Текст книги "Акулы во дни спасателей"

31

МАЛИА, 2009. ХОНОКАА

Каждый день я вспоминаю в одиночестве и никому об этом не говорю; сижу в спальне, уткнувшись носом в одежду, которую ты носил, перед тем как ушел в долину. Больше всего я люблю хлопковую рубашку, она лежала глубже всего в ящике, от нее до сих пор сильно пахнет тобой, и я чую твой запах.

Никто не может мне это запретить. Пытаться хотя бы так стать ближе к тебе, хранить твой аромат, думать о моем сыне и дыре, которую ты оставил во мне, – она словно и не затягивается, а наоборот. Рыдай, хочу я сказать этой дыре. Поглоти весь мир, и меня поглоти.

Но на краткий миг, что я здесь, с твоей одеждой, если не слишком принюхиваться и не открывать глаза, то даже кажется, будто ты дома, мы в Хонокаа, еще до той прогулки на лодке, до акул, когда твой отец работал на плантации тростника. Сколько же мы смеялись! Нас не волновали грязь, школьные оценки, счета. И новости тоже не волновали…

– Что ты делаешь?

Голос Кауи. Ты уплываешь от меня, я оборачиваюсь, открываю глаза и вижу твою сестру. Мы обе не двигаемся. В руках у меня по-прежнему твоя рубашка, я прижимаю ее к себе.

– Я могу что-нибудь придумать, – говорю я, – но ты и сама все видишь.

Кауи открывает было рот, но тут же закрывает и скрещивает руки на груди.

– Ты меня осуждаешь, – говорю я. – Не суди…

– Нет, – перебивает она.

– Вот станешь матерью, тогда и поймешь мои заскоки, – продолжаю я. – А пока…

– Мам! Не в этом дело.

– Когда твой ребенок…

– Ты меня не слушаешь, – снова перебивает она.

Я спрашиваю, в чем же тогда дело. Что она увидела.

– То, что ты по нему тоскуешь, это нормально, – говорит Кауи.

– Когда ты вошла в дверь, мне так не показалось, – говорю я.

– Все в порядке, – говорит она, – я просто удивилась.

– Я тебе не верю, – говорю я. – Я же вижу, как ты на меня смотришь. – Я повышаю голос.

– Все в порядке, – повторяет Кауи, отворачивается и почесывает руку.

– Ты вошла, увидела, что я нюхаю его вещи, – говорю я. – И так на меня посмотрела…

– Из-за меня ты бы так не делала, – говорит она. – Вот и все.

– Ты имеешь в виду…

– Я имею в виду, если бы это я исчезла, – поясняет она. – Если бы это я погибла.

– Ты правда так думаешь? – спрашиваю я.

– Вряд ли бы ты так делала, – говорит она.

Меня охватывает печаль, внезапно и очень ясно. Я спрашиваю, верит ли она в то, что говорит, она отвечает – верю, конечно, и верила с детства, еще с Кахены, чувствовала себя невидимкой, говорит она.

– Ох, Кауи, – говорю я. – Все совершенно не так. Разумеется, мы бы тосковали по тебе.

Она старается не встречаться со мной глазами – смотрит то в пол, то в стену. Рукой сжимает свое плечо. В ответ лишь тихо говорит “угу”.

– Ты никогда не задумывалась, – спрашивает она, – что он, может, и не был тем, кем ты его считала?

У меня все еще в руках твоя рубашка. Я все еще помню тебя, все о тебе, тот день, акул, Новый год, соседей, кладбище, то, как все это ощущалось. Даже чуть-чуть оживляюсь – впервые с тех пор, как ты исчез.

Я пожимаю плечами.

– Он был особенный, – говорю я. – Ты так не думаешь?

Она не отвечает. Вздыхает негромко и выходит из комнаты.

Твоя сестра. Я многого в ней не понимаю. Она так меня осуждает. Я вижу это по ее глазам, когда она возвращается домой с фермы, а я весь день сидела с твоим отцом, слушала его шепот, таращилась в маленький телевизор – что угодно, лишь бы час за часом дотянуть до вечера и пойти убирать офисы белых воротничков. Она видит меня такой и наверняка считает, что я ленюсь – физически, умственно, эмоционально.

Может, она права. В лучшие дни я так не думаю, но сегодня не лучший мой день.

