Текст книги "Зеленоглазка"

– Пошли отсюда! – задыхаясь, прокричал он. – Пошли скорее! Через несколько минут здесь уже будет все в огне.

Он схватил меня за руку и потащил к выходу.

– Но подожди, там вещи…

– Уже нет времени! Пошли!

С поразительной силой он обхватил меня за плечи и вытолкнул в дверной проем. Снаружи было больше возможности дышать, но зато стены дома уже не защищали тело от жара, исходящего от близкого огня. Горели конюшни, и языки пламени рвались в небо с тем самым шумом, который я приняла за шум ветра. Где-то вдалеке, по всему городу слышался звон пожарных колоколов, но главный ужас, как я поняла, составляли не эти зловещие языки пламени и не иссушающий жар, а то, как внутри конюшен кричали лошади. Было слышно, как они неистово стучат копытами в своих стойлах, кроша деревянные заграждения. Сеновал, расположенный прямо над ними, уже пылал, и в одном углу огонь почти проел крышу. Дул небольшой ветерок, но и его было достаточно, чтобы пламя перекинулось на стену склада.

Пытаясь перекричать шум, Том крикнул в самое мое ухо:

– Не стой здесь! Беги по переулку за помощью! Где же этот дурак Воткинс?..

И он бросился прочь от меня куда-то в сторону конюшен.

– Том, вернись! Не подходи так близко… Казалось, даже камни, которыми был вымощен двор, горели под моими босыми ногами. Я догнала Тома, когда он смачивал в бочке с водой свой носовой платок. Ближе к конюшням жар становился почти невыносимым. Я прикрыла лицо руками и, подойдя к Тому, стала отчаянно дергать его за рукав.

– Надо уходить! Скоро рухнет крыша! Уже слишком поздно заходить внутрь!

– Отцовские лошади!.. – прокричал он. – Там все его призовые лошади!

Крепко прижав к лицу мокрый платок, он резким движением высвободился из моих рук.

– Да уйди же ты, Эмми!

После этого он побежал к дверям конюшни и пересек пылающую арку. Я осталась стоять, беспомощно прикрывая лицо и стараясь разглядеть среди пламени его фигуру или услышать его голос в нескончаемом вопле лошадей. Вокруг меня бушевало пламя. Подняв голову, я увидела, что огонь перекинулся с крыши конюшни на раму одного из окон склада; Не в силах больше выносить все нарастающего жара, я вынуждена была отступить к переулку. Последнее, что я заметила во дворе, это огромные искры, которые сыпались прямо на крышу моего дома.

Потом я повернулась и побежала вверх по переулку к небольшой кучке мужчин, вылезших, вероятно, из всех подворотен Коллинз-стрит, где их сон был потревожен звоном пожарных колоколов. Теперь они собрались здесь, привлеченные огромным столбом пламени, который вырос до самой крыши склада магазина Лангли. Это были самые настоящие отбросы мельбурнского общества; когда они обернулись на мой крик, я увидела, какие у них испитые и отупевшие лица.

– Помогите! Там человек в огне…

Они покачали головами в ответ.

– Это уже безнадега, мисс! Полная безнадега!

Сгорели и конюшни, и склад. Все, до чего смог дотянуться огонь, превратилось в пепел. И хотя все пожарные машины Мельбурна стянулись в ту ночь к этому участку, в уличных насосах просто не хватило напора воды, чтобы тушить могли более чем две команды одновременно. Сгорел, конечно, мой дом; а магазин Лангли уцелел только благодаря тому, что выходил во двор сплошной каменной стеной, на которой совсем не было окон. Высота пламени от моего пылающего дома была недостаточной, чтобы оно перекинулось на его крышу, кроме того, пожарники по требованию Джона Лангли постоянно поливали его водой. Был момент, когда искры попали в одну из комнат дамского отдела, выходящую на задний двор, но шланги дотянулись до окна и комнату удалось спасти. Джон Лангли стоял неподалеку и смотрел, как горит его склад, пока от него не остался остов из когда-то голубых стен.

