Текст книги "Акулы во дни спасателей"

30

ДИН, 2009. ОКРУЖНАЯ ТЮРЬМА, ОРЕГОН

После приговора я попал сюда, думал сперва то что здесь только банды дерутся и долбятся в жопу, на деле же страшнее всего тишина. Чаще всего в тюрьме вот так:

А в промежутках бело голубые стены, и все. Окружная тюрьма, кругом бело голубой, все бело голубое. Эти два цвета, белый и голубой, здесь повсюду. Под бело голубым я вижу слова которыми мы все покрываем стены пока умираем, пока губим себя здесь, потому что именно этим люди и занимаются в тюрьме, губят себя, и даже когда нашу писанину закрашивают, слова, вырезаные на стене заточеным краем ложки которую мы спрятали в ладони и незаметно вынесли из столовой, мы вырезаем их снова, весь бред который выходит из головы, пока сидишь съежившись на тонком матрасе, часть из этого фигня типа “Ябба-дабба-ду!”[138]138
  Любимая фраза Фреда Флинтстоуна из американского мультсериала “Флинтстоуны”.


[Закрыть], а часть настоящая типа “Бог подал Ною радужный знак, в следущий раз огонь, с водой больше никак”.

Вот их не стереть, не по хорошему не по плохому, они все равно проступят под краской, как не замазывай.

Камера пять шагов от двери до нар, четыре от стены до стены, между ними холодный стальной унитаз без крышки и холодная стальная раковина боченком, и вообще на моей памяти вся атмосфера холодная и стальная. Взять хотя бы мои нары, слишком короткие зато верхние, доска вмурована прямо в стену и повернута в бок так что я головой упираюсь в одну стену а ногами в другую, а сверху и чуть с боку надо мной узкое оконце.

В первый день нас всех загнали в душевые и заставили наклониться, охрана такая, типа, я хочу через жопу увидеть твой рот, парень, ну и мы поворачивались нагибались и нагибались и разводили руками булки. Охрана искала наркоту и все остальное, проверяли нам пальцы ног, рук, зубы. Когда они закончили нам раздали робы, голубые с розовыми рукавами, тонкие, в катышках, и дешовые шлепанцы, как будто мы в гостях у стариков хоуле. Я одел новую форму и пришел в камеру, там никого не было, я уж думал эти сто восемьдесят дней пройдут легко, но следом за мной привели Мэтти. Я и двух минут не пробыл один как он явился со своей собственой простыней, чтобы одеть на матрас, светлые кудри торчат во все стороны как будто он только что проснулся. Толстые лодыжки в шрамах, руки все в веснушках и растяжках, плечи сутулит, как будто раньше занимался борьбой но уже сам об этом забыл. И вот он под охраной заходит в камеру. Я на взводе, готов набросится на него, вспоминаю фильмы которые видел. Особенно сцены в тюрьме.

Чё вылупился, сказал я.

Мэтти остановился. Прямо на пороге. За ним столпилась охрана в древесно зеленой форме и такие типа иди, иди давай, а мне: охолони, если не хочешь загреметь в изолятор. А Мэтти стоял улыбался. Но не зло а на расслабоне, широко, и сказал мне: чувак, давай без вот этой вот гангста рэперской хуйни. Ты не Фифти Сент в том фильме.

Он был прав. Я рассмеялся.

Мы с Мэтти особо не говорим. Когда оба в камере, лежим на нарах читаем или отжимаемся от пола, холод бетона сквозь ладони поднимается в мышцы рук, или по очереди срем в унитаз стараясь не смотреть друг на друга.

Атас, сказал как то вечером Мэтти в кромешной темноте, свет уже выключили, вскочил с нар и пошел к унитазу, сегодня давали тако.

