Текст книги "Красотки из Бель-Эйр"

Зрительный зал «Одеона» почти целиком оказался в распоряжении Эллисон, Эмили и Уинтер. Они выбрали дневной сеанс, чтобы наверняка попасть в кино, но это была суббота перед началом первого семестра в университете. Студенты приезжали, занимали комнаты, знакомились, делились рассказами о жизни, флиртовали. И даже самый лучший фильм 1984 года не в силах был отвлечь их от столь волнующего времяпрепровождения.

Когда они выбрали места, Эмили, не говоря ни слова, исчезла. Через пять минут она вернулась, неся три очень больших, очень дорогих коробки шоколадных конфет.

Вручая Уинтер одну из коробок, Эмили вопросительно улыбнулась девушке.

– Я только хочу, чтобы ты знала, Уинтер: если захочешь швыряться конфетами, я буду на твоей стороне.

– Я тоже, – сказала Эллисон. – Где мои боеприпасы?

– Спасибо тебе, Эмили, – тихо прошептала Уинтер, глубоко тронутая застенчивой поддержкой Эмили. – Спасибо.

Через десять минут после начала фильма Уинтер негромко объявила:

– Можете спокойно есть свои конфеты, дамы. Со мной все в порядке.

С Уинтер не все было в порядке. Она так крепко сжала нераспечатанную коробку, что раздавила конфеты.

Уинтер ошиблась, когда сказала, что в зале не будет великого Лоренса Карлайла! Лоренс Карлайл был здесь, удивительный, талантливый художник, создавший волшебные кинокартины.

Уинтер, захваченная эмоциями и воспоминаниями, скорее чувствовала фильм, чем смотрела его, усмиряя наконец бурю с помощью фантазии.

Однажды – спустя много-много времени – она повстречается с Лоренсом Карлайлом. Это может произойти в Каннах, на белоснежном песке пляжа, утыканном розовыми зонтами, или в павильоне Дороти Чэндлер во время вручения призов Академии киноискусства, или позже, на торжественном вечере в «Спаго» в честь победителей.

Там будут Марк, и Эллисон, и даже Эмили. Уинтер улыбнулась, представив себе роль Эмили в своей фантазии. В руках у Эмили, разумеется, будет фотокамера, с помощью которой она запечатлит сладостно-горькое выражение лица Лоренса, выражение, отражающее любовь к дочери, которую он бросил, и глубокое сожаление о потерянных годах. В руках у Эмили будет камера, но в задний карман ее просторных джинсов на всякий случай будет засунута коробка шоколадных конфет.

Во время сеанса Эллисон украдкой бросала взгляды на Уинтер. Несмотря на храброе заявление, что с ней все в порядке, Эллисон чувствовала напряжение подруги, отражающееся и на ее красивом лице. Эллисон уж было хотела предложить – настоять – уйти, но когда взглянула на Уинтер снова, увидела, что напряжение исчезло. Губы Уинтер сложились в мягкую улыбку, а фиалковые глаза мечтательно вглядывались в какой-то приятный образ.

И Эллисон с облегчением поняла, что Уинтер удалось найти способ преодолеть это препятствие.

После кино девушки прошлись за угол, в ресторан «Акапулько».

– Какие вам коктейли? – спросила официантка.

– Мне, пожалуйста, диет-пепси, – сказала Уинтер. Шампанское она теперь пила, но понемногу и только с Марком.

– И мне тоже, – поддержала Эллисон. Сложные тесты, пройденные в университете, показали, что способность Эллисон оценивать расстояние все еще была измененной вследствие несчастного случая. Врачи сказали, что ей слишком опасно снова заниматься конкуром, и поэтому Эллисон никогда не пила, когда была за рулем.

– И для меня тоже диет-пепси, – сказала Эмили. Она не выпила ни капли алкоголя и не принимала никаких наркотиков с четвертого июля, дня отъезда Мика, и чувствовала себя лучше. Мик вернулся, и это тоже было хорошо, потому что он нашел себе кого-то другого и Эмили ему больше не нужна.

Когда принесли диет-пепси, Уинтер подняла свой стакан и улыбнулась:

– Каждая из нас находится на пороге новой карьеры, это и возбуждает, и пугает, верно? – Фиалковые глаза Уинтер сверкнули. Скорее возбуждает, чем пугает!

