Текст книги "Акулы во дни спасателей"

Мы свернули к тротуару и остановились. Эрин закрыла глаза ладонями, процедила “чертчертчертчерт” – видимо, других слов у нее уже не нашлось; мы стояли у здания, и в окнах его мелькали красно-сине-красные огни нашей мигалки.

– Три минуты, – сказала Эрин и стукнула по рулю. – Не больше, ты слышишь?

Я вернулся к осмотру, естество ребенка таяло, как и его мамы, тело ее из пожара превратилось в реку лавы, черная патока, тихий гул, вибрации отдавались мне в ладони. Я не мог отыскать ни крупицы света, желания жить. Все и сразу распадалось на части, слишком много, не удержать, и у меня появилось смутное предчувствие, что обе их жизни готовы отлететь.

Я снова устремился сознанием в ее тело, я разыскивал искру, которая, как и раньше, теплилась, но ускользала. Я пытался найти их обоих, мать и дитя, удержать их одновременно, собрать воедино осколки, как сделал с собакой в проулке. Но тщетно; все было тихо. Мозг мой напрягся так сильно, что я почувствовал резь ниже пояса, жар окутал мои квадрицепсы, и лишь тогда я сообразил, что это моча с какой-то ржавой примесью, которую выбили из моих почек усилия вернуть жизнь в тела под моими ладонями. И все равно я не смог обнаружить в матери ни единого источника света.

– Еще чуть-чуть, – соврал я.

– Время вышло, – рявкнула Эрин. – Я еду в больницу.

Наконец-то, а вот и проблеск, за ним другой, далекая вспышка молнии на самом материнском горизонте, я бросил туда все силы, каждую частицу себя, что могла побороться за ее жизнь, убедить ее остаться, исцелиться, я пытался представить, как должно выглядеть исцеление: начать с порезов и рваных ран, заклеить их, потом собрать тромбоциты, сверху фибрин, тромбы, пожалуйста, тромбы, пожалуйста, тромбы, твой кислород ребенку, разряд в сердца и мозги, чтобы я снова почувствовал, как все пульсирует и гудит, потом снова раны, сшивай себя, сшивай себя, но тут свет потух.

– Подожди, окей, подожди, пожалуйста, ты холодная. Не сейчас, – умолял я, – ты холодная. Не сейчас. – Я смутно осознавал, что “скорая” едет. Рев сирен. Я снова очутился снаружи ее тела, обитатель собственной оболочки, окинул взглядом тело матери и начал реанимировать, как нас учат, – единственное, что оставалось.

Когда мы примчались в больницу, кровь в артериях матери потемнела, замедлила ток, кожа стала землистой, стенка матки по-прежнему изгибалась там, где в нее упирался затихший ребенок. Все мои попытки ее оживить – дефибрилляция, непрямой массаж сердца, искусственное дыхание – наталкивались на холод и вялое безразличие. Мы резко затормозили перед приемным покоем, Эрин открыла дверцы и всхлипнула, увидев пепельно-синюю мать, к машине бросилась бригада медсестер, нас волной накрыли грохот, рывки, хриплые крики: мать покатили прочь, но я уже знал, что здесь будет ее последнее пристанище.

12

КАУИ, 2008. СКАЛЫ ИНДИАН-КРИК

Той осенью мы обитали в пейзаже. Мы карабкались по краям древних горных хребтов, некогда изборожденных ледниками, огромными, как города. Мы цеплялись ступнями и пальцами за бритвенные обломки камней, заползали в прожилки трещин отвесных скал из гранита, базальта, известняка под пологом мозговидных грозовых туч. Я чуяла прежних обитателей здешних мест. Земля, в которой покоились поколения шошонов[96]96
  Группа племен североамериканских индейцев.


[Закрыть], по-прежнему оставалась здесь, под нашими палатками, так ведь? Стылый воздух со снежных вершин, некогда бывший дыханием кайова[97]97
  Племя североамериканских индейцев.


[Закрыть], теперь проходил через нас.

С Вэн, с Хао, с Катариной мне вдруг захотелось рискнуть жизнью в Смит-Рок[98]98
  Национальный парк в Орегоне.


[Закрыть]. Забраться на Тотемный столб[99]99
  Столбчатый утес в национальном парке Тасман.


[Закрыть] в Австралии и на Эль-Потреро-Чико[100]100
  Скалы в мексиканском штате Нуэво-Леон.


[Закрыть] в Мексике. И на Стену Салате[101]101
  Скала в составе горного массива Эль-Капитан в национальном парке Йосемити.


