Текст книги "Стражи"

Рецепт воспитания поэта

Столько невроза, сколько может вынести ребенок.

У.Х. Оден

До могилы Сары мы шли молча. Она уже не держала меня под руку.

Мы, ирландцы, жалостливый народ. Я вполне мог бы без этого тогда обойтись.

Могила была в идеальном порядке. Простой деревянный крест с именем Сары. Вокруг лежат:

медвежата

лисята

конфеты

браслеты.

Все аккуратно разложено.

Энн пояснила:

– Ее друзья. Они все время ей что-нибудь приносят.

На меня это хуже всего подействовало. Я попросил:

– Энн, оставь ей розы.

Ее лицо просветлело.

– Правда, Джек, ты не против? Она обожает розы… обожала. Никак не привыкну к прошедшему времени. Как я могу говорить о ней в прошлом, это же ужасно! – Она осторожно положила розы и села около креста. – Я собираюсь вырезать на камне одно слово: ПОЭТ. И все. Ей так хотелось стать поэтом.

Я не знал толком, как положено себя вести на кладбище. Встать на колени? Тут я понял, что Энн разговаривает с дочерью. Тихие, еле слышные звуки, которые отзывались в самой глубине моей души.

Я попятился. Пошел по дорожке и едва не столкнулся с пожилой парой. Они сказали:

– Дивный день, верно?

Господи. Я все шел, пока не оказался у могилы своего отца. Сказал:

– Пап, я здесь случайно, но разве все мы не попадаем сюда случайно?

Я был явно не в себе. Видел бы меня Саттон! Он силком заставил бы меня выпить. На могиле стоял камень – это было хуже всего. Полный конец, больше никаких надежд. Простой крест лучше, он по крайней мере временный.

Подошла Энн.

– Твой отец?

Я кивнул.

– Ты его любил?

– Господи, очень.

– Какой он был?

– Знаешь, мне никогда не хотелось быть таким, как он, но я не возражал бы, если бы люди относились ко мне так же хорошо, как к нему.

– Где он работал?

– На железной дороге. В те времена это была совсем не плохая работа. Вечером, часов в девять, он надевал свою фуражку и шел выпить пива. Две кружки, не больше. Иногда он вообще никуда не ходил. Проверить, алкоголик ли, легко: можешь ограничиться двумя кружками или нет. Вот я, например, буду терпеть целую неделю, а потом выпью четырнадцать кружек в пятницу.

Она неуверенно улыбнулась.

Говорить пришлось мне.

– Когда я поступил в полицию, он ничего не сказал, только: «Смотри не спейся». Когда меня оттуда вышвырнули, сказал: «То, как тебя уволили, идет тебе больше, чем былые заслуги». Еще раньше, во время учебы в Темпле-море, один инструктор заявил: «Судя по всему Тейлор из тех, у кого яркое будущее позади». Еще тот шутник. Он сейчас советник премьер-министра, так что, можно считать, получил по заслугам. Мой отец обожал читать, всегда разглагольствовал по поводу силы печатного слова. После его смерти меня на улице остановил один мужик и сказал: «Твой отец был настоящий книгочей». Мне надо было выбить эти слова на камне. Ему понравилось бы, – На этом я выдохся. Но в голове вертелась еще пара мыслей, и я добавил: – У меня друг есть, Саттон. Он когда-то носил футболку с надписью:

ЕСЛИ ВЫСОКОМЕРИЕ – БОЖИЙ ДАР,

ОСТЕРЕГАЙСЯ СВЯЩЕННОГО ГОРОДА.

Энн не поняла и прямо сказала:

– Не понимаю.

– Ты и его не поймешь. Я и сам, наверное, его не понимаю.

Энн спросила, не хочу ли я зайти к ней домой, посмотреть, как она живет. Я ответил:

– Конечно.

Она жила в Ньюкасл-парк. Прямо рядом с больницей. От морга ведет проезд, он называется Путь к Мессе. Вряд ли я смог бы часто по нему ходить.

Дом оказался современным, светлым, чистым и удобным. Обжитым. Она сказала:

– Заварю чай.