Сто восемьдесят дней минус то что отсидел до суда. Вот сколько мне дали. Арестовали двадцать шестого февраля и на следущий день предъявили обвинение. Я думал типа сперва тебя привозят в полицейский участок, потом отпускают и гуляй до суда, но меня – после того как я вломился в чужой дом, потом угнал машину и меня взяли с полными карманами травы, – меня, разумеется, не отпустили. Сегодня утро пятнадцатого апреля и сидеть мне еще сто тридцать два дня. Вот где прорезалась способность к математике – глядите, как я ловко вычитаю. Здесь много какие таланты просыпаються.

Двадцать шестого февраля я вышвырнул Кауи из машины и поехал прямиком к шерифу будто что то хочу передать. Шериф, а потом и другие копы медленно подошли ко мне в мешковатых черных пальто и обступили машину. Я щурился от красно синих огней полицейских мигалок. В рациях трещал ветер, копы что то бормотали себе в пальто пока окружали машину не сводя с меня глаз. Я же держал руки на руле и старался дышать медленно. И вспоминал все когда либо слышанные рассказы о том что нужно делать, чтобы тебя не пристрелили.

У нас с Кауи не было времени на разговоры. Да, мы снова могли убежать, бросить машину и скрыться в городе. Не знаю, наверное я дошел до точки и решил что пошли они все нахуй, никуда я больше не побегу. Раньше мы говорили про Ноа, акул, что он чуствовал, что мы чуствовали и нет ли в нас того же что было в нем. Ну, если его больше нет, это еще не значит что все кончено. Но посмотрите на Кауи и чем она занималась и посмотрите на меня, что сделал я?

Ответ прост. Я сделал то, что было нужно всем нам.

Все это произошло на глазах у Кауи, нехорошо, конечно, но другого выхода просто не было. Она в универе выучила кучу всякого, типа, как строить разные штуки. Как делать разные штуки. И не надо ей все это – полиция, пакалоло, кража, бегство.

И вот когда я и копы, когда они меня остановили, самое худшее было ждать. Я вам клянусь. У меня было такое чуство, что они могут проделать со мной все что захотят и никто им не помешает. Я сидел и смотрел пока они рассматривали машину. Шериф наверняка пробивал ее по базе угонов, он чего то писал в блокноте и нажимал на кнопки рации на плече. Треники Ноа сползали с моей задницы, до того они были малы. Швы кусались и врезались в кожу.

Наконец шериф махнул, мол, опусти стекло. Я опустил.

Он такой: руки на руль.

Я и не убирал, говорю.

А сестра где? – спросил шериф.

Да она мне весь мозг вынесла, сказал я, пришлось выбросить ее из машины. Не знаю куда она пошла.

Ну и он такой типа, когда я вас отпустил, думал то что все кончится хорошо.

Ага, конечно, ответил я, это вы еще меня не знаете.

* * *

У стойки раковины в камере край с ребром. Я где то читал что тайские боксеры на тренировках дубасят себя палками по берцовым костям, чтобы убить нервные окончания укрепить кости и не чуствовать боли. И потом им якобы вообще не больно. Вот и я проходя три с половиной шага от двери до нар поворачиваюсь и тыкаюсь голенью о край стойки. Совсем легонько. Чтобы убить нервы. Три с половиной шага, тык. Три с половиной шага, тык. В первый раз когда я стукнулся о ребро, меня пробрало аж до зубов, боль взорвалась как хлопушка с конфети, мне показалось, что я увидел как покраснели вены в голове, иглы вонзились в кости. Но потом когда я некоторое время побился об это ребро (три шага, тык, три шага, тык) боль и правда поутихла.

– Ну ты, Рокки, – говорит Мэтти с нар, голос у него спокойный и мягкий, ему бы диктором на радио работать, – может, хватит, утром потренируешься. Ночь на дворе, блин.

– Я думал ты спишь, – говорю я, не оборачиваясь. Сквозь окошко в двери пробивается тусклый свет. Холод от пола поднимается по ступням, но голени горячие, пульс бьется милионом мельчайших нитей боли.

