Текст книги "Акулы во дни спасателей"

Нас окутала пыль, а когда улеглась, мы увидели почерневший каркас элеватора, цилиндрические колонны силосных башен, сочившиеся неизвестными промышленными сливами, скелеты стрел подъемных кранов и маячившие за ними строительные леса. По ветру тянулась лента ворон, перекрикивавшихся скрипучими голосами.

Потом мы очутились внутри этой махины. Нижний этаж элеватора сплошь клепаные балки и копья света, громоздкие стыки труб, а вдоль центрального прохода, похожего на заброшенный вагон, – рельсы, по которым раньше ездили тележки. Я почему-то чувствовала себя так, будто попала в святилище.

Сперва мы стояли там вдвоем с Вэн, Хао с Катариной не сразу нас нагнали. Вэн дышала тихо и ровно, даже когда поворачивалась, чтобы осмотреться. Она тихонько присвистнула. Лицо ее светилось. Я сказала, окей, все окей. Я имела в виду не элеватор, но ей об этом не сказала. Я не сказала ей, как сильно хотела того, что происходит прямо сейчас. Вокруг было столько граней, тупых и острых углов, выступов, за которые можно ухватиться и держаться, чтобы подняться выше.

– Иногда у меня все мысли только об этом, – призналась Вэн, кивнула на вошедших Хао и Катарину. – Люблю их, – добавила она. – Ну что, проверим, справишься ли?

– Потом расскажешь, как снизу выглядит моя задница в этих джинсах, – сказала я.

Она рассмеялась. Мы смотрели друг другу в глаза. Возьми спичку, чиркни о коробок, зажги огонь. Где-то на микроскопическом уровне целые миры жаркого света собираются и прыгают на спичечную головку. Вот так и мы.

– Давай, девочка-хула, – сказала Вэн. – Покажи, на что способна.

И мы полезли. Сначала мы с Вэн, прямо по железным колоннам, цеплялись за ребра и грани, отталкивались, как лапами, резиновыми подошвами кроссовок, танцевали, двигались, подтягивались, поднимались вместе. Лезли, вчетвером распластываясь по вертикали, пыхтели, напрягались, все выше и выше, карабкались по костям и позвонкам давно умершего стального великана. К самому его сердцу. Я догоняла Вэн, Катарину, Хао. Я хотела, чтобы мы были вместе, чтобы они вместе со мной почувствовали эту огромную безымянную махину, на которую мы пытались забраться, и эту тишину, ощущавшуюся как присутствие нашего собственного личного бога.

* * *

С родителями я созванивалась, но наши разговоры меня раздражали. Из-за них я словно бы жила в двух местах, окей? Была и здесь, и там, но нигде не чувствовала себя как дома. Если бы мне пришлось искать компромисс между этими двумя, Гавайи оказались бы в проигрыше. Я буквально чувствовала, как стряхиваю с себя их песок, соль и солнце.

– Как дела в краях хоуле? – Папа начинал разговор со своего излюбленного вопроса.

– Никто не моется, еда дрянь, – отвечала я.

Папа хихикал в трубку. Мне казалось, я слышу морщинки его улыбки.

– Я так и знал! – говорил он. – Так и знал. Сраный материк и вонючие хоуле. Ты теперь управляешь кампусом или как?

Значит, папа, ты все-таки меня слушаешь, думала я. Хотя бы изредка.

– Да, – отвечала я, – а по выходным граблю банки.

– Вот и я об этом, – говорил папа – мне и маме по ту сторону трубки. – Давно пора, учитывая, сколько с нас дерут за твое обучение.

