Текст книги "Стражи"

Саттон

Пока я был в психушке, я думал о всяких разных вещах. По большей части грустных. О путях, которыми не прошел, а на которых слепо тыкался в стороны. О людях, которые хорошо ко мне относились и которым я отплатил черной неблагодарностью.

Беспечно не обращал внимание на чувства других людей. Ну да. На моих плечах лежал огромный груз вины. Добавьте к этому немного сожаления и очень много жалости к самому себе, любимому, и вы получите классический портрет алкоголика во всем его запятнанном великолепии.

Вне больницы я справлялся со всем этим с помощью алкоголя. Просто заглушить все эти чувства. Притупить боль. Парадокс заключался в том, что каждое отупение наносило новые раны.

Берегись бледного всадника, залившего зенки.

В первые дни, в период детоксикации, советуют пить побольше воды. Чтобы токсины вышли вместе с водой. Я так и делал. Пришлось сдать анализы, чтобы проверить печень и почки. Моим здорово досталось. Затем ежедневные уколы мультивитаминов, чтобы привести сопротивляющийся организм в здоровое состояние. Разумеется, либриум. Затем мои любимые таблетки – снотворное. Ночь для алкоголика – самое страшное время.

Снились ли мне сны? Еще как. Но я не видел в снах ничего такого, чего можно было ожидать:

ни умершего отца

ни умерших друзей

ни загубленную жизнь.

Нет.

Мне снился Саттон.

•••

Мы подружились сразу. Тяга друг к другу, которую невозможно объяснить. Я был тогда молодым полицейским, совсем еще зеленым. Он же был поседевшим барменом, ветераном многих драк – действительных и воображаемых. Даже сейчас я не уверен, кем он был по национальности, сколько ему лет и откуда он родом.

Появлялись все новые и новые версии, пока мы с ним шлялись по барам. В разное время он мне говорил, что был

солдатом

антрепренером

художником

преступником.

В каждом его откровении была доля правды, но детали постоянно менялись, так что я никогда не был уверен, где правда, а где – нет.

Он был настоящим хамелеоном. Где бы ни оказался, сливался с окружающей средой. Когда я с ним познакомился, у него был явный северный акцент. Он мог одинаково легко говорить как Ян Пейсли и Имонн Макканн.

Надо сказать, это производило впечатление, даже пугало.

Мне довелось однажды слышать, как он подражал Бернадетт Девлин. Это было потрясающе.

Переехав в Голуэй, он сменил акцент за неделю. Никому бы и в голову не пришло, что он когда-нибудь бывал дальше Туама.

Но все это не вызывало у меня никаких подозрений. Мне он казался загадочным и интересным. Потому что я был глух к важным вещам. Потому что я был молод…

потому что

потому что

потому что…

Потому что, скорее всего, раз уж мне не хотелось видеть его темную сторону, я позволил себе не обращать внимания на множество указателей.

С самого начала я понял, что он склонен к насилию. Рассказывая о драках в барах, где он избивал своих противников до полусмерти, он обычно добавлял:

– Знаешь что, Джек?

– Что?

– Я сейчас об этом жалею.

– Ну, бывает, что нельзя сдержаться.

– Твою мать, я не про то. Я жалею, что не прикончил этих ублюдков.

Я отделывался смешком.

Увольнительные мне давали как попало. Когда случались «беспорядки», приходилось работать по двое суток без отдыха. Но когда бы меня ни отпускали в увольнительную, Саттон уходил с работы и мы отправлялись в загул.

Помню, как однажды, в вечер субботы и утро воскресенья, мы пили долго и много в забегаловке на Лоуер Фоллз. Тяжелая атмосфера опасности только подгоняла нас. Клянусь, можно было ощутить вкус пороха в пиве.

Саттон сиял.

– Парень, вот это то, что надо, лучшее, чего можно достичь.

На память о том запое у меня до сих пор сохранилась арфа высотой в два фута, сделанная вручную заключенными тюрьмы Лонг-Кеш. Наверное, я слушал «Люди за колючей проволокой» раз сто.

Запивая пиво золотистым виски, Саттон приблизил свое лицо, по которому градом катился пот, ко мне и сказал:

– Это ведь то, что надо, правда, Джек?

– Да, все очень здорово.

– Знаешь, чем надо бы закончить?

