Текст книги "Акулы во дни спасателей"

35

ДИН, 2009. ПОРТЛЕНД

Я выхожу из тюрьмы и это совсем не так, как я ожидал. Плоское небо цвета бумаги, сперва достаточно света чтобы блестели мокрые тротуары, но потом хмурится, и я будто снова в камере. Такое ощущение, что я в Спокане, где октябрь не отличить от марта и буквально чуствуешь как каждый день с твоей кожи сходит еще немного загара. Я стою на крыльце окружной тюрьмы, на мне снова одежда Ноа, эти его штаны на тощую задницу которые заканчиваются у меня на голени, а пояс с каждым шагом трещит и врезается в бедра, толстовку же я так и не смог застегнуть, потому что она не сходится. В общем того и гляди все лопнет по шву.

Я на воле. Никто меня не сопровождает, ни шериф, никакой социальный работник вообще, никого чтобы отвезти меня отсюда в другое место. В руках у меня пакет с вещами, которые были со мной когда меня загребли, там кошелек, один цент, два четвертака, чек из супермаркета, кредитка, мобильник. Интересно кто выдул мои косяки, спорю, что один из этих гребаных копов с женой или подружкой. Передо мной желтовато коричневые покрытые галькой ступени, внизу по улице идут люди с портфелями, дети ждут автобус, в конце квартала дорожные рабочие какой-то жужжащей машинкой скребут металл на влажном асфальте.

Но мобильник сдох, а Джастис никогда не посылает своих людей за теми кто вышел, он меня сразу предупредил. Мне придется самому до него добираться. Прям экзамен какой то. А я ненавижу экзамены, я понятия не имею, что делать дальше. Что то колет мне ногу. Лезу в карман треников, достаю сложеную бумажку, точно ответ от Бога, разворачиваю, а там написано “Хадиджа” и номер. Ну уж нет, думаю я.

На улице холодно, я торчу у входа и нет превращается в да. Плохая идея. Но я все равно это делаю.

Возвращаюсь внутрь, прошу дать позвонить, дама по ту сторону пуленепробиваемого стекла чавкает жвачкой и бросает на меня безразличный взгляд.

– Наверняка вас все время об этом просят, – говорю я.

Она такая:

– Да каждый, кто выходит из этих дверей. Еще и с улицы заходят. Да и родственники… – Она качает головой.

– Красивые у вас косички, – говорю я. – Сами плели?

Она издает короткий смешок – ха! – и ухмыляется, типа, скажешь тоже.

– Можно подумать, у меня три руки и глаза на затылке, чтобы видеть, где их все делать.

– А, – говорю я, – хотел сказать, выглядит отлично, красные косички и ваша темная кожа, чё вы как эта.

Она хлопает жевачкой и снова смеривает меня безразличным взглядом.

– Вы даже чем то похожи на Опру, – говорю я. – Вам это уже говорили? И взгляд у вас такой же серьезный, ага. Когда вы уволитесь с этой работы и найдете что то получше?

Она снова издает короткий смешок – ха! – и закатывает глаза. Приглаживает косички.

– Ты себе даже не представляешь, как быстро я отсюда уйду. – Она пододвигает телефон к стеклу. – В общем, у тебя один звонок, – говорит она. – Две минуты.

– Что вы делаете сегодня вечером? – спрашиваю я и хватаюсь за телефон, но сам начинаю смеятся когда это говорю, она тоже смеется и такая типа:

– Можно подумать я поведу твою задницу в тюремной одежде в кафе. – Показывает на телефон, поднимает два пальца. – Две минуты.

Когда Хадиджа берет трубку я говорю:

– Это Дин, не вешай трубку.

– Кто?

– Брат Найноа.

На том конце молчание.

– Не вешай трубку, я сказал.

* * *

Потом я стою на крыльце и думаю: вряд ли Хадиджа приедет, хоть и обещала, но вот и она, подъезжает в своем седанчике, на ней черный брючный костюм, кудри распущены, а не забраны сзади в пышный пучок как в прошлый раз и по бокам нет косичек. Я хочу сделать шаг к ней на встречу, но тут происходит вот что.

