Текст книги "Река"

Третья симфония Малера

Наконец я отрываюсь от клавишей и подхожу к полке с пластинками. К моей радости, пластинки с минусовками стоят на месте. Это означает, что я могу играть Моцарта, Бетховена и Брамса с оркестром. Партия фортепиано на пластинке отсутствует. А чтобы пианист не сбился с такта, в тех местах, где фортепиано солирует, тикает метроном. В длинных партиях tutti это особенно забавно. Cоздается впечатление, будто играешь с целым оркестром. Однако на сегодня игры на фортепиано для меня довольно, ни одного концерта для фортепиано с оркестром я не знаю достаточно хорошо, даже концерта до минор Моцарта, который учу вот уже два года. Я нахожу Бернстайна – Третья симфония Малера. Это мне подходит, думаю я, стоя посреди гостиной перед большим окном, смотрящим на долину и на реку. Высокие серьезные ели, как в крематории. Маму, Брура Скууга и Аню кремировали. От них не осталось даже кончика мизинца. Не знаю, лучше ли мысль о том, что они превратились в пепел, мысли о том, что они гниют в земле. Но этот вид из окна, который Брур Скууг выбрал когда-то для своего дома, подходит мне сейчас как нельзя лучше. Я ставлю пластинку и сажусь в одно из кресел «Барселона». Меня мучит совесть, что я позволяю себе такую роскошь среди бела дня, но утешает мысль, что мои пальцы сегодня больше не способны играть.

Третья симфония Малера. Я словно возвращаюсь к знакомым источникам, поднявшись над своим личным. Послеполуденное солнце заглядывает в большое окно. Зелень елей золотится в его лучах. Музыка то взмывает ввысь, то низвергается оттуда. В этой симфонии горизонт все время отступает. Я не знаю более точного описания контрастов жизни, во всяком случае, в ту минуту, в тот период моей жизни. Но мне кажется, что у меня еще есть возможность верить в жизнь, налаживать свою, идти дальше, вопреки всему тяжелому, что я пережил. Усилители McIntosh Брура Скууга и два динамика AR вместе с проигрывателем и адаптером создают иллюзию, которая выдерживает конкуренцию с действительностью. Передо мной играет Нью-Йоркский филармонический оркестр. Бернстайн дирижирует в гостиной Марианне Скууг. Медные духовые воздвигают вертикальные колонны среди этой горизонтальной вспышки, посреди скорби, скрывающейся за переживаниями, жизненного опыта, купленного дорогой ценой, – всего того, что делает Малера Малером. И когда радость, серьезность, примирение и сама жажда жизни достигают своего апогея в конце последней части, я вдруг разражаюсь слезами, охваченный отчаянием от всех своих потерь, в страхе перед тем, что ждет меня впереди. И в этом безутешном состоянии меня застает Марианне. Она вбегает в гостиную, склоняется надо мной, прижимает меня к себе, и я получаю передышку, зарывшись лицом в мягкую ямку на шее Аниной матери.

– Прости меня, – всхлипывая, шепчу я. – И пойми правильно. Все хорошо. Я так счастлив, что могу здесь жить.

– Мальчик мой, – тихо произносит она, без конца гладя меня по голове, и мы слушаем Малера вместе. – Я не знала, что ты так сильно ее любил.