Мы знали, что все это время – пока горел склад, пока в переулке толпились пожарные команды – Том лежал под развалинами конюшни. Правда, на следующий день, когда обугленные балки остыли, дав возможность осмотреть место, нам сообщили, что Том погиб не в огне. Его затоптала одна из ломовых лошадей отца.

Все время, пока мы наблюдали за пожаром, со стороны Коллинз-стрит к нам то и дело подходил Воткинс, ночной сторож, и, не уставая, каждый раз заново пересказывал Джону Лангли, как все случилось. Потом я слышала, что он рассказывал версии, предназначенные для толпы, и каждый раз история звучала по-новому.

– Я не виноват, мистер Лангли… сэр. Сначала я нашел там его. Он вошел через боковую дверь, был мертвецки пьян и искал, где бы ему прилечь и отоспаться. Я подумал, что лучше будет оставить ему лампу, ну, мистеру Тому, иначе, я подумал, как он будет там рыскать в темноте? Но клянусь вам… сэр, она осталась висеть там на крюке. Наверное, это он ее снял, мистер Лангли, я знаю, он сам это сделал.

Рассказывая, он все время обращался к Джону Лангли и прятал глаза от Розы, которая молча, с совершенно окаменевшим лицом смотрела на бушующее пламя. Она видела, как провалилась крыша склада, и это заставило ее вскрикнуть; слава Богу, она пришла уже после того, как рухнули конюшни. Люди вокруг удивлялись – как это она молчит, не рыдает? Но когда я подошла к ней и взяла ее за руку, то почувствовала, как ее пальцы отчаянно вцепились в мою ладонь и конвульсивно сжимались с каждой рухнувшей балкой. Так она простояла несколько часов – неподвижная, безмолвная, – пока все не закончилось. Потом, когда подошел Джон Лангли, она механически подчинилась ему.

– Пойдемте, пора идти, – он взял меня за другую руку, – пойдемте, мисс Эмма.

Он шел в середине между нами, и когда мы проходили через толпу, люди расступались, давая нам дорогу. На Коллинз-стрит собралось много народу, ведь зарево от пожара было видно в радиусе нескольких миль и к тому же все это время не унимались пожарные колокола. Когда распространился слух, что горит магазин Лангли, некоторые граждане надели цилиндры и отправились в экипажах на пожар, как если бы они ехали на похороны знатного человека. Они официально пожимали руку Джону Лангли и кланялись Розе. Когда мы шли через толпу, все головы были обнажены, ведь тогда все уже знали о Томе, Кейт и Дэн все время стояли сзади нас. Эти долгие часы они провели рядом с Розой, не обменявшись ни словом с Джоном Лангли и умудряясь смотреть будто сквозь него. Слух дошел и до Ларри в Сент-Кильде. Он сразу же приехал и вступил в добровольную пожарную команду. Экипаж Лангли, который выслала Элизабет, чтобы доставить на нем домой отца и Розу, ждал у самого края толпы. Джон Лангли помог Розе взобраться.

Кейт тронула меня за руку.

– Эмми, пойдешь с нами в гостиницу? Услышав ее слова, Джон Лангли обернулся. Перед тем как обратиться к Кейт, он поправил на голове шляпу.

– Благодарю вас, мадам. Но мисс Эмма является членом моей семьи и поэтому ее место в моем доме.

Так я переехала жить в дом Лангли прямо босиком и в ночной рубашке.

Глава пятая

Адам вернулся на следующий день после пожара и попал прямо на похороны Тома.

Когда до меня дошло известие о том, что «Эмма Лангли» причалила в бухте Хобсона, я отправилась вовсе не туда, а на Лангли-Лейн. Интуиция не подвела меня – Адам был уже там и стоял посреди захламленного двора, глядя, как люди разбирают мусор после пожара. Не веря своим глазам, он смотрел на то место, где еще недавно был наш дом, на черную обугленную стену магазина Лангли, возвышающуюся рядом. Несмотря на все старания Адама, домик наш все равно оставался шатким – в нем не было ни крепких опор, ни широких балок, таких, какие составляли основу здания конюшни. Поэтому он сгорел почти дотла. То, что от него осталось, казалось мне жалкой кучкой пепла, которая будет развеяна первым же сильным ветром.

