Текст книги "Зеленоглазка"

КНИГА ТРЕТЬЯ
1862

Глава первая

Обычно мне удавалось закончить работу с бумагами еще до прихода детей. Потом мы пили чай с пирожными – я всегда наказывала, чтобы их оставляли, – и дети рассказывали мне, как провели день. Если у меня не было запланировано никаких встреч, мы вместе поднимались в комнату для занятий. Я помогала их купать и немного читала им перед сном. Иногда я не могла себе этого позволить, например, если у меня еще оставалась работа или если требовалось обсудить что-либо с Сампсоном или Лоренсом Клэем. Изредка в это время появлялся сам Джон Лангли, хотя обычно он старался не мешать моему общению с детьми. Он понимал, что это лучшее, что есть у меня в жизни. Сейчас в комнату ко мне заглянул Бен Сампсон.

– Мисс Эмма, только что передали от миссис Джордж Хэтэвей, что завтра она придет в магазин, чтобы выбрать материю на платье к балу у губернатора. Она любезно попросила, чтобы ты присутствовала, – он приподнял лохматые брови, ожидая, что я на это скажу.

Прежде чем ответить, я обмакнула ручку в чернила и дописала столбец цифр.

– Конечно же, Бен, нам придется приготовиться к тому, что в течение двух часов будут перерыты все рулоны ткани и только тогда она, возможно, решится расстаться со своими деньгами. Иногда я думаю: а всегда ли наши затраты столь своевременны и обдуманны?

Бен решил зайти и немного поболтать.

– Ну ладно уж, мисс Эмма, кто бы говорил! Она ведь надеется получить у тебя самые лучшие советы относительно того, какой цвет и фасон предпочтителен в этом сезоне. Потом она встретится еще с добрым десятком дам и расскажет им, какие замечательные советы она получила у мисс Эммы, а те расскажут еще сотне своих знакомых, и тогда нам удастся спихнуть весь этот французский шелк, хотя я считал, что он никогда не пойдет по такой немыслимой цене.

Я потерла затекшие от работы пальцы.

– Что тут говорить, Бен, это было бы здорово. Я с удовольствием перевернула бы для них весь этот магазин вверх дном десять раз, лишь бы это сулило прибыль. Это в любом случае лучше, чем сидеть здесь и подсчитывать наши жалкие гроши.

– Что ж, отлично, тогда можешь быть уверена, что половина женщин на балу у губернатора выпорхнет из-под твоей легкой руки. Они оденутся в твои ткани, твое кружево, возьмут в руки твои веера. Даже спросят у тебя, к какому им пойти парикмахеру.

– Все это, безусловно, прекрасно. Но, Бен, вспомни наши старые времена! Вот тогда было действительно здорово! Хотя каждый проданный ярд ленты отвоевывался, как пядь земли, а книги заполнялись в перерывах между обслуживанием покупателей. Наверное, путь к успеху нравится мне больше, чем сам успех.

Он перебил меня.

– Ты самая умная женщина в Мельбурне, Эмми, – сказал он, впервые не прибавив к моему имени «мисс», – и это так нелепо, что тебя не будет среди танцующих на балу. Ты бы смогла, если бы захотела. Для этого надо только заставить Джона Лангли чуть-чуть подвинуться…

Я покачала головой.

– Покупателям было бы неприятно встретить там продавщицу из галантерейного магазина. Кроме того, я и не хочу идти – тебе это должно быть известно.

Он хмуро взглянул на меня и подергал себя за кончик уса.

– Ты губишь себя в этом магазине. Ну зачем тебе все эти учетные книги, возня с отпрысками Лангли и вечная забота о Магвайрах?

– А что я, по-твоему, должна делать? Сидеть дома и вязать? Ты знаешь, что для этого я подхожу еще меньше, чем Роза, – я просто ненавижу это. – Я указала ручкой на стул, стоящий у стола напротив меня. – Садись, Бен, наверное, эта ранняя весна выбила тебя из колеи.

