Текст книги "Акулы во дни спасателей"

14

ДИН, 2008. СПОКАН

Я никак не ожидал, что позвонит Ноа. Обычно мы планировали звонки еще когда Кауи делала все как скажет мама (“Вы должны поддерживать связь, поверьте мне, материк попытается вас разлучить”) и мы время от времени созванивались втроем. Правда, во время таких звонков Кауи с Ноа соревновались, кто знает больше умных слов. Я же мог включить громкую связь и дальше спокойно чистить ногти на ногах или делать еще чего-нибудь, пока они трепались, забыв обо мне.

Но после того как у меня начались проблемы в универе, Ноа стал звонить чаще. Сперва я даже не понял, чего это он. Он не спрашивал меня ни о баскетболе, ни о том, что я намерен делать дальше, вообще ни о чем, в отличие от других. Просто рассказывал, как прошел его день.

Он говорил о том, о чем не хотел говорить при Кауи. Мы болтали о работе, девчонках и всяком таком. Кажется, мне первому он сказал о том, что начал встречаться с Хадиджей, он звонил и говорил, чувак, пришел я к ним, а Рика несется голышом по коридору, только что выкупалась, пыталась убежать, на скорой я весь день с больными и сломленными людьми, а у них дома во мне словно вспыхивает фейерверк. Мы говорили о детстве на Гавайях и как мы боролись в парке, будто чемпионы смешанных единоборств, о странных соседских детях, которые вечно воняли рыбой и ели козявки, как я отбирал у них конфеты и делил поровну с Ноа, соучастником преступления.

Постепенно он стал отпускать замечания и задавать вопросы про меня, хотя все остальные давно уже перестали говорить о моем будущем. Ноа говорил, ты еще многого можешь добиться. В жизни есть не только баскетбол. Я такой: ты не понимаешь, нет баскетбола, нет меня.

А он такой: ну ты же еще можешь выиграть. Тебе типа надо отдохнуть хорошенько. Тебе обязательно повезет, соберись, на тренировках не ленись.

Я не понимал, как относиться к его словам. Они меня ободряли, но этого было мало. Сказать по правде, чем больше он говорил хорошего, того, что я хотел слышать, тем больше меня тянуло в обратную сторону. Я как будто до сих пор с ним боролся: если он решил стать лучшим братом, я непременно его оттолкну. Я запутался и не понимал, как отношусь к Тренеру и команде и почему мне опротивел баскетбол, так что хочется их всех сжечь, ну я и жог, и в конце концов мне нашли замену а потом и вовсе выгнали.

Ноа это, впрочем, не остановило. Он продолжал звонить мне даже после того как Кауи перестала устраивать общий созвон. Иногда я почти все время молчал, Ноа говорил без умолку, и все равно нас сближало то, что мы слышим друг друга в трубке, пусть недолго.

А тут он позвонил и я даже теперь хотел бы вернуть все назад. Я не сделал того, что надо было сделать.

– Что случилось? – спросил я, когда он позвонил.

И сразу же повисла пауза.

– Ничего, – ответил он. – Просто решил тебе позвонить.

Ох епт, подумал я, очередной такой звонок. Я снова начал смотреть спортивный канал, но показывали в основном хоккей, хоуле швыряли друг друга на борта вышибая мозги, папы и мамы с детьми на плечах орали от радости, брызги крови с площадки летели к ним в стаканы с пивом.

– Чем занимаешься? – сказал Ноа.

– Лечу рак, попутно обдумывая, как добывать ядерную энергию из собственной задницы, – сказал я. – А ты?

– Не знаю, – сказал он и не то вздохнул, не то всхлипнул.

– Ты там плачешь, что ли? – спросил я, и Ноа сказал, что да, но как-то странно, будто с воздухом разговаривает и не важно, слушает кто или нет. – Ноа, бро, в чем дело?

– Я сделал ошибку, – сказал он.

– Ошибку, – сказал я. – Типа назвал одну девушку именем другой. Я один раз так ошибся, видел бы ты…

– Они были – и нет, – сказал он. – У меня почти получилось. Но лучше бы даже не пытался.

А я сказал, чё за херня, я понятия не имел о чем он, а он сказал, была авария, в одной машине беременная, она умерла по пути в больницу, когда он пытался ее спасти. Ребенок тоже умер.