– Ну скажи.

– Убить какого-нибудь ублюдка.

– Что!

– Ну да… или шлюху.

– Что?

Он отодвинулся, ущипнул меня за плечо и сказал:

– Шучу… выкинь из головы, Джек.

•••

Такое случалось несколько раз в год. И каждый раз я выбрасывал все из головы вместе с пустыми бутылками и монументальным похмельем.

Иногда у меня появлялось тревожное ощущение, что он меня ненавидит. Никогда не мог точно понять почему и старался избавиться от этого ощущения как от пьяного бреда.

Однажды вечером я ждал его в пивной «Ньюри». Обычно у меня в кармане лежала книга – я ее читал, как только подворачивался удобный момент. Я так погрузился в чтение, что вздрогнул, услышав:

– Бог мой, Тейлор, ты опять с книгой.

Я хотел было спрятать книжку, но он выхватил ее у меня из рук и прочитал:

– «Гончая небес». Фрэнсис Томпсон, да?

– Ты ее читал?

Он откинул голову и процитировал:

– «Я бежал от него ночами, я бежал от него днем…»

Я кивнул, и он сказал:

– Он умер от перепоя.

– Что?

– Как умирают все алкоголики – от перепоя.

– Господи!

Когда у меня появлялись сомнения, я их отбрасывал. Твердил себе: «Он мой друг. И не бывает идеальных людей».

Библиотека в «Баллинсло» была закрыта. На реконструкцию. Пришлось заняться трудовой терапией.

В остальное время я глотал либриум, старался не встречаться с Биллом и каждый вечер тосковал о снотворном.

Последний мой сон в психушке был таким реальным, что иногда мне кажется, будто все произошло наяву. Саттон говорил:

– Ты читатель… по сути дела эксперт-криминалист.

– Да.

– Читал «Убийца внутри тебя» Джима Томпсона?

– Пропустил.

– Ты пропустил его лучшую книгу.

•••

Но есть Бог. И не только в песне Тома Джонса. В день выписки мне вернули одежду, постиранную и выглаженную. И пухлый бумажник. Ни у одного алкаша к концу запоя не остается денег в кармане. Это против закона природы. Когда я уходил из своей квартиры, у меня не могло быть с собой больше тридцати фунтов. Я уставился на бумажник.

Медсестра, неправильно поняв мой взгляд, сказала:

– Все на месте, мистер Тейлор. Мы не воруем у наших пациентов. Четыреста пятьдесят фунтов. Пересчитайте, если хотите. – И рассерженно хлопнула дверью.

Я попрощался с доктором Ли и спросил его:

– Я могу сделать взнос?

– Не пейте.

– Я имею в виду…

– Я тоже. – Он протянул руку и напомнил: – Существует Общество анонимных алкоголиков.

– Знаю.

– И торпеды.

– Тоже знаю.

Он не покачал головой, но по выражению его лица было легко понять, что он думает. Потом он спросил:

– Джек, у вас есть семья… друзья?

– Хороший вопрос.

– Ну, лучше вам это выяснить.

На улице вовсю сияло солнце. Проехал автобус, и все пассажиры уставились на меня. На фоне печально известной в Ирландии психушки, учитывая все мои ссадины и забинтованную руку, меня определенно нельзя было принять за работника этого заведения.

Я показал им палец.

Многие зааплодировали.

Естественно, до бара от больницы было рукой подать. На какое-то мгновение я повернул в ту сторону. Никогда еще моя внутренняя сирена не орала так громко. Нельзя… нельзя. Я оглянулся и почувствовал, как одобрительно кивнул доктор Ли, как будто он мог меня видеть. Я прошел мимо.

На вокзале мне пришлось ждать поезда всего полчаса. Посидел в буфете, ничего не заказывал. На стуле лежала газета. Снова трибуналы. Появилось чувство, что я тоже получил коричневый конверт. Посмотрел на дату в газете, и мой желудок сделал сальто: я был в психушке двенадцать дней. По одному на каждого апостола. Посчитав в уме, я догадался, что прогулял три рабочих дня и… зарабатывал деньги.