Он выглядел даже более чем просто выбитым из колеи, но я не стала говорить ему об этом, потому что он всегда очень беспокоился относительно своей мужественности и не выносил, когда ему напоминали о возрасте. Он закрашивал седину в кудрявой шевелюре и великолепных усах и, я думаю, правильно делал. У женщин, посещавших магазин, он имел бешеный успех.

Я взяла со стола колокольчик и вызвала Сюзанну Хиггинс – это была дочка одного из моих первых знакомых с Лангли-Лейн. Сюзанне недавно исполнилось семнадцать, и она была приставлена ко мне, чтобы я учила ее, чему могла.

– Принеси мне чай, Сюзанна, а потом подготовь свежую заварку для детей. И еще принеси виски для мистера Сампсона.

Я могла поить джентльмена виски в своем офисе, это не вызвало бы в Мельбурне никаких кривотолков, потому что все знали, какова Эмма Лангли. Прошло уже почти шесть лет с тех пор, как наш магазин впервые открыл двери для покупателей. За это время мне удалось завоевать доверие и определенную власть. Конечно, это по-прежнему был магазин Лангли, только я немного расширила его, уговорив Джона Лангли присоединить к нему соседнее здание, где раньше располагалась разорившаяся сапожная мастерская. Лангли перекупил его, и я открыла там новый отдел галантереи и тканей. Я оформила его по своему вкусу, выкрасив светло-серой краской и повесив в витрине шелковые шторы. Перед прилавками я поставила мягкие стулья, чтобы взыскательные дамы могли проводить там часы, примеряя перчатки и шляпки. В принципе я не придумала ничего особенного, только отделила продажу кружев и лент от продажи оружия и молескиновых брюк, но зато уж здесь, в небольшой пристройке к основному магазину, мне удалось воссоздать настоящий мир женщины. Отсюда уходили с чувством, что потратили свои деньги не зря, сделав самое модное приобретение, здесь всегда рассчитывали на помощь и совет в выборе вещи. Бог его знает, что это было; ведь все получали из Лондона и Парижа те же самые журналы мод, что и я. Может быть, я более скрупулезно изучала их. А может быть, в других местах просто не хватало Бена Сампсона – кудрявого красавца в пиджаке с шелковыми лацканами, который всегда готов был рассеять сомнения покупательниц и убедить их, что именно этот оттенок бархата носит сегодня весь Нью-Йорк. Ах, Бен, как будто он мог знать, что носят в Нью-Йорке, так же как и я сама!

Бен приехал сюда шесть лет назад по моему вызову. Я сообщила в письме, что открываю новый отдел в магазине Лангли и предлагаю ему принять участие в этом деле. Джон Лангли был согласен финансировать проект, хотя это было рискованное мероприятие; Лангли всегда рассчитывал только на полный успех дела, но мне он поверил. Он даже согласился пойти против предрассудка того времени, что женщин не следует пускать в бизнес. Видимо, он почувствовал, что мое предложение было продиктовано отчаянием, охватившим меня тогда, в день отъезда Адама из Лангли-Даунз. Конечно, он и в мыслях не допускал, что то, что он узнал о Розе, было правдой, но, думаю, он понял, что я страстно желаю заполнить чем-нибудь свои дни. Мне было не важно, как он воспримет это – как возмещение, как взятку или как плату за то, что сделала Роза; главное, это сулило деньги и поддержку его имени, кроме того, моя жизнь сразу же обретала смысл, так как нашелся бы выход энергии.

Бен не стал затруднять себя ответом на мое письмо, а сразу же прибыл из Балларата собственной персоной. Он стоял рядом со мной посреди убогой сапожной мастерской, которую теперь арендовал Лангли, и посматривал за окно, пытаясь сосчитать, сколько прохожих проходит мимо магазина по Коллинз-стрит.

– Мне неинтересно знать, как тебе удалось убедить Джона Лангли позволить начать это дело, мисс Эмма, но это золотая жила, еще похлеще той, что нашел Дэн Магвайр. Я – за, если ты берешь меня.

– Как насчет того, чтобы уехать из Балларата?