– Да.

– Совершенно верно.

– Поэтому мы должны поднять бокалы за нас и за наши грандиозные успехи, правильно? – Уинтер улыбнулась и повернулась к Эмили. – За Эмили и ее большой успех в «Портрете».

– Спасибо, – прошептала Эмили, и три стакана звякнули, соприкоснувшись.

– За Эллисон, – продолжала Уинтер, – и ее большой успех с Белмидом.

Когда стаканы звякнули еще раз, Уинтер мягко улыбнулась и посмотрела на Эллисон. Та должна была сказать тост за свою лучшую подругу, но Уинтер не было нужды ей подсказывать. Это единственное точное слово существовало, слово, которое означало, чем с появлением Марка стала жизнь Уинтер, и было названием великолепного фильма, в котором она сыграет главную роль.

Эллисон знала, что сказать:

– За Уинтер и ее большой успех в «Любви».

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава 15

Бель-Эйр, штат Калифорния

Ноябрь 1984 года

– Эллисон, это невероятно! – восторгался Стив. Вместе с Эллисон и Клер он переходил из одной восхитительной комнаты в другую. Был полдень тридцатого ноября. Новый интерьер Белмида был закончен точно в срок. – Клер, ты знала?

– Разумеется! – просияла Клер. Она строго-настрого запретила Стиву появляться в Белмиде, пока работа не будет закончена. Клер знала, что Стив будет поражен, и знала, что это триумф Эллисон. Клер присутствовала здесь в качестве страховочной сетки под канатоходцем, но тонкое чутье Эллисон не подвело. – Шедевр.

– Действительно, шедевр, – согласился Стив.

– Я очень рада, что вам понравилось, Стив, – без особого воодушевления пробормотала Эллисон.

Она просто выдохлась. Сколько раз она приезжала в Белмид, чтобы убедиться, что утреннее солнце – и дневное, и вечернее – освещает неяркие ткани так, как она задумала? Сколько раз она поднималась и спускалась по изящной винтовой лестнице, которая вела в живописную комнату хозяина? Сколько она звонила, напоминая, угрожая?

И теперь, когда Эллисон смотрела на готовую работу, ее измученный мозг вспоминал все эти битвы. Обои в кухне поклеили не слишком качественно, и Эллисон добилась, чтобы работу переделали. Она ездила на склад, чтобы лично найти таинственным образом отправленную не по тому адресу ткань для стульев в столовой. Первый расписанный вручную сундук для белья был в трещинах, и новый прибыл из Франции только вчера.

Эллисон не напоминала владельца дома, который все сделал своими руками и беспокоится, зная о скрытых дефектах. Эллисон знала, что в Белмиде нет дефектов. Она не позволила им появиться, хотя это далось ей слишком дорогой ценой. И теперь ее измученный мозг молил о сне, а бедро посылало настойчивые и безостановочные сигналы боли.

– Я позвоню Пейдж, как только вернусь в контору, – сказал Стив. – А еще – жене. Она или захочет, чтобы мы перебрались сюда, как только уедет Питер, или – Клер столько лет подбивала нас на это – чтобы мы полностью переделали наш дом. Эллисон, вы свободны?

Эллисон молча ответила улыбкой, которая получилась вымученной из-за острой боли в бедре.

– Эллисон придется сосредоточиться на «Шато Бель-Эйр», – объяснила Стиву Клер. – Но сначала она возьмет более чем заслуженную неделю отдыха. – Клер с теплой улыбкой повернулась к Эллисон. – Я серьезно, Эллисон. И тогда ты вернешься ожившая настолько, чтобы справиться с «Шато» и со все удлиняющимся списком людей, которые хотят, чтобы ты занялась их домами.

– Списком, в который будет включено и мое имя? – спросил Стив.

– Ну конечно.

Когда Стив, Эллисон и Клер подошли к входной двери, собираясь выйти, Стив спросил:

– Я уже могу взять ключи?

– Сегодня днем мне надо будет сюда вернуться, – ответила Эллисон. – Несколько завершающих штрихов.

– Что еще тут можно сделать?