Я подняла черную вуаль, спускавшуюся с полей моей шляпы.

– Все кончено, Адам, – сказала я, – нам не удалось ничего спасти.

Вместо ответа он наклонился и поднял с земли обугленный кусок дерева.

– Посмотри сюда, – сказал он, – посмотри вот на это – я даже не могу теперь сказать, что это было. Может, что-то из того, что я сделал сам. Может быть, полка, или обломок стула, или половица. Как ты думаешь, что это?

Он держал передо мной бесформенный кусок древесины.

– Не знаю, – ответила я.

Для меня в этих обуглившихся вещах таилась горькая потеря всего, что связывало нас с Адамом. Здесь было то, что он с гордостью делал своими руками и даже, как мне казалось иногда, с любовью. Этот дом был нашей надеждой и опорой, нашей пристанью, где нереальное становилось осязаемым и земным все эти долгие годы. Теперь все было кончено, и ничего взамен я не ждала.

Он бросил доску в кучу обугленного мусора.

– Ну что ж, конец так конец.

Взяв меня за руку, он повернулся, собираясь идти. Я опустила на лицо вуаль.

– Мы идем в дом Лангли, – сказала я. – Джон Лангли ждет нас.

– Жить в доме Лангли? – Он уронил мою руку.

– Да, я там уже со вчерашнего дня.

Я заметила, как сразу напряглось его лицо, а во взгляде появилось то самое непробиваемое выражение, от которого я готова была сойти с ума. Сейчас по его глазам невозможно было прочесть ничего, хотя внутри него могла происходить целая буря.

– Давай не пойдем туда, – сказал он, – лучше найдем какой-нибудь отель.

– Отель? Но мы нужны там! Меня ждут дети!

Он пожал плечами.

– Ну, если так, пошли.

И я вдруг поняла, какую совершила ошибку.

Процессия была длинная, больше мили: так и должны были, наверное, выглядеть похороны члена семьи Лангли. Катафалк везла шестерка черных лошадей с султанами, что само по себе было редкостью в колонии. Уж не знаю, где Джон Лангли достал этих лошадей, но они там были – прекрасные, с атласными боками, блестящими под ярким солнцем, и такие же черные, как венок на дверях дома Лангли. Джон Лангли, Роза и Элизабет ехали в экипаже, следующем за катафалком. Мы с Адамом следовали за ними; тот факт, что мы тоже носили фамилию Лангли, имел теперь особое значение.

После похорон, согласно обычаю, в дом потянулись гости, чтобы отдать дань ритуалу пяти соболезнований. В гостиной были опущены шторы, и там мы выслушивали негромкие скорбные слова тех, кто приходил почтить память Тома. Кажется, у нас перебывало пол-Мельбурна – кто-то говорил все от чистого сердца, а кто-то явился просто из любопытства. Но Джон Лангли зорко следил, чтобы были соблюдены все формальности. Ни один венок, ни одно скорбное письмо не осталось без внимания, а ведь они приходили со всех концов страны, из всех колоний, из Нового Южного Уэльса, с Земли Ван-Дьемена, из Южной Австралии и даже из колонии Суонривер. И на каждое письмо полагался ответ, каждому гостю был оказан прием.

Один раз, когда все сидели за столом в столовой и снова раздался стук в парадную дверь, я увидела, что Роза в изнеможении закрыла глаза ладонью. После этого прозвучал ее протестующий голос:

– Я больше не могу! Я не буду!

– Вы должны! – сказал Джон Лангли. – Это ваш долг как вдовы моего сына.