Мне приходится поддерживать треники Ноа потому что они на мне не держатся, но дело не только в этом. Мне словно и не хочется выходить на волю, я как будто боюсь чего то. Я останавливаюсь, оборачиваюсь, за мною тюряга и мне грустно, как такое вообще может быть. Такое чуство, будто я из дома ухожу или по крайней мере из такого места которое значило для меня больше чем все прочие места где я был, то есть опять таки из дома, получаеться. Вокруг меня простор, свет, звуки и все что связано с Ноа, дожидается за углом.

Я вздыхаю, делаю шаг, потом другой. Внизу у лестницы Хадиджа. Она с тревогой смотрит на меня.

– Ты так медленно идешь, тебя там били?

Я фыркаю.

– А ты как думала? Это ж тюряга.

Она играет с цепочкой для ключей, смотрит как та крутится и качается.

– Я здесь только ради Найноа, – говорит она. – Так что не наглей.

Меня корежит от злости.

– Посмотрите-ка на эту добрую подружку, – говорю я, – приехала ради него, не то что раньше когда ему было по настоящему плохо и нужна была поддержка, а ты хлопнула дверью. Повезло ему.

Она окидывает меня взглядом. Сверху вниз и снова наверх. Потом нажимает на газ, машина прыгает вперед, отбросив мои руки с кузова, и катит по улице прочь от меня. Я складываю руки на груди, типа, ну да, ну да, все равно без меня не уедет, но когда машина уже почти в конце квартала, бегу за ней. Треники, и без того драные, трещат и рвутся еще сильнее, я поддерживаю их одной рукой, другой держу полиэтиленовый пакет с пожитками, он хлопает и раскачивается, я ору “эгегей!”, и стоп-сигналы загораются красным.

Я подбегаю к машине, Хадиджа опускает стекло.

– Я отвезу тебя в одно-единственное место, куда тебе нужно, и на этом всё.

Моросит дождь, то припустит, то перестанет, но я не против промокнуть. Хочу почуствовать капли на коже. Это все тюрьма виновата, хочу я сказать Хадидже, это тюрьма затеяла дурацкую свару, а не я, это она сделала меня таким. Но потом понимаю что даже если и расскажу ей, каково там она все равно не поймет, да и все остальные скорее всего тоже, и когда я это осознаю подставляя дождю лицо, то говорю себе: видишь, того тебя который сидел в тюрьме, никто никогда не узнает до конца твоих дней.

– Я ведь и передумать могу, – говорит Хадиджа.

Я открываю дверь и сажусь в машину.

* * *

Единственное место куда мне надо – магазин одежды больших размеров на бульваре МЛК[147]147
  Имеется в виду бульвар Мартина Лютера Кинга.


[Закрыть]. В пути мы молча слушаем музыку по радио, играет какая-нибудь песня и я такой, чумовой бит, или, ну и голосина у нее, а Хадиджа отвечает, эту песню уже полгода крутят. Для меня же все как в первый раз, так что вскоре я перестаю говорить что либо о песнях. Портленд я толком не видел, поэтому и районы и улицы мне тоже в новинку, хотя конечно город как город. Яркие стеклянные здания, костюмы, галстуки, потом кварталы где круглобедрые эфиопские няньки катают в колясках белых детишек, потом кварталы разрухи, старые кирпичные стены и заколоченые окна, улицы и переулки завалены коробками из-под китайской еды и рваными пакетами с кухоным мусором, и много где – под мостами, в парках, у заборов – спят бездомные возле неуклюжих тележек с кучами одежды, коробок, бутылок молока, как будто в них стошнило магазин “Все за 1 доллар”.

Я выхожу из машины. Дождь перестал, Хадиджа опустила стекло, я наклоняюсь к ней и говорю:

– Я знаю, ты не обязана была этого делать, так что спасибо.

Хотя на самом деле мне хочется сказать: ты бросила нас у его дома и нас арестовали. По моему она догадалась, что я вспоминаю тот день и спросила:

– Так вот куда тебе было надо?