Мне хотелось сказать, что платит не только он, что этот кредит висит и на мне тоже. А вот другие студенты не брали кредиты на обучение, а если и брали, тратили деньги так, словно не сомневались в своем будущем: покупали ноутбуки, ужинали в ресторанах, снимали квартиры с дизайном в скандинавском стиле. Я же училась по распечаткам и учебникам, которые выносила из библиотеки, отлепив магнитную полоску. Растолстела в четыре раза на макдоналдсовском долларовом меню, чтобы забить наш мини-холодильник и потом три дня ужинать саймином. Я не забыла ни откуда я родом, ни что в конце каждого семестра приходит такой счет за обучение, словно я держу пистолет у папиного и маминого виска. Да и у своего тоже.

Я стиснула зубы. Так крепко, что заломило челюсть. А потом сказала:

– Я знаю, пап, поверь мне, знаю.

– Сейчас же как, – продолжал папа, – все пытаются вытащить из тебя побольше денег, да? И если они поймут, что цену можно задрать, обязательно задерут.

– Значит, дома все хорошо? – спросила я. – Вы с мамой по-прежнему занимаетесь этой вашей штукой?

– Ты про секс? – уточнил он. – Да, стукаемся пока. Да вот хотя бы вчера вечером…

– Пап…

– Нет, правда, мы вчера пошли в бар “Османи”, там вечером как раз были скидки, и я такой, детка, на парковке нас никто не увидит, ну…

– Пап! Я сейчас повешу трубку. Ей-богу.

Он зашелся смехом.

– Да шучу я! Уф, какие же вы там все ханжи. Все у нас хорошо, Кауи, все у нас хорошо. Не знаю. Работаем не покладая рук. Плата за рай, все такое. Дом есть дом.

Мы поболтали еще немного – о том о сем, о соседях, о моих школьных знакомых, которых папа видел в аэропорту (они работали охранниками, стюардами, операторами на стойках регистрации). Папа надеялся попасть в программу обучения, чтобы его потом перевели в бортмеханики.

– Эти ребята крутые, – сказал он. – Бывшие морпехи и всякие такие. Жаль, я в армию не пошел.

– Чтобы на тебя лет шесть, если не больше, кричали бритые налысо хоуле? Была охота.

– Мир бы посмотрел, – продолжал папа. – Выучился чему-то. Там хотя бы можно профессию получить.

– Ага, стрелять в таких же, как ты. Тоже мне профессия, – сказала я.

– Окей, окей, – ответил папа. – Я понял, ты проучилась пару семестров в колледже и теперь знаешь все на свете, да-да-да. Я тебя люблю. Вот тебе мать.

Трубку передали из руки в руку.

– У тебя все хорошо. – Мамины слова прозвучали не как вопрос, а, скорее, как утверждение.

– Ну конечно, – ответила я. – На той неделе мы с Вэн и ребятами отлично полазали.

– Полазали, – повторила мама. – Надеюсь, ты не думаешь, что ты там только для того, чтобы развлекаться.

– Я уже выслушала это от папы, – сказала я. – И помню, зачем я здесь.

Мама откашлялась.

– Как идет учеба?

– С трудом, – призналась я. – Но мне нравится инженерное дело.

– Вот и хорошо, – сказала мама. – По крайней мере, ты изучаешь не историю американских комиксов или, я не знаю, еще какую-нибудь чушь.

– Точно.

– Ты высыпаешься? Питаешься хорошо?

Когда могу себе позволить, хотелось ответить мне. Но я уже догадалась, куда клонится разговор. Мои слова не имели значения, и я замолчала, чтобы мы скорее дошли до сути.

– С Ноа давно созванивалась? – спросила мама. Наконец-то. Не думала, что выйдет так быстро.

– Не очень, – сказала я.

– Как у него дела?

– Вы же с ним только что говорили.

– Говорили, – согласилась мама. – Но дети не всё рассказывают родителям.

Это верно. Не всё. Если бы ты только знала, мам. Я ночью ходила в стрип-клуб, там была толчея, мы с Вэн, Катариной и Хао пошли туда ради прикола, но все равно втянулись, красный свет, пот, резкая музыка. Знала бы ты, сколько раз я напивалась, укуривалась, удалбывалась коксом и шла потом ночью домой, стараясь не споткнуться о собственные заплетающиеся ноги. Знала бы ты, что я лазила на огромную высоту без страховки – только я, воздух и смерть.