Я слышу, как в соседней комнате Кауи говорит твоему отцу простые фразы: ванна готова, я помогу тебе помыться.

32

КАУИ, 2009. ХОНОКАА

Теперь мои дни начинаются иначе. Мы с папой вдвоем бежим по обочине шоссе из Хонокаа в Вайпио. Еще один мой способ позаботиться о нем, так? Кажется, ему это на пользу. И я ему тоже на пользу. Но этого я обычно никому не говорю, окей, может, даже самой себе. Я до смерти ненавижу все это – быть дома, быть кем-то вроде няньки или сиделки. Это не то, чем мне хотелось заниматься в жизни. И однажды я найду себе другое занятие. Но пока что вот так.

Первые недели мы с мамой не ладили. Она холодно на меня поглядывала, заставляла делать всякое – убирать, готовить, покупать продукты на те гроши, которые ей платили за уборку, да. Я не справлялась, швырялась предметами, ныла. Мама говорила: чего ты от меня хочешь, ты же сама напросилась приехать, я тебя отговаривала, я хотела, чтобы ты осталась на материке, пока была возможность.

Все так, но и в Сан-Диего мне уже делать нечего. Скоро март, а там и весенние каникулы. Я засыпала Вэн сообщениями. Один раз даже позвонила, сердце билось в горле, думала, сблюю. Но она ни разу не ответила. Наверное, заблокировала мой номер. Что ж, я это заслужила.

* * *

В общем, такие дела: я здесь сраная домохозяйка и сиделка. Мы бежим. Шлепаем кроссовками по асфальту, вдоль отбойника, внизу брызги зелени, за ними океан до самого горизонта. Судя по тому, как отец бежит, мыслями он где-то в молодости. Смотрит перед собой, стиснув зубы и прищурив глаза в воспоминаниях о теле, которое когда-то было на это способно. Теперь он смуглый, потрепанный жизнью – родинки, глубокие морщины, шрамы – и толще, чем следовало бы. На нем старая майка, в которой он в старшей школе играл в футбол, светло-серая, с ярко-зеленой надписью “Драконы”, а шорты слишком короткие, окей? Широкие бока под майкой с каждым шагом собираются в складки. Но прежний Оги все еще где-то здесь, и мы с ним бежим из последних сил. От пота грудь его в пятнах, как у трехцветной кошки. Растрепанные волосы слиплись от утренней жары и оттого что он вытирает их руками. Усы, как прежде, аккуратно подстрижены. Теперь их стригу либо я, либо мама.

Он бежит, я тоже бегу и вижу, что взгляд его устремлен вперед. Или назад, верно? Он вспоминает, как лидировал на пятничных вечерних матчах. Играл в американский футбол и тайт-эндом[144]144
  Позиция игрока в американском футболе, который может как блокировать игроков соперника, так и принимать пасы от квотербека.


[Закрыть], и лайнбекером[145]145
  Один из защитников в американском футболе.


[Закрыть]. Мы ускоряемся по асфальту с горы, бежим по ровным отрезкам шоссе в Вайпио мимо шуршащего и клонящегося сахарного тростника. Длинные тени эвкалиптов, высаженных со стороны маука. Ритм нашего дыхания, наш пот. Темный запах земли. Розово-синий рассвет.

– Ему не становится лучше, – говорит мне мама. Мы в доме, папа на крыльце смотрит на океан поверх холмов и скал Хамакуа. Дядя Кимо уехал на работу, вернется только вечером. Я даже не знаю, какой сегодня день недели. – Даже, по-моему, хуже.

Мы с мамой стоим у стола на кухне. В руках у нас кружки с кофе. Пар вьется и исчезает, как и наши мысли. Окей, есть два варианта папы, я точно знаю. Один – тот, которого мы видим сейчас, похожий на запертый в теле сон, и тот Оги, который некогда был водителем грузовика на плантациях тростника, грузчиком в аэропорту, отцом и мужем. С тех пор как я вернулась домой, повидала их обоих, это я и говорю маме.

Она улыбается. Улыбка ее печальна.

– Мы с Кимо тоже это заметили. Иногда твой отец оживлялся и снова становился прежним. Как будто щелкнули переключателем, и он опять почти нормальный. А потом снова скатывался. Прошло немало времени, и остался только один.