– Ты сделал все что мог, – сказал я, ну то есть меня там конечно не было, но я же знаю своего брата.

– Помнишь тот Новый год? – сказал он.

– А то.

– Я думал, это начало, – сказал он. – Думал, я знаю, что будет дальше.

– Ноа, – сказал я, но он ничего не ответил. В трубке повисла тишина, даже холодом потянуло. Как будто он мне из холодильника звонит.

– Как ты думаешь, кто я такой? – спросил Ноа.

– Кто ты такой? – сказал я. – Умник, вот кто.

– Нет, – сказал он. – Ты понял, о чем я.

– Ты имеешь в виду то, что в тебе, – сказал я.

– Да, – сказал он.

– И что ты хочешь, чтобы я сказал? – спросил я. – Ты же вроде делаешь то, что должен? Лечишь людей, как в Калихи? Разве не так? Или ты хочешь стать крутым кахуной и королем, как думает мама?

– А вдруг они все ошибаются? – сказал он. – Что если это должен быть не только я?

– Чего?

– Ты когда-нибудь что-нибудь чувствовал? – спросил он. – Дома, на островах. Или даже потом, в Спокане.

Когда он спросил снова, всерьез, меня вдруг охватило это чуство. Тогда я не понял что это за чуство, но теперь понимаю. Я испугался, вот что. Я подумал, что если скажу да, если скажу я тебе верю, это будет значить что это правда, то, что мама папа и все дома думают о нем и что они думают обо мне. И во мне закипела прежняя злость.

– Это ты мне объясни, – сказал я. – Ты же у нас умный.

После этого разговор как то завял. Я прям почувствовал как Ноа отстранился.

– Извини, – он вздохнул, – я ничего такого не имел в виду. Просто у меня было чуство. Я не считаю, что дело только во мне. Мне нужно съездить домой и все выяснить.

Я ничего не ответил, и он спросил, чтобы не молчать:

– Ты веришь в судьбу?

Мне достаточно было чуть-чуть повернуть голову, чтобы увидеть пару кроссовок, которые мне сшили на заказ в университете, в цвет к нашей баскетбольной форме.

– В смысле, – сказал я, – типа, достаточно оказаться в нужное время в нужном месте, и все будет как надо? – Кроссовки были почти новые, стояли себе в углу под старыми журналами. – В эту чушь я больше не верю.

Ноа кашлянул, но как-то натужно.

– Так и думал, что ты это скажешь, – ответил он.

Верните меня сейчас в тот разговор, и я все сделаю правильно. Я буду мужчиной, каким мне следовало быть, а не мальчишкой, как тогда. Наверное, я был не готов. Хотя должен был.

Верните мне тот звонок.

– Рад был с тобой пообщаться, чувак, – сказал мой брат и повесил трубку.

15

НАЙНОА, 2008. КАЛИХИ

Первые несколько дней родители верят всему, что я им рассказываю, – я приехал домой в отпуск, мне нужно отдохнуть, я скоро вернусь в Портленд. Мы подолгу ужинаем втроем, шутим, непринужденно болтаем, я вру о том, как живу с Хадиджей и Рикой, родители рассказывают о дядюшках, кузенах и прочих ханаи[110]110
  Здесь: родственники. Изначально hanai – усыновление, однако на Гавайях это понятие толкуют расширительно – так, например, новорожденного могут отдать на воспитание бабушкам и дедушкам или другим кровным родственникам. Ребенок поддерживает связь с родителями, но живет в другой семье. В прошлом по традиции первого сына отдавали на воспитание в семейство родителей отца, первую дочь – родителям матери.


[Закрыть] на островах, в воздухе витают сплетни и банальности. На столе кацу, терияки, саймин, чили из кафе “Зиппи”, строганый лед, выпечка от “Леонарда” и даже классика, поке и пои[111]111
  Гавайское название традиционного полинезийского блюда из клубнелуковиц растения таро.


[Закрыть]. Днем, когда родители на работе, я брожу под синим небом по бетонному Гонолулу: какофония и суета уличных рынков Чайнатауна[112]112
  Оживленный район Гонолулу.