– Не волнуйся, – ответила я ей. – У нас все в порядке.

– Надеюсь, – сказала она. – Ты же знаешь, чего нам стоило отправить тебя туда.

Вот обязательно ей нужно было это вставить. Моим братьям она такую хрень никогда не говорит, только мне. Типа, мне должно быть стыдно, что я такая тщеславная, а они всего-навсего раскрывают свои возможности.

– Знаю, мам, – ответила я.

– Мы по вам по всем скучаем, – сказала мама.

Я ответила, что тоже скучаю, и это была правда. Но скучала я вовсе не так, как ожидала. Менее отчаянно, что ли. И с каждым днем все слабее.

8

НАЙНОА, 2008. ПОРТЛЕНД

Я узнал дом, хотя никогда его прежде не видел; я узнал бы его, даже если бы перед ним не стояли два патрульных автомобиля. Все они одинаковы (те места, куда мы ездили): окна завешаны простынями, задыхающиеся от мусора стены обшиты досками, маслянистая россыпь деталей моторов на бугристой лужайке.

– Нравится мне, во что они превратили это место. – Эрин дернула рычаг переключения передач в положение “паркинг”, погасила фары, и мы оба натянули чистые синие латексные перчатки. Я обошел “скорую”, чтобы взять из салона укладку, Эрин направилась к полицейскому на крыльце и заговорила с ним скучающим тоном, готовясь зайти в дом и осмотреть очевидно травмированные черепа.

Рации шипели; обычно они молчали. Полицейский на крыльце ногой приоткрыл дверь.

– Один в гостиной у камина, – сказал он, – второй на кухне. Похоже, перед смертью сопротивлялся.

Эрин поднялась по скрипучим ступенькам, вошла в зевнувшую дверь, пластмассовый душок, похожий на запах старых подгузников, жаркое цветение воздуха. Я шел следом за ней.

Внутри был закопченный свет, старые половицы в сколах и трещинах, почерневшие потолочные плинтусы и голые лампочки. Возле потрепанного и грязного модульного дивана лежал первый наш пациент, тощий как скелет, изжелта-бледный, над его туловищем склонился полицейский и делал непрямой массаж сердца.

Эрин стремительно опустилась на пол возле полицейского, тот понял и моментально убрал руки, как будто давно мечтал их помыть.

– Где второй? – Эрин начала непрямой массаж сердца, а полицейский кивком указал на кухню.

Я завернул за угол, и меня окутала такая вонь, будто кошка нассала в сгнивший холодильник. Стена над плитой обгорела, словно ее опалило взрывом бомбы, пол походил на топографическую карту, рельеф которой состоял из пришедшей в негодность кухонной утвари, мешков с мусором и разных объедков. Возле ржавого холодильника третий полицейский пытался усадить на табурет тощего седого метамфетаминового наркомана.

Наркоман хватал ртом воздух, точно едва не утонул и только что вынырнул на поверхность, но он хотя бы дышал – сквозь спутанные космы козлиной бороденки. Лицо испещряли кровавые струпья.

– Чё за тусняк, – промямлил он.

Я недоуменно обернулся к полицейскому.

– Похоже, он жив, – сказал я.

– В том-то и проблема, – откликнулся полицейский, нос у него покраснел и распух, словно ему врезали кулаком. Полицейский дернул наркомана за ворот рубашки, чтобы сел прямо.

– А другие проблемы есть?

– Моя ипотека, мои дети, ваши вопросы, – ответил полицейский, которому явно хотелось, чтобы я поскорее убрался. – Лучше займитесь его дружком в гостиной.