– Но с тобой-то он по утрам не бегал, правильно? – говорю я. – Он по-прежнему с нами, мам.

– Возможно, – говорит она.

– Что еще нам делать? – спрашиваю я. – Не сдавать же его в интернат.

– Ты меня оскорбляешь, – говорит она, но как-то беззлобно. Блин, может, и правда подумывала сдать его куда-нибудь. Мама уставилась на свою ладонь, как будто там что-то написано, да? Наконец оперлась подбородком на руку.

– Ему уже лучше, – говорю я. – Со мной ему лучше.

Она качает головой:

– Думай что хочешь. Еще не хватало, чтобы я тебя разубеждала.

– Ты сама-то себя слышишь? – спрашиваю я. – Ты говоришь так, будто сдалась.

Мама разглядывает свой кофе. Над нами вьется сладкий пар от кружек. На ланаи врывается день. Трава и деревья мокрые от ночного ливня, который принес пассат. Они зеленее зеленого. Окей, мне хочется сказать матери, что я постараюсь. Мне хочется сказать, что и ей тоже надо бы. Но мы уже миллион раз это обсуждали и единственное, к чему раз за разом приходили, – что еще одного чуда не случится. Мне хочется кричать: и где теперь все эти гавайские боги?

Но она меня не услышит. Она никогда меня не слышит.

* * *

Сегодня вторник, а это значит, что я иду на ферму Хоку. У Хоку обгоревшее на солнце лицо с двойным подбородком и широкополая соломенная шляпа. Он в джинсах с пятнами краски и грязи, с заплатками на коленях, у него небольшое пузцо, как у тех, кто в пау хана любит выпить пива. Я начала работать у него на следующий день после того, как мы встретились в продуктовом.

* * *

В тот день я стояла в магазине, рассматривала бумажные полотенца всех видов и расцветок, а Хоку заговорил со мной.

– Ты же дочка Малии и Оги, да? – спросил он.

– Да, – ответила я.

– Значит, это был твой брат, как его бишь, который упал.

– Точно, – сказала я. – Его так и не нашли.

– Соболезную твоей утрате, – кивнул Хоку.

Я пожала плечами.

– Мне говорили, ты ищешь работу, – продолжал он.

От недоверия и стыда у меня закололо уши. Я уже забыла, как люди общаются, когда все друг друга знают. Хонокаа.

– Может, и так, – сказала я.

– Что, даже не улыбнешься, ничего? – спросил он.

– Я не обязана вам нравиться, – сказала я. – Мое лицо – мое дело.

– Окей, окей, – сказал он. – Полегче, землячка, не кипятись. У меня есть ферма, я пытаюсь ее раскрутить. Может, гидропоника, может, что-то нормальное, латук, папайя, все такое.

– Окей, – сказала я.

– Мне нужны люди.

– Сколько?

– Что – сколько?

– Сколько вы платите?

Он кашлянул. Потер загривок.

– В том-то и дело, – сказал он. – Я только раскручиваюсь.

Я едва не влепила ему пощечину.

– Вам нужна бесплатная рабочая сила и вы решили обратиться к девчонке, у которой умер брат?

– Не в том смысле, – ответил Хоку, – я обмениваюсь товаром с другими фермами, типа того, что если у них остаются излишки урожая, то они отдают мне.

Это меня заинтересовало, как ни противно признаваться. Если мы на что и тратим кучу денег, так это на продукты. Я уже слышала, как мама скажет: ты уехала в колледж и вернулась, чтобы работать где? Но дело не только в продуктах, которые мы получим. Для меня важно и другое. Работа. Мои руки, моя голова. Я снова буду делать что-то, к чему-то стремиться, а не только менять простыни, полотенца и подавать папе мочалку. Порой мне стыдно перед людьми за то, что я хочу большего – совсем как раньше, еще в школе. Но в тот день в продуктовом мне было наплевать.

– И сколько продуктов они вам отдают? – спросила я.

Он пожал плечами:

– Больше, чем я могу съесть.

– А вы, похоже, проверяли, сколько именно это будет, – я махнула на его пузо.

Он рассмеялся.

– Ты мне нравишься, – сказал он. – Девушка с характером.

