Текст книги "Красотки из Бель-Эйр"

Но Питер слышал слова врача. Эллисон поняла это по выражению его лица – он пытался примирить этот счастливый конец с тем, что случилось четыре года назад. Питер пытался обрадоваться тому, что Уинтер и ее ребенок живы, но часть его все еще была погружена в мрачные воспоминания о женщине и ребенке, которые умерли.

Секрет Питера отдалил их, и Эллисон сохраняла это расстояние, потому что ей нужно было время. Но сейчас она смотрела на измученное лицо Питера, на его испачканные кровью руки и одежду и внезапно почувствовала силу и уверенность. Ей не нужно время. Нет нужды тратить часы, дни и недели их любви на то, чтобы оживить прошлое. Она верит в любовь Питера и не хочет, чтобы он снова переживал болезненные воспоминания. Они не будут об этом говорить, если только Питер не захочет. Она просто будет любить его, как уже любит, всем сердцем.

Эллисон подошла к нему, посмотрела в темные глаза и улыбнулась.

– Обними меня, Питер, – нежно прошептала она. «Это нужно тебе».

Не говоря ни слова, Питер обхватил ее своими сильными руками, с нежностью и благодарностью, и привлек к себе. Эллисон ощутила его скованное горем тело. А потом почувствовала, как оно уходит – река скорби и боли.

В оставшиеся до рассвета часы Питер и Эллисон вместе приняли душ, а потом лежали рядом, касаясь и любя друг друга. Когда бледно-желтый свет нового летнего дня стал вползать в окно спальни, Эллисон мягкими поцелуями очертила его губы. Прощальными поцелуями. Питер это понял.

– Я никуда не еду, милая, – сказал он.

– Сегодня премьера величайшей из постановок «Ромео и Джульетты». Твоей постановки. Тебе надо там быть. – И тихо добавила: – А мне надо быть с Уинтер.

– Знаю, моя дорогая. А мне надо быть с тобой.

Эллисон покачала головой и с любовью посмотрела в его глаза. Сегодня, в этот уик-энд, всю следующую неделю она собиралась готовить дом Уинтер к появлению там ребенка. Они с Уинтер еще ничего не сделали – не купили для младенца одежду! – потому что время еще было. Они посмеивались над этой задачей и решили, что целиком положатся на мать Эллисон, которую обе любили, которая сохранила тайну Уинтер и для которой эта девочка будет все равно что внучка. Навестив сегодня утром Уинтер, она поедет к родителям, чтобы сообщить им о чудесной новости. А потом они с мамой отправятся за покупками.

Питер мог принять в этом участие – Эллисон совсем не хотелось, чтобы он уезжал! – и может, он все знает о детском снаряжении, но возможно, это опять пробудит в нем мучительные воспоминания. А Эллисон не хотела для Питера новых страданий.

– Тогда я попрошу поставить на мой столик в «Таверне» телефон, и мы будем разговаривать всю ночь в ожидании рецензий.

– Хорошо. Но сначала позвони мне, когда прилетишь в Нью-Йорк.

– И перед тем как пойду в театр, и в антрактах, – нежно поддразнил Питер. Потом его глаза посерьезнели. – Как я не хочу тебя оставлять! Я обещал, что мы поговорим и я постараюсь помочь тебе понять.

– Мне нужно только знать, что ты меня любишь.

– Я люблю тебя, Эллисон, больше всего на свете!

– Ну вот мы и поговорили. – Эллисон поцеловала его, а потом с неохотой оттолкнула от себя. – Тебе надо собираться, а то пропустишь свой рейс.

– Я думал о следующих выходных, – сказал Питер, обнимая ее за шею и лаская своими сильными пальцами.

– Да? – Эллисон прикусила губу. Она планировала провести следующие выходные в Нью-Йорке, но теперь ей необходимо находиться рядом с Уинтер. Ей нужно было быть рядом с Уинтер и точно так же – рядом с Питером.

– Я бы хотел провести четыре дня – и четыре ночи – в элегантном номере роскошного отеля. Я слышал, тут есть один неподалеку. Кажется, он называется «Шато Бель-Эйр». Потрясающий дизайн интерьеров, очень удобно расположен к Белладжо и в то же время тихий, романтичный. – Питер с любовью улыбнулся.

– Ты вернешься на следующие выходные? Ты сможешь?

– Я вырвусь. Не знаю, Эллисон, но полагаю, что если ты только что написал сценарий и поставил фильм, который уже полюбили кинокритики, и поставил спектакль, который, отбросим ложную скромность, полюбят театральные критики, то ты до некоторой степени можешь делать что хочешь, побездельничать, побыть с любимой женщиной. Как ты считаешь?

– Я тебя люблю.

– Уинтер!

Эллисон с трепетом шла в палату Уинтер, готовя себя к тому, что вместо своей лучшей подруги увидит бледную, усталую тень, напоминая себе, что она сама, должно быть, выглядела точно так же, когда лежала в палате интенсивной терапии после несчастного случая.