Но я и сам уже вышел из кухни, вернулся в гостиную, постоял там, оглядываясь. На полу заметил бейсбольную биту, оплетка на рукоятке почернела от пота, к окровавленной деревяшке прилипли волосы. Повсюду валялись скомканные обертки от гамбургеров, каждая размером с кулак, в дальнем углу к стене привалился, как пьяный, пустой книжный шкаф, Эрин с утюжками[83]83
  Имеются в виду электроды дефибриллятора.


[Закрыть] в руках хлопотала над избитым. Парень по-прежнему лежал на спине, левая нога неловко вывернута, выгнута вверх и вбок. Глаза закрыты, губы синие.

– Эй, инспектор, не хочешь помочь? – Эрин подняла утюжки, но я уже решил, что делать, упал на колени, пульса не было, ни намека, ни на шее, ни на запястье.

– Дефибрилляция не помогает, потому что у него сердце не бьется, – сказал я. Вонь пота и мочи, жесткая от грязи рубашка задрана до подмышек, на ребрах клякса геля, еще одна на груди.

– Я его потеряла. – Эрин отложила утюжки. – Пульс был.

– Пропал, – ответил я.

– Знаю.

– Дыхательные пути чистые?

– Да пошел ты, – окрысилась она, – я же не идиотка. Это все из-за биты.

– Может, из-за наркотиков, – возразил я. – Давай попробуем еще раз.

Я сцепил пальцы, положил кисть ему на грудину и нажал осторожно, чтобы не сломать мечевидный отросток и не вызвать кровотечение. Его тело: вначале это был только он, человек, но я плотно закрыл глаза, стиснул зубы, надавливая ему на грудь, внутри него двигалось что-то, насыщенное кислородом, я словно зажмурил мозг. Наркоман стал не только тем, кого я видел, но и тем, кого я чувствовал, – я чувствовал ткань его кожи, маслянистые комочки жира под ней, оцепенение и прилив его крови, наверняка это кровь, долгий мощный поток, и все это я чувствовал, а не видел. Были и другие ощущения, смутные, едва различимые, но сильнее всего был кипящий порыв, его тело жаждало восстановиться, однако порыв появился и исчез так быстро, что мне не удалось отделить одно от другого. Я чувствовал какие-то цвета, в венах его рокотала смолистая желтизна метамфетаминовой ненависти, в черепе его промелькнули грозовыми тучами красные обрывки воспоминаний о гневе, сколько раз я чувствовал этот цвет, – и одновременно истину моих рук, сжатия грудной клетки, толчки крови в его оболочке. Я стоял на коленях над пациентом, упираясь ладонями ему в грудину, наваливаясь на него всем весом и отпуская, раз два три четыре пять шесть семь, снова и снова и снова. Влажные хлопки уже сломанных ребер, мерные, как часы. Что-то вспыхнуло, определенно не мой массаж, а то, чего я искал, как ищу всегда, и даже сейчас, ищу, ощущаю, пытаюсь понять, что повреждено и одновременно – каким должно быть его тело. Кажется, что-то и вправду началось…

Эрин нараспев повторяла мое имя, вцепившись в мой правый бицепс, и я осознал, что она меня трясет. Я убрал руки с тела и, должно быть, странно посмотрел на нее.

– Ты пять минут с ним возишься, супергерой, – сказала она. – Без толку. Повезли.

Я дышал тяжело, как и она, грудь и спина взмокли от холодного пота. Но тело наркомана по-прежнему лежало неподвижно; все кончено, не так ли. Под взглядами полицейских мы отошли от тела, повисла тишина. Все всё поняли.

– Повезли, – повторила Эрин.

Она вышла, вернулась с каталкой, полицейский помог втолкать ее на крыльцо, каталка звонко лязгала о ступеньки. Я продолжал непрямой массаж сердца, пока мы не погрузили пациента на каталку, не спустились с крыльца и не задвинули каталку в раскрытые настежь задние двери “скорой”. Эрин закрепила каталку, потянулась к открытой двери, и тут вдруг пациент беззвучно сел, выплюнул пластмассовый загубник и сказал:

– Свят, свят, свят.