* * *

Так я устроилась на работу. По утрам я на ферме Хоку. Копаю, пашу, сажаю. Рою канавы, нагружаю землю в тачку, везу, сбрасываю. Натираю мозоли, получаю занозы, устаю так, что болит все тело. В сандалии набивается куриное дерьмо, заползают сороконожки, волосы пропитались теплой вонью, да? Избавиться от нее так сложно, что я уже и не пытаюсь. По крайней мере, так сразу ясно, кто я теперь.

К вечеру я ухожу домой. Чаще всего с трудом поднимаюсь к шоссе из Хонокаа в Вайпио, там ловлю попутку. На ферму и с фермы я всегда езжу с мачете. Не то чтобы там было очень опасно. Неприметные медленные дни с неприметными медленными людьми на дороге. По-моему, самая опасная здесь я.

В первые дни, когда я возвращаюсь домой, мама встречает меня на пороге – в грязной одежде, с пустыми руками. Ни чека, ни наличных, ни прибавления на банковском счете. И она вздыхает, а раньше я думала, что так она вздыхает из-за одного только Дина. Опять замечания из-за поведения на уроках или несделанные уроки, так? Теперь вот и дочь – очередной день в полях не принес денег, а потому следует долгий медленный выдох через нос. Мамин вздох словно проносится по всему дому, заполняет пустоту между нашими предложениями. Но в конце концов я приношу домой продукты за первую неделю. Два рюкзака и мешок из-под риса с разноцветными остатками – латук, помидоры, кало, папайя. С негромким стуком выкладываю все это на стол. Чтобы она слышала вес. Чтобы она слышала реальность. Это звучит как ответ, даже если мне это не нравится.

33

ДИН, 2009. ОКРУЖНАЯ ТЮРЬМА, ОРЕГОН

В наш последний разговор с Ноа когда он спросил меня, что он такое, я не додумался задать ему такой же вопрос о себе. Теперь я знаю ответ: что я умею, так это быть плохим парнем. Смешно то что я только сейчас это понял, но если вспомнить обо всем с самого начала, то и не удивительно.

Теперь дела так: здешнему народу нужно всякое, а я знаю как раздобыть им то что нужно. Тут куча парней которые интересуются чем угодно. У меня теперь есть влияние, я говорю чё как, а мои новые друзья делают свое дело – угрожают, нагибают, дают взятки, играют в разные пацанские игры, я не вникаю, – чтобы чуваки из Дикой Восьмерки отстали от меня и больше не приставали. Я плачу моим людям их долю. Ну и мои друзья, Джастис и прочие на воле, передают что нужно Трухильо и кого он пошлет, а те проносят внутрь ко мне. Я здесь типа Амазона. Иногда мы с Восьмерками цапаемся, но поскольку наш уговор с Трухильо в силе я и не парюсь. Такая вот новая жизнь и в этой новой жизни две сети, Восьмерки торгуют со своими, а я со всеми остальными.

Бывают дни когда я думаю о маме и папе и Кауи на воле, обо всем что им нужно, Ноа то теперь нет. Давным давно я говорил себе, что все будет иначе. Может это с самого начала была просто тупая мечта. Может ничего никогда и не было бы кроме вот этого вот.

И эта мысль вмазывает мне прям по настоящему. И я знаю, что мне делать. Когда нас выводят на прогулку я иду к телефону и звоню одному из ребят Джастиса, не знаю как его зовут на самом деле. По телефону говорит что Пол.

– Привет, братан! – говорит он. Судя по голосу конченый хоуле. – Надеюсь… ты там держишься. Ну то есть мотаешь срок.

– Кстати о сроке, – говорю я. Надо придумать, как объяснить ему мою идею. – Сдается мне, он затянется больше чем я думал, понимаешь? Иногда мне кажется что я выкину какую-нибудь глупость, влипну в неприятности, просто чтобы остаться здесь.

Он молчит. Думает.

– Полегче, – говорит он. – Делай что должен. Меня там нет, и я не знаю чё как. Подумай о тех кто на воле, ладно?

Это он так говорит “Мы ценим твои услуги, но не задерживайся там слишком надолго”. Оно и неплохо, я считаю. Значит они думают, что на воле я способен на большее.

– Да, ты прав, – говорю я. – Просто мне и о семье своей нужно подумать, понимаешь. Я хочу чтобы они гордились мной, когда я выйду.

Это я так говорю “Мне нужно посылать деньги семье”.