[Закрыть], и на скалы в Эль-Чорро[102]102
  Ущелье в Испании, популярное среди скалолазов.


[Закрыть]. Чем чаще я лазала по горам, тем глубже во мне укоренялось это желание. Проникало под кожу.

Случилось и кое-что лучше. В те ночи после трудных восхождений, когда я падала без сил в нашей пахнущей мокрой псиной палатке и погружалась в черную пучину сна, мне снились гавайские боги. Во всяком случае, я думаю, это были они. Женщины, высоченные и далекие, как вулканы, с кожей темной, как плодородная почва, толстые, гладкие и проворные, точно дельфины, полные радостной силы. Спутанные волосы ниспадали на кроны деревьев, так что нельзя было отличить локоны от лозы; синие, зеленые, золотистые – без белков – глаза сверкали. Стоило им коснуться земли, и она прорастала в них, кожа сливалась с почвой – не разобрать, где кончалась одна и начиналась другая.

Тогда-то, наверное, я и танцевала. По крайней мере, так говорила мне Вэн поутру, всякий раз, как мне снились подобные сны, особенно в самом начале. Вот как она описывала мне это: я крепко спала на спине, спальный мешок сбился в ноги, я танцевала хулу в палатке. Сплетала руки, изгибала под острыми углами, время от времени взмахивала ими вдоль тела, качала бедрами в ами, двигала коленями в увехе. Вэн уверяла, что ей приходилось отодвигаться и уворачиваться, чтобы я ее не задела.

Она спрашивала, что мне снилось. Рассказывать ей про женщин не было смысла – вышло бы просто глупо, – но и свои ощущения я описать вряд ли сумела бы. Меня несло, будто я попала в отбойную волну и мощное течение волокло меня за собой неизвестно куда, как на крепкой веревке.

* * *

Скалы Индиан-Крик никогда уже не будут для меня прежними – из-за того, что мы делали там. Теперь-то я понимаю, это было начало конца. Мы отправились туда на осенних каникулах. Песчаник на утреннем солнце отливал медью. С дальнего озера доносился запах монет. Хао и Катарина тоже там были, но мы все чаще разделялись парами для восхождений: Хао и Катарина, я и Вэн. Я и Вэн. Мы лезли на скалы, точно вели разговор. Она была изящна и точна. Неутомима. Я была напориста и энергична – широко расставляла ноги, с силой подтягивалась, повисая на согнутой руке. Мы демонстрировали это друг другу, она отвечала мне, я отвечала ей, мы побуждали друг друга выкладываться по полной, даже когда любовались друг другом. Мы превращали друг друга в тех, кем мечтали бы стать, вместе переживали приключения, о которых я и не подозревала, как сильно хочу их, пока не попробовала.

– Надо двигаться более плавно, – крикнула Вэн, когда я ползла по скале, цепляясь за трещины. – Плыви по течению. Не нужно все время так напрягаться, разве что на самых трудных участках.

А я: иногда мне не хочется двигаться плавно. Тем более когда цепляюсь за трещины, там я вообще была как на войне. Я нашаривала мельчайшие неровности в камне, мышцы спины сводило от натуги, я прижималась к скале, подтягивалась, перестав дышать и стиснув зубы. Вэн юркала змейкой наверх впереди меня. Широко расставляла колени, отводила свободную ногу в сторону, чтобы поймать равновесие, аккуратно передвигала жумары. Я танцую хулу, сука, хотелось мне сказать. А потом я это сказала, и Вэн рассмеялась, так? Потому что мы знали друг друга.

Я так полюбила скалолазание потому еще, что оно опасно, а именно это мне и надо было. На второй день в Индиан-Крик я сорвалась со скалы и пролетела пятьдесят футов. К горлу подкатила тошнота, как на море во время качки, трос ослаб и болтался в воздухе подо мной. Я падала, падала, пока трос не зацепился за два тряских механизма и я не повисла над самой головой Вэн. Если бы снаряжение не выдержало, я сломала бы себе спину. Мы обе долго молчали. Окей, я болталась в воздухе и дрожала всем телом.

– Надо было захватить подстраховщиков, – хладнокровно пошутила Вэн.

– Так лучше, – ответила я. – Думаешь о последствиях.