[Закрыть], тихая ярость городка бездомных в Какаако[113]113
  Престижный исторический район Гонолулу. Палаточные городки бездомных в парках – одна из его проблем.


[Закрыть], лощеный буржуазный продукт Вайкики[114]114
  Популярный туристический район Гонолулу с множеством отелей вдоль пляжа.


[Закрыть]. Я дома, но я не дома.

Хадиджа звонит, снова и снова, я не беру трубку. Она принимается названивать маме, Хадиджа в этом смысле умная, не первый год живет и просто так сдаваться не намерена, недели идут, она звонит реже, но все равно не прекращает.

Я разъезжаю по острову как турист. Посещаю мемориал линкора “Аризона”, парк морских животных, Халейву[115]115
  Район на северном побережье Гавайев, известный своими парками и достопримечательностями.


[Закрыть], блошиный рынок на стадионе “Алоха”. Брожу в толпе, смотрю на лица людей, которых не знаю и не хочу, чтобы они стукались друг о друга у меня в мозгу, точно бильярдные шары, чувствую коллективный ритм противоречащих друг другу желаний и состояний, пытаюсь представить, будто ничем не обязан Гавайям. Обгораю на солнце, как никогда прежде, и снова чернею, как когда-то; больше ничего не меняется.

На третьей неделе мама останавливает меня на пороге ванной, у меня во рту холодок от зубной пасты.

– Ты должен с ней поговорить.

Мама имеет в виду Хадиджу.

– Нет, – возражаю я. – Она не понимает.

– Но хочет понять, – отвечает мама.

Я пожимаю плечами.

– Я знаю, что ты, как вернулся, поездил по старым местам, – продолжает мама. – Как ощущения? Как в детстве?

– Когда-когда? – переспрашиваю я.

– Когда ты был ребенком.

– Я этого не помню, – говорю я.

– Чего не помнишь?

– Чтобы я когда-то чувствовал себя ребенком.

Я вижу по маминому лицу, что мои слова кажутся ей чушью, и в другой день, другому своему ребенку, Дину или Кауи, она сказала бы: “Соберись, нытик” – с присущей ей язвительностью и грубоватой прямотой. Однако мама молчит, смотрит мне в лицо, точь-в-точь как Хадиджа, но решительнее, пристальнее, настойчивее, словно видит не только того меня, какой я сейчас, но и прежние версии меня, которые все эти годы были здесь, с нею. И спрашивает:

– Что происходит?

Больше ничего не говорит, я тоже сперва отмалчиваюсь, но потом меня прорывает: я рассказываю, что учился делать с собой на “скорой” и как был близок к тому, чтобы раскрыть механизм человеческой жизни, но вместе с тем начал презирать пациентов за слабость, а потом по глупости и самонадеянности упустил жизнь матери и ребенка, бросил Хадиджу и Рику.

– Я это ненавижу, – говорю я. – Ненавижу то, что во мне.

– То, что в тебе, – повторяет мама. – То, что в тебе, это дар.

– Лучше бы им наделили кого-то другого, – я повышаю голос, – тебя, например, раз ты так за него благодарна.

Мама криво улыбается, смотрит мне прямо в глаза.

– Знаешь, ведь я могла давным-давно уехать отсюда, даже после того, как встретила твоего отца, – говорит она. – Я тоже могла перебраться на материк. Как все вы, трое моих кейки. Я ведь была отличницей.

– Так почему же ты не… – начинаю я.

– Не перебивай меня, Ноа, не сейчас, – говорит мама. – Я была на материке, ездила в Сан-Франциско, Чикаго, Нью-Йорк. Здесь, на Гавайях, есть нечто большее, чем все эти места из сериала о жизни богатых и знаменитых. То, что вызвало тех духов древних воинов. То, что вытащило тебя из воды и посылало животных к тебе умирать, что дало тебе все эти дары.

– Боги, – говорю я.

– Можно и так назвать, – пожимает плечами мама.

– Все истории, которые ты мне рассказывала, – говорю я. – Какой-то древний предок, что парит надо мной в облаках, оборачиваясь животным, когда мне требуется его помощь, направляет мою судьбу. Я ничего такого не чувствую.