Мы застыли: Эрин, тянувшаяся ко все еще открытой створке, я, собиравшийся закрыть вторую, мы смотрели сквозь разделявшее нас пространство – от задней двери “скорой” до воскресшего трупа в глубине салона. Даже с такого расстояния было видно, что кожа уже не изжелта-синяя, морщины разгладились, волосы стали гуще, он словно помолодел лет на пятьдесят. В общем, вид у него был совершенно здоровый. Пациент наклонился и изверг волну рвоты на белоснежную простыню, закрывавшую его колени. С раскрытым ртом оглядел замаранную простыню, посмотрел на нас, вытер губы запястьем. Снова уставился на свои колени: простыня вздымалась пирамидой с толстым бугорком на вершине.

– По-моему, у меня стояк, – сказал он. – Что случилось?

* * *

Это был наш последний выезд за смену. Мы засомневались, везти ли его в больницу, если все жизненно важные органы, как выяснилось, функционируют идеально, не на что жаловаться, да и что бы мы им сказали, чтобы нас тут же не упекли в психушку? Однако куда хуже было оставить его с полицейскими, которые уже усаживали другого наркомана на заднее сиденье патрульной машины, чтобы закончить с ним, вернуться к своим рапортам и столам. И мы в сопровождении одного полицейского автомобиля отвезли воскресшего в больницу, вкратце описали сотрудникам приемного отделения обстановку, на что они раздраженно ответили: “Если не умирает, пусть ждет в общей очереди”, а Эрин буркнула: “И слава богу”, наркоман требовал сигареты у всех, кто проходил мимо, в конце концов медсестра не выдержала: “Господи, да заткнись ты уже”, достала сигарету из ящика стола за окошком регистратуры и сунула наркоману, точно угощение собаке. Мы с Эрин направились к “скорой”, полицейский побагровел, заморгал: догадался, что остается за главного и что это надолго. Мы же расписались в бумагах и укатили от этого всего.

На станции Эрин вымыла салон, демонстративно шумно, не говоря ни слова, проверила укладку, но по тому, с каким грохотом она брала катушки лейкопластыря, тактические ножницы и наборы для интубации и снова клала на место, по треску и визгу молнии и хрусту отрываемых липучек я догадался, что Эрин хочет мне сказать. Ну вот опять, подумал я, прислонился к задним дверям “скорой”, стоял, слушая, как Эрин орудует шлангом, как шуршит сумкой.

– Пойду присяду, – сказал я, словно дверей не было. – Может, съем зерновой батончик.

Эрин выглянула из “скорой”.

– Иди-иди, занимайся своими делами, – отмахнулась она. – Как обычно.

– Может, хоть кофе выпьешь? – спросил я. – Вид у тебя усталый.

– Как и у тебя.

– Но я не устал, – возразил я.

– Да, я и забыла, мистер Неуязвимый.

– Я тебя чем-то обидел? – спросил я. Из нас двоих вести себя по-взрослому всегда приходилось мне, хотя Эрин двумя годами старше.

– Я знала, что у наркомана остановилось сердце, – сказала она, скрылась за дверью, застегнула пряжку, звонкий щелчок эхом разнесся по вялому утреннему гаражу, на минуту мы остались одни, прочие фельдшеры и санитары разошлись – кто в раздевалку, кто на кухню. – И когда мы вытаскивали того байкера, я знала, что есть риск повредить ему бедренную артерию, – продолжала она, – я знала, что не надо колоть инсулин алкоголику с гипогликемией. Но ты разве промолчишь.

Я ничего не ответил, скрестил руки на груди, лучше дать ей перекипеть, даже приятно, когда она всерьез раззадорится, войдет во вкус, обзовет меня “самоуверенной книжной крысой” или “всезнайкой-вундеркиндом”, вечно я лезу со своими сраными поучениями и смотрю на нее свысока, а она, между прочим, здесь намного дольше меня, неужели так трудно запомнить.