Что и сделала. Она вернулась с подносом, на котором возвышалась куча бутербродов. Старомодных, настоящих, с хрустящим хлебом, толстым куском ветчины, маслом и помидором.

– Выглядит аппетитно, – заметил я.

– Я покупаю хлеб у Гриффина. Всегда свежий.

После второй чашки чая я сказал:

– Энн, мне надо с тобой поговорить.

– Ох, как зловеще звучит.

– Насчет расследования.

– Тебе нужны деньги? У меня есть еще.

– Сядь. Мне не нужны деньги. На меня тут… вроде с неба свалились, так что не волнуйся. Слушай, если я скажу, что человек, виновный в смерти Сары, умер, тебе этого будет достаточно?

– Что ты имеешь в виду? Действительно умер?

– Да.

Она встала.

– Но ведь никто не знает. Я что хочу сказать – все продолжают считать ее самоубийцей. Я не хочу, чтобы ее друзья и люди в школе так думали.

– Ладно.

– Ладно? Что это значит, Джек? Ты можешь доказать правду?

– Не знаю.

Это означало, что придется приняться за Плантера. Если бы она согласилась на мое предложение, я мог бы оставить его в покое.

Я так думаю.

Но Саттон точно не собирался снять его с крючка, так что, видимо, и у меня выбора не было.

•••

У меня нет никаких моральных принципов.

Просто я живу с оголенными нервами.

Фрэнсис Бэкон

Позже мы легли в постель. Я ужасно нервничал. Признался:

– Наверное, я никогда не занимался любовью на трезвую голову.

– Поверь мне, будет только лучше.

Она оказалась права.

Около полуночи я оделся, а Энн спросила:

– Может, останешься?

– Пока нет.

– Ладно. – Она вылезла из постели и исчезла. Через несколько минут что-то принесла. – Я хочу, чтобы ты на это взглянул.

– Хорошо.

– Это дневник Сары. – И протянула мне книжечку в розовом кожаном переплете.

Я отшатнулся.

– Господи, Энн, я не могу.

– Почему?

– Не могу читать дневник молодой девушки. Это нехорошо.

– Но почему? Ты сможешь понять, какая она… какая она была. Пожалуйста.

– Господи, мне совсем не хочется это делать.

Не мог же я ей сказать, что ничто потащит меня к бутылке с такой силой, как это. Влезть в мысли молодой умершей девушки.

Энн все еще держала в руках дневник.

Я сказал:

– Попробую. Не обещаю, что смогу, но попытаюсь.

Она обняла меня, поцеловала в шею и прошептала:

– Спасибо, Джек.

По дороге домой мне казалось, что в моем кармане лежит бомба. Я подумал, не позвонить ли Кэти Б. и не попросить ли ее прочесть дневник. Но не мог же я вот так просто отдать его в чужие руки. Энн никогда не согласилась бы. Матерясь как последний биндюжник, я ускорил шаг и через десять минут был дома. Сунул розовую книжечку под кровать, чтобы не наткнуться на нее взглядом сразу же, как продеру глаза утром. О том, чтобы читать его ночью, не могло быть и речи.

•••

На следующее утро я принял душ, накофеинился и стал вышагивать по комнате. Затем решился.

Обложка была довольно потрепанной. Им часто пользовались.

На первой странице стояло:

Этот дневник – собственность

Сары Хендерсон,

поэта,

Ирландия.

Это ЛИЧНАЯ собственность!

Так что не подглядывай, мам!

Господи, все оказалось еще хуже, чем я думал.

Я закрыл глаза, выбросил все мысли из головы и начал все с начала. Многие записи были предсказуемы. Школа, друзья, музыка, шмотки, диеты, влюбленности.

Но постоянно попадалось и такое:

Мама обещала подарить мне мобильник на Рождество.

Она ЛУЧШЕ ВСЕХ!

Мне хотелось кричать.

Дошел до того места, где она начала описывать свою работу у Плантера.

Мистер Форд такой неприятный.

Девушки смеются над ним за его спиной.

Он такой странный.

Затем тон меняется.