– Да в гробу я его видел! С тех пор как добычу золота захватили крупные компании, там наступила такая скучища, что хоть беги, а потом, что у меня там? Несколько досочек, сколоченных вместе, – вот и весь магазин. Да еще складик, которого хватает как раз на столько товара, чтобы распродать его за три дня. Я скопил немного денег и с удовольствием вложил бы их в это дело, если есть возможность.

– Возможность есть, – сказала я. – Чем меньше Джон Лангли вложит, тем в меньшей степени он будет владельцем. Но он деловой человек, не забывай об этом, Бен. И когда он берет кого-то в партнеры, он всегда требует, чтобы тот вкладывал в его дело каждый пенни: это своего рода гарантия, что партнер всегда рискует больше, чем он сам, и что он не станет относиться к предприятию спустя рукава. Я собираюсь вложить в это дело все наши сбережения.

– Адам согласен?

– Адаму все равно, что будет с его деньгами. Думаю, он забыл даже, что они у нас есть. Не волнуйся, его согласие я получу сразу же по прибытии «Энтерпрайза».

Я попыталась снова заняться измерениями и записями, но Бен поймал меня за руку и повернул лицом к себе.

– Мне не нравиться, как ты говоришь это, мисс Эмма. Что у вас там случилось с Адамом? – не получив от меня ответа, он сжал мою руку сильнее. – Я так и подумал, что очень странно для молодой замуж ней женщины ввязываться в бизнес, когда ей самое время думать о муже и о семье… Если бы ты не упомянула в письме о Джоне Лангли, я бы и не придал этому значения, хотя у меня никогда еще не было причин считать тебя дурой.

– За это время я не стала дурой, и, думаю, Адам будет согласен.

Он покачал головой.

– Я не об этом. У вас что-то случилось?

Я вырвала у него руку, но тут же поняла, что не смогу лгать ему прямо в глаза. Он знал меня настолько хорошо, что видел насквозь.

– Больше никогда не спрашивай меня об этом, Бен Сампсон, потому что тебя это совершенно не касается!

Он погладил меня по голове, как ребенка.

– Больше не спрошу. Ты права, Эмми, меня это не касается.

В течение недели он продал свой магазинчик в Балларате и вернулся ко мне. Быстро уладив все вопросы с Джоном Лангли, мы приступили к делу и в первую очередь наняли маляра, чтобы перекрасить магазин снаружи. Рядом с ярко-голубым фасадом Лангли он выглядел, как падчерица рядом с нарядной дочкой. Надо было хоть как-нибудь оживить его, и мы выбрали бледно-серый цвет с белыми вставками.

– Непрактично, – сказал нам Джон Лангли, – вам придется постоянно подновлять его.

– Зато красиво! – сказал Бен. – Это самый красивый магазин на Коллинз-стрит.

Внутри мы красили сами, но только внизу, в самом торговом зале, а офисы на втором этаже пришлось оставить в их первозданном, то есть обшарпанном, виде. На то, чтобы переоборудовать и обставить их, еще предстояло заработать деньги. На два окна, выходящих на Коллинз-стрит, мы повесили занавески из серого шелка, отороченного белой бахромой. А затем, выставив в витрине одну шляпку да еще небрежно повисшую перчатку, мы начали наш бизнес. Надпись на стеклянной двери гласила: «Дамский отдел». По сравнению с тесно набитыми помещениями основного магазина наш сразу бросался в глаза своими полупустыми полками, хотя мы пытались преподнести это как проявление изысканности и вкуса. Так продолжалось до тех пор, пока из Лондона не прибыли первые партии товара. В те дни мы с Беном были единственными представителями персонала, не считая мальчишки-посыльного, выполнявшего различные мелкие поручения, разносившего заказы на дом и услужливо распахивающего дверцы подъезжающих экипажей. Первые шесть месяцев мы просуществовали в бедности. И Бен, и я уже начинали подумывать, а не переоценили ли мы здешний рынок, не слишком ли аскетичный избрали стиль для вкусов пограничного города. Но постепенно наши прилавки и полки начали заполняться, и вот уже наступил день, когда мы вынуждены были нанять первую продавщицу, а через месяц и еще двух. Бен непринужденно прохаживался вдоль рядов, а между тем его работа приносила больше эффекта, чем можно было предположить. Я сшила себе два платья из черного шелка – скромных, необыкновенно стильных, – и уложила волосы по последней моде. Конечно, я не собиралась конкурировать со своими посетительницами, просто надеялась, что с такой внешностью мне легче будет добиваться их доверия. Лично мне вовсе не нравился мой вид, когда я шла на работу, но это было нужно для дела.