Этого я и хотела. Взять меня и Вэн: я не знала, кто мы, и в этом незнании что-то было. В игре на грани. Вот и в скалолазании так. Снова и снова мы делали это, играли на грани катастрофы. Пока мы на кампусе, с нами все ясно безо всяких последствий, верно? Да и на занятиях тоже. В первые семестры я создавала себе репутацию, зарекомендовала себя одной из лучших студенток по всем предметам, увлеченно познавала механику мира: что я могу выстроить с помощью своего мозга, науки. Если захочу, я сумею построить здания, мосты, двигатели. Я никогда не задавалась вопросом, что у меня на душе.

Только с Вэн. Прошло полтора месяца с той вечеринки, и я хотела ее до судорог. И то, что мы жили с ней в одной комнате, лишь подливало масла в огонь: мы то и дело сталкивались ненароком, касались друг друга, передавая ручку, учебник или пульт от телевизора, или когда протискивались к своим кроватям-чердакам.

За неделю до поездки в горы Вэн вышла из душа, закрыла дверь нашей комнаты и сбросила полотенце. Я сидела на своей кровати, подтянув колени к груди, читала “Статику и динамику”. В наушниках играл Ти Ай[103]103
  Клиффорд Джозеф Харрис-младший, сценическое имя Ти Ай или Ти Ай Пи (р. 1980) – американский рэпер, актер и хип-хоп-продюсер. “Писанина” (Paper Trail) – его альбом 2008 года. “Все, что захочешь” (Whatever You Like) – песня с этого альбома.


[Закрыть] – как раз началась “Писанина”, я помню это, потому что теперь, стоит мне услышать “Все, что захочешь”, и я сразу переношусь в тот день, вижу ее тело. Мята и цветы, даже белый запах мыла. Меня интересовало не ее тело как таковое. Поверхность и так далее. А то, как она держалась, – напряжение, кривизна, асимметрия, плотность. Мне запомнились несколько черточек. Переплетенные, точно корни растений, волосы на ее небритом лобке, ее толстые запястья и предплечья, тонкие вены на пружинистых мышцах скалолазки. Изгиб ее шеи. Она стояла голая. У меня внутри все переворачивалось. Вэн нагнулась, достала трусы из ящика и натянула на себя.

В любом химическом растворе, состоящем из двух и более компонентов, есть вещество растворяющее и растворенное. Я это знала. Я все время что-то такое учу, окей? Растворитель выполняет свою роль, вызывая кислотный ожог. Я говорила себе, что с Вэн я растворитель, но кого я обманывала? Чаще всего я чувствовала, как растворяюсь.

Мы лежали в палатке у подножия скал под широкой россыпью полуночных звезд, мы вдвоем с Вэн, по другую сторону костра стояла палатка Хао и Катарины, до нас долетали их негромкие разговоры. Они не умолкали ни на минуту, но это, скорее, напоминало общение брата с сестрой. Вэн повернулась ко мне в спальном мешке.

– Сегодня опять будешь танцевать хулу? – спросила она.

– Отвали, – ответила я.

– Не злись ты, – сказала она. – Мне это нравится.

Я пожала плечами, потому что не знала, как еще реагировать.

– Я же это не контролирую, – сказала я.

– И в жизни почти всё так, да? – поддела меня Вэн.

Я скептически нахмурилась.

– Да, философия – явно не твое.

– Я серьезно, – сказала Вэн.

– Я тоже, – ухмыльнулась я.

Вэн потянулась ко мне и чмокнула в щеку, эдак легко, по-европейски, как будто пожелала спокойной ночи. От нас воняло солнцезащитным кремом, солью, дымом костра. Мы два дня лазали по скалам и были все в грязи. Но я все равно чувствовала ее губы, на удивление мягкие и незнакомые.

Вэн отстранилась и, не глядя на меня, расстегнула спальник до самого низа. Я медленно сделала то же. Потянулась к ней рукой, провела по ее телу, начиная с плеча. Я смотрела не в лицо Вэн, а в пространство за ней, в угол палатки, где пробивался свет фонарей Хао и Катарины. Я коснулась талии Вэн. Положила руку ей на бедро. Она перехватила мою ладонь. Сунула себе под рубашку, прижала мою ладонь к своему животу, выдохнула, потянула мою руку выше, подалась ко мне, и я нащупала маленький теплый бугорок ее груди. Мои пальцы играли с ее твердым соском. Она снова выдохнула. Сунула свою руку себе в трусы, зашевелила пальцами.

– Продолжай, – попросила Вэн.