Барт спросил, хочу я, чтобы он подвез меня домой.

Он потрясающий.

Мне никто никогда еще так не нравился.

Затем Барт… только имя… или сердечко с именами Барт и Сара, и так на многих страницах.

Последняя запись:

Я не могу дальше вести этот дневник.

Барт говорит, это только для детей.

Он пообещал подарить мне золотой браслет, если я пойду на вечеринку в пятницу.

Я взял трубку и позвонил Кэти. Она сказала:

– Где, черт возьми, ты был?

– Под прикрытием.

– Как же, поверила я тебе.

– И правильно сделала бы.

– Чего-нибудь хочешь?

– Пустяк.

– Валяй.

– Когда ты занималась Плантером, ты вела записи?

– Конечно.

– Молодец. Как его зовут?

– Дай-ка взгляну. – Затем: – Вот тут должно быть… сейчас… ага!.. Барт… оломео.

– Блеск!

– Подожди, не вешай трубку. Я тут буду выступать.

– Замечательно. Когда?

– В эту субботу. В «Ройзине». Придешь?

– Обязательно. Могу я кого-нибудь с собой захватить?

– Да хоть сотню.

•••

Ты присматривался – весь апрель с большим терпением, называемым… силой духа.

В «Ройзине», как правило, происходили все музыкальные события. Здесь до сих пор умудрились сохранить атмосферу интимности. Скорее, от тесноты. На Энн была короткая кожаная куртка и выцветшие джинсы, волосы стянуты в пучок на затылке.

Я сказал:

– Как раз для таких представлений.

– Нормально?

– Блеск.

Я предпочел черное. Рубашка и брюки одного цвета.

Энн хмыкнула:

– Ты похож на избалованного священника?

– Капризного?

– Нет, избалованного в смысле… испорченного.

– Ммм… об этом стоит подумать.

Мы протиснулись сквозь толпу к сцене. Я сказал:

– Слушай, мне нужно посмотреть, как там Кэти.

– Она нервничает?

– Я нервничаю.

Кэти я нашел в маленькой гримерной.

– Я знала, что ты зайдешь, – обрадовалась она.

– Да?

– Надо сказать, в тебе кое-что осталось, несмотря на возраст. Вот… – Она подтолкнула ко мне стакан. Это была двойная, нет, тройная порция спиртного.

– Что это? – спросил я.

– «Джек…» в смысле «Дэниельс». Хорошо забирает для начала.

– Да нет, спасибо.

– Что?

– Я не пью.

Она резко повернулась и переспросила:

– Ты что?

– Не пью уже несколько дней. Стараюсь продержаться.

– Ух ты!

Я скорчил гримасу. Свет упал на стакан, заиграл рыжими огоньками в виски. Я отвернулся. Кэти спросила:

– А борода? Она зачем?

– Придает уверенности.

– Чисто ирландский ответ. Ничего не говорит. Иди… Мне надо сосредоточиться.

Я наклонился, поцеловал ее в макушку и шепнул:

– Ты – лучше всех.

Энн держала в руках стаканы.

– Кока-кола… Я ничего не имела в виду.

– Кока-кола годится.

Кое-кто громко поздоровался, кто-то высказался по поводу бороды, кто-то с интересом приглядывался к Энн.

Погасили свет, и мне показалось, что я заметил Саттона около бара.

Появилась Кэти. Толпа смолкла. Она сказала:

– Привет.

– И тебе привет.

Она сразу начала с панковой версии «Залив Голуэй». Примерно как Сид Вишиос пел «Мой путь», с той только разницей, что у Кэти был голос. Она придала этой песне остроту, которую я уже перестал ощущать после многочисленных прослушиваний. Затем она исполнила песню Нила Янга «Палец на курке». Она спела много разных песен – от Крисси Хинд и Элисон Мойет до «Запутавшегося ангела» Марго Тимминс. Вывернулась наизнанку на этой песне. И исчезла. Бурные аплодисменты, свист, просьбы спеть еще.

Я сказал Энн:

– Она не будет петь на бис.

– Почему?

– Никогда ничего не оставляет про запас. Она выложилась.