Вторая ночь на Эльвефарет

В тот вечер мы с Марианне уже не пьем вместе вино. Как только я успокоился и она убедилась, что со мной все в порядке, я иду на кухню, делаю себе несколько бутербродов и ухожу к себе, чтобы Марианне убедилась, что я в состоянии соблюдать наши правила. Сейчас я только жилец Аксель Виндинг. Я начал погружаться в великие романы, как это делала Катрине с двенадцати лет. Один за другим следуют «Братья Карамазовы», «Преступление и наказание», «Война и мир», «Анна Каренина». Теперь – «Идиот». Русские, которые страдали и любили. Меня заражает их страстность, их серьезное отношение к жизни. Я лежу на роскошной Аниной кровати, глотаю каждое слово и думаю о том, как глубоко мыслили эти совсем еще молодые люди. Я тоже молодой, но я не чувствую себя ни глубоким, ни умным, ни самостоятельным. Мне довольно, если я могу прижаться губами к ямочке на шее Марианне Скууг. Она волнует меня своим присутствием, своим отсутствием – всем, что она делает. Меня возбуждает, что она на семнадцать лет старше меня. Меня возбуждает, что мы с нею делим одно и то же горе. Я замечаю, что, даже читая, я думаю о ней. Что-то она делает в эту минуту? Внизу все тихо. Что она делает? Читает газеты? Собирается послушать Джони Митчелл? Я не ошибся. Снова доносятся ее песни. Я узнаю их по незатейливости, по чистоте выражения. Мне нравится, что Марианне Скууг ставит звук на полную мощность. Это мешает мне думать. Но приятно. Я хочу, чтобы мне что-то мешало, отвлекало, удерживало в настоящем.

Однако после «Ladies of the Canyon» наступает тишина. Полная тишина. Только через час, уже ближе к полуночи, она поднимается по лестнице на второй этаж. Неужели ей достаточно так мало спать? Она не идет в свою комнату, не идет в ванную. Она заходит в комнату для гостей, запретную комнату. Я слышу, что она говорит там по телефону. Тихий голос едва проникает сквозь стену. С кем она разговаривает так поздно? Есть ли у нее любовник? Мне не хочется, чтобы у нее был любовник.

Я лежу с открытыми глазами и слушаю. Она говорит долго и монотонно, словно поверяет что-то важное. Кому она поверяет свои тайны? Наверное, подруге. Надеюсь, это та подруга, тоже врач, с которой она в прошлом году ездила в Вудсток.

Мне нужно выйти в уборную. В коридоре разговор Марианне лучше слышно, но я не смею остановиться, чтобы послушать. Я прохожу в ванную, справляю нужду и возвращаюсь в коридор.

И тут появляется Марианне.

Она уже в ночной рубашке. Белой и короткой, и босиком. Волосы у нее распущены так же, как бывали распущены у Ани, когда она выступала перед публикой. В полутьме коридора она выглядит необыкновенно красивой.

– Я мешаю тебе спать? – спрашивает она.

– Нет.

Она подходит ко мне, быстро гладит по плечу и робко улыбается.

– Я больше не буду говорить по телефону. Иди и ложись. Мне приятно, что ты живешь в этом доме.

– Мне тоже.

Меня охватывает возбуждение. Она кивает.

И спускается по лестнице в гостиную, чтобы снова послушать Джони Митчелл.

Я засыпаю на середине «Rainy Night House».

Дождливые дни и ночи

День за днем льет дождь. Это мне по душе… Аня тоже любила дождь. Дни обретают характер. Марианне утром уходит на работу. Я лежу и жду, чтобы хлопнула входная дверь. Тогда я иду в ванную и долго стою под душем, наслаждаясь запахом Марианне, который еще держится в ванной. Запах женской кожи и свежий аромат туалетной воды. Иногда там пахнет ноготками. Аня тоже пользовалась этим кремом. Но чаще всего в ванной пахнет ландышем. «Lily of the Valley».

Я одеваюсь и иду на кухню завтракать, радуясь, что ко мне возвращается желание работать. Метод долбежки принес свои плоды. Фортепиано начинает подчиняться моей воле. Я смотрю на мокрые ели за окном и чувствую глубокую благодарность за то, что могу поддерживать связь с Аней через Марианне Скууг, через этот дом, через ее рояль, кровать, в которой она спала. Горе и боль постепенно отступают.

По ночам мне снятся большие города, концертные залы, женская грудь, конкретные люди, голоса, звуки. Мне снова снится мама. Она приходит ко мне и бывает очень ласковой. Я покоюсь в ее объятиях. Потом мне снится что-то необыкновенно приятное об Ане. Но когда я просыпаюсь и мне не хватает игривой руки Ребекки, я думаю только о Марианне Скууг.