Эллисон чуть улыбнулась. Она только хотела наполнить роскошные вазы от Лалика свежими розами. Возможно, красивые французские вазы из хрусталя, наполненные свежими розами пастельных тонов, станут ее подписью в каждом доме, каждой гостинице, каждом пентхаусе, который она оформит. Эллисон подумывала об этом. Но сейчас она хотела сделать это, чтобы завтра, когда приедет Питер, в доме было уютно, светло и приятно пахло.

– Я хочу поставить в вазы розы. А когда закончу, завезу ключи в вашу контору в Брентвуде, Стив. Так можно?

– Конечно, но не спешите, Эллисон. У меня есть лишний комплект, который я дам Питеру утром.

– Я завезу ключи сегодня. Они мне не нужны.

Эллисон забрала в цветочном магазине в Беверли-Хиллз коробки с розами, встретилась с Уинтер у въезда в университет на Вестхолм-авеню, и они вместе поехали в Белмид.

– Эллисон, не могу поверить, что это тот самый темный, мрачный дом. Теперь он похож на весенний луг. Здесь так романтично.

Романтично? – переспросил усталый мозг Эллисон. Ей хотелось превратить Белмид в светлое, приятное, мирное и счастливое место, но романтичное? Неужели она перестаралась?

– Эллисон, у тебя сильно болит бедро? – напрямик спросила Уинтер, вернувшись с экскурсии по дому.

Эллисон была в кухне, разбирала розы. Уинтер заметила напряженность во взгляде подруги, и это напомнило ей длинные месяцы выздоровления – Эллисон никогда не жаловалась, ведя личную молчаливую решительную войну с болью.

Эллисон удивилась прямоте Уинтер, но честно ответила:

– Болит.

– Ты можешь отдохнуть?

– Да. Клер дала мне неделю. Я собираюсь отмокнуть в горячей ванне с пеной, а потом спать и читать.

На прошлой неделе Эллисон купила недавно вышедшее собрание пьес Питера Дэлтона. В него вошли пьесы «Карусель», «Страж бури», «Эхо», «Бремя глубины», «Скажи “прощай”» и другие. В книге не было только что поставленных на Бродвее «Теней разума» и готовящейся к съемкам «Любви».

Эллисон собиралась после расслабляющей ванны забраться в постель с чашкой чая и читать талантливые слова, написанные человеком, с которым она познакомилась прошедшим августом… человеком, ради которого она так старательно работала, чтобы сделать Белмид уютным, счастливым и безупречным.

– Хорошо, – твердо сказала Уинтер. Она вскинула голову и, подмигнув, спросила: – Как ты думаешь, у тебя будут силы испечь пятнадцатого рождественское печенье?

– Конечно. А что?

– Я сказала Марку, что привезу в Бостон рождественское печенье. – «А я никогда не пекла рождественское печенье». Никто не потрудился показать болезненно застенчивой Уинтер Карлайл, как печь такое печенье. Никого не волновало, есть ли у Уинтер радости детства. По правде говоря, у их домашнего повара не было никакого желания устраивать на кухне некоторый беспорядок ради тихой, неуклюжей девочки. – Ты представляешь, Марк только шесть часов как уехал, а я уже считаю минуты до шестнадцатого…

– Представляю.

По мягкому синему ковру, лежащему на полу в гостиной, Уинтер прошла к обрамленной фотографии. На ней был запечатлен молодой месяц и стояла подпись: «Э. Руссо». Она с минуту с восхищением разглядывала фотографию, потом спросила:

– Как ты думаешь, Эмили захочет помочь с рождественским печеньем, если она будет не в Гонконге или где-нибудь еще?

– Я… нам нужно ее позвать.

– Я ей позвоню, – сказала Уинтер. – Она по-настоящему талантлива, правда?

Эмили вынесла только что отпечатанные портреты из темной комнаты в своей квартире в Санта-Монике и аккуратно разложила по папкам. Через несколько минут она выйдет из дома, чтобы успеть на автобус, который отвезет ее в Беверли-Хиллз на четырехчасовую встречу с Робом.