Эрин вылезла из “скорой”.

– Тебе же обязательно нужно что-то сказать.

– Только если я прав, – ответил я.

– Вот видишь. – Эрин наконец повернулась ко мне: щеки пылают, на шее пульсирует жилка, под глазами синяки. – Жду не дождусь, когда ты поступишь в медицинский. – Она направилась к боковому входу на станцию, в коридор с душевыми, где после каждой смены мы смывали с себя следы всех, к кому прикасались в тот день.

– Я тоже не знаю, почему он очнулся, Эрин, – соврал я ей в спину, погромче, чтобы она услышала. – Он почти умер. Не знаю, почему он очнулся.

Она остановилась, не оборачиваясь ко мне.

– Но ты действовала совершенно правильно, – продолжал я. – Непрямой массаж сердца.

– Врешь, – ответила Эрин. – Ты что-то сделал.

Я отвернулся к машине, вспоминая все зловонные, кричащие, истекающие кровью часы, которые мы провели в ней. Что же я такого сделал, Эрин? Я и сам до сих пор не понял, знаю лишь, что когда прикасаюсь к сломанному телу, у меня появляется представление, каким оно должно быть, и представление это становится сокращением сердечной мышцы, срастанием костей, электромеханическими разрядами, пронзающими синапсы. Я почувствовал, что тело наркомана хочет, чтобы его привели в порядок, и оно пришло в порядок, изгнало передозировку из собственной крови и мозга.

– Я лишь выполнял свою работу, – сказал я. – Следовал протоколу.

Мы оба знали, что с дефибриллятором она ошиблась, я понял это по ее глазам, в них блеснул испуг, оттого что, быть может, я заметил ошибку, как и она сама.

– Ты делала то, что должна была делать, – произнес я. – И я готов сказать об этом любому, кто спросит.

Эрин стояла ко мне спиной, но я все равно заметил, как она выдохнула.

– Окей, – сказала она.

– Иди поспи, – ответил я.

– Пошел ты, – откликнулась Эрин, и я по голосу понял, что она успокоилась.

* * *

Ночь пульсировала, прокатывалась эхом в голове, вонь горящей кошачьей мочи в метамфетаминовом доме, атмосфера ненависти и злости между людьми внутри, липкость смерти и запустения. И что-то еще, глубже, – дрожь от осознания того, на что я становлюсь способен. Я уже был дома, бессмысленно таращился в открытый холодильник, внутри только специи и недоеденные покупные макароны с сыром. Живот свело. Я закрыл холодильник, уставился на учебники по биологии, химии, анатомии, подпиравшие в углу телевизор из благотворительного магазина.

Когда я пришел домой, под кожей у меня кипело возбуждение, бурлила радость из-за того, что я сделал, теперь же, когда я стоял посреди квартиры, оживление ускользнуло, забрав с собой все мои силы, меня хватило лишь на то, чтобы дойти до кровати, с каждым шагом я двигался все медленнее, как под водой. Кое-как разделся, рухнул на постель и сквозь мягкость матраса нырнул в темноту.

* * *

Проснувшись, я осознал, что прошло какое-то время. Утренняя свежесть сменилась дневной влажностью, свет за окном поредел. Я посмотрел на часы, половина четвертого, обернулся, взглянул на тумбочку, увидел полоску снимков из фотокабины, мы с Хадиджей и ее шестилетней дочкой Рикой жмемся друг к другу, точно цветы в букете, перед крохотной камерой, выделенные черно-белым светом. Тяжесть ушла, осталось лишь оживление, да еще воспоминания о том, что видел. Я сел на кровати, посмотрел на тусклую, голую правду своей квартиры, и охватившая меня радость вдруг показалась мне до того неполной, закупоренной и одинокой, что я понял: нужно поскорее выбраться в город.

Я принял душ, переоделся и сел в автобус до офиса Хадиджи.