Я развожу руки в стороны, показывая во что одет, типа, а чего ты ждала, и тут рваные треники Ноа съезжают мне на щиколотки. Она смеется над моими голыми ногами и прикрывает рот.

– Не могу же я идти в таком виде, – говорю я, наклоняюсь подобрать штаны и слышу, как стекло поднимается, щелкает дверной замок, и Хадиджа выходит ко мне.

– Я хочу спросить тебя кое о чем, – говорит она.

У меня перехватывает горло, я думаю сейчас она спросит меня каково было в тюряге, как там чуваки среди ночи орут и ругаются пока не охрипнут, как там насилуют и заставляют лизать им жопу и сосать хуй, как я боялся что вот вот стану следущим, и что за пределами машины Хадиджи слишком много пространства и шума, и со всех сторон ко мне кто то идет. Все это проносится в моей голове когда я стою там. Хочется снова очутится в маленькой комнатушке, чтобы ко мне могли подойти только спереди и я их видел. Наверное все это написано у меня на лице, потому что Хадиджа закрывает рот.

Она потирает глаз большим пальцем.

– Знаешь что? Давай не здесь. Прокатимся немного.

Сам не знаю хочу ли я этого. Мысленно я уже составил список того что делать дальше: купить новую одежду, дешевый сотовый телефон или найти таксофон или еще какой-нибудь способ позвонить Джастису, наверняка он что то придумает или знает кого то, кто мне поможет и приютит.

– Я потом верну тебя сюда, – говорит Хадиджа.

Я смотрю на нее и впервые понимаю до чего устал и как безопасно у нее в машине, сажусь обратно, откидываюсь на сиденье, машина шумит и плавно входит в несложные повороты, за окном проносятся облака, город едет и едет и вот наконец мы возле дома Ноа.

Паркуемся напротив, газон акуратно пострижен, занавески на панорамном окне задернуты. Свет не горит. Мы сидим в машине, смотрим на квартиру, не говорим ничего, на меня давит тяжесть всего что держалось на моем брате – мама с папой считают гроши на Гавайях, а ведь выбивались из сил чтобы отправить нас сюда, дать нам шанс, все то что мы были им должны даже еще не начав, – и я понимаю то, что его больше нет. Я делаю радио погромче, киваю в такт битам, еще не хватало расплакаться при Хадидже, но глаза так и щиплет.

Она хочет знать почему Ноа ушел от нее, вот о чем она спрашивает меня. Я не знаю с чего начать и рассказываю ей все что знаю про Ноа, одну большую долгую историю, акулы и как он жил дома, ребенок легенда, о том как он был в коледже и после, я рассказываю только то о чем Ноа говорил мне по телефону или я сам догадался, когда обсуждал его уже потом с мамой и Кауи. И все это время он должен был понять свои способности, чего хотят от него боги и все такое. Найти путь по которому ему следовало идти. Чем больше я говорю об этом тем больше осознаю, что ему похоже было одиноко. Я не понимал то что значит такое вот одиночество пока не угодил за решетку.

– Если у тебя вдруг отнимают то, что ты есть, – говорю я, даже толком не задумываясь, слова сами идут сквозь меня словно всегда были тут, – если то единственное, что и есть ты, часть, которую ты всегда считал лучшим в себе, если это вот отнимают, то потом… – я пожимаю плечами, – потом кажется, что волочешь будующее на спине как труп. На самом горбу промеж лопаток. И когда тебе вот так, трудно что то нормально чуствовать. Я про Ноа. После скорой и той беременной которую он не сумел спасти.

Я подношу к окну кулак, прижимаю к стеклу. Холодное и чистое.

– Наверное это больно, душа болит, – говорю я.

– Он сам тебе рассказал? – спрашивает она.

– Не-а, – говорю я. – Просто, скажем так, у нас с Ноа было кое-что общее.

С минуту мы сидим и смотрим на его квартиру. Как будто он сейчас выйдет к нам из двери или что то типа того.

– Мы и знакомы-то с ним были всего ничего, – говорит Хадиджа. – Вот что я себе повторяю. Но уже понимаю, что, пока жива, не смогу его забыть.