Раскладывая фотографии по папкам из манильской бумаги, Эмили бросила взгляд на свои ногти, длинные, красивой формы. Это было для Эмили невероятным достижением – длинные, ухоженные, а не обгрызенные ногти! Теперь они выглядели вполне презентабельно. И джинсы Эмили больше не носила. Она носила одежду такую же стильную, как та, что была на манекенах в витринах магазина Буллока в Вествуде. Эмили купила новую одежду – брюки, блузки, свитера и пиджаки – сдержанных тонов и на размер больше, чтобы она сидела свободно и скрывала фигуру. Но все равно теперь она выглядела более стильно.

Эмили было интересно, заметит ли это Роб.

Выходя из своей темной, словно ночью, квартиры под яркое ноябрьское солнце, Эмили думала о женщинах, которых Роб замечает… красивых, ослепительных, уверенных женщинах, таких, как Элейн Кингсли…

Эмили сделала портрет Элейн в начале ноября – подарок-сюрприз от Элейн к дню рождения Роба. Фотографии делались в роскошной квартире Элейн на Роксбери в Беверли-Хиллз. Была ли это квартира Элейн или их общая с Робом квартира?

Элейн расположилась на диване в элегантной гостиной, отделанной в персиковых и кремовых тонах, и критически наблюдала, как Эмили проверяет объективы и фильтры. Элейн не скрывала своего критического взгляда, словно глаза Эмили ничего не видели, а сердце не могло чувствовать боли, когда она смотрела на мир через объектив своей камеры.

Телефон Элейн звонил беспрестанно, но на звонки отвечал автоответчик. Эмили и Элейн слышали все записываемые сообщения – важные сообщения от важных людей важной Элейн, всегда надежному и толковому посреднику. Среди всех этих важных звонков было одно обычное сообщение, раздался знакомый обеим женщинам голос Роба: «Привет, малыш. Я заказал ужин на восемь в «Бордо-рум». Заеду за тобой в семь тридцать».

Постепенно нервозность Элейн перед камерой исчезла. Элейн расслабилась и, как и большинство людей, которых фотографировала Эмили, начала говорить, глядя в объектив, – открыто, откровенно, не сдерживая себя… как будто Эмили и не было в комнате. Именно в такие минуты, когда человек не позирует, не притворяется, Эмили и делала свои удивительные, естественные, раскрывающие суть человека портреты.

Большинство людей расслаблялись и болтали в объектив, радуясь, что можно выпустить нервную энергию, и не сознавая, что Эмили была молчаливым свидетелем. Но были и исключения. Эллисон разговаривала с Эмили, а не с камерой. Эллисон тепло улыбалась и расспрашивала Эмили о ней самой. О себе Эллисон не говорила, Уинтер тоже. Уинтер сидела терпеливо, без тени неудовольствия или нетерпения. Наконец, когда Эмили спросила, какими Уинтер видит свои портреты, она без лишних слов приняла позу, естественную и совершенную.

Элейн говорила беспрерывно, не переводя дыхания, на самые разные темы, включая свои отношения с Робом.

– Надеюсь, вы будете фотографировать на нашей свадьбе, Эмили. Я знаю, Роб захочет, чтобы это были вы. – Элейн нахмурилась и сказала в объектив: – Конечно, Роб еще не сделал мне предложения – официально, – но сделает. Свадьба, вероятно, будет в июне, в клубе.

Роб привык к красивым, уверенным, ослепительным женщинам, таким, как Элейн, напомнила себе Эмили, пока автобус двигался по бульвару Уилшир от Санта-Моники до Беверли-Хиллз. Роб даже не заметит аккуратных ногтей Эмили и ее более или менее элегантной одежды. Ногти и одежда были личными знаками мужества для Эмили, маленькими символами того, что ее жизнь стала лучше.

Эмили жила, делая свои прекрасные фотографии, и раз в неделю, если везло, встречалась с Робом. Она даже больше не думала о переезде в Париж! Было так важно оставаться здесь, делать прекрасные снимки и видеться с Робом, смотреть в его улыбающиеся синие глаза, слышать его мягкий голос, говорящий, как ему нравятся ее фотографии.

Прекрасное завершение рабочего дня, с улыбкой думал Роб, поджидая Эмили к назначенным четырем часам. Во встрече с ней не было абсолютно никакой необходимости. Она могла получать – и получала – все распоряжения через Фрэн. И Робу, безусловно, не требовалось объяснять Эмили, какого рода портреты ему нужны. Так он решил, но всегда просил Эмили отобрать фотографию, которая появится в журнале, и она всегда указывала на ту, которую он уже выбрал.