* * *

– Ты внизу? – спросила Хадиджа, когда я позвонил ей с улицы.

– Я на минутку, – ответил я. – Спускайся.

Огромное здание из стекла и стали, блестящее, вежливо-внушительное; я увидел, как Хадиджа идет по трехэтажному вестибюлю.

Хадиджа. Взрыв афрокосичек собран в хвост, перехвачен заколкой с помпоном, умные глаза весело блестят, платье струится по широким рукам, облегает крутые икры с каждым ее цокающим шагом ко мне. Могу только догадываться, как глупо я улыбнулся при ее появлении, в этот миг я опьянел от нее.

Мы с Хадиджей встречались пять месяцев, познакомились в баре, где она праздновала день рождения подруги, а я отдыхал с двумя парнями с работы, потом мы поначалу назначали свидания в очень странное время, бокал вина в обед, ланч на неделе; почему так, я понял позже, когда она пригласила меня в гости и познакомила с Рикой. И все получилось, у нас получилось, и мы продолжали встречаться, но лишь теперь я решил, что уже могу себе позволить заявиться без предупреждения к ней в офис.

– Что случилось? – спросила Хадиджа.

Я думал, она посмотрит на меня раздраженно – оторвал ее от финансовых отчетов или чего-то такого, какой-нибудь капитализации процентов, но Хадиджа, похоже, искренне мне обрадовалась.

– Я знаю, что тебе некогда, – сказал я, но она покачала головой:

– У нас тут небольшой корпоративчик, отмечаем очередной стабильный квартал.

– Куча соусов к овощам, из которых остался только сельдерей, – сказал я. – Дешевая газировка и вино, купленное на заправке, к стенам кухоньки приклеены воздушные шарики.

– Как ты узнал? – рассмеялась Хадиджа.

Я пожал плечами:

– Это же бухгалтерская фирма.

– Коллеги как раз собирались играть в “угадай слово по рисунку”.

– Умыкнешь для нас бутылочку вина? – спросил я.

Через пять минут в ее сумке нагревалась бутылка дешевого красного вина, мы направлялись к Норт-Парк-Блокс[84]84
  Парк в центре Портленда (Орегон).


[Закрыть], повсюду виднелись признаки недавних мирных протестов: на каждом шагу торчали сморщенные пальцы догоревших свечей, к памятникам и ножкам скамеек были прислонены ставшие ненужными отсыревшие картонные плакаты. “Хватит учиться воевать”[85]85
  Надпись отсылает к известному спиричуэлу “На берегу реки” (Down by the Riverside), который стал гимном многих протестных движений – в частности, антивоенных. Строка “Хватит учиться воевать” (Study war no more) – цитата из Библии: “…не поднимет народ на народ меча, и не будут более учиться воевать” (Ис. 2:4).


[Закрыть], – умоляли они; плакаты побольше приспособили для ночлега как замену матрасам обитавшие в парке бездомные.

– Не самое мое любимое место, – призналась Хадиджа.

– Что же тут может не нравиться? – попытался пошутить я, испугавшись вдруг, что уничтожу охватившее меня чувство, вместо того чтобы разделить его с Хадиджей. – Прости. Я не подумал. Просто хотел тебя увидеть.

Это искреннее признание обрадовало нас обоих, потому что, когда мы познакомились, мы были гораздо взрослее всех остальных, нам прибавили лет обязательства, жизненный опыт. У нее была Рика, которую Хадиджа родила в ранней юности, у меня – ускоренная учеба в школе, работа, которую я старался выполнять сейчас, поэтому мы считали удачей найти того, кто понимает, как обстоят дела, и мы намного больше дорожили настоящим временем, ты я мы делаем именно это, длящимся так недолго, пока нас не затянули обратно те самые дела.

– Ну вот, – Хадиджа раскинула руки, улыбнулась, показав зубы, – я здесь. Развлекай меня, мистер Флорес, и лучше побыстрей.