Однажды на пороге дома появляется Ребекка, она прикатила в Рёа на своем американском джипе, сбежала, как она говорит, от противной лекции о мозге и всего, что о нем знает старый вонючий патологоанатом.

– Мне захотелось посмотреть, как ты тут устроился, – говорит она и быстро целует меня в губы. – Я думаю не только о медицине.

– Неужели ты не тоскуешь по Бетховену? – спрашиваю я. – По нашему музыкальному содружеству? По всему, чего ты не знаешь?

– Перестань, – сухо говорит она. – Мы собирались поговорить о тебе.

– Я живу прекрасно, – говорю я и пропускаю ее в дом.

Она оглядывает меня взглядом женщины, оглядывающей небезразличного ей мужчину.

– Ты побледнел. Ты хоть гуляешь когда-нибудь?

– Сельма приставила мне нож к горлу.

– Это я понимаю. Но, какой бы строгой она ни была, твое время принадлежит не только ей. Ох, Аксель, каждый раз, когда я вижу тебя, мне тебя хочется. Ты это чувствуешь? Тс-с, молчи! Я знаю, что ты думаешь. Но у меня есть Кристиан, и с этим уже ничего не поделаешь. Ты знаешь, что в тебе есть что-то очень сексуальное? Я всегда считала, что у мужчин-пианистов потные пальцы и пустота в голове. Но ты не такой. И в этом доме кроется какая-то тайна. Что-то сверхчувственное. Что это? Марианне Скууг? Или в этих стенах все еще правит Аня? Я тебя люблю за смелость. И вместе с тем меня огорчает, что у тебя начинаются отношения с этой женщиной. Ты знаешь, что она ездила в Вудсток?..

– Плевать мне на этот Вудсток. И при чем тут Марианне Скууг? Она же мне в матери годится!

– Для мужчин возраст женщины не имеет значения. С женщинами все обстоит иначе. К счастью, трудно поверить, чтобы Марианне Скууг могла что-то найти в тебе. Когда женщине тридцать пять, ей еще достаточно своих сверстников или мужчин немного постарше. Но, может, ей льстит, что ты смотришь на нее влюбленными глазами? Тс-с, не возражай. Я это видела. Сейчас ты в своей голове смешиваешь воедино Марианне и Аню. Вот это-то меня и тревожит.

– Что именно тебя тревожит?

– Боюсь, что ты сделаешь неправильный выбор. Запутаешься в трагических чувствах. В чем-то безнадежном и упустишь счастье. Так было со многими и до тебя. Когда ты сказал, что собираешься снять комнату у Марианне Скууг, я подумала, что в этом есть что-то нездоровое. А теперь, когда познакомилась с нею и поняла, что она мне нравится, что она смелая, моя тревога только усилилась. Поэтому я и поспешила к тебе. Так как обстоят дела на самом деле?

Я рассказываю ей, как проходят мои дни, как я работаю. Рассказываю о своей жизни, в которой почти ничего не происходит, и о том, что Марианне Скууг поздно ложится, слушая каждый вечер Джони Митчелл. Рассказываю, что занимаюсь по шесть-семь часов в день и что после ежедневной обязательной программы играю большой концерт с «Музыкой минус один инструмент». Ребекка это одобряет.

Потом все-таки наступает ее очередь. Она говорит, что им с Кристианом нравится моя квартира на Соргенфригата, что своими любовными стонами и вздохами даже в дневное время они выгнали в окно призрак Сюннестведта, что им непривычно заниматься любовью в центре города, где их повсюду окружают люди, а потому это их особенно возбуждает. На Бюгдёе или на даче в Килсунде она ничего подобного не испытывала. Она говорит об этом так откровенно, что меня охватывает ревность, и она это видит, к своей радости. Она больше позаимствовала у хиппи, чем я.