– Я вообще-то пытался подрочить, – говорит он так, словно это обычное дело. – А это трудно когда кто то пинает сраную раковину.

Я улыбаюсь в темноте. Я все так же стою спиной к Мэтти и нарам, но все равно улыбаюсь.

– Ладно, – говорю я, – дрочи дальше, игрок.

Он хотя бы делает это под одеялом. Я возвращаюсь к нарам, забираюсь к себе на верх, и снизу тут же доноситься мерный негромкий скрип, рама гнется и качается. Может, Мэтти прикалывается, конечно, но я все равно лежу наверху пока он не заканчивает, ага, таращусь в стену и думаю: может, если долго смотреть, я разберу написаные там слова, пусть даже без света.

* * *

– Я так понимаю, ты мне толком не рассказываешь о том, каково тебе там, – говорит мама по телефону. Осталось двенадцать минут, потому что я сначала разговаривал с Кауи.

– Здесь скучно, мам, правда, – говорю я. – Вообще ничего не происходит. Мы просто сидим, сидим, сидим.

– Телевизор смотрите?

– А то. Хочешь хохму? – Я едва удерживаюсь от смеха. – Раньше, когда я работал на складе, по выходным иногда только и делал что смотрел телевизор. А теперь я это дело терпеть не могу.

– Вас там разве не гоняют на работу? Вроде я что-то такое читала, что заключенных используют в качестве бесплатной рабочей силы.

– Да, есть такое. Но тут целая система, чтобы попасть в команду, которая работает на свежем воздухе, ну, в лесу и все такое. Сперва тебя ставят только на работу в помещении, а потом, если все нормально и ты вел себя хорошо, тебя могут отправить туда. Может, и моя очередь подойдет. Охрана тут вечно говнится и при первой же возможности норовит тебя этого лишить.

– А.

– Так что, может, я и сам туда не хочу. Не знаю.

– Понятно. – Она легонько кашляет. Просто чтобы заполнить паузу. В трубке слышен глухой стук, шуршит бумажный пакет, и я вспоминаю продуктовые магазины, как там светло, просторно, и как это было раньше, в “Дж. Ямамото”.

– Тут никому нельзя давать повода к тебе прицепиться. Понимаешь? Как только у кого-то появится повод к тебе прицепиться, все, кранты, ты проиграл.

– Ты скоро будешь дома, – говорит мама. Она говорит это каждый раз, когда не может придумать, что еще сказать.

– Как папа? – спрашиваю я. – Кауи говорит, он… не знаю. Что у него проблемы.

– Твой отец, – говорит мама.

– Да, мам, – говорю я. – Кто же еще?

– У него все в порядке.

– Мам.

– Мы справляемся, – говорит она. – У нас тут то же самое, что и у тебя там.

– Ага, то же самое, – говорю я. – Хрена с два.

– Нет-нет, – говорит мама. – Не в этом смысле. Я имею в виду… ты же не рассказываешь мне, как ты там на самом деле.

– Ну, может, не все, – говорю я и даже улыбаюсь.

– То есть мы оба умалчиваем, – говорит мама. – Что я и хотела сказать.

– Окей, – говорю я. – Ага, окей.

– Если бы я только знала, что ты попадешь в тюрьму. – Мама опять за свое.

– Мам.

– Я бы тогда сделала все иначе, еще когда ты учился в школе…

Она распинается еще с минуту, старая песня, мама заводит ее каждый раз как я звоню отсюда, так что я не слушаю. Осталось восемь минут. Мне вроде как и хочется ее успокоить, мол, все путем, а вроде как и не хочется. Фигня, да? То есть мне хочется чтобы она поняла, что да, надо было сделать все иначе, зря она тогда так верила в Ноа и аумакуа. Лучше бы верила во всех нас.

– Теперь уж ничего не поделать, – говорю я. – Дело прошлое.

Она что то говорит в сторону, Кауи, потом в трубке странный механический скрежет как будто у нее там глючит связь.