– Вот-вот, – говорю я. – А ведь я раньше думал, что он говнюк. – Она поворачивается и изумленно смотрит на меня. И я такой: – Как, разве с тобой он никогда так не делал – ты что-то говоришь, он тут же перебивает и начинает объяснять тебе твои же слова, как будто он не человек, а словарь? Или какой-нибудь онлайн-помощник напичканый фактами и цифрами которых ты, дурак такой, не знаешь?

Она смеется.

– Может, пару раз.

Так-то лучше. Хоть меньше болит. Тем более что это правда.

– Пару раз, господи боже мой, – говорю я. – Да в школе он постоянно так себя вел. – Я тереблю кнопку, опускающую стекло, чуть нажимаю и сразу тяну вверх, чтобы стекло не двинулось ни туда, ни сюда.

– Не хочу тебя обидеть, – говорит Хадиджа, – тем более что я не имею отношения к вашей семье, а все семьи всегда существуют по собственным законам, которых посторонним не понять. Но мне казалось, вы многого от него ждали. Может, даже слишком многого.

И я типа такой: она что, считает себя лучше нас? Да уж, они с Ноа явно были созданы друг для друга.

– Ты права, – говорю я, – ты ничего не знаешь о моей семье.

– Я же сказала, что не говорю…

– Я слышал, что ты сказала. – Я готов взорваться, меня так и тянет что-нибудь разбить, затеять крупную ссору. А Дин все тот же, говорила мама. Но не в этот раз. Я держу себя в руках. – Я и сам раньше так думал, – говорю я. – Что мама с папой слишком на Ноа давили и это его убило. А потом понял, что больше всех на себя давил сам Ноа, может, потому и облажался в скорой, что слишком много о себе возомнил. Теперь же, – я качаю головой, – мне кажется что наверное и то и другое. Всего по немножку. Ну и не повезло еще.

– Мне очень жаль, – говорит Хадиджа.

Я хмыкаю, чтобы она знала что я слышал ее, но ничего не отвечаю. Мимо проезжает машина, дама-хоуле с прической как модная ваза и тявкающей собачонкой на коленях. На шее у собачонки мерзкий ярко розовый бантик под цвет хозяйкиного пиджака. Машина уезжает и я спрашиваю Хадиджу – видела? Она хихикает.

– Она явно не из этого района, – говорит она. С минуту на улице никого нет, но потом подъезжает чувак не то водопроводчик не то еще кто и заходит в соседнюю с Ноа квартиру.

– Я долго жалел, что у меня нет того что было у Ноа, – говорю я. – Ведь неизвестно что из него вышло бы, понимаешь? Он превращался, я не знаю, в супергероя. Кто же не хочет стать супергероем?

Она не отвечает. Я продолжаю.

– Но он ушел, – говорю я. – А мы остались тут и нам больно. Значит, нужно как то жить дальше.

Она спрашивает, что это значит, что я собираюсь делать. Я не рассказываю ей чем занимался в тюрьме, как отправлял на острова все что зарабатывал, маме с папой на банковский счет. И это было только когда я сидел. Теперь я вышел и могу работать с Джастисом не покладая рук.

– Мне нужен телефон, – говорю я.

– Звони с моего. – Она выуживает из сумочки мобильник и протягивает мне. Я таращусь на него. Если с этого телефона позвонить на тот, наверняка останется запись.

– Лучше не надо, – говорю я.

– А. – Она убирает телефон, смотрит на часы и откашливается. – Мне пора забирать Рику.

– Ага, – говорю я. – Тогда отвези меня, и все.

* * *

Она возвращается к магазину одежды больших размеров, останавливается у тротуара.

– Ты же будешь в городе, если мне что-то понадобиться? – спрашиваю я.

– Что именно? – говорит она.

– Ну если я захочу тебе что-нибудь дать. Например, денег на учебу Рики в колледже или еще что-нибудь. Чего хотел бы Ноа.

Она думает, глядя на улицу перед нами. Потом говорит, да, буду в городе, если что то нужно, звони. Больше ничего не говорит.