Подошел поезд, я сел у окна. В больнице я не брился и сейчас мог похвастать почти приличной бородкой. Я стал похож на папу Криса Кристофферсона. Из-за свернутого на бок носа у меня был вид человека, с которым опасно связываться. Уходя из психушки, я внимательно посмотрел в зеркало. Решил интригующую меня проблему. Насчет собственных глаз. Они были чистыми и почти живыми. Не ясными, но где-то близко. После того как я годы видел в зеркале больные глаза, это было приятным открытием.

Когда мы подъезжали к Атенри, в коридоре показалась тележка с напитками. Парнишка лет восемнадцати спросил:

– Чай, кофе, минеральная вода?

– Чай, пожалуйста.

Я видел, что он изучает мои ссадины, и объяснил:

– Упал с мотоцикла.

– Ух ты!

– Да, гнал за девяносто.

– «Харлей»?

– А другие бывают?

Ему понравился мой ответ. Он спросил:

– Выпить не хотите?

– Что?

– Понимаете, у нас есть такие маленькие бутылочки, но, с другой стороны, кому захочется платить за них бешеные деньги?

– Нет… спасибо.

– Я дам вам две по цене одной. Ну как?

– Я не могу… в смысле… пью таблетки… болеутоляющие.

– А… таблетки… – Казалось, он и про таблетки все знает. – Мне пора, – сказал он. – Всего хорошего.

Сойдя с поезда, я встретил таксиста, которого знал всю жизнь. Он спросил:

– Налегке путешествуешь?

– Багаж прибудет машиной.

– Мудро.

Если вы умеете врать, не меняясь в лице, вы человек особенный. Таксисты, ясное дело, давно научились разбираться в людях.

Я смотрел на Эйр-сквер, и с каждого угла меня манили к себе пивнушки. Туристы с рюкзаками сновали взад-вперед в поисках «Нирваны», дешевого мотеля. В южном конце собрались молодые пьянчуги в полном составе. Поскольку некому было мне это сказать, я сказал сам:

– Добро пожаловать домой.

Мертвые

Входя в пивную «У Грогана» я одновременно ощущал страх и адреналин в крови. Стоящий за стойкой Шон меня не узнал. Я сказал:

– Шон.

– Бог мой, Пресвятая Богородица, явление Христа народу!

Он вышел из-за стойки и спросил:

– Господи, да где ты пропадал? Вся страна тебя разыскивает. Садись, садись, принесу тебе что всегда.

– Шон, выпивки не надо… только кофе.

– Ты серьезно?

– Увы.

– Молодец.

Понимаете, сразу становится ясно, что твои дела плохи, если трактирщик радуется, что ты не пьешь. Я уселся, чувствуя легкость в голове.

Шон вернулся с кофе.

– Я налил тебе туда молока, чтобы у него был не такой сиротский вид.

Я попробовал кофе.

– Господи, как вкусно!

Он хлопнул в ладоши, как развеселившийся ребенок, и сказал:

– Это настоящий кофе. Обычно я наливаю тебе, что осталось, но сейчас…

– Замечательный кофе, лучше не бывает.

– Давай рассказывай.

Ничто не останавливает беседу так успешно, как подобная просьба. Пропадает всякое желание говорить. Но он продолжил:

– Эта женщина, Энн. Каждый день заходила, все время звонила… а Саттон меня едва с ума не свел. Почему ты не позвонил?

– Не мог.

– А, понятно.

Шон вернулся с кофе.

– Я налил тебе туда молока, чтобы он не выглядел таким голым. – Но ему ничего не было понятно. Он встал. – Всему свое время. Я рад, что ты в порядке.

Через некоторое время я решил попытаться найти Саттона. Что оказалось совсем просто. Он торчал в баре в «Скеффе». Он и глазом не моргнул, только спросил:

– Где пропадал?

– Вильнул в сторону.

– Тебе идет борода – делает тебя еще страшнее. Пива или виски?

– Колу.

– Пусть будет кола. Бармен!

Саттон взял новую кружку пива и кока-колу и отнес все на столик у окна. Мы сели, и он чокнулся кружкой с бутылкой воды.

– Будем здоровы.

– Будем здоровы.

– Значит, «Баллинсло»?

– Ага.

– Доктор Ли все еще там работает?

– Обязательно.

– Приличный мужик.

– Да, мне он тоже нравится.

Саттон поднял кружку, всмотрелся в нее на просвет, сказал:

– Сам туда дважды попадал. Когда первый раз вышел, сразу надрался.