– Я не знаю, отчего и как это бывает, – отвечает мама. – Послушай, Ноа. Если б я только могла, сняла бы эту ношу с твоих плеч. На свете много людей и мест, которые нуждаются в том, что у тебя есть. – С каждым словом мамина уверенность крепнет. – Я не сомневаюсь, ты можешь быть тем, кем нужно.

– Ты меня будто не слушаешь, – отвечаю я. – Я больше не хочу этим заниматься.

Мама снова кривит губы в улыбке, словно кто-то пошутил за моей спиной.

– Значит, не хочешь, – говорит она. – Прекрасно. Но скажи-ка мне вот что. После того, что случилось в Портленде, ты мог поехать куда угодно. Почему же ты вернулся сюда?

– Бесплатная еда, – неискренне отвечаю я. – Бесплатное жилье.

Мама качает головой, она все понимает, мне даже не нужно ей ничего объяснять.

– Я просто почувствовал, что так нужно. Что так будет правильно.

– Это чувство о чем-то свидетельствует, – отвечает мама. – Ты слушай его, Ноа. – Мама порывисто обнимает меня. – Мы рады, что ты дома.

* * *

Вот я и слушаю. Оставив бетонно-туристические места, езжу в долины, парки, на побережье, слушаю синие, зеленые, золотистые песни, что рассыпаются в лесах вокруг меня на восходе и на закате. Контрабандистские тропы, пустые полоски песка, все потайные места, которые я знал подростком, – места, где прятались дети, чтобы выкурить косячок без остатка, поиграть с телами друг друга или что-нибудь отчудить. Я передвигаюсь пешком, на автобусах, на попутках, пересекаю остров из конца в конец, и вот случается это.

Однажды ранним утром я оказываюсь в наветренной части острова, на крутой тропе между мысом Макапуу и лагуной, которая в прилив заполняется водой. Песчаная коса уходит в полночно-синюю воду, я ныряю, позволяю потоку унести меня на глубину. Волны окатывают мои плечи, бьются в дрожащую грудь, вода подо мной чиста и прозрачна.

Меня так сильно тянуло приехать сюда, войти в воду, этот порыв действовал, как гравитация, и вскоре я замечаю то, что меня поджидало.

Солнце только-только встало, и я вижу в воде четыре тени, которые мчатся прямо ко мне, и чем ближе они, тем скользят медленнее и плавнее. Это акулы, и на мгновение меня охватывает страх, надо бежать, надо бежать, еще успею, однако в глубине души я так устал от бегства, что замираю на месте. Я медленно иду в воде, и меня окружают акулы.

Они движутся по часовой стрелке, темноперые серые акулы, я перечисляю их части: морда, грудной плавник, спинной, хвостовой. Морда, грудной плавник, спинной, хвостовой. Они сонно кружат, чуть покачиваясь в воде. Они смотрят мне прямо в глаза, и мое сердце сжимается от восторга и страха.

Я протягиваю руку, акулы смыкают круг, чтобы я мог дотронуться до каждой из них, тела их гладки, как лед, полны угрожающей силы, я касаюсь их, и меня словно прошивает разряд, от кончиков пальцев до самого плеча, я чувствовал это, когда работал на “скорой”, но теперь я вижу не то, что внутри у других, а то, что снаружи меня, – Вайпио, реки, лои[116]116
  Террасные поля.


[Закрыть] с мясистыми зелеными побегами кало, с зарослями в долине, а посреди этого всего моя семья и множество прочих – на песчаных пляжах, на берегах реки, в лесах среди деревьев. Очертания наших тел превращаются в тени, искажаются, скрываются в полях, реке, заливе, мы как будто сделаны из той же воды, мы стремимся в поток плавно, как эти акулы, сливаемся друг с другом, и все потоки сходятся во мне, а я перетекаю в них.

Я открываю глаза: акулы исчезли.

Я здесь один, по грудь в океане, холодная вода, теплый рассвет, но теперь я знаю, куда мне идти, – конечно, туда, где все началось. В долину.

16

МАЛИА, 2008. КАЛИХИ

Если бог – тот, кто обладает абсолютной властью над нами, то в этом мире много богов. Те, которых мы выбираем, и те, которых не избежать; те, кому мы служим с охотой, и те, кто открывает охоту на нас; богами становятся мечты, прошлое, ночные кошмары. Чем я старше, тем мне яснее, что я знаю далеко не всех богов, и все равно приходится быть начеку, чтобы они не воспользовались мною, или я потеряю их, сама того не понимая.