– Мам, – говорю я, когда она возвращается к разговору.

– Что?

– Не звони мне больше.

– Дин.

– Просто когда мы с тобой говорим, я вспоминаю, как оно там снаружи, – говорю я. – Не надо мне сейчас об этом думать. Так только хуже, понимаешь? Ну и если ты по ком то скучаешь и тебе хреново, здесь это сразу чуствуют.

– Зря ты так, – говорит она. – Мы ведь хотим тебя поддержать.

– Не-а, – говорю я. – Ни фига не зря.

– Дин.

Можно подумать она теперь может меня отругать.

– Все равно будет по моему, – говорю я. – У тебя нет выбора.

И на этом все.

* * *

Но кое-что с наружи до меня все таки добирается: тут за забором есть двор, да? Такой, с бетоным покрытием, а вокруг него беговая дорожка с пучками желтой осенней травы. И баскетбольная площадка, черт подери, в тюряге конечно паршиво, но щиты прочные, кольца тоже и сетка есть. Я слушал чмоканье с которым мяч пролетает в кольцо каждый день с тех самых пор как меня впервые вывели во двор на прогулку. Мячи новые, накачаные, и проходит наверное месяца два прежде чем я позволяю себе ступить на площадку. По бокам возле колец стоят два охранника.

Кто то играет в рваных шортах или джинсах, типа гангстеры с головными повязками и всякая такая херня, выглядят ну просто обхохочешься. Я все смотрел как эти парни пихаются локтями, спотыкаются друг об друга и делают вид, будто они Джордан, хотя они даже близко не, я гораздо круче.

– Так и знал, что этот длинный рано или поздно к нам выйдет, – говорит Роско, я его толком не знаю. У него густые мексиканские усы, он состоит в одной из тюремных банд.

Я смотрю в пол, не поднимаю глаз. Здешние парни в этом смысле как псы: лучше на них не пялится.

– Все равно у Брайана колено болит, – говорит какой то хоуле из другой команды.

– Пошел ты, ничего у меня не болит, – говорит Брайан.

– Да ты прыгаешь как беременная бегемотиха, – говорит хоуле.

– Смотрите, кто заговорил. – Это снова Роско. Он кивает на парня который говорит. – Сам то все в библиотеке книжки читаешь, готовишься к выпускным экзаменам, а, Тони Тоун?

– Еще бы, – говорит тот парень, Тони или как его. – Читаю как выпустить тебе кишки.

Так они базарят, прикалываются типа кто чем занимается и что толку от их занятий, если они не в состоянии обыграть другую команду, ты на счет хоть посмотри, ну и всякая такая фигня.

– Может, отдохнешь, Брайан, – говорю я.

– Сначала полижи мне яйца, – говорит он.

– Попридержи язык, Вестон, – выкрикивает охранник. – А то лишишься прогулок.

Народ на площадке дружно стонет, все вытягиваются в струнку как перед сержантом на учениях. Все мы чоткие и дерзкие, ага, пока не заговорит охранник.

Брайан уходит с площадки, сложив руки спереди в замок как примерный мальчик. Мне кидают мяч.

Просто дотронутся до него. Такое ощущение будто я сто лет его в руки не брал. Все то время в Спокане после того как меня вышвырнули из команды, я не прикасался к мячу, ни разу не играл в команде. Я тогда думал, всё, ушел из баскетбола навсегда, и раз я скатился – пью пиво на парковке, курю, не сплю до поздна, валяюсь на диване перед телевизором, не бегаю, – то и не хотел знать каково это, не хотел вернутся на площадку и почуствовать, какой я медленный и толстый.

Но сейчас у меня в руках мяч и что. Едва я коснулся его как меня подхватил поток. Как будто мышцы мои готовы к прыжку, каждая часть меня. Как будто я какой то лев. Снова король как те, что переплыли океан. Только на этот раз я не знаю услышу ли, дотянусь ли отсюда дотуда.