– Ладно, – говорю я. – Уже неплохо.

Сам же сижу и думаю. Кредитки мои наверняка уже не работают. А это значит то что я никто. И что мне теперь делать, фиг знает, но и дальше сидеть в машине тоже нельзя.

Я выбираюсь из машины, закрываю дверь. Она хлопает, и в ту же секунду, вы не поверите, небеса разверзаются и дождь льет как из ведра. Я поднимаю руки, смотрю на тучи.

Хадиджа чуть опускает стекло.

– Вечно тут дождь, задолбало, – говорю я. – Когда же он кончится?

– Порой кажется, что никогда, – говорит она и переключает передачу. – А потом вдруг приходит лето. Дождись его и увидишь, как это.

36

КАУИ, 2009. ХОНОКАА

Этой ночью мне снова не спится, как было уже не раз, и я убеждаю себя, что не думаю о Вэн и Сан-Диего. Но что же тогда меня разбудило? В желудке прохладная тяжесть, будто я наглоталась цемента, так? Давят неудачи, невозможность взлететь – такое чувство, будто поднялась на вершину и поняла, что дальше только вниз. Маленькая ферма. Нищая семья. Одинокая лесбиянка или даже не лесбиянка, черт его знает. Неоконченное высшее.

В доме стоит полумрак. Окей, это мне как раз нравится в том месте, где мы живем. Световое загрязнение не душит лучи и россыпи звезд, естественный черный ночной бальзам. Я тихонько прохожу по маленькому коридору возле моей комнаты. К босым ступням липнет песок. На плите мятно-голубоватым светом мерцают часы.

Сетчатая дверь на ланаи распахнута настежь, чего никогда не бывает. С улицы в дом доносится мощный стремный запах пакалоло, бьет в нос. Мама сидит с ногами на стуле, облокотившись на колени. Как будто ее тело сложилось пополам. В руке лениво зажат косяк. Над тлеющим кончиком вьется дым.

– Не спится? – спрашиваю я.

Мама наклоняет голову.

– Дом крошечный, и все равно ты каждый раз застаешь меня врасплох, – отвечает она. – Я только со смены.

Я задвигаю за собой сетчатую дверь.

– Да уж, если пришел домой, больше идти некуда, – говорю я.

– Правдивее и не скажешь.

Я сажусь, как она, чуть подавшись вперед. Обнимаю колени.

– Дай затянуться.

Мама смотрит на меня. Неторопливо приоткрывает губы, и изо рта медленно выплывает облачко дыма. Поднимается к носу, к налитым кровью глазам.

– Не дам, – говорит она. – Я еще не накурилась.

Окей, я уже готова выхватить у нее косяк и засунуть целиком себе в рот, даже не затушив, но тут мама смеется и протягивает его мне.

– Видела бы ты свое лицо, – говорит она. – Как будто сейчас приставишь мне нож к горлу и отнимешь косяк.

Я вдыхаю пакалоло, чувствую, как дым ползет по трубке горла вниз. Как согревает мешочки легких, и мир становится шире. Выше. Мягче.

– Ты всегда была тита. – Мама отбирает у меня косяк. – Хоть что-то я сделала правильно.

И глубоко затягивается, так? Кончик косяка пульсирует рыжим, белым, рыжим, огонек дышит сам по себе. Коки[148]148
  Вид листовых лягушек.


[Закрыть] орут в траве свой дурацкий писклявый мотивчик.

– Вот не знала, что ты куришь, – говорю я.

Мама хихикает.

– Ты много чего обо мне не знаешь, – отвечает она, и из носа у нее идет дым.

– Ты тоже, – говорю я.

– Правда? – с деланым удивлением произносит мама и протягивает мне косяк. – У моей дочери есть секреты?

– Из-за чего ты? – спрашиваю я.

– Из-за чего я что? Завела секреты?

Я киваю на косяк в своей руке:

– Закурила.