Эмили снимала самых очаровательных женщин мира без косметики, и они выглядели живее и красивее, чем всегда. Она ловила искорку смеха в глазах мужчин, которые никогда не улыбались, и выражение задумчивости на лицах всегда смеющихся мужчин. Ее удивительные портреты были проникновением – осторожным, мягким, уважительным – в сердце и душу.

У Роба не было никаких причин встречаться с Эмили… если не считать того, что ему этого хотелось.

И таким образом, Роб и Эмили встречались каждую неделю, если это было возможно. Они разговаривали о «Портрете» и ее фотографиях. Спокойные, серьезные, деловые беседы. Иногда Эмили Руссо улыбалась. Мягкая, милая улыбка Эмили была редкостью, но ее светло-серые глаза всегда были ясными. Роба разбирало любопытство в отношении наркотиков и того мужчины на гребне Санта-Моники. Однако в тот день, когда Эмили согласилась работать в «Портрете», Роб изменил маршрут своей пробежки, всячески избегая парка Санта-Моники.

– Роб? – В раскрытых дверях его кабинета появилась Эмили, слегка раскрасневшаяся, немного опоздавшая. – Прошу прощения. На дороге случилась авария.

– Ничего. Привет. Заходите.

– Я принесла фотографии Принса.

– О, отлично.

Роба так и подмывало сказать Эмили, что она может приходить и без всякого повода. Они могли бы просто поговорить, разве нет? Но Роб не был в этом уверен. Фотографии Эмили были поводом, но разговор никогда и не выходил за эти пределы. Может, без фотографий и сказать нечего будет.

Нечего сказать, но о многом порасспросить.

Кто ты, Эмили Руссо? Можно мне сделать твой портрет? Можно мне попытаться узнать, кто ты и почему ты такая, какая ты есть?

Роб восхитился фотографиями Принса, выбрал ту, которая понравилась ему больше других, и, когда с делами было покончено, сказал:

– Я обещал вам поездку в Париж.

– Это не… не важно.

– Я решил сделать портреты четырех ведущих модельеров Парижа – домов Лакруа, Шанель, Сен-Лоран, Диор. У вас хороший французский?

– Хороший.

– Значит, вы сможете быть моим переводчиком.

– Вы едете?

– Мы едем. Мне бы хотелось самому взять эти интервью, а вы при необходимости поможете мне. И разумеется, будете фотографировать.

– Когда?

– На третьей неделе января, если все устроится. У меня есть еще кое-какие обязательства, но третья неделя совершенно свободна. Я подумал, что вы захотите какое-то время побыть во Франции, может, взять отпуск? Но конечно, к середине февраля вы будете нужны мне здесь, к тому времени как академия объявит своих номинантов.

Теперь, когда «Портрет» обитал в Лос-Анджелесе, Роб решил один выпуск посвящать Академии киноискусств. Это будет первый такой номер. Роб планировал дать портреты пятнадцати человек – по пять номинантов в категориях «Лучшая женская роль», «Лучшая мужская роль», «Лучший режиссер». Номер журнала должен появиться в киосках до церемонии вручения «Оскаров», что означало пять недель напряженной работы – от объявления номинантов до выхода номера.

– Эмили? Вы не можете ехать в Париж?

Роб думал, что Эмили будет довольна. Он надеялся на редкую, красивую улыбку. Но в бледно-серых глазах сквозила неуверенность.

– Да нет, Роб. Все нормально.

Две недели спустя, четырнадцатого декабря, Роб, слегка нахмурившись, смотрел на имя Эмили в своем календаре. Они условились о встрече сегодня в четыре, но Эмили задерживалась в Сан-Франциско.

– Она помечена в вашем календаре на следующую пятницу, – ответила Фрэн на вопрос, назначила ли она Эмили новое время, когда та позвонила и отменила встречу. – Найти время пораньше очень сложно.

– А, ну ладно.

В половине пятого Фрэн появилась в дверях кабинета Роба, неуверенно улыбаясь.

– Да? – с любопытством спросил Роб, улыбаясь в ответ.