Я оказался прав.

Зажегся свет. В зале чувствовалась теплая дружеская атмосфера. Энн заметила:

– Она великолепна! Какой голос!

– Пить будешь? Возьми спиртного. Я продержусь.

– Белого вина.

– Конечно.

Я взял вино, повернулся, чтобы вернуться к Энн, и тут увидел Саттона. Он загородил мне дорогу, взглянул на стакан и спросил:

– Вино? Это начало.

– Не для меня.

– Все едино. Та английская цыпочка его спокойно выдует. Подозреваю, она в постели может убить.

– Не твой тип.

– Они все моего типа. Ты про нашего мистера Плантера не забыл?

– Нет.

– Он обожает художников. Считает себя коллекционером.

– Ты с ним разговаривал?

– Очаровательный человек. Я иду к нему завтра в полдень. Ты пойдешь в качестве моего помощника.

– Что ты собираешься делать?

– Подставить ублюдка. Я заеду за тобой в половине двенадцатого.

Я передал Энн вино и сказал:

– Я только попрощаюсь с Кэти.

– Скажи ей, она была на высоте.

Типичное для наших мест выражение, высшая похвала.

Гримерка Кэти была забита поклонниками. Кэти раскраснелась, глаза сияли.

– Ты потрясающе пела, – похвалил я.

– Спасибо, Джек.

– Я вижу, ты занята, я только хотел, чтобы ты знала.

– Оставь бороду.

– Думаешь?

– Создает впечатление, что ты – личность.

•••

Змея покусала стольких, что мало кто решался выйти из дому.

Мастеру удалось укротить змею, и тогда люди стали бросать в нее камни и таскать ее за хвост.

Змея пожаловалась Мастеру. А он сказал:

– Люди больше не боятся тебя, это плохо.

Разгневанная змея ответила:

– Ты же учил перестать пугать их.

– Нет, я учил тебя перестать их кусать, но не переставать шипеть.

На следующее утро я приготовил себе настоящий завтрак. Если учесть, что я не был болен и не с похмелья, это событие – из ряда вон выходящее. Лицо заживало, остальное скрывала борода. Сделал яичницу и отрезал толстый кусок хлеба – с утра сходил к Гриффину.

Налил чаю и сел. Зазвонил дверной звонок.

– Мать твою, – выругался я.

Это был Саттон. Я сказал:

– Господи, чего ж так рано?

– Парень, я вообще не ложился.

– Пошли позавтракаем.

– Я свой завтрак выпью, спасибо.

– У меня только дешевое виски.

– А я дешевый парень. Дай мне кофе, чтобы закрасить виски.

Моя яичница остыла. После того как я принес ему кофе и бутылку виски, он показал на мою тарелку.

– Скажи, что ты не собираешься это есть.

– Теперь нет. У меня принцип. Люблю, чтобы жратва была хотя бы теплой.

– Капризный ты, однако. – Он оглядел квартиру. – Мне здесь понравилось бы.

– Что?

– Я заходил пару дней назад, ты где-то шлялся, так я поболтал с твоей соседкой. Лаурой.

– Линдой.

– Без разницы. Провинциальная зазнайка с гонором. Ясное дело, я ее так очаровал, что с нее трусики так и слетели. Не буквально, конечно. Как только она узнала, что я художник, предложила мне твою квартиру.

– Что она тебе предложила?

– Здесь что, эхо? Да, сказала, что ты переезжаешь, так что она ищет подходящего жильца.

– Стерва.

– Тяга к искусству, надо думать.

– Ты что, серьезно собираешься сюда въехать?

Он встал, допил кофе, невинно посмотрел на меня и сказал:

– Эй, приятель. Неужели я тебя подведу? Ты же мой лучший друг. Нам пора двигать, искусство зовет.

На улице стоял побитый «фольксваген-пассат». Ярко-желтый.

Я сказал:

– Скажи скорее, что я ошибаюсь.

– Ну да, «вольво» совсем развалилась. Пришлось взять взаймы это.

– Они же обязательно увидят, как мы подъезжаем.