Взять деньги: бабушке бабушки моей бабушки, канака маоли[117]117
  Так на гавайском языке называют коренных жителей островов.


[Закрыть], не было никакого толка от бумажек с печатными изображениями чужедальних хоуле. Деньги ей были ни к чему. Ей нужна была пища, которую давала земля, лекарства, которые давала земля же, дом на этой земле и понимание собственного места в мире. То, что возделывали и запасали. Но корабли из далеких портов привезли в своем чреве нового бога, от дыхания этого бога вскакивали мокнущие волдыри, целые поколения горели в лихорадке, пальцы у этого бога были как ружья, а голос звучал как договоры, дожидавшиеся, когда их нарушат. Этого бога звали “деньги”, он был из тех, кто охотится за людьми, предъявляет требования и хватает так цепко, что Ветхий Завет писается от зависти.

В конце концов нас заставили поклоняться этому богу, хотим мы того или нет. Мы с твоим отцом до сих пор ему поклоняемся.

Взять язык: олело гавайи[118]118
  Гавайский язык.


[Закрыть] не имел письменности, его передавали из уст в уста, в нем было меньше букв, чем в английском, который вскоре заглушил его своим ревом, однако же в нем было куда больше маны Гавайев, чем в любом чужом языке, как его ни ломай. Что прикажете делать, если поно, целебное слово, сильное слово – слово, которое заключает в себе и чувства, и отношения, и предметы, и прошлое, и настоящее, и будущее, тысячи молитв разом, слово, которое стоит восьмидесяти трех слов английского языка (добродетель, мораль, процветание, превосходство, ценности, ресурсы, удача, необходимость, надежда и так далее и тому подобное), – запрещено? Когда запретили наш язык, олело гавайи, запретили и наших богов, и молитвы, и идеи, и сами острова.

Взять тебя, сынок. Ты не бог, но через тебя проходит что-то такое, что вполне может оказаться богом. Возрождает ли оно то, что было раньше, или строит новое? Не могу сказать.

Но когда ты вернулся из Портленда с разбитой надеждой, я сделала все, что могла, чтобы тебе помочь. Трудно советовать в том, чего не чувствуешь сам, а на современных Гавайях я слишком часто не чувствую ничего. Но когда ты рядом, я все же смутно чувствую что-то. Нечто яркое, теплое, открытое, и я ощущаю его точно нежную волну, за которой миллионы фунтов мощи океана.

Потому-то я и посоветовала тебе съездить в долину, да-да. Я поверила в то, что ты чувствуешь, в то, что, последовав за этим чувством, ты раскроешь таящееся в тебе. Видишь? Надежда тоже может быть богом. Ей тоже можно молиться.

17

НАЙНОА, 2008. ДОЛИНА ВАЙПИО

Два дня, как я покинул дом и по-прежнему иду, по-прежнему слышу призыв, ощущаю гравитацию, с каждым днем все сильней. Я здесь, на Большом острове, пересекаю долину Вайману, вторую после Вайпио, меня обуревает предчувствие, будто я что-то найду сразу за следующим поворотом, сразу за деревьями хала, на песчаной узкой тропе, комары и мошки щекочут мне кожу, ускользая из-под ладони.

Солнце не пробивается сквозь несущиеся по небу серые пятна облаков, кустарники шипят от порывов ветра. Я приближаюсь к горному хребту, за ним обычно уже никого не встретишь: по ту сторону Вайману, в долинах, не имеющих названий, говорят, тропа разбита, не пройти. Я шагаю в тумане и грязи, размахивая мачете, я прорубаю дорогу, я уверен: если двигаться дальше, что-то обязательно узнаю и наконец пойму, кем мне суждено стать.

В сумерках становится ясно, что я не один. Я пробирался сквозь лес весь день напролет, идти было тяжело, насквозь пропотевшая рубаха захлопала на ветру, когда я прорвался сквозь густой подлесок на поляну. Столько свободного пространства я не видал с утра. До меня долетел яичный металлический запах горящей походной плитки. Впереди, в пятидесяти футах, хижина, доски в струпьях мха, ржавая жестяная крыша в опавших листьях и ветках кажется медной. С моей стороны нет окон, но я слышу приглушенные голоса и пересекаю поляну.