– В первой же забегаловке?

Он засмеялся, но как-то грустно.

– Ну да, обслуга в том баре уже приспособилась, скажу я тебе. Ветераны, которые обслуживают постоянных возвращенцев. Там не пошалишь. Больница посылает туда своих ребят перед закрытием. Если ты там, считай, тебя поймали на месте преступления. – Он выпил полкружки. – Во второй раз я продержался два дня. Мучился ужасно. И можешь представить, как я оторвался, попав в бар.

– А сейчас?

– Сам видишь. Я пью, но тормоза у меня в порядке.

– И срабатывают?

– Мать твою, нет, конечно.

Я пошел, чтобы взять ему еще кружку. Глаза опустил.

– Еще колы? – спросил бармен.

– Лучше я перережу себе вены.

Бармена мое замечание ужасно развеселило. Вернувшись к Саттону, я рассказал ему о своем пухлом бумажнике.

– Ты ведь исчез двенадцать дней назад, так? Я смутно помню, что в тот день прикончили торговца наркотиками.

– Что?

– Ну да, какого-то панка. Около моста Сэлмон-Уэир. Измордовали всласть, стащили серьги. Полицейские были в полном восторге. – Он посмотрел на мою заново перебинтованную руку. – Гммм… – Потом взглянул мне в лицо. – А почему ты не спрашиваешь о мистере Форде, недавно усопшем педофиле?

– Надеялся, мне это приснилось.

– Не волнуйся, приятель. Вердикт: смерть в результате несчастного случая. Я был на похоронах.

– Шутишь.

– Почти никто не пришел.

Я не знал, что сказать. Саттон похлопал меня по плечу.

– Невелика потеря, черт побери.

•••

Домой я пришел около восьми. Квартира показалась мне холодной и заброшенной. Я включил телефон и позвонил Энн. Она сразу меня узнала.

– Ох, слава богу! Джек… ты в порядке?

– Да, все нормально… Мне надо было уехать… Мне нужно было время…

– Но ты вернулся.

– Да.

– Чудесно. Я ставила за тебя свечку.

– Видит Бог, мне это было очень нужно.

Она засмеялась, и напряжение ушло. Мы договорились встретиться и пообедать на следующий день. Положив трубку, я задумался: почему я не сказал, что теперь стал трезвенником. Не то чтобы трезвенником, но не пью. Огромная разница. Если трезвость – норма жизни, то мне еще идти и идти. Я ничего не сказал, потому что не был уверен, буду ли трезвым, когда мы с ней встретимся.

От кока-колы у меня ужасно разболелась голова, но это можно пережить. Труднее было справиться с внутренним беспокойством.

Я посмотрел какую-то дрянь по телевизору и в одиннадцать лег спать.

В кровати я долго вертелся и крутился, но не смог вспомнить лица педофила, даже если бы от этого зависела моя жизнь.

Тихо покачай меня

Бывают сны под фонограмму? Как в кошмарах, когда кажется, что надрываются тяжелые металлисты. Я спал, и мне казалось, что где-то играют нежные мелодии Южной Калифорнии. Мне снился отец. Я совсем еще маленький, держусь за его руку на Эйр-сквер. Проходит автобус, и я неожиданно понимаю, что могу прочесть… Я громко читаю рекламу вслух. Она на боку автобуса…

ПЭДДИ

Отец в восторге. Не только потому, что это первое прочитанное мною слово, но ведь это его имя. Есть и более циничная точка зрения относительно первых прочитанных мною слов: ирландское виски.

Но ничего не портит этого момента. Я чувствую, что мы с отцом – одно целое. Годы, опыт, жизнь понаделали много вмятин в этом союзе, но все они поверхностные.

Меня разбудил телефон. Я не видел, сколько времени, и пробормотал:

– Слушаю.

– Джек, это Саттон.

– Который час?

– Позже, чем мы думали.

– Саттон, в чем дело?

– Я думал, ты страдаешь, хочешь выпить.

– Я спал.

– Думаешь, я поверю? Слушай, тут, пока тебя не было, какие-то ребятишки пристрастились жечь алкашей.

– Что?

– Вот так, а алкаши – они ведь наши братья по духу. Короче, я здесь с ребятами, которые разделяют мое мнение, и мы собираемся прищучить вожака этих уродов.