Через год после нашего открытия ряды, вдоль которых фланировал Бен, были уже постоянно заполнены покупателями – каждый день, начиная с полудня и почти что до вечера. У многих вошло в привычку, прогуливаясь после обеда по Коллинз-стрит, заглядывать в магазин Лангли, чаще всего не для того, чтобы купить что-нибудь, а просто провести время. Но мои продавщицы были вышколены и терпеливы, поэтому постепенно праздные зеваки неминуемо становились покупателями. Я изучила круг наиболее знатных дам из всего Мельбурна и обычно выходила к ним сама, а если появлялась новая, то одна из наших девушек обязательно предупреждала меня или Бена, чтобы мы обслужили ее сами. И вот так, где терпением, где лестью, мы выстроили нашу собственную клиентуру и добились долгожданных прибылей.

За долгие шесть лет мы с Беном заработали денег и сделали Лангли еще богаче. В Мельбурне до сих пор не знали, владею ли я магазином вместе с Лангли или он меня просто нанял; с одной стороны, всем было известно, что моя фамилия тоже Лангли, но с другой – у меня совершенно не было связей с высшим обществом, поэтому там неоткуда было узнать, совладелица я или нет. Неоспоримо было лишь то, что я продолжала ютиться в крашеной лачуге в самом конце Лангли-Лейн, а в свободное от работы время выступала в качестве бесплатной не то няньки, не то гувернантки для детей Розы Лангли. В обществе не сомневались, что я принадлежу к числу немногих, о которых говорят, что они приближенные Джона Лангли, и что меня хорошо принимают в его доме. Но никто не знал, к кому меня следует отнести: я стояла как бы особняком. Поэтому в Мельбурне меня уважали, но, что называется, не пускали ко двору.

И в принципе меня это устраивало, пусть даже Бен ни за что бы мне не поверил. Он всегда скептически морщился, когда я пыталась доказать, что у меня нет ни малейшего желания пойти на одну из вечеринок, к которым завсегдатаи магазина Лангли покупали перчатки и платья. Бен вообще относился ко мне подчеркнуто внимательно, и мне это нравилось; у нас было редкое взаимопонимание и симпатия, наши отношения были непринужденны и легки. Что касается Джона Лангли, он никогда не проявлял особенной привязанности к Бену, только терпел его. Временами я даже тешила себя мыслью, что Лангли иногда испытывал к Бену чувство ревности: ему горько было сознавать, что в свои пятьдесят Бен все еще не потерял привлекательности для женщин, посещавших дамский отдел. Ему претила привычка Бена подкрашивать усы и проводить вечера в пивных барах. И все же Бену нельзя было отказать в наличии собственного стиля. Во всей его длинной фигуре в черном плаще, в том, как он завязывал галстук, в его манере кланяться или щелкать пальцами, чтобы подстегнуть мальчишку-посыльного поскорее открыть дверь посетителю, – во всем присутствовала несколько щегольская элегантность, пусть даже чуть нарочитая, но всегда бьющая в цель. Вы ни за что не заметили бы, что на самом деле его грубо очерченные черты лица почти что уродливы. Нет, Бен, вне всякого сомнения, подходил для бизнеса, так же как мои платья из черного шелка.

Вошла Сюзанна Хиггинс и внесла виски для Бена и мой чай, сервированный на фарфоре краун-дерби, подаренный мне год назад самим Джоном Лангли в честь пятилетнего юбилея магазина. Он сделал этот подарок и для своего удобства тоже. Иногда он приходил ко мне обсудить дела и тогда пил чай вместе со мной, а между тем грубо сделанной керамики он терпеть не мог.

Пока я мелкими глотками пила свой чай, бросая взгляды на разбросанные по столу книги, Бен успел выпить две порции виски.