– Звонит Питер Дэлтон. – Улыбка Фрэн померкла, когда девушка увидела реакцию Роба… отсутствие реакции. – Роб, Питер Дэлтон. Вы же знаете, бродвейская сенсация, который приехал снимать «Любовь», фильм века. Роб? Я задержала его на линии, потому что подумала, вы захотите поговорить с ним. Я хочу сказать, что уверена, он попадет в наш номер восемьдесят шестого года, посвященный академии, но это еще через год, так что… Роб?

Фрэн очень любезно отвечала на все звонки, но была непробиваема, как скала. Она редко держала на линии незапланированный звонок, обычно предлагая оставить сообщение, независимо от того, чем занимался Роб.

Но Питер Дэлтон? Фрэн решила, что Питер Дэлтон может стать исключением из правил, что Роб будет счастлив поговорить с ним.

– Я попрошу его оставить сообщение, – наконец пробормотала Фрэн.

– Нет. Соедините.

Роб закрыл дверь кабинета, пока Фрэн шла к своему столу, чтобы перевести звонок Питера. Затем Роб выждал, сжав кулаки, не в силах сдержать охватившие его прежние чувства.

– Что тебе надо?

– Здравствуй, Роб.

Молчание.

– Я буду в Лос-Анджелесе ближайшие четыре месяца, – наконец продолжил Питер. – Я думал… надеялся… что мы как-нибудь сможем поговорить.

– О чем?

– О Саре. Я обещал ей…

– Ты обещал мне заботиться о Саре, обещал, что защитишь и будешь любить ее. – Роб помолчал. Когда он заговорил снова, его голос был ледяным: – Я дам тебе обещание, Питер, и сдержу его, если сумею. Не знаю, можешь ли ты любить… думать о ком-то, кроме себя… но если это так и я узнаю об этом, обещаю тебе, я сделаю все, что смогу, чтобы отнять у тебя эту любовь.

– Роб…

– Если я смогу причинить тебе боль, Питер, заставить тебя страдать, пока ты не захочешь умереть, потому что потеря слишком велика, я это сделаю. Я тебе обещаю.

Роб положил трубку спокойно, мягко. Его ярость пугала его самого, потому что поддавалась контролю, уж лучше бы она прорвалась насилием. Ярость Роба была холодной, сильной, всепоглощающей. Его ненависть по отношению к Питеру не ослабла от времени, расстояния или тепла золотистого калифорнийского солнца. Его ненависть была вечнозеленой, ее корни были крепкими и здоровыми и все глубже проникали в его сердце.

Взгляд Роба упал на календарь-расписание. Ему так захотелось, чтобы этот час был потрачен на милые серые глаза и мягкий голос! Мысли Роба побежали дальше. Это были удивительные мысли, но они несли такой покой…

Робу страстно захотелось, чтобы Эмили вошла в его кабинет, даже сейчас. Возможно, Роб сказал бы ей, почему сидит с пепельно-серым лицом, дрожащий, с потемневшими гневными глазами. А может, и не сказал бы, но все равно Эмили была бы здесь, с ним…

– Спасибо, что подвезла.

Уинтер взялась за ручку дверцы и уже начала ее поднимать, когда они еще только подъезжали к международному аэропорту Лос-Анджелеса.

– Уинтер! Сидеть смирно! – со смехом скомандовала Эллисон. В последний раз она испробовала этот приказ на упрямом лабрадоре, когда ей было девять лет, а щенок был щенком. Уинтер посмотрела на подругу испуганным взглядом, который напомнил Эллисон удивленного-но-желающего-понять щенка. – Я еще не остановила машину.

– Тогда останови! – засмеялась Уинтер.

Этот смех – хихиканье – начался прошлым вечером, когда Эллисон, Эмили и Уинтер стряпали рождественское печенье. То, которое сделали Эллисон и Эмили, было настоящим шедевром – Уинтер весело провозгласила его художественным печеньем, – а простые изделия Уинтер отражали ее беспокойную радость по поводу предстоящей встречи с Марком.

– Мы приехали за два часа до твоего рейса. Правда, нам может понадобиться именно столько времени, чтобы найти в багажном отделении место для твоего набитого чемодана, – пошутила Эллисон.