Темнота, царившая в доме в первую неделю после похорон Тома, казалось, проникала во все уголки души. Мы бродили по комнатам в ненавистных мне черных платьях, как заключенные в тюрьме, где вместо решеток – опущенные шторы. Сбежать отсюда не представлялось возможным, так же как и освободиться от общества друг друга. А эти наспех накрытые, суетливые трапезы, проходящие в гробовом молчании! Даже они были праздником по сравнению с долгими пустыми перерывами, проведенными в ожидании следующей еды. А еще более долгие вечера, однообразие которых нарушалось лишь хрустом газеты в руках Джона Лангли! Чтобы быть подальше друг от друга, мы рано ложились спать, а потом долго не могли уснуть и лежали, разметавшись на кроватях и страдая от духоты теплых летних ночей. Элизабет большую часть времени проводила в хозяйственной комнате, но тем не менее я то и дело натыкалась на ее противную чопорную спину, обтянутую черным платьем, – то на лестнице, то в нижнем этаже. Кажется, она считала, что мое присутствие в доме представляет угрозу ее собственной позиции, поэтому говорила со мной лишь по долгу вежливости, а скорее не говорила вообще. Она уже не носила опаловую брошку Розы.

Чтобы как-то занять если не голову, то хотя бы руки, я вышивала. Для Розы же ничего подходящего не нашлось. Играть на пианино и петь она не могла, потому что в доме был траур, кроме того, не было ни выездов, ни приемов, а из гостей были только те, кто приходил выразить свое соболезнование.

Роза чаще, чем следовало, не выходила к гостям, ссылаясь на недомогание, и под любыми предлогами старалась свалить свои обязанности на меня.

– Так нельзя, – говорила я ей, – ты слишком много отсутствуешь… этим ты выдаешь себя. Ты ведь хозяйка этого дома.

Она делала вид, что не понимает меня.

– У этого дома нет хозяйки. Только хозяин.

Мы страшно завидовали Адаму, который каждый день мог свободно уходить и приходить. Напялив свою фуражку, он выбирался из дома на белый свет и шел сначала по Коллинз-стрит, а затем ехал на поезде в бухту Хобсона, где стояла «Эмма Лангли». Через неделю «Эмма» должна была снова отчалить, на этот раз в дальнее путешествие к берегам Англии с грузом шерсти на борту, предназначенным для йоркширских фабрик. Сейчас как раз шла погрузка, и Адам должен был все время присутствовать на корабле, чтобы наблюдать за ней. Он уходил из дома задолго до завтрака и возвращался только к обеду. Представляю, какое облегчение он испытывал каждый раз, когда за ним захлопывалась дверь этого дома. Он имел возможность посещать свой мир, состоящий из одних кораблей, в котором не было места для женщин, черных платьев и приглушенных голосов. Туда он сбегал от слез, всегда сопровождающих людское горе, да что там говорить – само горе казалось ему утомительным.

Я видела, что Роза каждый вечер ждет его прихода, как в свое время ждала Джона Лангли. Она будто чувствовала его приближение – специально появлялась на лестнице, когда он должен был позвонить в дверь, или, рискуя навлечь на себя гнев Джона Лангли, отодвигала штору в столовой, чтобы посмотреть, не идет ли Адам по улице. Заметив его, она бежала к двери и открывала ее еще до того, как он позвонит. Лишь только он появлялся на пороге, она сразу же заводила с ним разговор, засыпала его вопросами; за целый день это было единственное время, когда в доме звучали голоса. Но обычно оно продолжалось до тех пор, пока не звонили к обеду; тогда Джон Лангли отрывался от своих занятий, и все разговоры прекращались. Иногда Роза и Адам проводили минут десять вместе, сидя в гостиной при открытых дверях, где они вели какую-нибудь невинную беседу, неспособную вызвать подозрения ни у кого, кто случайно пройдет мимо. Но я-то чувствовала, сколько для Розы заключено в этих минутах, как болезненно остро переживала она редкое удовольствие насладиться чьим-то обществом, снискать чью-то любовь и восхищение. И в голосе Адама я узнавала что-то неуловимое, что всегда присутствовало в нем, когда он говорил с Розой, как будто он произносил совсем не те слова, которые хотел сказать. Мне казалось, что в минуты этих коротких встреч они умудрялись сообщать друг другу нечто совсем иное, чем то, что звучало в их словах, выражать какое-то глубинное и непонятное другим чувство, заставлявшее меня воздерживаться от попыток войти в гостиную самой и прервать их беседу, предъявив собственные права на Адама. Я только вилась вокруг да около гостиной и слушала, о чем они говорят, но зайти в нее так и не решалась. И мысленно молила Бога, чтобы скорее позвонили к обеду.