– Эмми, я начинаю чувствовать свой возраст. Видишь, что со мной творится?

Это заявление было столь неожиданным и необычным для Бена, что мое внимание целиком обратилось на него.

– Но почему, Бен?

Он вздохнул и опустил свой стакан.

– Стоит мне подумать о Штатах, как я сразу же чувствую, что превратился в никчемного старика. Вернись я сейчас туда – ну что бы я мог делать, кроме как заполнять какие-нибудь бланки? Когда-то я был чертовски метким стрелком. Я мог бы пригодиться еще кое для чего.

Бен никогда не забывал о родине, и в дни начала войны между отдельными штатами он повесил над своим рабочим столом на первом этаже портрет Авраама Линкольна, да еще таким образом, чтобы его было лучше видно покупателям. Этим поступком он страшно разозлил Джона Лангли, так как тот был на стороне Юга, впрочем, до того, чтобы потребовать убрать портрет, дело не дошло. Сам же Бен чувствовал себя отчасти виноватым в том, что лишен возможности принять участие в борьбе. Я подозревала, что на самом деле он вовсе не против оставаться здесь, но тем не менее с удовольствием целыми днями вздыхает и кусает себе локти, помышляя о защите интересов Штатов и втайне мечтая о той славе, которую мог бы снискать себе на этом поприще. Когда же я сама начинала думать об этом, то первой моей мыслью было, что война означает блокаду Южной конфедерации Штатов Севером, что неминуемо повлечет за собой сокращение поступлений хлопка в Манчестер и соответственно в наш магазин. Дабы не задеть патриотических чувств Бена, я никогда не заводила об этом разговора, но он не мог не слышать громогласных рассуждений на эту тему Джона Лангли.

– Ну что ты говоришь, Бен! – Я посмотрела ему в лицо. – Мне ты тоже необходим.

Он подергал себя за ус, как обычно делал, когда волновался или испытывал удовольствие.

– Рад по-прежнему слышать это от тебя, мисс Эмма. Конечно же, мне, старому дурню, приятно, черт возьми, когда женщина говорит, что я ей необходим. Но иногда вот, глядя, как ловко у тебя получается вести эти дела, как лихо ты управляешься с самим Джоном Лангли, я удивляюсь, сколько же времени ты собираешься держать возле себя мужчину – какого бы то ни было.

– Ты будешь нужен мне всегда! – сказала я и при этом не лгала. – Ты сам прекрасно знаешь, Бен, что есть вещи, которые женщина не может дать себе сама. Ты нужен для нашего дела – для моего дела.

Он кивнул. Мы оба прекрасно понимали, какие роли отведены каждому из нас. То, что здесь, в этой крошечной убогой комнатушке на втором этаже, я, и только я, вела все учетные книги, принимала решения, сколько, чего и какого цвета брать, по каким ценам, не имело для нас никакого значения, хотя эта работа традиционно считалась мужской. Пока покупатели видели внизу Бена, у них были все основания для уверенности, что я не вышла за рамки отведенной мне женской роли. Те, кто работал у нас, конечно, знали об этой подмене, но старались соблюдать конспирацию. Женщина тогда могла позволить себе зайти в коммерцию лишь с черного входа, да и то стараясь поменьше шуршать юбками. С каждым годом Мельбурн все более утрачивал облик пограничного города, а женщины постепенно становились такими, какими обычно хотят их видеть мужчины, поэтому я старалась вообще быть тише воды, ниже травы.

– Необходимость во мне сразу отпадет, как только Адаму хватит ума подыскать себе работу на берегу, – угрюмо сказал Бен, – да и тебе не годится так подолгу оставаться одной.

– Я вышла замуж за моряка, – напомнила я суровым тоном, – и не жду, что он вдруг превратится в фермера. Если бы у меня были дети, никто бы и не вспомнил, что я одна.