– Тебе принадлежит частица меня, которой никогда не получит Кристиан, – утешает она меня. – Если бы ты тогда не влюбился в Аню, мы сейчас были бы вместе. Тебе это никогда не приходило в голову? Я решила, что ты будешь принадлежать мне, хотя ты в то время связался с Маргрете Ирене. Ты был моим героем, моим идолом. Никто не заводил меня так, как ты. Неужели ты никогда даже не догадывался об этом? Но как раз в тот день, когда я решила влюбить тебя в себя, появилась Аня, и у меня не осталось никаких шансов. Тогда я поняла, что должна найти себе другой объект для обожания. Жизнь проходит быстро. Я в этом уверена. И я не способна год за годом страдать по поводу потерянного объекта любви. У Кристиана есть свои преимущества. Поэтому сейчас мне уже нужно идти.

Она обнимает меня, долго смотрит мне в лицо своими пронзительно голубыми глазами. Потом быстро прикасается губами к моим губам.

– Мы могли бы повторить то, что уже однажды было между нами, – бормочу я.

– Нет, – строго говорит она, приложив палец к моим губам. – Такая жизнь не для меня. Я хочу быть верной своему жениху.

– А если бы я тоже к тебе посватался? – вдруг спрашиваю я со стучащим сердцем. – Если бы сказал, что никто, кроме тебя, мне не нужен?

Она вонзается ногтями мне в шею.

– Не шути так, Аксель. Для меня это слишком серьезно. Как бы там ни было, уже слишком поздно.

После ухода Ребекки я опять сажусь за рояль, но сосредоточиться уже не могу. Во мне всколыхнулись воспоминания о последней ночи на даче Фростов в Килсунде. А вместе с ними и воспоминания о других днях у нее на даче. Мне было хорошо с нею. Я чувствовал своеобразный покой, почти счастье. Неужели я проглядел ее? Пропустил? Не заметил? Не понял, когда она пыталась внушить мне, как важно сделать в жизни правильный выбор?

Уже стемнело. Дни стали короче. Мне не хватает Ребекки, но я радуюсь, что живу не один.

Скоро домой с работы вернется Марианне.

В тот вечер мы с Марианне заговорились. В тот вечер мы оба хотим избежать одиночества. Нам обоим хочется выпить вина. Я еще взволнован приходом Ребекки. Мое тело растревожено. Мысли тоже. Да и Марианне тоже неспокойна. Она приглашает меня на обед, приготовив что-то нехитрое из спагетти. Она не мастер готовить. Но это не имеет значения. Мне нравится с ней разговаривать. Она интересуется, как у меня прошел день. Я рассказываю ей о визите Ребекки.

– Мне нравится Ребекка, – говорит она. – Ты должен был выбрать ее.

– Она тоже так говорит. Но уже поздно.

– Пока человек жив, ничего не поздно.

– Но она помолвлена. Дочь миллионера с Бюгдёя. В этой среде разводы редкость. Они позорят семью.

– Как тебе не стыдно! – с улыбкой говорит Марианне.

– Мне хорошо здесь.

Мы сидим на диванчиках Ле Корбюзье, но так близко, что при желании можем прикоснуться друг к другу.

Я спрашиваю у Марианне о ее работе. Она становится серьезной, говорит, что ей тяжело, что у нее огромный список запущенных врачами пациенток, что каждое утро она просыпается со свинцовой тяжестью в теле. Признается, что слишком мало спит, надеется, что меня не беспокоит музыка, которую она слушает по ночам. Джони Митчелл.

– Мне она нравится, – говорю я. – У нее такой высокий чистый голос. Красивые, прозрачные мелодии. Она напоминает мне Шуберта.

– Я ее обожаю, – признается Марианне.

Она такая молодая, когда произносит эти слова, так похожа на Аню, она как будто хочет казаться взрослой, хотя уже взрослая. Но как она себя ведет? Проводит вечера с непредсказуемым восемнадцатилетним юнцом. Говорит ночами по телефону в запретной комнате…

– Ты уверена, что мне не следует уйти к себе? – спрашиваю я.

– Да, пожалуйста, не уходи. Сегодня пятница. Можешь сидеть здесь.