Роза жаловалась, что ей совсем не идут черные платья, а мне казалось, что это единственная одежда, в которой у нее по-настоящему царственный вид. Сочетание мраморной белизны ее лица с черным фоном было чарующе прекрасным. Так думала я; но одному Богу было известно, что думал по этому поводу Адам.

В ту неделю ни я, ни Джон Лангли не появлялись в магазине, хотя работы хватало. Нас ждали, чтобы мы разобрались с беспорядком, царившем там после пожара. Однако дело ограничивалось тем, что каждый день к Джону Лангли приходил Клэй с бухгалтерскими книгами, и они просиживали в его кабинете по многу часов. Иногда меня тоже приглашали принять участие в обсуждении, но я чувствовала, что делалось это неохотно, так как Джон Лангли по-прежнему старался не афишировать, какое участие я принимаю в его делах. Мы, как повелось, играли в нашу безобидную игру, где первое правило гласило, что все предложения и решения исходят не от меня. Сколько раз я слышала, как он произносит мои собственные слова, но тем не менее согласно кивала, как будто услышала их впервые.

И все же одно решение было принято совсем без моего ведома. Для оглашения его меня отозвали из классной комнаты, где я занималась с детьми, и пригласили пройти в кабинет. Это случилось на пятый день после пожара. Джон Лангли и Клэй ждали меня, закрыв все бухгалтерские книги. В приветствии Джона Лангли я уловила некое радостное возбуждение, столь нехарактерное для него в последние дни. Его холодные глаза немного ожили, и в лице появилось особое молодцеватое выражение, которое лишь изредка посещало его.

– Мы как следует все просчитали, мисс Эмма, и пришли к выводу, что страховая сумма вполне приличная. Мы полностью покроем все потери, связанные с пожаром, поэтому решено на месте склада построить новое здание. Что касается дамского отдела, то пока он должен продолжать работать. К сожалению, там сильно поврежден верхний этаж, Клэй считает, что ликвидировать последствия затопления будет неэкономично.

– Вы хотите закрыть?..

Он поднял руку, призывая не перебивать себя.

– Я предлагаю другое. В следующем году истечет срок аренды двух моих зданий – булочной и парикмахерской, которые находятся прямо напротив основного магазина. Так вот, я предлагаю снести их и на этом месте построить четырехэтажное каменное здание. Оно будет в твоем распоряжении, Эмма. Дамская одежда, постельные принадлежности, ткани, специальный отдел для детей, то есть игрушки, детские одежки – в общем, все, что может понадобиться женщине для содержания дома.

Я почувствовала, как внутри у меня поднимается радостная волна, но постаралась не выдать голосом своего возбуждения. Ответ прозвучал в моей обычной манере.

– Книги, – сказала я, – там должен быть еще книжный отдел.

Он нахмурился.

– Насколько мне подсказывает жизненный опыт, женщин не очень-то интересуют книги. К тому же эту половину человечества они ни до чего хорошего не доводят. – Он потер руки, демонстрируя почти несвойственное ему воодушевление. – Мы сделаем магазин не хуже, чем в Сиднее, нет, даже лучше! Пора бы уже иметь в Мельбурне приличный магазин…

Прошел час, а между тем обсуждение все продолжалось: сколько денег потребуется вложить, где брать товары, каким будет каждый из отделов. О некоторых вещах мы жарко спорили. Мне удалось отвоевать книжный отдел для детей, а Лангли настоял на отделе повседневных продуктов и бакалее; обувь мы решили разделить – мужская должна будет продаваться в основном магазине, вместе с одеждой, а детская – через улицу у меня. Между нами происходили такие словесные баталии, что иногда он забывал, что перед ним женщина, спорить с которой не позволено этикетом. И вдруг, в разгар обсуждения, я услышала на лестнице быстрые Розины шаги. Рядом с кабинетом находилась комната Адама, поэтому здесь было отлично слышно все – и как она постучала, и как Адам радушно пригласил ее войти. Их голоса, звучавшие совсем рядом, проникали мне в самое сердце. Я отчетливо разобрала последние слова Розы.