И я посмотрела на него долгим взглядом, красноречиво говорящим, что обсуждение этой темы закрыто и мне пора вернуться к работе над книгами. Бен был единственным, с кем я могла поделиться своей болью, но тем не менее он знал обо мне не все – было еще кое-что, о чем он ни за что бы не догадался. Он знал даже о моей недолгой беременности, о том, что я потеряла ребенка, недоносив его; кроме Адама, он был единственным, кого я считала возможным в это посвятить. Иногда нестерпимая мука и желание иметь собственных детей от Адама настолько меня переполняли, что мне хотелось с кем-нибудь об этом поговорить. Бен всегда с пониманием выслушивал меня, никогда не спорил и держал все мои откровения в тайне. Я не опасалась, что с его помощью они дойдут до чьих-либо ушей; даже пьяный, он контролировал себя. Бен был мне помощником, другом и доверенным, причем до такой степени, что, узнай об этом любая из женщин в магазине, она была бы просто возмущена. Мы никогда не встречались с Беном за пределами магазина, но и на расстоянии я чувствовала его защиту и опеку.

Бросив что-то на дно стакана, он продолжал:

– … и, конечно же, Адаму будет все равно, если он узнает, что этот новичок, Гарри Сеймур, бросает на тебя пламенные взгляды всякий раз, когда ты проходишь мимо галантереи. Я вообще удивляюсь, как ему удается заканчивать работу вовремя. Такое ощущение, что он только и делает, что глазеет в окно и ждет, когда ты выйдешь из магазина, чтобы распахнуть дверь и сказать тебе: «Добрый вечер». Клянусь, что скоро он станет притчей во языцех всего квартала…

Я невольно засмеялась.

– Попридержи-ка свой злой язык, Бен Сампсон! У Гарри Сеймура лишь один недостаток – это то, что он новичок здесь и совершенно один, потому что не знает ни души за пределами магазина Лангли. Бедняга рассказал мне, что до того, как приехать сюда, он потерял жену. Ей было всего двадцать четыре…

– Немногим меньше, чем тебе, мисс Эмма! – сказал Бен. – На твоем месте я бы остерегался этого мистера Сеймура – его и его тоскливых карих глаз.

– Мне нравятся его глаза, – сказала я только из желания подразнить Бена.

– Вообще-то он не слишком соответствует типу мужчин, который обычно нравится женщинам! – отрезал Бен. – Таращит на тебя свои глазищи, как корова, и ресницами – хлоп, хлоп…

Склонившись над своими книгами, я попыталась скрыть улыбку. В действительности, мне вовсе не было неприятно ни слепое восхищение Гарри Сеймура, ни ворчание по этому поводу Бена Сампсона. Иногда мне хотелось немного встряхнуться от своих шелковых черных платьев и гроссбухов, и тогда одна только призывная улыбка на лице Гарри или трогательная ревность Бена способны были напомнить мне, что я все еще нравлюсь мужчинам. С возрастом я сделала для себя удивительное открытие: оказывается, мужчины тянутся к женщинам далеко не всегда из-за красоты. И чем старше я становилась, тем больше обретала уверенность в себе.

Минут десять мы просидели молча, по крайней мере Бен, как я и просила, попридержал свой язык, а вероятнее всего, он почувствовал небольшое напряжение, которое обычно охватывало меня, если дети должны были вот-вот вернуться, а дела были еще не закончены. Глаза мои еще быстрее забегали вверх-вниз по колонкам цифр, а рука так торопилась, что скрип пера разносился по всей комнате. Однако при всей моей спешке, я все же не успела покончить с сегодняшними списками до того, как на лестнице послышались шаги и милые писклявые голоса.

Воспитанные в доме Джона Лангли, дети были обучены хорошим манерам. Анна лучше всех помнила, что в дверь следует постучать, а затем дождаться разрешения войти, но сегодня стук почему-то был неровным, и дверь распахнулась сразу же, впустив возбужденно рвущихся детей.

Первым заговорил Джеймс, старший из Розиных сыновей.

– Мисс Эмма, дедушка сказал Анне, что у нее будет собственный пони, а у меня только через год. Он сказал, что пока я буду учиться ездить на Аннином, а потом посмотрим… он так и сказал – посмотрим!

Анна была вся красная от возмущения; обычно это был чистый и аккуратный ребенок, а сегодня на ее щеках виднелись бороздки от слез.