Меня вдруг осеняет:

– Давай крутить друг для друга любимые пластинки, – предлагаю я. – Мы так делали в нашем Союзе молодых пианистов. По очереди.

– Какое ребячество! – улыбается она. – Но это забавно.

– Кто начинает? – спрашиваю я.

– Ты. Только надеюсь, ты не поставишь симфонию Малера?

– Обещаю. – Я вскакиваю и подхожу к проигрывателю.

Шуберт, думаю я, Шуберт и Джони Митчелл близки друг другу.

– У твоего мужа гениальное собрание пластинок, – говорю я. – Должно быть, он очень любил музыку.

Марианне смеется.

– Ты же знаешь, он был нейрохирургом. Ему нужно было восполнять чувства.

Да, Брур Скууг был нейрохирургом и в конце концов разнес свой мозг вдребезги, думаю я. Но тут же вижу, что она читает мои мысли, и мне становится не по себе.

– Я знаю, каково это, – говорю я.

– Нет, не знаешь, – отвечает она.

Какое-то время мы молчим. Я перебираю пластинки.

– Давай поговорим о нем в другой раз, – примирительно просит Марианне.

– Согласен. Но думаешь, мы найдем день для такого трудного разговора? Ты сможешь рассказать мне то, чего я не знаю о последних днях Ани? Рассказать, почему Брур Скууг покончил жизнь самоубийством?

Ее поражает моя настойчивость. Она смотрит на меня почти с удивлением.

– Неплохая мысль, – говорит она. – Но у меня нет сил говорить об этом здесь, в этом доме. Надеюсь, ты понимаешь, что я имею в виду?

– Можем прогуляться на Брюнколлен, – предлагаю я. – Мы как-то ходили туда с Аней.

– Я помню, – Марианне улыбается. – Ты заблудился и привел ее прямо на полигон. И там она упала без чувств тебе на руки.

Я краснею.

– Я не нарочно. Но я был слишком влюблен и ничего не соображал. Забыл, куда надо идти.

Взгляд ее смягчается, когда я говорю об Ане. Ей нравится, что я не скрываю от нее своих чувств к ее дочери.

– Давай пойдем туда завтра, – предлагает она. – Нам обоим необходим свежий воздух.

– Завтра утром?

– Да, завтра утром, – кивает она.

Но главное между нами – музыка. Она возникает, как привидение, как надежда. Мы не знаем, что это такое. Знаем только, что можем ею воспользоваться, что она будит в нас чувства, необходимые нам в эту минуту, что она возбуждающе опасна и учит нас настраиваться на ее частоту.

Я начинаю со струнного квинтета до мажор Шуберта. Вторая часть. Знает ли Марианне, что об этой второй части мы в последний раз говорили с Аней?

Что-то ей, конечно, известно. Она словно окаменела, сидит неподвижно с закрытыми глазами, вдыхает музыку ноту за нотой. Глубокими медленными вдохами, послушная, точно школьница. А когда эта часть кончается и я подхожу к проигрывателю, она открывает глаза и внимательно на меня смотрит.

– Ты понимаешь, что ты делаешь, Аксель?

Я с удивлением поворачиваюсь к ней.

– Что ты имеешь в виду?

– Ты слишком взрослый для своего возраста. Не многие восемнадцатилетние парни, которых я встречала, соответствовали своему возрасту. Девушки – другое дело. Но не парни.

– Я рано стал самостоятельным, – говорю я. – Как и ты.

– Вообще-то я не стала самостоятельной. Хоть и забеременела в восемнадцать лет. Ведь рядом со мной был мужчина. Его потребности сталкивались с моими. Потом с Аниными.

Я не знаю, что ей на это сказать.

– Теперь моя очередь? – спрашивает она.

И сворачивает самокрутку. Я подношу ей спичку. И сразу достаю свои сигареты с фильтром. Это уже ритуал. Я должен показать ей, что мы одноклубники. Я как ребенок. Хочу курить вместе с ней.