– Эмми? – это было сказано рассеянно-пренебрежительным тоном. – Да она все там же, болтает о делах.

Мне удалось одержать над Джоном Лангли более важную победу, никак не связанную с магазином. Это случилось утром того дня, когда «Эмма Лангли» собиралась в очередное плавание. Отплытие было назначено на вечер, и с самого утра у меня на душе будто кошки скребли. Когда я поднималась по крутой лестнице на верхний этаж, где располагались детские спальни и классы, мое состояние было близко к отчаянию. Адам снова уходил от меня, и это был не просто уход. Пока мы жили в этом доме, он был как никогда далек от меня. Он слушал, но не слышал меня, и взгляд его все время блуждал мимо меня по сторонам. Как я ни пыталась пробить эту броню и прорваться, ничего у меня не выходило. В этом доме не было ни места, ни времени для нас двоих – негде было ни поговорить, ни посмеяться. Та простота отношений, которая сопутствовала нам в домике на Лангли-Лейн, была здесь невозможна, поэтому мы практически не общались. Кроме того, здесь нам мешала Роза. И вот теперь Адам должен был надолго уйти в море. Неужели он думал, что я могу быть счастлива здесь, что я не понимаю причин его беспокойства? Или что мне достаточно разговоров с Джоном Лангли и ничего не надо в жизни, кроме магазина и гроссбухов? Я чувствовала свою беспомощность и ругала себя за глупую немоту и нежелание перебороть собственную робость, которая вдруг неожиданно меня сковала. Почему массу других проблем я решала с легкостью, а эту одну, самую важную, никак не могла одолеть? Когда я дошла до классной комнаты, я чувствовала, что вот-вот заплачу.

Дети уже закончили утренние занятия. Между мной и гувернанткой мисс Уэллс существовало неписаное соглашение, что каждая из нас не посягает на чужую территорию. Вместе мы смотрели за детьми очень редко, и, думаю, она была только рада спихнуть их на меня, особенно когда Джеймс был не в духе, например как сегодня. На личике Анны я снова увидела следы слез, а Вильям стоял у окна и всхлипывал. Только Генри расположился в углу с книгой и упрямо игнорировал все попытки Джеймса пристать к нему. Они были такие несчастные, такие агрессивные и раздражительные, что я сразу поняла, как устали они от мрачной и незнакомой обстановки в доме, от постоянных ограничений и запретов, которые легли на их хрупкие плечи вместе с горем, недоступным их пониманию. Джеймс нетерпеливо повернулся ко мне.

– Я хотел поиграть в птиц, мисс Эмма. Но они не хотят со мной играть.

– Это потому, что ты свинья! – отозвалась Анна. – Никто не собирается играть со свиньей.

– Сама ты слон…

– Ну хватит, – сказала я.

Я уже достаточно устала от скуки и тишины; еще сильнее, чем им, мне не терпелось выплеснуть накопившееся напряжение, отбросить мучившее меня дурное предчувствие, что Адам покидает этот дом, чтобы никогда в него не вернуться.

– Мы будем играть в птиц все вместе.

Они посмотрели на меня с надеждой, и лица их сразу посветлели.

– Анна, – сказала я бодрым тоном, – принеси мне свое старое голубое платьице. А ты Джеймс, принеси из спальни пару ковриков. Вильям и Генри расстелят их перед столом…

Я сама придумала эту дурацкую игру, которая состояла в том, чтобы взбираться с помощью стула на длинный письменный стол, быстро добегать до его края и прыгать на сложенные внизу коврики. Сначала каждый терпеливо ждал, когда придет его очередь надевать специальное платье, на которое я нашила «крылышки» из лент, скрепленных на запястье петлей. Во время прыжка они шумно развевались сзади, создавая, особенно у Вильяма и Генри, ощущение настоящего полета. Однако старшие дети постепенно забывали об этих формальностях. Они просто забирались на стол, пробегали по нему и спрыгивали, иногда прибавляя к прыжку еще несколько своих акробатических трюков. Все четверо без устали носились по кругу, следуя строго в определенном порядке и безжалостно отталкивая пытающихся нарушить очередь. Они вели себя шумно и дерзко, даже Анна; слушая эти буйные возбужденные вопли, я чувствовала, что внутри у меня спадает напряжение. Все-таки приятно было видеть, какую суматоху они подняли в этом тихом доме.