Приблизившись, я заворачиваю за угол хижины и оказываюсь перед дверью. Постройка отмечена на картах – вероятно, раньше здесь укрывались от непогоды спасатели, проводники или работники, поддерживающие тропы в порядке. Передняя стена выглядит точно после обстрела, сквозь огромные щели можно заглянуть в дом, там сухо и тепло, а деревянный пол, хоть и гнилой, наверняка мягкий.

Изнутри пробивается бледный флуоресцентный свет, голоса теперь слышны четче, какой-то европейский язык. Свет бьет мне в лицо, я закрываюсь ладонью от белой вспышки.

– Да, окей, привет, – доносится из хижины мужской голос с тяжелым акцентом. – Что ему нужно, у него мачете, не приближайтесь.

– Я услышал вас с тропы, – оправдываюсь я, но свет по-прежнему слепит глаза. Я делаю шаг к двери хижины.

– Стойте, – говорит мужчина, и я останавливаюсь.

Мужчина перебрасывается с кем-то отрывистым шепотом, второй голос выше, мягче – видимо, женский.

– Можно войти? – спрашиваю я. – Последние два дня я спал на земле. И очень устал.

Снова перешептывания.

– Может, вы нам что-то расскажете?

– Что вам рассказать?

– Откуда вы родом, по какой шли тропе, что-нибудь такое.

Я вздыхаю, по-прежнему прикрываясь рукой от бьющего в глаза света.

– Я родом отсюда, – говорю я. – Вырос в Хонокаа.

– А…

– Шел по тропе из Вайпио. После Вайману начинаются заросли. Чтобы добраться сюда, мне пришлось прорубать дорогу.

Они снова шепчутся; я не жду, мне плевать, просовываю мачете в дырку в стене, оно со стуком падает на пол, прервав их разговор.

– Если хотите, на ночь оставьте его у себя.

Теперь, когда я без клинка, тот, в хижине, удовлетворен. Отворачивает свет от моего лица, и я захожу внутрь. Голые стены, закопченные окна, за деревянным столиком сидят мужчина и женщина.

Я чувствую их запах даже за вонью плесени. Органический смрад, как от прогретой солнцем компостной кучи, уксус, лимонные шкурки, старая кофейная гуща, чертовы хоуле, невольно думаю я. Так выразился бы Дин, будь он здесь, он всегда разделял здешние взгляды на белых людей – непроходимо дремучих, неловких, нечистых, – и хотя я не сторонник стереотипов, однако иногда они бьют наотмашь. Темные спутанные волосы мужчины собраны в куцый хвост, бородка жиденькая, как лобковая поросль, он сутулится, будто новичок в школе, женщина – блондинка с короткой мальчишечьей стрижкой, во рту частокол кривых зубов, я замечаю их, когда она шепчет. Поджарые, как спортсмены, сплошь пирсинг – у обоих проколоты уши, у него еще бровь, у нее нос и губы, – под глазами круги от недосыпа.

Их походная плитка, фактически железный кулачок, по-прежнему шипит. Тут же мятые металлические тарелки и ложки-вилки. Я указываю на стол; мужчина и женщина кивают, я сажусь. Выпрастываюсь из лямок рюкзака, и силы вдруг покидают меня, глаза слипаются, я роняю голову на сложенные руки, стараясь не заснуть.

– Может, поедите? – предлагает мужчина.

Я поднимаю голову и бормочу, да, я поем, я не ел, у меня тут кое-что есть, сейчас, расстегиваю рюкзак, достаю скомканную одежду, под которой прячется котелок. Из котелка на стол вываливаются припасы: упаковки готовых макарон с сыром, банки консервированного тунца, шуршащий пакетик с разноцветными конфетами.

– Нет-нет-нет, – улыбается женщина. – Не нужно. Мы поделимся с вами едой.

– Это никогда не помешает, – отвечаю я, протягиваю им банку тунца, и мужчина, пожав плечами, подвигает ее на их сторону стола. Мы сидим и смотрим, как котелок извергает пар.