– Ну и пусть!

Плантер жил в Оутерарде. Его дом стоял на въезде в деревню. Правда, слово «дом» не очень подходит. Плантер явно слишком часто бывал в Далласе и решил построить себе ирландский вариант южного особняка.

– Бог мой! – изумился я.

– Но впечатляет, правда?

Длинная, обсаженная деревьями дорожка привела нас к главному дому. Вблизи еще больше всяких прибамбасов. Саттон предупредил:

– Говорить буду я.

– Надо же, какая новость.

Он нажал на кнопку звонка. Я заметил видеокамеры над порталом. Открыла дверь молоденькая женщина в форме горничной. Она спросила:

– Que?[3]3
  Что? (исп.).


[Закрыть]

Саттон одарил ее своей самой очаровательной улыбкой, совершенно демонической, и сказал:

– Buenos clias, senorita, я Senor Саттон, el artist.[4]4
  Добрый день, сеньорита, я – сеньор Саттон, художник (исп.).


[Закрыть]

Она нервно хихикнула и жестом предложила нам войти. Я взглянул на Саттона и спросил:

– Ты говоришь по-испански?

– Я уметь говорить.

Она провела нас в роскошный кабинет.

– Momento, рог favor.[5]5
  Минутку, пожалуйста (исп.).


[Закрыть]

Все стены были увешаны картинами. Саттон внимательно оглядел их и пришел к выводу:

– Тут есть хорошие вещи.

Голос произнес:

– Рад, что вам нравится.

Мы повернулись.

В дверях стоял Плантер. Не знаю, чего я ждал, но, учитывая дом, бизнес и репутацию, я представлял его крупным. Так вот, крупным он не был. Пять футов пять дюймов от силы, совершенно лысый и весь в морщинах. Глаза темные, в них ничего не разглядишь. Одет в свитер с эмблемой клуба игроков в поло и потрепанные брюки. Знаете, вполне вероятно, что на улицу он ходит в изношенной до дыр куртке. Руки никто никому не подал. Атмосфера бы этого не выдержала.

Саттон сказал:

– Я Саттон, а это мой помощник Джек.

Плантер кивнул и спросил:

– Чего-нибудь прохладительного?

Он хлопнул в ладоши, и вернулась горничная. Саттон попросил:

– Dos cervezas.[6]6
  Два пива (исп.).


[Закрыть]

Мы молча стояли, пока она не вернулась и не принесла на подносе две бутылки пива. Саттон забрал обе и заявил:

– Джек не участвует. Я ему не за это плачу.

Плантер коротко улыбнулся и пригласил нас садиться. Сам он направился к кожаному креслу. Я проверил, достает ли он ногами до пола. Саттон сел напротив, я остался стоять.

Плантер сказал:

– Я – ваш поклонник. И с удовольствием купил бы что-нибудь из ваших работ.

Саттон допил одну бутылку, рыгнул и спросил:

– Как насчет портрета?

– Вы пишите портреты?

– Пока нет, но еще несколько бутылок пива, и я напишу Тимбукту.

Плантера не задевали манеры Саттона. Напротив, казалось, они его забавляют.

– Не сомневаюсь, – сказал он. – Но я предпочитаю пейзаж.

Я спросил:

– Как насчет воды?

Он удивился, повернулся ко мне.

– Простите?

– Воды, Бартоломео, вы не возражаете, если я стану вас так называть? Как насчет пирса Ниммо? Вам это ни о чем не напоминает?

Он встал.

– Прошу вас немедленно уйти.

Саттон заметил:

– А я бы еще дернул пивка.

– Мне позвать охрану?

– Нет, – сказал я. – Найдем выход сами. Но мы еще поговорим – насчет Ниммо.

•••

Я тоскую по многим вещам, но больше всего – по самому себе.

Выйдя из дома Плантера, я сказал Саттону:

– Дай мне ключи от машины.

– Я сам поведу.

– А если этот козел позвонит в полицию?

Я никогда не умел как следует водить машину. С забинтованной левой рукой это вообще было опасно. Все я равно лучше, чем Саттон в подпитии. Я несколько раз со скрипом переключил передачу, и Саттон взорвался:

– Ты сожжешь сцепление.