– Вбрасывать и разыгрывать ты не будешь, – говорит мне Тони, хоуле с волосатой как у горилы грудью и смазливой мордашкой как у поп звезды. – Будешь центровым, длинный. Давай сюда мяч, я начну.

Я улыбаюсь.

– Освободи дорогу, – я обвожу рукой площадку, – и увидишь, на что я способен.

– Дай сюда мяч, – повторяет он.

– Освободи дорогу, – говорю я, и другие парни из команды, кажется, братья улыбаются, будто что то заметили, и тоже говорят ему, мол, освободи дорогу, пусть играет, поглядим как оно. Все равно ты хреново пасуешь, говорят ему.

И я начинаю.

Может в чем то я и не самый быстрый, да, но только не сейчас и не на этой площадке. Я двигаюсь плавно и легко. Мы играем еще двадцать минут и я ношусь по всей площадке, будто не пропустил не дня тренировок, как будто никто кроме меня не понимает как это. Я беру мяч прорываюсь меж двух парней, они пытаются меня перехватить, но я отталкиваю их плечом, томагавком[139]139
  Прием в баскетболе: игрок подпрыгивает к корзине, подогнув ноги в коленях, одной или двумя руками заводит мяч за голову и бросает.


[Закрыть] отправляю мяч в корзину с такой силой что он едва не отскакивает мне в лицо, и повисаю на кольце. Веду низко, пасую братьям и даже Тони, провожу мяч между ног у этих лошков, делаю кроссовер. Ребята тут медленные, слишком много наркотиков, слишком много бухла, слишком много весят и недостаточно бегают, и теперь они все мои. Я бросаю в прыжке от щита. Добиваю их трехочковыми как хочу. На автомате. Окей, раза два, может, три мажу, спина и колени горят и болят, как будто я старик и играю в первый раз, но мне плевать. Я здесь. Я сейчас.

Когда я ухожу с площадки, все уже знают, кто я такой.

* * *

После этого дни идут чуток полегче. В столовке, на работе в бригаде парни кивают мне, пропускают вперед, а поскольку я не треплюсь и не устраиваю дурацких розыгрышей, не бью себя в грудь типа я тут самый умный и не борзею, меня уважают. Общаются спокойно, ровно, иногда наезжают будто не уважают, говорят мне всякое на площадке, но я знаю, что они говорят это потому что им до меня еще расти и расти. Меня уважают даже охранники. Двое дежурят во дворе чаще остальных. Первого зовут Трухильо, он обычно кивает и что то тихо говорит напарнику, когда я прорываюсь к щиту и забрасываю мяч в корзину. Я сам видел как он кивает и все такое.

И это наверное наводит меня на мысль. Вернувшись в камеру я снова хожу туда сюда, три с половиной шага, воспоминания преследуют меня как обакэ, я снова и снова пинаю умывальник. Три с половиной шага, удар по раковине. Три с половиной шага и мои кости поют по железу.

– Тебе бы О.С., – говорит Мэтти. – Тогда пинал бы умывальник всю ночь и ничего не чувствовал.

Я перестаю пинать.

– Я и так уже почти ничего не чуствую. Мой мозг как бы видит что сейчас будет больно и отключается. – Однако же чуствую, как напряглась челюсть потому что я скриплю зубами. Но Мэтти этого не говорю.

– Кстати об О.С., – говорит Мэтти. – Ты хоть знаешь, что это такое?

– Тот сериал с парнями и девушками хоуле, да? “Одинокие сердца”. Про богатеньких в Голливуде, что то типа того?

Мэтти смеется. Даже прям ржет.

– Оксикодон[140]140
  Опиоидный обезболивающий препарат.


[Закрыть], сынок, – говорит Мэтти. – Я бы сейчас отдал за него свое левое яйцо. Сейчас бы ширнуться разок. Расплющить все это местечко в одну тихую линию и проспать до самого конца. Я скучаю по нему сильнее, чем по родной маме.