* * *

Наши желудки полны горячих макарон и острого тунца. За едой мы обсудили тропу, потом вкратце рассказали о себе. Они вышли на несколько дней раньше меня, собирались пересечь все долины до самой Пололу[119]119
  Самая северная долина в цепи эрозионных долин у восточного побережья Гавайев.


[Закрыть], но на второй день пути тропа стала настолько неухоженной и размытой, что двигаться дальше они не рискнули, опасаясь погибнуть. Они из Германии, пробудут на Гавайях еще полторы недели, потом посетят кое-какие места на материке, а оттуда неспешно домой, в Мюнхен. Саския (так звали женщину) призналась, что очень хотела увидеть вулкан, спросила о моем “детском времени” на Гавайях. Она жевала с открытым ртом, почесывала подмышку, она была блондинка, и все равно я, глядя на Саскию, видел Хадиджу, не потому что они похожи, а из-за того, как ее присутствие влияло на Лукаса: казалось, воздух между ними полон невидимых нитей, которые соединяют их друг с другом. Даже если один встает, чтобы поставить тарелки на покосившиеся полки или пойти облегчиться, чувствуется, что все внимание второго сосредоточено на нем. В этом я узнал нас с Хадиджей и Рикой, воспоминания нахлынули, громоздясь друг на друга, и вот уже я играл в пул с Хадиджей перед самым закрытием усыпанного пеплом бара, смотрел, как она склоняется над столом, как, сосредоточась, приоткрывает губы, как ее пальцы направляют кий, – те самые пальцы, которые смахивали ресничку с глаза Рики, когда мы возвращались с пикника в парке, пропахшие сэндвичами с индейкой, ленивые, пропитанные полуденным солнцем.

И я почувствовал, что вспомню их еще не раз, что их отсутствие останется во мне, как соль под кожей, вытопится из пор и засаднит в глазах, когда мне меньше всего того хочется.

– Там что-то есть. – Слова Лукаса выводят меня из задумчивости.

– Что? – спрашиваю я.

Саския нежно обращается к нему по-немецки, Лукас отвечает ей шутливо, возвысив голос на добрую октаву.

– Что-то в этой земле, – поясняет Саския. – Она и человек, и животное, и другое, не знаю. – Она кладет голову Лукасу на плечо. – У нас нет веры, – говорит она мне, – но мы оба считаем, что это место вроде такого.

И меня охватывает пьянящее чувство счастья. Если уж эти двое что-то чувствуют, если уж они думают, что эта земля особенная…

– Да, – говорю я, – здесь что-то есть… – И начинаю рассказывать, слишком быстро, слова срываются с губ, не коснувшись мозга, я выпаливаю все, что хотел сказать о том, как чувствую себя здесь. Наконец ловлю себя на фразе: “Это может сделать лучше весь мир, правда? Если за дело возьмется правильный человек”.

Они улыбаются, но как-то вопросительно, приподняв брови, недоуменно наморщив лоб. Все, что было между нами, вдруг кажется мне банальным.

– Постойте, – говорю я, хотя никто ничего не делает. – У меня идея.

Я вынимаю из рюкзака пакетик разноцветных карамелек, аккуратно разрываю, предлагаю Лукасу и Саскии. Оборачиваюсь к рюкзаку, достаю укулеле, открываю футляр.

– Вы слышали наши песни?

Я снова протягиваю им конфеты, каждый берет по одной. Лукас кладет карамельку в рот, хмурится, что-то говорит Саскии, и она тут же выплевывает конфету в ладонь, жестом велит ему сделать так же, подходит к окну и сквозь дырку в стекле выбрасывает конфеты в темноту.

– Мы можем послушать песни, – говорит она, – но такого больше не надо, – она показывает на пакетик карамелек, – пожалуйста.

Я смеюсь.

– Это всего лишь конфеты, – говорю я. – Разве у вас в Германии нет конфет?

Саския достает из своего рюкзака плитку темного шоколада в красивой обертке, разворачивает фольгу и отламывает всем по дольке.

– Вот, – произносит она, – мы это делаем правильно.

– Что ж, дайте нам ваши песни, – добавляет Лукас. Глаза его блестят. – И расскажите об этом месте.

