все время, да? Там помнят меня прежнего. Там только это, долина и везде Ноа. Ну его нафиг, сестра. Что поделать, это Гавайи. Ну его нафиг.

Я ему сказала: попробуй еще раз.

– Ты удивишься, – добавила я, – что эта земля способна с тобой сотворить.

– Меня уже ничто не удивляет, – ответил он.

Ох, Дин. Как был говнюком, так и остался. В другой раз я бы разозлилась, так? А тут подумала – наверное, ему нужно, чтобы в него в кои-то веки поверили. Нужно хоть немного побыть лучшим.

– Кстати, – сказала я, – те деньги, которые ты прислал нам тогда, в первый раз. Они пришли, ровно когда маме они были нужнее всего. Я имею в виду, прям очень-очень нужны. Она уже была готова наложить на себя руки. Ты знал?

Он вздохнул. Судорожно. И ответил чуть хрипло:

– Окей.

– И я помню тот день в Портленде, – добавила я. – Помню, кто сел за руль. В самом конце. Но тебе необязательно продолжать делать то, что ты делаешь сейчас. Мы справимся.

– Да ладно? А как же твоя новая ферма? Попробуй ее раскрутить, это будет недешево.

Окей, он был прав: даже если окружные или федеральные власти нас спонсируют, больших денег таким, как мы, государство никогда не даст. Я сама это говорила. И почувствовала, как его деньги движутся ко мне по проводам. Точно мощное морское течение.

– Вот-вот, – сказал он. – Видишь? Об этом я и говорю. Дела у нас еще не окей. Во всяком случае, пока.

И тут я поняла, что в этом мы с Дином навсегда останемся разными. После всего, что случилось с нашей семьей. Всего, что мы видели и чувствовали от Ноа. Его эхо по-прежнему в нас… Мне хотелось лишь одного – понять. А деньги… что деньги? Откуда-нибудь да возьмутся. Однако Дину этого мало. Ему необходимо лично, своей рукой стереть все, что с нами произошло. Чтобы все уж точно осталось в прошлом. Но на это не хватит всех денег мира.

– Я могу заработать в разы больше, деньги буквально повалят из наших околе, – сказал он. – Что скажешь?

– Скажу, что маме хочется, чтобы ее единственный живой сын вернулся домой, – ответила я.

Он долго молчал. Но слушал. Я это чувствовала.

– Я подумаю, – наконец сказал он. – А пока буду и дальше присылать вам деньги. Намного больше. Ладно, мне пора.

Мне хотелось повторить: нет, не надо больше денег, лучше сам приезжай. Главное, решись, а мы тебя всегда ждем. Но он уже повесил трубку.