Уинтер выглядела бледной, ее кремовая кожа была прозрачна, но подруга сидела, опираясь на подушки. Ее фиалковые глаза смотрели ясно и искрились, она что-то писала в лежащем на коленях блокноте.

– Привет!

– Ты прекрасно выглядишь, как всегда, эффектно.

– У меня небольшая слабость, но в целом ничего. – Голос Уинтер смягчился: – Спасибо вам с Питером. Вы спасли мне жизнь.

– Нет, – быстро возразила Эллисон, но задумалась. Возможно, Питер действительно спас Уинтер жизнь. Возможно, ужас другой ночи, когда он отчаянно и безуспешно пытался спасти другую жизнь, заставил Питера действовать так быстро и уверенно, как прошлой ночью.

– Да. Спасибо вам. – Уинтер заметила, что Эллисон хмурится, и со счастливой улыбкой обратилась к другой, чудесной, теме. – Ты уже видела ее?

– Еще нет.

– О, Эллисон, она такое чудо! У нее малюсенькие ручки и ножки, такой розовый ротик, и вся она такая мягкая.

– Сестры говорят, что она красавица, – сказала Эллисон. Когда Эллисон пришла в отделение и стала искать палату Уинтер, медсестры по собственному почину сообщили ей об этом. – Они сказали, что большинство младенцев не очень-то красивы, а недоношенные особенно, но она красавица.

– Это не важно, – рассеянно пробормотала Уинтер.

Уинтер осознала – она готова к тому, что ее дочь будет такой же, как она – застенчивой, неуклюжей, неловкой, уродливой. Уинтер искупит вину за то, что сделали с ней. Как она будет любить свою маленькую девочку! Неужели она разочарована, что ее дочь уже красива? Нет, конечно, нет. Нет, если это облегчит жизнь ее драгоценному ребенку.

– Ты уже решила, как назовешь ее? – спросила, помолчав, Эллисон. Уинтер была абсолютно уверена, что у нее родится дочь, но ни разу не упоминала имени.

– Как раз думаю над этим. Вот. – Уинтер передала Эллисон блокнот. – Скажи, что ты думаешь?

– Посмотрим. – Эллисон начала вслух зачитывать длинный список. – Марша Лорен… Лорен Марша… Марки… Лора…

– Эти я уже отбросила, – вмешалась Уинтер. «Я решила не называть ее в честь мужчин, которым оказалась не нужна». – Можешь пропустить все женские вариации от Лоренса и Марка.

– Ладно. Так, посмотрим. Отэм… Спринг… Саммер. – Эллисон задумчиво подняла голову. – Уинтер?

– Думаю, у меня просто помутилось в голове от наркоза. Никаких времен года! Читай дальше.

– Эллисон… Жаклин… Патриция… Джулия.

Лучшая подруга Уинтер… печальная мать Уинтер… любящая мать Эллисон… имя героини, которую Уинтер сыграла в фильме Питера, придуманная женщина, создавая которую Питер думал о любимой и потерянной жене. Эллисон постаралась не хмуриться. Решение будет принимать Уинтер, а не она.

– И не эти. – Уинтер забрала у Эллисон блокнот, перевернула страницу и, написав три слова, вернула блокнот подруге. – Вот ее имя.

– Роберта Эллисон Карлайл.

– Роберта – это мать Марка, – тихо произнесла Уинтер, вспоминая добрую женщину, над которой из-за ее страсти к внукам подшучивали ее дети. Роберта Стивенс никогда не увидит своей внучки. Или увидит? – спросил таинственный голос внутри Уинтер. Был ли этот голос следствием наркоза? Или это был голос молодой матери, которая сомневалась, что сможет утаить такое чудо от любимого мужчины?

– Прекрасное имя, Уинтер.

– Да. – Уинтер улыбнулась. – Думаю, мы будем звать ее Бобби.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Глава 26

Париж, Франция

Сентябрь 1985 года

Эмили вышла из темной комнаты в своей просторной квартире на улице Бургонь и заглянула в переполненный записями ежедневник, чтобы уточнить время завтрашних встреч. Она чуть наморщила лоб, увидев дату: семнадцатое сентября. Год назад в этот день она начала работать на «Портрет», на Роба. Год назад в этот день…

Теперь Эмили работала на себя. И сама о себе заботилась. Теперь она верила в радость, счастье и любовь.

Ее новая жизнь, новая надежда начались в этот день год назад благодаря Робу.

Эмили подняла взгляд от календаря и увидела свое отражение в зеркале над столом. В ее веселой квартире это было одно из многих зеркал, они требовали, чтобы Эмили обращала на себя внимание, требовали, чтобы улыбалась своему отражению.

Эмили улыбнулась, тихо, задумчиво, одобрительно глядя на обложку книги – длинные золотистые волосы убраны от лица и уложены в мягкую прическу, серый шерстяной свитер, розовато-лиловый шелковый шарф, – но зная, что истинные изменения, истинная красота таятся внутри.

Зазвонил телефон. Взяв ежедневник с собой, Эмили пошла ответить.