Я поднимаю руку, чувствуя все и сразу, от призраков древних воинов до настоящего момента. То, что у меня во рту, касается моего языка и расцветает, темное, сладкое, горьковатое.

* * *

Наступает утро, я просыпаюсь в углу хижины, во влажном кармане спального мешка. На рассвете лачуга выглядит хуже: почерневшие доски, от половиц тянет сыростью, вьется гнилостный парок, потолочные балки в ошметках птичьих гнезд изогнулись, провисли. Столик, который накануне вечером, когда мы за ним сидели, казался достаточно прочным, качается, белесая столешница покоробилась. Гниль проела в потолке дыры, и когда облако над головой рвется на части, сквозь эти дыры бьют косые лучики белого света, рассыпаются по стенам и полу.

Я встаю, подхожу к столу, на котором стоит зеленая пластмассовая миска, полная овсянки. Накрываю миску ладонью, чувствую последнее тепло. Они оставили мне кашу, и я невольно улыбаюсь, хотя ложки нет. Сажусь на скрипучий стул, слушаю шелест листьев, зачерпываю овсянку пальцами, как пои, и ощущаю, что тело мое гудит, пробуждаясь к жизни.

С тех пор как я убрал руки от тела той умирающей матери, ощущение связи – с физическим миром, людьми, с которыми я говорил или жил по соседству, – исчезло. Где бы я ни был, в переполненной комнате или на пустой улице, на “скорой” или дома, рядом со спящей Хадиджей, я завершался на кончиках пальцев. Я ничем не делился и не передавал другим, ничего у них не брал, я был один, окутанный голосами, воспоминаниями, душами животных и людей, прошедших через меня. Однако сегодня утром все это затихло, вытесненное светом, упрямым порывом, желанием, но не голосом, манившим меня слиться со всем: я дома.

К полудню я уже не мог сказать, как и сколько прошел с утра. Помню, что тратил силы, шагал, поднимался и спускался вместе с тропой, кое-где прорубался сквозь заросли, я шел той же дорогой, что и Саския с Лукасом накануне, но тогда совершенно об этом не задумывался. Я вспотел, мне хочется пить, но не останавливаюсь, не могу, долина открывается передо мною, словно приглашает. Ветви отворачиваются, не цепляются за одежду, грязь твердеет под моими ногами, комары не роятся вокруг меня, летят прочь. Каждый следующий шаг пружинистее и легче предыдущего.

Вот он я, приходит мне на ум, и мысль эта не заявление, а предложение. Вот где мне следовало быть все это время, остаться на островах и усерднее прислушиваться к ним. Почему же я думал, будто чего-то добьюсь в одиночку, зачем чинил сломанные тела на материке? Эти края научили меня большему, чем целая вереница пациентов; сейчас я без всяких усилий подмечаю взаимосвязи. То, как мой пот подхватывает смешанные с грязью частички кожи и роняет наземь, как туман окутывает деревья и деревья впитывают его, как солнце освещает туман и забирает его в воздух, как дышат растения, как их выдох становится моим вдохом – так когда-то жители островов в знак приветствия прижимались друг к другу лбами и дышали одним воздухом.

Тропа вдруг обрывается. Впереди поляна, и я иду к ней, упорно пробираюсь вперед, протискиваюсь между деревьями, рюкзак гнет и ломает ветки. Я хочу увидеть долину с неба, я хочу увидеть океан, он там, за поляной. Отлогим уклоном спускаюсь к краю обрыва и понимаю, как далеко зашел. Просторные Вайману и Вайпио так далеко и вместе с тем так близко, что кажется, будто их можно потрогать рукой; зеленые расселины, буруны в изрезанных бухтах.

Я стою высоко над долиной, смотрю вниз, и земля уходит у меня из-под ног. На мгновение я чувствую себя невесомым, точно подпрыгнул, потом живот сжимается от ускорения, пятно травы, порыв ветра, что-то дергает и рвет меня за плечи, спину опаляет жар, хлопок, мое распростертое тело раскачивается, перед глазами то ли небо, то ли океан далеко внизу, что-то хрустит, моя бедренная кость, я кувыркаюсь, снова невесомый, порыв ветра, погоди, погоди…