Мои деньги.

Наши деньги.

– Понял тебя, – говорит Пол.

Как только на счете в банке накопится более менее значительная сумма, она отправится прямиком на Гавайи. Я знаю что Джастис с ребятами в этом мне помогут.

После разговора я начинаю думать, как задержатся тут на подольше. Здесь куча законов, которые можно нарушить, а уж это я умею.

Вот-вот. У меня все получится.

34

КАУИ, 2009. ХОНОКАА

Теперь трудятся только мои руки. Земля. От земли испаряется сладковатая вонь куриного дерьма. Резкий запах срезанной травы, исходящий от поля растительный зной. Вот уже пять недель я занимаюсь этим, так? Рано-рано являюсь на ферму Хоку, вечерами сижу дома с папой, пока мама идет убирать. Окей, раньше я ненавидела так рано вставать. Теперь же научилась больше всего наслаждаться этими утренними часами. Из свежего воздуха еще не выдышали кислород, в ушах моих чистейшая тишина. Небо окаймляет бледно-желтая глазурь. Легкий холодок там, где я чувствую волоски сзади на шее, ниже пучка на затылке.

На маленькой ферме работаем только мы с Хоку. Мы выпалываем сорняки. Мы пашем землю и вносим навоз. Другие природные удобрения. Мы убираем камни. Вырубаем тростник. Мне нравится, как лежит в ладони мачете. Как от его удара стебли падают, затрещав. Как с топотом и шуршанием мы таскаем охапки тростника, как под вырубленными побегами оказывается нечто более органическое и обычное, когда земля – это просто земля. Которая ждет, когда ее вспашут. У Хоку длинная узкая полоска земли. В одном конце он построил сарай из гофрированной жести, вкопал шесть столбов и натянул над ними брезентовое полотнище для гаража и верстака. В другом конце нашего надела изгородь, на которую клонится тростник и кустарники. Окей, Хоку хочет как можно быстрее подготовить поля к посеву – уж не знаю, то ли чтобы потом продавать урожай, то ли чтобы снова начать есть, или еще ради чего. Я ни разу не видела его с пищей. Пьет он только пиво, которое продается со скидкой в магазине продуктов. Мы особо не разговариваем. Он просто дает мне указания, и я, к собственному удивлению, чаще всего выполняю их, не говоря ни слова. Мы обрабатываем землю. Мы выпалываем сорняки. Мы пилим. Мы стучим молотками. Мы обливаемся потом. Мы все в занозах. Мы работаем.

Я обрабатываю землю, позабыв обо всем. Опьяненная острым запахом бензина и срезанной травы, гулом двигателя, тем, как дергается в руках культиватор, переворачивая землю. Я двигаюсь как во сне и вдруг вижу пальцы ее ног, которые вот-вот попадут под ножи культиватора.

Я отшатываюсь, останавливаю культиватор. И вот она. Копна черных курчавых волос. Смуглая кожа, плоское лицо уроженки Гавайев. Голая по пояс, сисястая, с круглым животом, кожа блестит от пота после целого дня работы. Она стоит лицом ко мне и, не мигая, смотрит на меня. Совсем как статуя, окей? Даже не дышит.

Потом делает шаг.

Мне снится хула, думаю я. Это я.

Она делает еще шаг. У меня обрывается сердце: я вдруг отчетливо понимаю, что она пришла не с добром.

– Погоди, – говорю я.

Она снова делает шаг.

– Погоди, – повторяю я и пячусь. Но в руках у меня по-прежнему культиватор, двигатель по-прежнему тарахтит и гудит. Вокруг ни ветерка. Запах, которого не было раньше, – сильный запах дыма от мескитовых деревьев. Словно рядом из ниоткуда появился горящий лес. Но здесь только женщина, и пока я сообразила, что запах ее, она снова шагает ко мне. Приближается к культиватору, встает между рукоятками. То есть прямо у меня между рук.

Я отскакиваю от рукояток, начинаю говорить, но вдруг чувствую, что я тонкая, сильная, древняя, как птица из кожи. Я прошла миллионы миль. На спине у меня ребенок, завернутый в кусок тапы[146]146
  Материя из обработанного луба бумажной шелковицы.