– Что сделать?

– Сжечь этого козла.

– Господи, Саттон.

– Хочешь поиграть с огнем?

– Ты рехнулся, это же бред собачий.

– Это справедливость, парень.

– Саттон, вот что мне скажи. Ты сейчас на тормозах или без них?

Он дико заржал и сказал:

– Пора идти, время поджаривать.

После этого сон как рукой сняло. Я несколько часов вышагивал по комнате, подумывал, не пожевать ли обои. Пошел к книжной полке, взял книгу Джона Сэнфорда из серии «Молись» – у него их двенадцать – и рискнул открыть.

Возвращение на землю было тяжелым. Он три дня был в улете, жил на кокаине. Когда он прошлой ночью спустился на землю, зашел в винный магазин и купил бутылку «Столичной». После трех дней кайфа приземляться всегда трудно, но водка превратила приземление без шасси в полную катастрофу с пожаром. Теперь придется расплачиваться. Придется все пропустить через себя.

Хватит!

Самое страшное, что теперь мне безумно хотелось выпить. Не что-нибудь. Нет, это должна быть ледяная «Столичная».

Снова лег в постель. Сон пришел неохотно, на своих условиях.

На следующее утро я смотрел девятичасовые новости.

…Сильно пострадал юноша, которого на рассвете подожгли на Эйр-сквер. Полиция разыскивает четырех мужчин. Они могут иметь отношение к нападению. Старший инспектор Кленси предполагает, что это была месть за случившиеся в последнее время нападения на бездомных. Вот что он говорит:

– Любые попытки отомстить нападавшим на бездомных, как и стремление отдельных граждан подмять под себя закон, будут жестоко пресекаться.

Он продолжил разоряться по поводу роста преступности, но я выключил телевизор.

•••

После одиннадцати я вошел в пивную, и Шон с беспокойством спросил:

– Настоящий кофе или помои?

– Лучший.

Грустно было видеть, с каким облегчением он услышал мой ответ. Вернулся с кофейником и тостом.

– Тебе надо хоть слегка подкрепиться.

– Сядь, – попросил я, – хочу тебя кое о чем спросить.

– Выкладывай.

– Но не забывай, что спрашивает человек, который недавно провел пару недель… скажем… взаперти.

Он кивнул.

– Мне кажется или Саттон действительно не в себе?

Он презрительно фыркнул.

– Никогда его не выносил.

– Все так… Но что ты о нем думаешь?

– Никогда не понимал, что ты в нем нашел.

Наш разговор напоминал вырывание зуба.

– Шон… Шон, ладно, я все понял, но все-таки, что ты же думаешь?

– Его надо запереть.

– Спасибо, Шон. Если я о чем-нибудь и мечтал, так это о непредвзятом мнении.

Шон стоял и продолжал бормотать, брызгая слюной:

– Вот что я еще тебе скажу, Джек…

Как будто я мог его остановить.

– Этот парень мчится прямиком в ад, и он постарается прихватить с собой побольше людей.

Упомянутый парень появился через час и заявил:

– Так и думал, что ты здесь. Шон… кружку перед Великим постом. – Он внимательно посмотрел на меня. – Все еще ни в одном глазу? Впечатляет. Сколько же это дней получается? Один?

– Тринадцать.

– Дни в заключении не считаются.

– Черт, для меня еще как идут.

Шон принес пиво, шмякнул кружку на стол.

Саттон выругался:

– Чертов старый пердун.

– Я слышал новости, – сказал я.

– Потребовалось столько жара… для такого хлюпика. Самое замечательное было слушать, как его приятели стояли вокруг и ныли: «Позовите полицию». Тебе это понравилось бы. Классно…

– Вы могли его убить.

– Ну, мы очень старались.

Саттон был на взводе. Как будто нашел свое призвание. Казалось, сейчас он начнет хихикать. Но он наклонился ко мне поближе и сказал:

– А ведь это ты все начал, Джек.

– Я!

– Расчистил дорогу, прикончив того маленького извращенца. Он стал первым.

– Да будет тебе, Саттон, разве ты не понимаешь, что это безумие?

– Вот именно. Потрясное безумие.

Рука, качающая колыбель

Мы договорились с Энн встретиться в китайском ресторанчике. Я оставил Саттона сидеть и бормотать себе под нос. Шон поймал меня у двери.