Она знала, что было в чемодане Уинтер. Та почти каждый день приезжала в «Элеганс», чтобы показать Эллисон свои покупки. Уинтер называла свой новый гардероб, состоящий из роскошных кашемировых свитеров, стильных шерстяных юбок и брюк и пальто из верблюжьей шерсти, своим снаряжением для жуткой зимы, которая ждала ее в заснеженном Бостоне.

– Как ты думаешь, Марк еще не забыл меня?

– За шестнадцать дней?

– Семнадцать. Семнадцать одиноких дней и ночей.

– Если принять во внимание круглосуточные звонки, то Марк не забыл тебя. – Эллисон быстро обняла подругу, прежде чем та вышла из машины и позвала носильщика. – Желаю прекрасно провести время. Веселого Рождества. С днем рождения. Передавай от меня привет Марку.

– Тебе тоже. Спасибо.

Эллисон аккуратно вела машину, удивляясь интенсивному для половины восьмого утра в воскресенье движению. До Рождества оставалось девять дней. Пока она ехала на север по автостраде Сан-Диего, планируя предстоящий день, небо просветлело. Оно стало голубым, как яйцо малиновки, обещая солнце и бодрящую свежесть.

Прекрасный день для прогулки верхом, подумала Эллисон. Она не ездила уже много месяцев, последний раз перед Олимпийскими играми и до Белмида. После недельного отдыха бедро Эллисон немного успокоилось, и она снова чувствовала себя здоровой и полной энергии. Дела с «Шато Бель-Эйр» шли так хорошо, что Эллисон даже занималась другими проектами.

«Ты можешь расслабиться, – сказала себе Эллисон. – Все под контролем. Ты можешь предпринять хорошую, длинную, мирную верховую прогулку».

«Лес дивен: мрак и глубина». Слова крутились в голове Питера, пока он ехал по Виндзорской тропе. Прямо от конюшни тропа вилась среди густой, буйной растительности. Через милю, когда она пошла в гору, потолок из вечнозеленой листвы сменился светло-голубым небом. На гребне горы с тропы открывался панорамный вид на океан.

Питер спешился, привязал лошадь к ближайшей ветке и поднялся на гребень.

Какой мирный вид, и насколько же настроение Питера не отвечает окружающему покою.

«Я пытаюсь выполнить данные тебе обещания, Сара».

Питер смотрел на океан и большую скалу внизу – один шаг до вечности, – и взгляд его темных глаз застыл, когда он вспомнил о разговоре с Робом в пятницу.

Это не было разговором. Роб не дал ему и рта открыть! Наверное, Питер и не заслужил возможности объясниться. Он винил себя в смерти Сары, он слишком любил ее, позволил ей быть свободной… слишком свободной? Питер винил себя и всегда будет винить. И Роб, ясно, тоже винил его. Прекрасно. Питер был готов принять вину. Но разве они с Робом не могут хотя бы попытаться преодолеть эту вину… ради Сары, ее памяти, данных ей обещаний?

Увидев лошадь Питера, свою соседку по конюшне, Рыжая тихонечко заржала, и Эллисон улыбнулась, узнав Питера. Но улыбка погасла, когда она увидела его глаза – темные, беспокойные, сердито смотрящие на нее, не узнающие и ясно дающие понять, что она помешала.

– Простите.

– Ничего. Я собирался уезжать.

– Я могу просто проехать дальше.

– В этом нет необходимости.

Питер отвязал поводья и, не садясь в седло, исчез в зеленой стене карликовых пальм и папоротников.

Эллисон молча смотрела ему вслед, пораженная, разочарованная, разозлившаяся. Когда Питер скрылся в густом лесу, она спустилась на землю и подошла к краю гребня.

«У тебя нет никакого права на злость! – напомнила себе Эллисон, когда ее охватило это неожиданное и непривычное чувство. – Питер Дэлтон не просил тебя делать для него милое, счастливое жилище. Он даже не притворялся, что его это заботит».

Действительно ли Эллисон ждала, что Питер позвонит ей? В конце концов, ее клиентом был Стив, а не Питер. И непомерные похвалы Белмиду расточал Стив, но было бы очень приятно, если бы и Питер как-то проявил себя… если только ему понравился его новый дом, если он вообще его заметил.