Лицо ее раскраснелось, глаза были закрыты. Другая ее ладонь лежала поверх моей, ласкавшей ее сосок. Я продолжила. Повторяя вслед за ней, сунула руку себе в трусы. Голова была горячая и кружилась. Живот тоже крутило. Мы с Вэн поймали ритм, ласкали себя и друг друга. Я стала ею, она – мной, здесь и сейчас, и наконец во мне словно развернулась туго стянутая пружина.

Не знаю, танцевала ли я в ту ночь хулу. Не было музыки в моих снах. Но я помню, что чувствовала. Будто бы я росток, что проталкивается сквозь темную землю. Я была голодной силой, пробивающейся во мраке к дождю и солнцу.

Я поняла это позже. В самом конце.

13

НАЙНОА, 2008. ПОРТЛЕНД

Вот я, растерявшись, стою в продуктовом ряду магазина, среди кулачков брокколи, гладких клубков желтых, красных, оранжевых, зеленых перцев, здесь или где-то еще, какая разница, ведь оно находило меня везде. Оно накрывало меня у Хадиджи, когда я читал Рике книжку или рассказывал в гостиной анекдот, набрасывалось на меня в автобусе по дороге в спортзал, жалило меня, когда мы выключали свет и Хадиджа массировала мне шею, вцеплялось и не отпускало, это мгновение, тело матери, нежный, но отчаявшийся ребенок внутри, когда все ускользнуло.

Я не сумел, и неумение мое убило мать и дочь, поскольку я по глупости не осознал пределы собственных сил. Я уничтожил не только их настоящее, но и прошлое – что проку теперь от воспоминаний о них? Может ли муж поцеловать память о жене? Накрыть ладонью воспоминание о ребенке в ее животе, почувствовать воспоминание того, как он толкается? – ну и конечно, я отнял все, что могло бы случиться потом, их бессонные ночи с новорожденной, школьные пьесы, каникулы в национальных парках с дерьмовыми селфи. Я отнял все, чем мог бы стать отец, я отнял все, что заслужили дед и бабка, любови, злости, шутки, которых лишился ребенок, будущие годы со всеми их артефактами: песнями, историями, пусть даже переписками. Все это я отобрал.

Взамен мне дали отпуск за свой счет – не из-за появившихся подозрений (никто меня ни в чем не подозревал, Эрин сказала то, чего я не ожидал, меня полностью оправдали), а потому что в последующие дни я ходил сам не свой. Мне сказали: “Отдыхайте, сколько вам потребуется”, но я знал, что это значит “не больше месяца”. Однако же месяц прошел, а ничего не изменилось, я по-прежнему почти не выходил из дома и возвращаться на работу не собирался.

Порой Хадиджа делала что-то – например, мерила серьги перед напольным зеркалом в спальне, снимала висюльки, надевала простые гвоздики, потом снова висюльки и спрашивала:

– Я права?

– В чем? – отвечал я.

Она опускала руки и молча смотрела на меня.

– Ты даже не слушал.

– Слушал, конечно, – возражал я, неловко пытаясь ее убедить, она продолжала рассказ, а я говорил: “Сегодня же вернусь на работу”.

– Тебе нравятся эти серьги? Они похожи на крестики. Не хочу, чтобы люди думали, будто я христианка, – говорила она. И добавляла: – По-моему, в этом нет ничего хорошего.

– В том, чтобы быть христианкой?

– В том, чтобы вернуться на работу. – Она гладила меня по щеке, смотрела мне прямо в глаза, тогда этот жест казался мне театральным, теперь же я понимаю, что он был совершенно искренним, в отличие от меня самого – что тогда, что теперь. – Тебе нужно время.

– Им нужен я, – не соглашался я. – Какая разница, что нужно мне.

Но на работу не возвращался.

Однажды утром (накануне я остался у Хадиджи) мы с Рикой сидели за столом на кухне, я смотрел, как она болтает смуглыми ногами в крапчатых носочках, заглядывает в коробку с хлопьями, берет двумя руками стакан апельсинового сока, – очередной учебный день.

– Почему ты все время молчишь? – спросила Рика.

– Думаю о том, что будет дальше, – ответил я.

– Я пойду в школу, что же еще.

– После этого, – пояснил я. – Со мной.

– Ты вернешься домой и будешь грустить, да?

– Что-то типа того, – улыбнулся я.

– Мама говорит, у тебя какой-то период, – продолжала Рика. – Она мне так и сказала: “У Найноа сейчас трудный период, попытайся это понять”. – Рика произнесла это низким голосом, получилось смешно, она явно шутила, и раньше я уловил бы шутку, теперь же юмор превратился в чужой язык, на котором я когда-то бегло изъяснялся, а сейчас не мог вспомнить простейшие существительные и глаголы – вертится на языке, однако на ум не приходит.