Несколько минут мы молча курим. Потом она встает и подходит к проигрывателю. Высокая, стройная, гибкая. Сейчас она ровесница Ани. На ней джинсы. Что касается одежды, Аня была старомодной. Марианне Скууг любит молодежную моду. Мне это нравится.

Она выбирает Донована. Мягкий эфирный голос, которого я никогда раньше не слышал. «Oh, I dreamеd that I dwelled in the North Country…»[3]3
  «Я мечтал о том, как задержался в Северной стране…»


[Закрыть]

– Красивая песня, правда?

– Да, очень, – соглашаюсь я. И вижу, что ее обрадовали мои слова. Наверное, Брур Скууг никогда с ней не соглашался. Да и Аня тоже. Может, Донован был ее тайным недостатком. В таком случае, я люблю ее недостатки.

Мне незнакома мелодия, которая следует за Донованом. Красивая, простая мелодия. Первый раз мне хочется узнать не классическую музыку. Какая она? Отец обычно слушал Джима Ривза, только чтобы подразнить маму, а я всегда был на ее стороне, когда эта музыка приводила ее в бешенство.

Я выбираю вторую часть скрипичной сонаты ля мажор Брамса в исполнении Исаака Стерна. Мелодичную, сердечную и в то же время игривую. Она похожа на Аню.

– Послушай это, – предлагаю я.

Так мы сидим час за часом и вслушиваемся друг в друга. И каждое произведение, которое мы слышим, похоже на слова, на попытку, на тайну, которую мы хотим открыть друг другу. Голос Джони Митчелл. Фортепианные звуки Дебюсси.

– Послушай это! – предлагает она и ставит «Judy Blue Eyes-suite» из Вудстокского альбома. – Я была там, – говорит она почти с детской гордостью.

– Кто эта подруга, с которой ты туда ездила? – спрашиваю я.

От моего вопроса в ней как будто что-то разбивается. Настоящая боль, словно она наступила на битое стекло.

– Это ты узнаешь завтра, – обещает она.

Я пытаюсь вернуть прежнее настроение, поставив Брукнера. Известное начало Четвертой симфонии.

– Давай обойдемся без Брукнера, – просит Марианне.

– Ты его не любишь?

– Нет, дело не в этом. Именно сейчас для меня в Брукнере слишком много Брура.

– Он любил Брукнера?

Она задумчиво кивает.

– Очень. Брукнер был для него и чистотой, и утешением. Всем тем, в чем Брур нуждался. Представь себе Аню и Брура в креслах «Барселона», слушающих это ужасное скерцо из Девятой симфонии Брукнера. Эта симфония как Судный день, ты не находишь? Dies irae, написанное в День Гнева. Словно кто-то стоит над тобой с хлыстом, и ты чувствуешь себя ничтожеством. Почему-то им очень нравилось это скерцо. Им обоим была необходима строгость. Порядок, дисциплина, законность. Может быть, даже наказание. Но я сейчас не вынесу больше ни строгости, ни наказания.

– Но ведь Четвертая симфония – это чистая любовь. – Я пытаюсь объяснить и защитить свой выбор.

Она энергично качает головой, глаза у нее закрыты.

– Я вдребезги разбита любовью, – говорит она. – Пожалуйста, постарайся меня понять.

– Как хочешь. Сейчас твоя очередь.

Ее очередь? Она медлит. Смотрит на часы.

– Пора ложиться, – говорит она.

– Пора? Глупо получилось с Брукнером. Может, ты постараешься исправить настроение?

Она улыбается и гладит меня по щеке.

– Ты такой милый, Аксель, – она встает. – Хорошо. Я знаю, что я поставлю. Но для тебя это будет слишком сентиментально.

– Я не боюсь сентиментальности, – говорю я. – Человек, который ругает сентиментальность, жадный и самонадеянный, так говорила моя мама.