– Ты же сказал, что взял машину взаймы.

– Но не для того, чтобы отправить ее на свалку.

Я ехал медленно, стараясь не обращать внимание на негодование других водителей.

Саттон сказал:

– Ты все испортил.

– Не понял.

– С Плантером! Я думал, мы договорились, что ты будешь помалкивать.

– Я что, плохо изображал твоего помощника?

– Я хотел с ним поиграть, поморочить ему голову.

– Мы и так поморочили ему голову, только немного раньше. Вот и все.

– Что теперь?

– Давай подождем и посмотрим.

– Такой у тебя план?

– Я не говорю, что он хороший, но другого-то нет.

Наконец мы добрались до Голуэя. Саттон к тому времени задремал. Я разбудил его, он вздрогнул и возмутился:

– Какого черта!

– Остынь, мы уже в городе.

– Джек, знаешь, какой тяжелый сон я видел… Тоуб Хоппер гордился бы таким сном. У меня во рту будто кошки нассали.

– Может, зайдешь примешь душ?

– Не-а, я спать хочу.

Я вылез и Подождал. Саттон встряхнулся и спросил:

– Джек, тебе никогда не приходила в голову идея заложить меня?

– Что?

– Потому что эта идея мне не понравится. Мы ведь с тобой близкие люди.

– Кому я могу тебя заложить?

– Полиции. Знаешь, как говорят… Легавым был, легавым и остался. Вдруг тебе захочется выслужиться перед старыми приятелями.

– С ума сошел?!

– Знаешь, а ведь постепенно ты становишься гражданином. Видит Бог, хоть раньше ты был пьянью, но по крайней мере был предсказуем.

– Поезжай проспись.

– А ты, Джек, разберись что к чему. – Он включил передачу и со скрежетом укатил.

Я пришел домой, попытался снова сообразить себе завтрак. Но делал это без души. Решил удовольствоваться кофе и уселся с кружкой в кресло. Задумался над тем, что он сказал, и понял, что не уверен, что в его обвинениях нет ни доли правды. Глоток виски – и прости-пррщай мой праведный путь. И все остальное тоже.

Я вспомнил Плантера и никак не мог сообразить, как мне доказать, что он виноват в смерти Сары. Еще мне следовало позаботиться о жилье. Если я стану бездомным, то буду хотя бы бородатым бездомным.

•••

Следующие несколько дней Саттон не давал о себе знать. Проверил в «Скеффе», но безуспешно. Пошел к «Грогану», и Шон налил мне настоящего кофе.

Я спросил:

– Как? Сегодня без печенья?

– Тебе уже не нужно подкрепление.

– Шон.

– Что?

– Сколько ты меня знаешь?

– Вечность.

– Правильно. И ты видел меня в разных состояниях.

– Это точно.

– Значит, учитывая все, ты знаешь меня лучше, чем кто-нибудь другой.

– И это правда.

– Как ты считаешь, я могу заложить друга?

Если он и удивился, то ничем это не показал. Похоже, глубоко задумался. Я ожидал, что он сразу же скажет: конечно нет. Наконец он посмотрел мне прямо в глаза и заявил:

– Ну, ты ведь служил в полиции.

•••

И я держал тебя за руку без всяких на то причин.

На самом деле, время не проходит. Это мы проходим. Не знаю почему, но это одна из самых печальных истин, до которых мне удалось додуматься. Видит Бог, все, чему я научился, досталось мне тяжело.

Самая большая проблема алкоголика – его нежелание учиться на уроках прошлого.

По своему опыту я знал, что все, если я запью, в моей жизни все пойдет наперекосяк. И все же я отдал бы все что угодно, только чтобы сломать печать на бутылке шотландского виски и отправиться в улет. Или хотя бы опрокинуть несколько кружек пива. Закрываю глаза и вижу столик. Деревянный, конечно. Дюжина кружек «Гиннеса» приветствуют меня. Одна пена чего стоит… Да, это производит впечатление.