– Из-за парней, – смеется мама. – В пятнадцать, после футбола. Я была на парковке с двумя подружками и их парнями, ну и прочей компанией. По-моему, я была единственная, кто еще не курил. – Она шлепает себя по макушке, откидывается на стуле, так что он балансирует на двух ножках. – Ох, какой там был серфер! Он как раз передавал косяк. Достаточно было увидеть его сзади, чтобы захотеть. Такая задница.

– Ну, мам, – говорю я. – Не когда ты закурила в первый раз, хотя это круто, рада, что ты в пятнадцать лет занималась сексом. Я спрашивала, из-за чего ты сегодня-то закурила?

Впрочем, и без ответа понятно. У ее ног лежит укулеле Ноа. Я делаю глубокую затяжку, и пламя обжигает пальцы. Я возвращаю маме косяк.

– Твой брат прислал нам денег, – сообщает она.

– Дин? – спрашиваю я. – Денег? Но он ведь…

– Ты же умница, Кауи, – перебивает она. – Догадайся сама.

Мама опускает передние ножки стула обратно на пол. Оборачивается и смотрит через перила ланаи в чернильную темноту, на огоньки фар, то и дело проплывающие по шоссе вдалеке, слушает долгий шепот шин на асфальте. Окружающие нас деревья качаются и шелестят.

– Мы испортили вам жизнь, дети, – говорит мама. – Причем конкретно.

– Нет, – возражаю я.

– Да, – говорит она. – Я-то думала, может, если отправить вас всех в колледж. Если отправить вас всех на материк. – Она обводит левой рукой все, что тянется позади нас. – И видишь, как оно все.

– Может, дело не в вас, – говорю я. – Ты об этом не думала?

Она фыркает.

– Даже я еще не настолько укурилась. Вы стали теми, кем стали, исключительно из-за нас.

– Ты так считаешь?

– Считаю, – отвечает она. – Дина всегда интересовал только баскетбол. И мы не заставляли его заниматься ничем другим. Ноа умер, потому что… – она откашливается, – мы с отцом не понимали, что ему нужно. Когда он вернулся домой… Наверное, мы никогда не понимали.

Косяк в ее пальцах вот-вот догорит. Она даже не замечает.

– А я? – спрашиваю я.

– Ты здесь, – говорит она, словно это не очевидно. – Помогаешь родителям.

– Только пока дела не пойдут на лад, – говорю я.

– По-моему, – отвечает она, – они уже пошли на лад.

Я смеюсь.

– Что, прямо сейчас, ни с того ни с сего?

– Дин прислал много денег, – поясняет она. – Собственный дом на них, конечно, не купишь, но оплатить счета хватит с лихвой. Когда начинается следующий семестр? Может, летом позанимаешься, наверстаешь…

– Я никогда не вернусь, – перебиваю я.

Она задумывается на секунду. Косяк, похоже, уже поджаривает ей ногти.

– Вряд ли мне стоит удивляться, – говорит она. – Твой брат говорил то же самое.

– Можно подумать, ты понимаешь, – огрызаюсь я.

– Так объясни, – предлагает она.

– А может, я не хочу тебе ничего объяснять, – говорю я.

– Не так-то просто смириться с тем, что ты дома, – отвечает мама. – Мы из кожи вон лезли, чтобы отправить тебя на материк.

Я молчу, так? И довольно долго. Не с чего начать. Даже если бы от воспоминаний у меня не сводило челюсть.

– Я бросила подругу, – наконец выдавливаю я. – Бросила в самом худшем месте.

Мама кивает. Говорит, окей, я понимаю. А я трясусь от накатывающих рыданий и никак не могу успокоиться. Рассказываю ей про вечеринку. Про Вэн. Стоит мне начать, стоит открыться, и закрыться я уже не могу: я рассказываю маме про водопропускную трубу, про то, как мы засыпали вместе в комнате общаги. Про идеальные вечера, когда мы пили, нюхали, плясали и орали. Как круто было вместе ездить в горы, как на заре на вершине горы пробирал холодок. Про неподвластную времени горячую пыль каньонов, золотых от пойманного солнца. Про всякую херню, в которую нас втягивала Вэн. На спор, с риском для жизни быстро залезть куда-то. Но мыслями снова и снова возвращаюсь к той вечеринке и рассказываю про нее маме. Про вечеринку, про комнату.