– И что, ты не можешь его здесь достать? – говорю я. – Ты бы поспрашивал.

– Да я первым делом спрашиваю у каждого, кого вижу, – говорит Мэтти.

– Вот раньше, типа, в школе, я б тебе его достал с полпинка, – говорю я. – А так я даже не знаю, что это такое. Но все равно раздобуду.

Он фыркает.

– Посмотрите на него, мнит себя Санта-Клаусом.

– Сказал же, достану, – говорю я.

Вот так и началась вся эта затея. Трухильо кивал наблюдая за моей игрой, Мэтти мечтал о наркотиках. Схема сама приплыла ко мне в руки.

* * *

Ну и когда в следущий раз мы играем во дворе и в конце прогулки Трухильо приходит остановить игру, я сам иду отдавать ему мяч. Я играл как в одной из десятки лучших команд, в конце зафигачил обратный данк, от которого все такие аааааа.

– Давай сюда мяч, Флорес, пора, – говорит Трухильо.

Он в форме цвета хаки, эспаньолка и усы уложены волосок к волоску, брови и все такое, стрижка под морпеха. Мне нужно лишь расположить его к себе. Когда то я мог расположить к себе кого угодно.

– Вы ребята тут вкалываете ого го как, – говорю я.

– Мяч, – говорит Трухильо.

– Смены длинные, и мы такие весь день вас достаем, – говорю я. – Мне то не часто приходится видеть всякую хрень типа чуваки срут и ссут на пол и все такое, дерутся и так далее. Я слышал, Чокнутый Эдди плюнул на кого то из ваших, чтобы заразить гепатитом С.

– Ты и половины не знаешь, – говорит Трухильо.

– Я сам с Гавайев, – говорю я.

– Мяч, – говорит Трухильо и протягивает руки.

– Я с Гавайев, – говорю я.

– Не заставляй меня повторять, – говорит Трухильо.

– Я вот о чем: ты когда в последний раз был в отпуске? Я про отпуск знаю все, сколько чего стоит и так далее.

– Флорес, – говорит Трухильо, будто устал и я мешаю ему лечь в кровать, но не раздражается, а слушает, а это значит я все делаю правильно. Окей, я не разу не выиграл кубок в Спокане. В смысле, самый главный, хотя столько лет. Столько времени, пота, боли и палу[141]141
  Рвота.


[Закрыть]. И как мы тогда с мамой и Ноа подрались в кухне, и молча дрались потом. И как я улетел в этот сраный штат ледяных дождей, все ради баскетбола. Все для того чтобы стать первым. Теперь вот даже похвастатся нечем. Долгое время здесь меня мучила вина – прости мама, прости папа, прости Ноа. Я повторял это мысленно каждый день, теперь же не чуствую никакой вины. Я еще выиграю в другом.

Веришь ли ты в судьбу, спросил меня тогда Ноа по телефону. В то что нам с самого начала предначертано кем то стать.

Типа, может то что он чуствовал на островах и я на площадке, на самом деле одно и то же и я могу стать как он.

Теперь уже поздно, Ноа. Но я все еще могу сделать то что нам нужно. Раньше был баскетбол, теперь вот это. И то и другое по идее должно принести деньги.

– Слушай, – говорю я Трухильо, – я помогу тебе выбраться в отпуск.

* * *

А дальше уже было просто. Смотрите. Когда я был на Гавайях я знал чуваков, которые могут кое-что сделать, кое-что принести особо не задумываясь. Так я получал что нужно в старшей школе, те чуваки уже понимали, что есть самые разные штуки которые можно получить, если хватит смелости их взять. Я и сейчас знаю таких чуваков. С этого все начинается. Потом за дело берется Трухильо.