Крики Анны уже все более походили на визг, временами она просто пищала, как зверек. Чтобы продемонстрировать свою удаль, она принялась танцевать на столе. Джеймс, которого она задержала по очереди, тут же забрался и столкнул ее. Неуклюже растянувшись на ковриках, она замерла, и у нее поначалу даже перехватило дыхание. Но, когда ей удалось снова набрать в легкие воздух, первое, что она сделала, – это громко расхохоталась, вместо того чтобы заплакать; ее щеки стали пунцовыми от возбуждения. В этот момент в ней отчетливо проявился бунтарский дух Розы.

Но тут вдруг дверь распахнулась, и мощный голос Джона Лангли разом перекрыл все вопли и смех. – Тихо! Что все это значит? Анна, немедленно встань! Ты ведешь себя недостойно. А ты, Джеймс, сейчас же слезь со стола! – Он холодно посмотрел на меня. – Не знаю уж, кто все это позволил, но я считаю такое поведение совершенно недопустимым в доме, где объявлен траур. Или вы не уважаете своего отца, дети?

Было больно смотреть на то, как сразу поникли их головы, как нервно они стали топтаться с ноги на ногу. Казалось, звук дедова голоса моментально лишил их дара речи. Личико Анны было похоже на увядший цветок – в нем не осталось и следа от ее недавнего счастья и возбуждения. Я сразу же вспомнила Элизабет, и мне стало страшно. Слишком много накопилось в ней этого послушного терпения, настолько много, что оно задавило все остальные чувства и помыслы.

– Я должна поговорить с вами, – сказала я Джону Лангли.

Дети молча смотрели нам вслед, когда мы выходили из комнаты. Немного пройдя с ним по коридору, я повернулась и посмотрела ему в глаза. Он показался мне таким высоким, что, говоря с ним, я невольно приподнимала голову.

– Они еще слишком малы, чтобы заставлять их сидеть в тишине, – сказала я. – Траур трауром, но они остаются детьми. Неужели вы хотите, чтобы они ходили по дому, как тени… как Элизабет… как Том?

– В моем собственном доме… – начал он.

– В вашем собственном? Может быть, вы хотите жить здесь один? Потому что лично я не останусь смотреть, как они живут здесь, не имея права голоса.

– Обсудим это позже, – сказал он, собираясь уходить, – в более подходящее время.

Но с тех пор мы к этому не возвращались. Это была моя первая маленькая победа над Джоном Лангли; наверное, впереди было немало других. Вернувшись к детям, я нашла их мрачными и слегка настороженными. В игру мы играть не стали, и никто не упомянул о дедушке Лангли. Они напряженно ждали, что я начну выполнять его волю и объявлю, какое их ждет наказание. Но когда я заговорила совсем о другом, их подозрения только усилились.

В тот день Роза распорядилась снарядить экипаж, чтобы поехать прогуляться по городу. Это был ее первый выезд со дня похорон, поэтому весь дом, как говорится, «стоял на ушах».

– Мне нужен воздух, – сказала она, – иначе я не смогу спать по ночам.

Она собиралась ехать одна и не звала с собой никого.

Однако менее чем через минуту после того, как за ней закрылась дверь, снова раздался настойчивый звонок. Услышав ее сердитый голос, я вышла на лестничную площадку. Она уже взбегала по лестнице. Ее просто трясло от злости; вуаль на шляпке сбилась в сторону.

– В экипаже были наглухо зашторены окна, – сказала она, поравнявшись со мной, – и кучер, оказывается, получил указания поворачивать назад, если я открою их хоть на дюйм! Ну что ж, поворачивать, так поворачивать! Я сама сказала ему, чтоб поворачивал! Пусть подавятся!