– А Джеймс сразу же побежал к маме, и, конечно же, она сказала, что у него тоже должен быть свой пони… Она скажет папе, чтобы он ему купил. Это нечестно, мисс Эмма!

Она бросилась ко мне, и руки мои сами потянулись, чтобы принять ее в объятия. Но и Джеймс не отставал от нее, дергая меня за рукав и требуя своей доли внимания.

– У меня должен быть пони, мисс Эмма, потому что я мальчик! Ведь ты не станешь уговаривать маму, чтобы она передумала? Ну пожалуйста, мисс Эммочка, это так важно! – он все более настойчиво дергал меня за рукав.

Я примирительно похлопала его по плечу.

– Посмотрим, Джеймс, посмотрим…

Обняв этих двоих, я посмотрела на порог, где остановились еще два Розиных сына – трех и четырех лет. Они выжидательно молчали, прекрасно понимая, что, пока Джеймс не закончит, им лучше не стоит встревать. Против старшего брата они были словно в негласном сговоре, предписывающем каждому из них заступаться за другого.

– Генри… Вильям… А вы не хотите сегодня меня поцеловать?

Они тут же как сорвались с цепи и бросились ко мне, почти оттолкнув Джеймса. Они целовали меня, как всегда получается у маленьких, мокрыми губами, обхватив руками за шею.

Пока они толпились вокруг моего стула, я не сводила глаз с их милых мордашек, которые так любила. Каждый день я ревниво изучала все их черточки, боясь упустить хоть малейшее изменение. Они были так хороши, так красивы, мои ненаглядные птички, так непосредственно переменчивы! Они взяли от Розы и Тома все самое лучшее, но я сама ощущала себя и их матерью, и отцом одновременно.

– Анна, – сказала я, – девочке не годится появляться на улице с таким лицом. Давай-ка вытрем слезы.

Достав платок, я вытерла следы от слез на ее щеках. Видя, что я не собираюсь ее бранить, она расслабилась и успокоилась. У меня было совершенно особое чувство к маленькой Анне. Она не знала, что была тем самым ребенком, из-за рождения которого я потеряла собственное дитя, не знала также, что моя любовь к ней была продолжением любви к Розе, в свое время так печально закончившейся. Но она понимала, что я особенно нежна с ней и даже готова заступаться за нее перед матерью.

– Ну так как же, мисс Эмма, как же пони? – не унимался Джеймс. – Ты скажешь дедушке, что мне тоже нужен пони?

В свои пять лет Джеймс обладал точеным, редкостной красоты лицом, но выглядел таким самоуверенным и даже почти самодовольным, что походил на какого-то рассерженного купидона, вопиющего перед Богом. Он был умным, способным, хотя и чрезмерно высокомерным ребенком. Наверное, он был зачат в одну из тех ночей, когда Роза отчаянно предавалась страсти с Томом, после того как Адам ответил ей отказом и бросил ее, уехав один из Лангли-Даунз; это было шесть лет назад. Иногда я думаю, что Роза уже носила его в себе, только еще не знала об этом, когда просила Адама взять ее с собой. Вот поэтому каждый раз, когда я взглядывала на Джеймса, приходившее воспоминание было не из приятных. Конечно, его я тоже любила, но все же не так, как Анну.

Бен повернулся наконец от буфета, куда он прятал бутылку виски.

– Добрый день, мисс Анна, – сказал он и вежливо поклонился ей.

Она ответила на его приветствие, сделав изящный книксен. Кроме случаев, когда она особенно волновалась, манеры ее были безупречны, что составляло гордость для дедушки Джона Лангли. Поняв это, она удвоила усилия в этом направлении; в борьбе за первенство между нею и тремя ее братьями, а также в неосознанном соперничестве с матерью, она использовала все свои преимущества. С рождением трех красивых здоровых внуков Джон Лангли и думать забыл о разочаровании, постигшем его, когда первенцем вместо долгожданного мальчика оказалась Анна. Теперь он гордился ее умом и красотой. Она была похожа на Розу, только еще более нежная, чем мать. Для Джона Лангли она была маленькой женщиной, которую он мог любить и обожествлять без того тайного неудобства и досады, что он испытывал в отношениях с ее матерью. Как и все дети Розы, она была черноволосой и белокожей – черты скорее Магвайров, чем Лангли.