– Мне хотелось ее бросить, – говорю я. Потом еще раз. “Мне хотелось ее бросить. Мне хотелось причинить ей боль”. – Те парни, – я ладонями вытираю слезы, – те парни были просто как гребаные волки, а я бросила ее.

Дом хлопает, скрипит, изгибается вокруг нас. Он синий и темный. Я спрашиваю маму, бывало ли ей одиноко из-за любви. Чувствовала ли она себя так, словно умирает с голоду в комнате, полной еды.

– Всего-навсего каждый день, – смеется мама, наклоняется ко мне, в пространство между нами, прижимается виском к моему виску. Окей, я чувствую кость, волосы трутся о волосы. Мы все сильнее и сильнее приваливаемся друг к другу. Я реву и наверняка выгляжу как черт-те что. По щекам льются слезы. Мама что-то шепчет, но я не слышу слов.

– Никогда бы не подумала, что могу так поступить, – говорю я. – А оказывается, вот я какая. И другой уже не стану.

Мама кивает:

– Так всегда.

– В каком смысле? – спрашиваю я.

– Всякий раз, когда мне нужно сделать выбор, настоящий выбор… – она отодвигается от меня, на секунду коснувшись моего плеча, – я делаю выбор и потом всегда чувствую, как изменилась. Но всегда чувствую, будто снова упустила возможность стать лучше.

Она будто прочла мои мысли. Даже нечего добавить. Я провожу рукой туда-сюда по носу. Ладонью вытираю глаза.

– Вечно я упускаю возможность стать лучше, – говорит мама. – Не знаю. Но пытаться все равно нужно.

И тоже плачет. Мы сидим и плачем.

– Господи, как же реветь надоело, – наконец произносит мама, встает и кивком указывает на кухню: – Принести тебе бутылочку пива?

– Лучше пятнадцать, – смеюсь я, снова и снова вытираю лицо. – Ладно, давай разопьем одну на двоих.

Мама уходит. Я слышу, как чмокает дверь холодильника. Возвращается мама, ставит у моих ног бутылку пива и кладет уке себе на колени.

Спрашивает, бывали ли у меня мысли о смерти. О том, как там, на другой стороне.

– Конечно, – отвечаю я. – Тем более после Ноа.

– И?

Я отвечаю не так быстро, как ожидала.

– Чаще всего мне кажется, что там ничего нет, – говорю я.

– Это меня не волнует, – говорит мама. – Ну или не пугает. Есть ли что на том свете или нет. А вот сам переход, понимаешь? Та последняя минута, когда ты уходишь, еще жива, но мир уже закрывается вокруг тебя. Эту часть приходится проживать в одиночку.

Мне нечего ей сказать.

– Знаешь, я подумывала покончить с этим, – признается она. – Когда Оги был совсем плох, сразу после Ноа.

– Блин, мам, – говорю я.

– Правда-правда, – отвечает она. – Бритвы, таблетки. Охотничье ружье Кимо. Веревка с потолка.

Она словно перечисляет имена старых друзей, с которыми когда-то тесно общалась. Меня так и подмывает спросить, насколько далеко она зашла. Раз уж все это у нее было.

– Я рада, что ты передумала, – говорю я.

Она смеется.

– Вот спасибо. – Ерзает на стуле и едва не роняет уке. Еле успевает подхватить.

Я указываю подбородком на уке.

– Ты на ней играешь? – спрашиваю я.

Она смотрит на то, что держит в руках, как будто раньше такая мысль ей в голову не приходила.

– Знаю пару песен от силы, – отвечает она. – Лучше пусть твой отец.

– Он спит, – говорю я. – Да и вряд ли нам захочется слушать то, что он теперь может сыграть.

Мама задумывается. По-моему, она чувствует то же, что и я. Будто что-то в нас меняется. Кто мы друг другу. Сколько бы я ни прожила в чужих, далеких краях, остров всегда будет моим домом, а я всегда буду ее дочкой.

Она берет аккорд на укулеле.