И она прошуршала мимо меня в свою спальню, оставив двери открытыми, чтобы я следовала за ней. Дойдя до дверей, я остановилась на пороге. Роза сорвала с себя шляпку и швырнула ее через всю комнату на стул, но промахнулась.

– Он хочет задушить меня, – сказала она, – и думает, что продержит меня в черном теле: еще немного, и я задохнусь. Черта с два!

Она ходила по комнате взад-вперед, как зверь, загнанный в клетку и отчаянно рвущийся на свободу.

– Мне и нужно-то всего немного воздуха, – продолжала она, – хоть на часок выехать на улицу и просто посмотреть на людей. Погреться на солнышке… Так нет же – он считает, что это значит выказывать неуважение к мертвому. Это, видите ли, не входит в мои обязанности как вдовы его сына. А сам-то он оплакивает Тома, когда читает мне все свои нравоучения? Ему только важно, чтобы вокруг носили траур и не забывали о задернутых шторах. Если я буду сидеть в своей комнате – тише воды, ниже травы, – вот это его устроило бы! – Она повернулась ко мне. – Все-таки зря я не поехала. Надо было проехаться по всему Мельбурну с открытыми занавесками и поднятой вуалью да еще кланяться всем знакомым, не важно, отвечают они на поклон или нет! Вот уж разговоров было бы! Наверное, он этого и испугался, – она злобно улыбнулась, – а еще он испугался, что я остановлюсь у Хансона и вызову Роберта Далкейта. Он ведь в Мельбурне, Эмми. Он вернулся в Мельбурн. Эх, надо было так и сделать – припугнуть старика…

Она быстрее зашагала по комнате, но внезапно остановилась перед зеркалом и стала всматриваться в собственное лицо.

– Вряд ли Робби захотел бы увидеть меня такой – растрепанная, бледная! А этот убийственный черный цвет! Я выгляжу, как будто сама только что вышла из могилы. Эмми, ты помнишь, что делалось с травой, когда на нее ставили палатку, даже всего на несколько дней? Ну, там, в Балларате. Она не засыхала сразу, а сначала просто теряла свой цвет. Она становилась белой, помнишь? Уже потом она умирала и коричневела, но сначала она была белая и все равно живая. Вот что он хочет со мной сделать! Он хочет заморить меня до полусмерти, чтобы у меня не осталось даже сил поднять голову.

Мне нечего было возразить ей. Я только сказала:

– Попытайся быть терпеливой, Роза. Пусть пройдет время. Через год…

– Целый год! Я не смогу так жить целый год. И он это знает. Он знает, как задеть меня побольнее. Он хочет затравить меня так же, как собирался травить Пэта. И он сделает это и будет делать, пока не замучает до смерти нас обоих.

– Нет, Роза! Он не хочет этого.

– Хочет! Он говорил, что будет преследовать Пэта, значит, хочет. Он не отстанет от полиции, назначит награду за его поимку, а в один прекрасный день придет и злорадно сообщит мне о том, что Пэт уже мертв или сидит в тюрьме и ждет, пока его повесят… Этим он хочет мне отплатить, понимаешь, Эмми? Ему будет приятно, если я угасну прямо у него на глазах. Ведь он безразличен к смерти – мне кажется, его не тронула даже смерть Тома. «Слава Богу, что он убрался с пути – меньше будет неприятностей» – вот что он, скорее всего, подумал. Он уже получил от Тома все, что хотел, да и от меня тоже, так какое ему теперь до меня дело? Все равно я уже не рожу ему больше внуков с именем Лангли, так зачем я ему? Теперь от меня пользы даже меньше, чем от Элизабет. Та хоть содержит дом.

Говоря все это, она перебирала флаконы с духами на туалетном столике. Открыв один из них, она вдруг начала обильно поливать духами запястья и шею.

– Раз уж я не могу носить свои драгоценности, так буду хоть изводить его запахом. Теперь от меня будет пахнуть, как от проститутки в публичном доме, когда она только вышла к обеду. Пусть попрыгает теперь!