– Добрый день, Джеймс… Генри… Вильям, – каждому из них Бен пожал руку.

В присутствии детей его элегантные манеры проявлялись особенно ярко. Он даже убирал в буфет свою бутылку с виски и смиренно пил с нами чай. Вильям забрался к нему на колени и закатал чулок, чтобы продемонстрировать содранную коленку.

– Это Джеймс меня толкнул, – объяснил он и повернулся к Бену за сочувствием.

Бен сокрушенно покачал головой, а я приложила палец к губам и сказала:

– Тш-ш, Вильям… разве можно рассказывать такие вещи?..

– До он вообще ябеда, – презрительно сказал Джеймс, – даже мама говорила!

Поток их детских новостей не прекращался, пока Сюзанна не внесла поднос с чаем. Няня, всегда сопровождавшая их на послеобеденной прогулке, привычно ждала внизу, и пока они были здесь, со мной, они в полной мере наслаждались свободой, которая, как им было известно, сразу же исчезнет, стоит им добраться до классной комнаты в доме Лангли. Здесь, у меня, каждый из них имел свой маленький мир. Они уже не были младенцами, знали толк в игрушках и книгах и здесь находили их для себя во множестве. Это были и деревянные зверюшки, вырезанные для них Адамом, которых они пытались мастерить и сами.

– Я выучил еще одну страницу, мисс Эмма, – сказал Джеймс, – давайте я расскажу.

Он пододвинул стул поближе к моему, затем подошел к книжной полке и взял там свою детскую библию. Разложив ее передо мной на столе, он сел рядом и слегка прочистил горло.

– Господня земля и что наполняет ее…[1]1
  Библия. Ветхий Завет, псалтирь 24/23/


[Закрыть]

Я увидела, что он водит по строкам пальцем.

– Джеймс, ты должен не считывать, а рассказывать наизусть!

– Я почти читаю. Вчера я попросил Анну, чтобы она перед сном прочитала мне это место семь раз, пока я не запомню все слова. Семь ведь счастливое число, правда, мисс Эмма?

Читать он научился за этим столом, или почти читать, как он сказал. Я посмотрела на Анну, перебиравшую ленты на шляпке своей куклы, для которой она сама сшила одежду. Вильям уже слез с колен Бена и утащил его к столику в углу, где Генри составлял картинку-загадку, специально приготовленную для них. В свое время они с Вильямом построили на нем домики и крепость из моих гроссбухов. Сюзанна Хиггинс помогла им сделать игрушечных солдат из ненужной бумаги, обнаруженной ими в корзине. Бен повесил на стену карту Соединенных Штатов и прикрепил к ней флажки, представляющие силы Союза и Конфедерации. По ним они изучали военное искусство и теорию. Джону Лангли не особенно импонировал тот факт, что его внуки под чутким руководством Бена принимают сторону союзных войск, однако он не вмешивался. Возможно, он понимал, что именно здесь, в этой неопрятной комнате, среди беспорядочно разбросанных гроссбухов и чайных чашек, его внуки получают самое разностороннее образование, здесь они в большей степени познают мир, чем рядом с бесцветной женщиной, нанятой к ним в гувернантки. Джон Лангли сам добился успеха благодаря своим способностям и хотел, чтобы его внуки были такими же. Думаю, это была единственная причина, по которой он не накладывал запрета на их ежедневные встречи с Магвайрами. После неудач с воспитанием Тома и Элизабет он стал мудрее и теперь понимал, с какой пользой проводили дети время в обществе Бена и меня, как важно для них было с ранних лет почувствовать и атмосферу магазина Лангли, и жизнь гостиницы возле Конного завода. Он не вынашивал планов отправить их учиться в Англию, как сделал уже однажды с их отцом и теткой Элизабет. Джон Лангли собирался научить их существовать в том мире, где им предстояло жить.