Мелодия трещит и спотыкается. Струны немного расстроены. Песня медленная и печальная. По крайней мере, так кажется, но мама продолжает играть, и мотив щекочет мне горло, пальцы и бедра. Я встаю, и начинается она: хула. Я не понимаю, что происходит. Тело словно и не мое, я как пассажир в чужой оболочке. Песня, которую играет мама, не подходит для хулы, слишком медленная и отрывистая. Я сбиваюсь с ритма, отхожу от него, снова ловлю и снова сбиваюсь. Но что-то не дает мне остановиться. Хватит, хочу я сказать маме, но слова не идут. Руки мои плывут, колышутся, застывают. Бедра мои качаются, колени согнуты. Аккорды звенят. Мамины пальцы набирают скорость, добавляют к аккордам вторые и третьи ноты, и плотные затейливые звуки взлетают от струн.

Не понимаю, хочу сказать я, но не могу вымолвить ни слова, так? Будто что-то всасывает мой голос.

Мама начинает новую песню. Отстукивает ритм по корпусу укулеле. Ладонями, костяшками, как по ипу. Потом переворачивает гитару и берет несколько аккордов. Так резко, что я опасаюсь, не порвутся ли струны. А потом, пока звон их еще не стих, снова шлепает по корпусу укулеле, стучит, шлепает, крутит гитару.

Песня превращается в кахико. Древнюю разновидность хулы.

Песня спрашивает: что мы делаем здесь. В этом краю.

Перед моим мысленным взором возникает картина: вода, что прокладывает себе путь от иссеченных дождями ущелий высоко в горах к листьям зеленой кало в долинах. К земле, утомленной жаждой. Я вижу рыб, цветы, симбиоз. Мои руки в той же почве – чуть нарушишь равновесие, и зелень тут же возьмет свое.

Песня спрашивает опять: что мы делаем здесь. Возьмем хотя бы равновесие, которое мы выстраиваем на ферме, говорю я. Говорю это руками и бедрами в хуле. Песня спрашивает, я отвечаю. Раскрываю ладони, трогаю воздух, покачиваю бедрами, медленно ступаю и поворачиваю назад. Я не работаю в поте лица, но от движения кружится голова. Что-то вселилось в меня. Мама бьет по струнам укулеле. Хлопает, стучит по корпусу. Пальцы ее порхают вдоль струн, извлекая аккорды и ноты. Эта ферма, отвечаю я, эта земля, то, кем мы можем быть и чем могут стать острова. Я срываю хулу из воздуха, как срываю листья кало. Мои руки текут, как дождь по земле и рекам. Все как встарь, земля кормит, земля ест. Тот же старый мотив. Я кружусь на месте. Мама играет, песня разбухает от бури нот и ритма, что мгновенно меняется. Я никогда не видела, чтобы она играла так быстро и точно; куда только девалась печаль. Я вижу свои руки, они летят. Я вижу свои ладони. Снова измазаны, но под ногтями теперь земля, а не магнезия, маравшая их в Сан-Диего. Я качаю бедрами, взмахиваю ногами в такт. Я падаю на колени, вскидываю и опускаю руки. Я наклоняюсь. Мама извлекает последние ноты, быстрее, чем те, с которых начинала.

Нас заливает тишина. Я плюхаюсь на стул. Так, что едва не ломаю его и не падаю. Постепенно осознаю, где я и что я. Снова кричат коки.

– Мам, – говорю я, – что это было?

Она смотрит на меня широко распахнутыми глазами, белки белеют в темноте.

– Не знаю, – отвечает она. – Я никогда в жизни этого не играла. – Она осторожно кладет укулеле себе на колени. Разжимает ладони, шевелит пальцами. Словно хочет убедиться, что они на месте.

– Ты тоже это видела? – спрашиваю я. – Ты тоже это чувствовала?

– Да, – говорит она.

Я вспоминаю всю хулу, которая крылась во мне. С того первого вечера в кафетерии, потом в колледже, с Вэн, и теперь. Сердце мое стучит: жива, жива, жива.

– Кауи, – медленно произносит мама, – что происходит на этой ферме?