– Хорошо сказано, – улыбается Марианне. – Я дразнила Аню и Брура своим роком и поп-музыкой. Но люди, которые вечером в субботу слушают музыку Судного дня Брукнера, нуждаются в некоей корректировке, думала я тогда. Мы тоже устраивали такие вечера, так сказать, беседовали друг с другом через музыку. Брур тяготел к торжественной музыке и читал нам длинные лекции перед каждым произведением. Тогда я, чтобы отомстить ему, ставила «Роллинг Стоунз».

– А что говорила Аня?

– Она расстраивалась, потому что воспринимала это как музыкальную ссору между родителями.

– А ей нравилась твоя музыка?

– Редко. Большей частью моя музыка оставляла ее равнодушной. Хотя Джони Митчелл ей нравилась. Ее она слушала даже не один раз. Особенно ей нравилась одна песня с первой пластинки. Я не могу поставить ее для тебя, боюсь, что начну плакать. Она называется «Song to a Seagull». Когда Митчелл пела последний куплет, на глазах у Ани всегда появлялись слезы: «I call to the seagull, who dives to the waters, and catches his silver-fine dinner alone. Crying where are the footprints, that danced on these beaches, and the hands that cast wishes, that sunk like a stone. My dreams with the seagulls fly, out of reach, out of cry».[4]4
  «Я зову чайку, которая ныряет в воду и в одиночестве ловит свой серебристый ужин. Я плачу там, где следы танцуют на берегу и где рука бросала желания, что утонули, как камни. Мои мечты улетели вместе с чайкой в недосягаемость, где нет слез».


[Закрыть]

Марианне произносит это наизусть и видит, что я растроган.

– Но, на твой взгляд, это, конечно, банально, – говорит она.

– Это не банально, – возражаю я.

– Мне бы хотелось знать, почему именно эти строчки так трогали Аню? Одиночество, звучавшее в тексте? Описание чайки, одиноко охотящейся за своим обедом? Фраза о желаниях, мечтах, которые утонули, как камни? Или она плакала над слезами, исчезнувшими в песке? Господи, я опять говорю о тяжелом, а я не хотела говорить об этом сегодня вечером!

– Ну так поставь что-нибудь откровенно банальное, – предлагаю я.

– Ах, да! – Она хватается за голову. Я вижу, что она много выпила. – Вот другая песня, которую все знают. Хит этого года. «Bridge Over Troubled Water».

– Я ее слышал, – признаюсь я.

– Но ты не слышал ее на этом сумасшедшем музыкальном центре Брура, – говорит она с улыбкой. – Не слышал этого безумного звучания или, говоря иначе, не слышал, как грохочет настоящий гром.

– Но ведь ты не это имела в виду, когда выбрала эту пластинку? – говорю я.

Она с уважением смотрит на меня. Улыбается. Но глаза у нее строгие.

– Угадал, – говорит она. – Молодец.

И она опускает адаптер на пластинку. Слышится шорох, и я понимаю, что она ставила эту пластинку много раз.

Она садится на свой двухместный диванчик Ле Корбюзье. Слушает, закрыв глаза. Я тоже слушаю, сидя на своем месте. И вместе с тем наблюдаю за ней. Знает ли она об этом? Слова песни заставляют ее лицо меняться. Сколько раз она слушала эту песню? Столько же, сколько я слушал Третью симфонию Малера? Да, я знаю эту песню. Ее каждый день передавали по радио, когда мы с Ребеккой слушали девятичасовые новости на даче Фростов. Марианне выпила чуть больше, чем следовало. Она не может справиться со своими чувствами. Когда Арт Гарфанкл начинает второй куплет: «When you’re down and out. When you’re on the street. When evening falls so hard, I will comfort you»[5]5
  «Когда ты в плохом настроении. Когда ты вышел на улицу. Когда вечер оказался тяжелым, я хочу утешить тебя…»


[Закрыть], – она глубоко вздыхает и вся дрожит. Дальше следует: «When darkness comes, аnd pain is all around, like а bridge over troubled water, I will lay me down…»[6]6
  «Когда становится темно и кругом только боль, как мост над бурной водой, мне хочется лечь…»


[Закрыть]. Она тысячу раз слышала эти слова, и, тем не менее, они снова трогают ее так же, как христиан, которые ходят в церковь, раз за разом трогают Нагорная проповедь, Письмо к коринфянам о любви и стихи из книги Екклесиаста о том, что всему свое время.