– Твоя мама права, – только и выдавил я.

* * *

На работу я так и не вернулся, вдобавок лишился сна, украл со станции портативную рацию, принес к себе домой и целыми днями слушал вызовы, сообщения о нарушениях сознания и показателях жизнедеятельности, сухие отчеты скучающих парамедиков, описания мест аварий, я надеялся услышать ошибку наподобие той, что допустил сам. Неверно зафиксируйте шею, думал я, пусть интубатор застрянет в голосовых связках, забудьте проверить, расширяются ли зрачки. Ко мне приходили цвета, золотые, зеленые, серебристые пульсы умирающих сов в Калихи с их охотиться охотиться летать есть гадить есть спать прятаться охотиться летать летать, отравленных собак с их лиловыми и коричневыми тащить тащить стоять кусаться дышать лаять скулить дышать пить пить пить мучиться бежать бежать бежать, здешних пациентов, бури желтого яда в венах наркоманов, темно-синие воспоминания о последних совместных ужинах и долгих утрах в постели, пока кого-то не сбила машина. Снова, снова, снова и снова они приходили ко мне.

– Ох, – сказала Хадиджа, я вздрогнул, обернулся и увидел ее. Я стоял у себя в гостиной, прижав рацию к уху. – Ох, Найноа.

– Что? – спросил я и заметил ее взгляд. Она оглядела меня, комнату, и я сразу почувствовал, как жжет глаза, наверняка они все в красных прожилках, ощутил щетину на лице и отросшие волоски на шее, я не брился несколько дней, заметил вонь, скопившуюся у меня под мышками, и грязь на ногах, рваные пачки из-под печенья и лакрицы, четыре полупустых стакана с водой, общий запах квартиры: мокрая псина и кукурузные чипсы. Меня вдруг осенило, что утекло ведь уже немало времени, я повзрослел, не знаю, сколько дней я провел вот так, но все они были похожи.

Хадиджа стремительно и плавно приблизилась ко мне, положила ладонь мне на шею, так что ее большой палец оказался под моим ухом.

– Найноа, – сказала она, словно пытаясь меня разбудить. Я по-прежнему прижимал к уху рацию, и Хадиджа нежно взяла меня за эту руку.

Я отдернул руку.

– Не надо, – ответил я и крепче прижал рацию к уху, оттуда доносился треск, чей-то голос выкрикнул позывные, сообщил, что они приняли вызов: сбит велосипедист, предположительно перелом в районе третьего шейного позвонка.

– Найноа, – повторяла Хадиджа и, как я ни поворачивался, все время оказывалась передо мной.

Она снова протянула руку к рации и на этот раз цепко ее ухватила, я рванул рацию к себе, Хадиджа к себе, рация выскользнула и, перевернувшись в воздухе, с глухим стуком упала на пол. Хадиджа обняла меня до хруста костей, уткнулась лицом мне в шею.

– Прости, – сказала она. – Прости-прости-прости. – Почувствовав, что я не шевелюсь – я не прижался к ней, не обнял ее в ответ, но и не отстранился, – Хадиджа подняла голову и вытерла слезы. – Я могу забрать тебя отсюда, – предложила она. – Ведь могу же?

Я резко вскинул руки, разрывая объятие, Хадиджа отступила на шаг, я взял ее за правый бицепс и сдавил.

– Да что ты можешь? – спросил я и сжал ее руку крепче, она понятия не имеет, кто я такой, понятия не имеет, я сжал еще крепче, представляя, как горит кожа, как больно Хадидже, точно перекачали манжету тонометра, мне хотелось сдавить ее руку изо всех сил, чтобы лопнули вены и капилляры, хотелось сдавить ее так, чтобы все, что было во мне, передалось и ей, чтобы она почувствовала, но это было невозможно. – Ничего ты не можешь.

Хадиджа высвободила руку, чуть наклонила голову и впилась в меня злым взглядом. Мы оба тяжело дышали, зрачки ее – кончик ножа – расширились кругляшом, разлились лужицей, слезы потекли по щекам, она уже не вытирала их, смотрела и смотрела на меня. Потом выпрямилась и сказала:

– Еще раз так сделаешь – и я уйду.

Но еще до того, как слова сорвались с ее губ, мы всё поняли: Хадиджа видела, я осознал, что сделал ошибку, что я сам – ошибка, и обуревавшая меня жажда причинить ей боль испарилась.