– Я сниму его картину.

– Не надо, Шон.

– В нем одна безнадежность, люди хотят, чтобы клюшки висели.

– Шон, погоди немного, ему сейчас трудно приходится.

– «Трудно приходится»? Этому пройдохе? Да он совьет гнездо в твоем ухе и с тебя же сдерет арендную плату.

Я зашел в цветочный магазин и купил шесть красных роз. Никогда в жизни не покупал цветов.

– Вам сделать букет? – спросила продавщица.

– Не знаю.

Она засмеялась, а я сказал:

– А нельзя ли как-нибудь завернуть их так…

– Чтобы никто не видел?

– Ну да.

– Ничего, несите так. Только настоящий мужчина умеет носить цветы.

– Придется поверить вам на слово.

Как я их не держал, они мозолили всем глаза. И, разумеется, именно в этот день вам встретятся все ваши знакомые. Все как один комики:

«Ах, как мило!»

«И не только цветы!»

«Он сам, как маленький цветок».

Что-нибудь в этом духе.

Я пришел в ресторан рано и сразу же спрятал цветы под стол. Хозяйка ресторана предложила:

– Давайте я поставлю их в воду.

– Не надо… честно.

Когда она спросила, что я буду пить, я ответил:

– Пиво… нет, я хотел сказать, кока-колу.

По моему телу струился пот.

Энн выглядела… великолепно. Другого слова не подберешь. Я почувствовал, как пересохло во рту, как заколотилось сердце. Воскликнул, охваченный вдохновением:

– Энн!

Она крепко обняла меня, затем отстранилась и внимательно посмотрела мне в лицо.

– Очень симпатичная борода.

– Спасибо.

– Ты очень изменился, и дело не только в бороде.

Не зная, как себя вести, я протянул цветы. Да, это произвело фурор!

Мы сели.

Она продолжала смотреть то на цветы, то на меня. Если бы меня спросили, как я себя чувствовал, я бы честно признался, что оробел. Надо же, почти пятьдесят – и вдруг оробел!

– Мне кажется, – сказала она, – что я немножко смущаюсь.

– Я тоже.

– Правда? Мне это приятно, Джек.

Подошла официантка, и мы дружно сделали заказ:

рагу по-китайски

сладкое и острое.

Затем официантка спросила:

– Что будете пить?

– Мне еще бутылку кока-колы… Энн?

– Мне тоже кока-колы.

Когда она ушла, Энн сказала:

– Поняла, в чем дело. Твои глаза. Они белые.

– Белые?

– Нет, я хотела, сказать… чистые.

– Ладно, я знаю, что ты хотела сказать.

Молчание. Потом она сказала:

– Можно спросить… или лучше не надо?

– Я еще не привык, но валяй, спрашивай.

– Трудно?

– Порядком.

Принесли еду, и мы оставили эту тему. Мне нравилось смотреть, как она ест. Она заметила, что я глазею на нее, и спросила:

– Что?

Мне нравится смотреть, как ты ешь.

Это хорошо, да?

Я тоже так думаю.

•••

После ресторана мы прошлись по набережной. Она взяла меня под руку. Один из самых любимых моих жестов. В конце набережной мы остановились, и она сказала:

– Сейчас мне нужно сходить на кладбище. Я хожу туда каждый день, а сегодня тем более – день такой замечательный. Я хочу рассказать о нем Саре.

– Я пойду с тобой.

– Правда пойдешь?

– Сочту за честь.

На Доминик-стрит мы поймали такси, и не успели мы усесться, как водитель сказал:

– Вы слышали, что случилось на площади?

– Это такой кошмар! – воскликнула Энн.

Я промолчал. Водитель, естественно, придерживался противоположного мнения.

– Всем осточертели полиция и суды. Люди по горло сыты этим.

Энн не могла промолчать.

– Вы что, одобряете то, что произошло?

– Послушайте, мэм, если бы видели, какие подонки собираются здесь по ночам, вы бы так не говорили.

– Но поджечь человека!

– Но ведь эти же щенки поджигали пьяниц. Даже полицейские в курсе.

– Все равно.

– Знаете, мадам, при все моем к вам уважении, вы бы иначе заговорили, если бы что-нибудь случилось с вашим ребенком.