Сейчас время для меня и Марианне Скууг. Мы сидим в гостиной дома Скууга и слушаем песню, которую знает почти весь мир, мне больше не хочется смотреть на Марианне, и я тоже закрываю глаза, потому что не хочу видеть, как она начнет плакать. Но когда раздается гром, когда звучат долгие звуки смычковых и я осмеливаюсь открыть глаза, я вижу, что она держит себя в руках, что это она смотрит на меня, с интересом наблюдая за моей реакцией.

– И это все? Нет, так не годится, – говорю я.

– А по-моему, именно этим и следует закончить вечер, – возражает она, стоя у музыкального центра со снятым с пластинки адаптером. – А впрочем, все равно сейчас твоя очередь выбирать.

Я чувствую, что мне не хочется возвращаться к классике. Хочется побыть еще в мире Марианне.

– Поставь сама что-нибудь, – прошу я. – Поставь Джони Митчелл.

– Только не Джони Митчелл, – говорит она. – Но я могу поставить тебе что-нибудь еще Саймона и Гарфанкла. Это будет фактически твой мини-портрет.

– Мой?

– Да, вот слушай.

Она ставит «The Only Living Boy in New York». Эту вещь я раньше не слышал. Я ведь почти никогда не слушаю такую музыку. Но сейчас мне нравится то, что я слышу. Нравится мелодия, немного ленивое настроение, какая-то засасывающая гнетущая подавленность. Я пытаюсь и не могу разобрать слова. «Dа-n-dо-da-n-do here I am. The only Living boy in New York».

Марианне стоит у музыкального центра и смотрит на меня почти дразнящим взглядом, а Пол Саймон поет на фоне хриплых голосов.

Песня окончена.

Тишина. Марианне с ожиданием наблюдает за мной, словно ждет, что я должен заговорить первый.

– И это мой мини-портрет? – ничего не понимая, спрашиваю я.

– Да, – твердо говорит она. – Разве ты не услышал, сколько в этой песне светлого? А ты, Аксель, светлый человек, несмотря на все, что тебе уже пришлось пережить. Но там есть еще бас-гитара. Ты слышал бас-гитару? Низкий и очень заметный голос, потому что он очень разный.

– И это я?

– Да, Аксель, это ты.

Глубокая ночь. Марианне говорит, что мне пора, что ей надо немного побыть одной, если я не имею ничего против этого.

Она стоит рядом со мной и знает, что я глубоко вдыхаю ее в себя, взволнованный своим мини-портретом, который она захотела мне показать, обнаружив, что помнит обо мне, имеет обо мне свое мнение.

И, думаю, мне ясно, что она имела в виду, говоря о бас-гитаре. Но расспрашивать ее подробнее я не смею.

– Иногда мне даже страшно, до чего ты похожа на Аню, – говорю я.

Однако, произнеся эти слова, я понимаю, что нельзя было этого говорить. Сейчас нельзя упоминать Аню. Мы оба устали. Я вижу это по ее лицу. На дорогом столике стоят две пустые бутылки из-под красного вина.

– Иди и ложись, – тихо говорит она.

Я послушно киваю. Мне хочется, чтобы она меня обняла, сделала что-то со мной, чтобы сейчас она взяла на себя руководство. Но она не хочет. Не позволяет себе ни одного даже самого осторожного прикосновения. Она словно читает мои мысли. Поэтому я говорю:

– Итак, завтра на Брюнколлен?

– Да, – кивает она. – Только не слишком рано.

Я поднимаюсь по лестнице в Анину комнату. Марианне остается в гостиной.

В этот вечер я не принимаю душ. Даже не чищу зубов. В этот вечер я падаю на кровать одетый и засыпаю мертвым сном.