– Найноа, – снова сказала Хадиджа, – я хочу тебе помочь. Можем мы это сделать?

Я не ответил, цвета приходили и уходили, бежать бежать летать есть спасаться есть спать бежать летать там мой ребенок где мой муж вот мое тело гибнет на вашей каталке, и мать, и ребенка, я всё уничтожил, Хадиджа, тебе никогда не прочувствовать этого так, как я чувствую, я на острове в темном океане, который тебе никогда не переплыть. Я молчал.

У Хадиджи вытянулось лицо; она злилась на меня, и справедливо, но теперь вся ее злость пропала. Хадиджа задрожала, попятилась, открыла входную дверь, вышла и аккуратно притворила ее за собой. Едва дверь закрылась, как я тут же подошел и прислонился к ней, к этой дешевой шершавой фанере, я чувствовал, что по ту сторону двери стоит Хадиджа, но потом послышались шаги – она спустилась по лестнице и вышла на улицу.

Я простоял у двери до самого вечера, в комнате потемнело, заметно похолодало, я прошелся по квартире, включил свет и, когда лампы зажглись, узнал собственную гостиную, продавленный диван, стопки рекламных рассылок, ящики из-под молока, приспособленные под книжные полки, а рядом с ними укулеле.

И я обратился к музыке – как давным-давно в нашем гараже, как в Стэнфорде в самые трудные дни, как в гостях у Хадиджи. Открыл футляр с укулеле, провел рукой по корпусу инструмента, сделанному из коа, краски пылали в свете люстры моей гостиной, окна были приоткрыты, в стекла билась мошкара, но октябрь уже ждал в воздухе.

Я сыграл несколько гамм, чтобы размять пальцы и запястье, чтобы струны нагрелись и зазвенели. Начал с песен, от которых публика в гостиной всегда приходит в восторг, – “Гад”[104]104
  “Гад” (Creep) – песня группы Radiohead.


[Закрыть], “Когда моя гитара тихо плачет”[105]105
  “Когда моя гитара тихо плачет” (As My Guitar Gently Weeps) – песня The Beatles.


[Закрыть], “Алоха Оэ”[106]106
  “Алоха Оэ” (Aloha ‘Oe) – песня последней королевы Гавайев Лилиуокалани.


[Закрыть], – потом перешел к “Канака Уай Уай”[107]107
  “Канака Уай Уай” (Iesu Me Ke Kanaka Waiwai) – песня гавайского музыканта Джона Камеаалохи Алмейды (1897–1985).


[Закрыть], как ее исполняет “Оломана”[108]108
  Olomana – гавайская музыкальная группа.


[Закрыть], мой дядя показал мне сольную версию, и я иногда ее играл, пальцы порхали над грифом, я сильнее бил по струнам, даже немного спел, хотя голоса у меня нет совершенно, но если когда и нужно спеть, то сейчас был как раз такой момент. Я представлял себе небрежный аккомпанемент на клавишных, звучные печальные голоса настоящих гавайских певцов, я пытался им подражать, перебирая струны. Я вспомнил клочки дождевых лесов, которые добрались до нас, от пали[109]109
  Утес.


[Закрыть] вдоль ущелья и до ограды складов; в засуху ручеек в ущелье тихонько журчал, когда же приходили дожди, ревел. Я вспомнил розовые облака на закате над Коолау, идеальную температуру ко времени ужина, мы, дети, сидим за столом, пукаем, перебрасываемся шутками, игнорируя родительские понукания: ешьте, ешьте. Я вспомнил Сэнди-Бич и как волны вздымались засасывающей стеной в стеклянистых прожилках всех оттенков синего, как обрушивались на нас бетонной толщей, но мы с Дином успевали нырнуть глубоко, задерживали дыхание, загоревшую дочерна кожу саднило от солнца, наши кости смирялись с тем, что вытворял с нами прибой, еще я вспомнил, как однажды Дин схватил меня за щиколотку, чтобы посоревноваться, кто дольше выдержит под водой, и я едва не утонул. С водой мне вспомнились и акулы, тупая морда, жуткий оскал, но потом акула бережно взяла меня в зубы, ее тело с гипнотической силой извивалось в воде. Я играл и думал об этом, и воспоминания обернулись призывом, но не голосом, а смутным желанием, что зародилось в моей груди и распространилось по телу, точно лекарство, достигнув самого мозга.

Домой. Возвращайся домой.

Песню я не допел.