Я глазом моргнуть не успел как Трухильо и может еще пара охранников стали проносить нам разные вещи, причем за недорого, у них еще и местечко нашлось в тюремном магазинчике где можно все это припрятать, не могут же они вперется в караулку с коробками в которых ношеные трусики чьих то подружек, кокаин и всякое такое. Про тайник в магазинчике знаю только я, Трухильо и его ребята. Но у нас ведь и не федеральная тюрьма строгого режима где сидят чуваки с татуировками на рожах присягнувшие на верность MS-13[142]142
  “Мара Сальватруча” (она же MS-13) – организованная международная преступная группировка, одна из самых жестоких, многочисленных и быстрорастущих уличных банд в Центральной и Северной Америке.


[Закрыть] или типа того – у нас тут в основном дебилы вроде меня, которые накосячили по глупому или просто не умеют держать себя в руках.

Я думал у нас в основном такие. А потом за обедом ко мне подсаживается Рашад.

– Мы тут решили сказать тебе все как есть, – говорит он. – Дикая Восьмерка считает что тебе неплохо бы прикрыть лавочку.

– Дикая Восьмерка, – говорю я.

Рашад смеется.

– Именно.

– Это те два жирдяя, которые на прогулке вечно торчат возле беговой дорожки? И еще тот чувак с большими ушами…

– Они почти все время шляются туда сюда по тюряге, их несколько человек. Чаще всего новички, потому что обычно это какая-нибудь фигня. Но все равно.

– И я должен тебе поверить, потому что…

Рашад очередной наш довольный клиент, он получает через меня и Трухильо сироп от кашля по какому то особому рецепту от которого удалбывается как рэп-звезда. Так что видимо не врет.

– Послушай, – говорит он. – Я знаю одного чувака…

– Все мы знаем одного чувака, – говорю я. – У каждого есть такой чувак…

– Послушай, – говорит Рашад. – Его зовут Джастис. Он типа законопослушный. Костюмы, чистые ногти, все такое.

– Ну и?

– Сам он сюда не пойдет, – продолжает Рашад. – Но у него есть ребята, которым можно позвонить, они умеют разговаривать с такими как эти Восьмерки. Пока не началось. – Он потирает загривок. – Хотя вообще то оно уже началось, это просто ты ничего не знаешь.

– То есть у нас тут внезапно намечается “За кровь платят кровью”[143]143
  “За кровь платят кровью” (Blood In Blood Out, 1993) – американская криминальная драма.


[Закрыть], – говорю я.

– Мое дело сказать, – говорит Рашад. – Может, конечно, у нас и не дойдет до заточек из ложек и драк в душевых. Джастис не такой. Кстати, здешние негритосы хотят сбежать, ты в курсе? Охраняют то здесь не как смертников.

– И что, – говорю я, – мне то ты к чему все это рассказываешь.

– Да просто эти мудаки из Дикой Восьмерки тут сами торгуют, вот и все, – говорит он. – Делиться они не хотят. С тобой уж точно.

Выдыхаю сквозь зубы, ну да, мог бы и догадаться к чему все идет.

– Я не преступник, – говорю я.

Рашад смеется, острый нос, отличные зубы. Если б не сидел мог бы сниматся в рекламе.

– Знаю, – говорит он. – Я тоже. И даже Кевин. Эй, Кевин, ты за что тут? – кричит он.

– Ничего не смогли доказать, – говорит Кевин, хоуле с длинной острой бородкой и возбужденным взглядом, такому впору играть тяжелый металл. – Ниггер не смог доказать, что я его душил.

– Я тоже тебя люблю, – орет в ответ Рашад и поворачивается ко мне. – Видишь? Здесь преступников нет. Только настоящие джентльмены.

Я молчу целую вечность.

– Ну что, будешь звонить? – спрашивает Рашад.

Снова настал момент, да? Как тогда мы с Кауи в машине. Когда можно сделать так, а можно этак, ты либо садишься за руль либо нет.

– Людям нужно всякое разное, – говорю я. – Я им это доставал, и только. Больше ничего.

Рашад поднимает руки, потом снова опускает их на стол.

– Ну, теперь уже не только. Ладно, как хочешь.