Мнение Клер о Питере – высокомерный, надменный, трудно угодить, – как видно, оказалось абсолютно верным. А ощущения Эллисон – печальный, одинокий, приятный Питер, – очевидно, были ошибочными.

Но до этого момента Эллисон не хотелось пересматривать свое первое впечатление. Она прочла пьесы Питера, читала и плакала над ними, и долгими часами размышляла об этом несчастном человеке, который написал такие красивые, несчастные слова. Но теперь…

– Эллисон?

Буря исчезла из его глаз, оставив только нерешительность.

– Привет, Питер.

– Я вас не узнал. Извините.

– Мои волосы. – Эллисон провела рукой по мягким кудрям. «Мои волосы и то, о чем вы думали, когда я подъехала».

– Да. – Питер улыбнулся. – У меня такое впечатление, что я живу в картине французских импрессионистов.

– Мне кажется, я перестаралась.

– Нет, вовсе нет. Белмид очарователен… великолепен. – Питер тихо добавил: – Мне следовало раньше сказать вам об этом.

– Не важно.

– Нет, важно. – Питер был покорен Белмидом, но подумал: «Мне незачем жить в этом милом доме!» Теперь, глядя в задумчивые зеленые глаза, видя разрумянившиеся щеки, Питер понял, что ему следовало сказать ей, как прекрасен этот дом. Возможно, он не заслуживает жизни в таком доме, но Эллисон Фитцджеральд заслуживает того, чтобы услышать похвалу своей работе. – Это действительно важно, и я прошу прощения. Так что с запозданием, но спасибо вам.

– Да не за что.

– Оладье очень понравились ее подушки. Она не привыкла к такой элегантности.

Оладья? У Питера Дэлтона, писавшего такие драматичные пьесы, спаниель по кличке Оладья? Какая прелесть!

– Что ж, – покраснела Эллисон, – я рада, что Оладье они понравились.

Последовавшее молчание заполнилось тихим ржанием лошадей и неуверенными улыбками.

– Мне правда пора ехать, – сказал наконец Питер. – Нам со Стивом нужно подобрать еще несколько мест для съемок.

– Было приятно снова увидеться с вами, Питер.

– Было приятно снова увидеть вас, Эллисон.

– Его, должно быть, отправили не туда в О’Хэйре, – объяснил Уинтер и Марку служащий в отделе пропавшего багажа в аэропорту Логана. За первые два часа своей смены он повторил это уже пятидесяти пассажирам. – Если вы заполните этот бланк, мы доставим чемодан по вашему адресу в Бостоне, как только он прибудет.

– И когда же?

– Вероятно, уже завтра утром.

Уинтер весело пожала плечами, взяла бланк и пошла к стойке, чтобы его заполнить. Не имеет значения. Ничто не имеет значения. Она с Марком, и желание в его синих глазах сказало ей, как сильно он по ней скучал.

– Ты дашь мне какую-нибудь свою рубашку? Мое шелковое неглиже – вот подожди, ты его еще увидишь! – в Чикаго.

– Ты мне очень нравишься без одежды, – прошептал Марк, обнимая и целуя ее.

– Мне тоже нравится эта мысль…

Уинтер ничего не было нужно, кроме Марка, за исключением…

Уинтер и Марк договорились не делать рождественских подарков. Уинтер знала, что в Бостоне Марк будет слишком занят, чтобы ходить по магазинам, а до его отъезда ей тоже не хотелось тратить на это драгоценное время.

Поэтому подарка не было, только сюрприз, способный устранить тревогу, которая нет-нет да и мелькала в глазах Марка, хотя с того солнечного утра в долине Сан-Хоакин он никогда об этом не вспоминал. «Я вынула спираль, Марк. И теперь я… мы… будем пользоваться диафрагмой».

Но диафрагма лежала в чемодане в Чикаго. Уинтер небрежно, счастливо, бездумно бросила ее туда вместе с романтичным шелковым неглиже.

Свернувшись в клубочек в объятиях Марка, пока такси везло их на его квартиру, Уинтер думала: «Это Марк. Он мне нужен. Я сделаю это только один раз, в ночь любви, которую не пропущу ни за что на свете».