– Ты знаешь, – я придвинулся к ней, мы сидели на ступеньках у подножия памятника, – что у меня есть способности?

Хадиджа с улыбкой коснулась языком верхних зубов.

– Точно, мы же еще не рассказали друг другу все секреты. Продолжай, продолжай.

– Да все на самом деле очень просто, – ответил я, понятия не имея, что скажу дальше. – Но сначала нужно выпить.

Штопор мы забыли, но я показал Хадидже, как пальцем вдавить пробку внутрь бутылки, и мы пили из горла; пробка качалась в вине, как поплавок.

– Я чувствую то, чего никто не видит, – сказал я, приобнял Хадиджу за талию, прижал к себе. – Вот послушай, – прошептал я ей на ухо.

Мы затихли, и она услышала нарастающее пение птиц, которое я слышал за несколько кварталов отсюда, для меня оно звучало громче городского шума, а не наоборот, потому что такова моя природа. Вряд ли у меня получилось бы сделать его громче, но я все равно повторил: “Послушай”, и с деревьев долетела звонкая четкая трель.

– Звучит так, словно они ищут друг друга, – сказал я. – Но если прислушаться… на самом деле никто из них не терялся.

Хадиджа замерла, закрыла глаза. Мы слушали птичьи голоса, звонкие, оживленные. Запах мокрой коры, сильный и какой-то бумажный, после недавнего дождя.

Хадиджа послушала еще минуту, открыла глаза, посмотрела на меня.

– И это одна из твоих способностей, – сказала она. – Животные.

– Наверное. – Я пожал плечами.

Я заметил, что она не отодвинулась, так и сидела, прижавшись ко мне.

– Я серьезно, – продолжала Хадиджа. – Может, это легкомысленно, но когда я впервые увидела, как ты это делаешь, – кажется, на втором свидании, помнишь, у ресторана очень пьяная женщина в желтом, с маленькой собачкой, искала лифт? – и ты сделал это… ты присел на корточки и погладил собаку. Она рвалась с поводка, но стоило тебе прикоснуться к ней, тут же затихла, точно ей вкололи успокоительное. Тогда-то я и поняла, что ты поладишь с Рикой.

– Я погладил собаку, и ты поняла, что я сумею поладить с твоей дочкой? – спросил я. – И правда легкомысленно.

– Только Рике не говори, – рассмеялась Хадиджа.

– Смотри.

Я махнул бутылкой на широкие лужи на влажной земле – плохая ливневка, – на скопление муравьев, собравшихся в бугорчатый шар, – муравьев объединяло друг с другом обоняние и осязание, они понимали: чтобы выжить, им нужно сплестись воедино, в плотное сплошное рядно, которое не пропустит влагу, плыть так, пока вода несет их, и кто-то из них по пути непременно утонет. Все это я рассказывал Хадидже; мы сидели, прихлебывая теплое вино, отдающее пробкой, крошки попадали на язык, и мы сплевывали их на землю. Я все говорил о муравьях, интересно, каким бы стал мир, будь мы хоть каплю такими же сильными, как они, чтобы из собственных тел выстроить плот друг для друга…

– Всё, – перебила меня Хадиджа и с улыбкой покачала головой. – Хватит, мистер Флорес. Я пришла не на семинар по биологии и святости.

Тут я осознал, что все это время говорил без умолку, и смутился.

– Прости, – сказал я. – Я не думал…

– Помолчи, пожалуйста, – перебила она, – хотя бы секунду.

Она прижалась ко мне, подняла лицо, наши губы нашли друг друга, в конце концов мы оставили недопитую бутылку у подножия памятника и обнаружили, что бредем обратно по сырому весеннему парку. Мы что-то создали, просто посидев там вдвоем, встречаясь снова, и снова, и снова, и теперь это наше создание отражалось эхом от улиц и домов, мимо которых мы проходили, наши сплетенные руки льнули друг к другу так пылко, точно мы сотворили новые кости, соединившие наши ребра.