[Закрыть], перехваченный гладкой веревкой из коры. Мне легко: я носила таким манером целые поколения детей. Я иду в гору вдоль реки, от которой исходит холодный минеральный запах, поднимаюсь по утопающим в грязи тропинкам к туману и зубчатым вершинам горной гряды. То ли Коолау, то ли Ваихее, то ли любой другой гавайский хребет, так? Я поднимаю вязанки кало, волосатые корешки щекочут мое запястье. Оглядываюсь и вижу, что сахарного тростника здесь нет и никогда не было. Растения высотой с динозавра и самых безумных расцветок. Их сильные корни ветвятся в щедрой почве – но тут мне вдруг словно что-то давит на легкие и глаза, и слышится голос Хоку: “Эй, эй, эй!”

Синева. Я смотрю в небо. Зернистые комья земли холодят спину. Сознание расширяется: я очнулась. Окей, надо мной стоит Хоку, загораживая облака. Он наклоняется ко мне, и рубаха пузырится у него на груди. Хоку опускается подле меня на колени, оглядывает мое тело.

– Наркотики, что ли? – спрашивает он. Изо рта у него воняет кислятиной – смесь кофе и хот-догов.

– Решила прилечь на минутку, – говорю я. – Полюбоваться облаками, знаете ли, и все такое. – Я поворачиваюсь на бок, встаю на колени, выпрямляюсь. Перед глазами все плывет. – Или вы предпочитаете, чтобы ваши рабы вкалывали без продыху, пока не помрут?

– Ты работала всего час, – говорит он. – Еще утро.

– Я знаю, сколько сейчас времени, – огрызаюсь я. И это неправда. Я толком не понимаю, где нахожусь.

– Я за тебя работать не стану, – говорит Хоку. – Сама за себя работай.

Я стою на ровной земле и чувствую, как она качается и кренится.

– Я в порядке, – говорю я. – За работу.

И я снова берусь за работу, окей? Но культиватор, мой скелет и земля словно существуют в разных мирах.

Через некоторое – приличное – время я наливаю в стакан воды из-под крана и сажусь в тени на складной металлический стул с биркой “Собственность средней школы Хонокаа”.

– Хватит на меня смотреть, – говорю я Хоку и отпиваю очередной глоток.

Хоку бросает дела и подходит ко мне. Прислоняется к одному из верстаков. Скрещивает руки на груди и спрашивает: у тебя рак?

– Нет у меня ничего, – говорю я. – Я совершенно здорова.

– Если ты собираешься умереть на моем поле, такая работница мне не нужна, – не унимается он.

Я спрашиваю, где еще он найдет такую дешевую помощницу. Он смеется:

– Это в Хонокаа-то? Да тут чихнешь – и попадешь соплей в безработного.

Я фыркаю, но он прав.

А Хоку изводит меня расспросами. Перечисляет все болячки, которые только может вспомнить. Рак? Шум в сердце? СПИД? Серповидноклеточная анемия? Гонорея? Астма? Опухоль? Хроническая лень? На все вопросы я отвечаю отрицательно, но Хоку все равно мне не верит. Хмурит брови. Сжимает зубы. Либо я скажу правду, либо ноги моей здесь больше не будет.

– С меня хватит, – говорю я.

– Ну и проваливай, – отвечает он.

Мы стоим друг напротив друга. Он кладет ладони на верстак, наклоняется вперед, сводит локти.

– Я схожу к врачу, – пожимаю я плечами.

Хоку рывком надвигает на глаза широкополую плетеную шляпу, но надвинуть ее еще ниже невозможно, так? И отходит подальше от меня.

– Иди домой, – говорит он.

– Не могу, – отвечаю я.

– Это еще почему?

Я не могу рассказать ему о том, что видела. Они здесь. Находят меня, как только я закрываю глаза. Женщины, которые могут быть только канака маоли, с радостно-смуглой кожей, мускулистые от работы, с гордыми скулами и глазами, в которых читается прошлое островов. В нос мне бьет запах их соленого пота с примесью фруктов. Они танцуют на вершине холма. Они танцуют в долине. Они жнут и вяжут снопы, руки вонзаются в темно-бурую землю, которая дарит, дарит и дарит. Все мое тело вдруг оживает. Все во мне словно танцует хулу, которая никак не прекращается.

– Тут что-то есть, – говорю я. – Я это чувствую. Что-то важное.