Встал и встряхнулся – физически. Эти мечты съедали меня заживо. Голуэй – город, где все ходят пешком. Лучше всего гулять по набережной. У жителей города есть даже определенный маршрут. Вы стартуете на Грэттан-роуд, затем поднимаетесь вверх мимо Сипойнт. Останавливаетесь там ненадолго и слышите призраков всех старых музыкальных групп:

«Роял»

«Диксиз»

«Хаудаунерз»

«Майами».

Не могу сказать, что это был простой век. Но он был вовсе не такой уж и сложный. Пока ты так стоял и наслаждался, ни один мобильник не портил тебе настроения. Затем надо было идти вдоль пляжа до Черного камня. Вот здесь и начинался ритуал. Подойдя к камню, нужно коснуться его ботинком.

Слух об этом распространился широко. Даже японцы стали пытаться лягнуть его в выпаде карате.

Я не держу на них зла за это, но мне казалось, что они лишали смысла весь этот обычай.

Так что вывод делайте сами.

Поэтому я пошел в город и решил зарядиться кофеином для этого путешествия.

Сколько помню, там всегда были часовые. Два человека на высоких стульях в любое время суток. Всегда одна и та же пара. В кепках, куртках и синтетических брюках. Они никогда не сидели рядом. Всегда на противоположных концах бара. Не уверен даже, что они знакомы.

Да вот что еще.

Как бы осторожно вы ни подкрадывались к этим парням, картина никогда не менялась: две кружки «Гиннеса», наполовину опорожненные. Потрясающая синхронность! Ведь это невозможно запланировать! Если я когда-нибудь войду и увижу кружки полными или пустыми, то сразу же пойму, что наступили новые времена и по-старому уже никогда не будет.

Направляясь к своему привычному столику, я взглянул, чтобы проверить. Так и есть, оба на месте, по полкружки перед каждым.

Зато Шон был на взводе. Плюхнул кофе передо мной, ничего не сказал.

Я заметил:

– И тебе с добрым утром.

– Не приставай.

Устыдившись, я принялся за кофе. Недостаточно горячий, но такое уж утро выдалось – ничего не попишешь. Я взял газету. Прочитал, что полиция не войдет в состав войск Европейского союза, поскольку не имеет вооружения.

Человек, которого я где-то видел, подошел и спросил:

– Можно поговорить, Джек?

– Конечно, садись.

– Наверное, ты меня помнишь. Я Фил Джойс.

– Помню, конечно.

Но на самом деле не помнил. Он сел, вытащил табак и бумагу.

– Не возражаешь.

– Валяй, кури.

Он закурил.

Он был заядлым курильщиком. Втягивал дым с такой силой, что щеки западали. Выдыхал дым с глубоким вздохом, уж не знаю, что он означал – удовлетворение или агонию. Он сказал:

– Я знал тебя, когда ты еще за девушками бегал.

Ничего хорошего в тех днях не было. Все ухаживания впустую. Встречал девушку, водил в кино, гулял с ней, если повезет, держал за руку, без всяких на то причин. Никакого кайфа.

Теперь это называется «отношениями», и на каждом шагу вас подстерегают

вопросы

обязанности

и

беременности.

Теперь кайф словить можно только с помощью кокаина. Вы уже не дарите цветы, вы посещаете терапевта.

Джойс говорит:

– Слышал, ты завязал.

– До известной степени.

– Молодец. Рекомендацию мне не дашь?

– Куда?

– На почту.

– Конечно, но я не уверен, что я подходящий человек.

– Это не имеет значения. Мне не нужна работа.

– Не понял?…

– Это для работников социального обеспечения. Делаю вид, что пытаюсь найти работу.

– А… ну ладно.

– Большое спасибо. – И он ушел.

Я встал и уже клал деньги на стол. Подошел Шон.

– Что это?

– Деньги за кофе.

– И с каких пор ты начал платить?

Все! Он меня достал! И я рявкнул:

– Что тебя сегодня за муха укусила?

– Повежливее, сопляк.

Я протиснулся мимо него и сказал:

– Ты хитрый старый пердун.