– Эмили, любовь моя, это Брайан, звоню из туманного Лондона.

– Здравствуй, Брайан. – Брайан был журналистом-внештатником. Вдвоем они сделали пять материалов, он писал, она фотографировала.

– Эмили, я попал в настоящую ловушку. Когда ты фотографируешь Моник Лакост?

– Сегодня днем.

– Отлично. Слушай, я не могу выбраться из Лондона ни самолетом, ни морем. Вся страна окутана густейшим туманом. Ты можешь сделать интервью?

– Я не журналистка, Брайан.

– Я скажу тебе, какие именно вопросы надо задать. Тебе нужно просто получить ответы, а я уже напишу материал. Это очень легко, Эмили, но не говори никому, что я так сказал. Моник Лакост – ведущая киноактриса, так что тебе просто надо будет задать обычный набор вопросов для кинозвезд.

– Обычный набор вопросов для кинозвезд?

– Точно. Ты спрашиваешь, кого она сейчас любит, почему снялась в своей последней картине – ее мотивировка – и была ли она когда-нибудь изнасилована или подверглась насилию в детстве.

– Что? – тихо спросила Эмили.

– Сейчас это очень модно, Эмили. Несколько лет назад модной была булимия или анорексия – у всех крупных звезд было или то, или это, потом алкоголизм, потом пристрастие к кокаину. Теперь изнасилование и…

– Я не смогу этого сделать, Брайан.

– Ты сумеешь установить взаимопонимание, пока будешь делать фотографии, – настаивал Брайан.

– Я просто не могу сделать это интервью, Брайан.

Ей все еще было страшно отвечать отказом. На протяжении большей части жизни Эмили ее «нет» вызывало у мужчин злобный смешок, за которым следовали применение силы и само насилие. Она сказала сейчас «нет» и ждала насилия, а когда его не последовало, глаза Эмили наполнились слезами благодарности. Она ни с кем не встречалась, для этого прошло слишком мало времени, но сумела завязать профессиональные отношения с мужчинами по всей Европе. С внутренним страхом, но внешне непринужденно она отвергала их случайные притязания и дивилась, куда подевался тот вид мужчин, которые терроризировали ее столько лет. По мере того как Эмили становилась сильнее, они, казалось, исчезали.

И все равно Эмили продолжала держаться настороже. Ей приходилось быть недоверчивой.

– Значит, решительный отказ, Эмили?

– Да, Брайан. Извини.

– Ладно. Тебе я позвонил первой. Позвоню Бернарду. Насколько я знаю, ты делаешь фотографии нового посла Канады для «Доминиона»?

– Да. В пятницу.

– Я взял у него интервью, когда он был в Лондоне на прошлой неделе. Приятный человек. Такие интервью просто чудесные…

– Нет! – резко перебила Эмили. Немного смягчив голос, она повторила: – Нет.

– Хорошо. Я уважаю твои причины. Пообедаем вместе на следующей неделе, если я все же выберусь из этой мутной Англии?

– Конечно.

Прежде чем отправиться на встречу с Моник Лакост в портретную студию на улице Фобур-Сен-Оноре, Эмили просмотрела киноафишу в «Ле журналь». «Любовь» только что пошла в Париже, ее показывали на Елисейских полях. Очереди будут длинные, но это Эмили не смущало. Ей не терпелось увидеть «Любовь».

– За всю свою жизнь не помню такого тумана, – тихо и зловеще пробормотала Маргарет Рейли Карлайл, когда они с Лоренсом медленно ехали по непроницаемым улицам Лондона.

– Хороший вечер для убийства, – заметил Лоренс.

– Вне всякого сомнения, именно такие вечера вдохновляли Дойла, не говоря уж о Джеке Потрошителе.

– И Маргарет Карлайл?

– Меня это вдохновляет на то, чтобы найти ближайший отель и забиться туда на всю ночь.

– Мы очень близко от кинотеатра.

– Откуда ты знаешь?

– Вот! – с триумфом, хоть и удивленно объявил Лоренс, когда за пеленой густого тумана появился ярко освещенный шатер.

– Повезло! – смеясь, с облегчением воскликнула Маргарет.

Маргарет и Лоренс Карлайл были не единственными зрителями. «Любовь» в холодный, мрачный, туманный вечер выманила из дома многих лондонцев. История любви со счастливым концом была самым лучшим противодействием придавившей Лондон тяжести.

Лоренс Карлайл пробирался сквозь туман не в поисках истории любви со счастливым концом. Или все же ради нее?

Смотря на экран, Лоренс понял, что он надеялся на счастливое завершение, надеялся увидеть, что у маленькой девочки с фиалковыми глазами жизнь сложилась счастливо. Лоренс смотрел на Уинтер сквозь пелену слез, радуясь за нее и печалясь за себя.

Найджел Марч, пресс-агент «Карлайл продакшнз», прибыл в Лорелхерст на следующий день, выражение его лица было под стать серому осеннему туману. Маргарет и Лоренс провели его в гостиную, освещенную и согретую веселым потрескивающим огнем, и угостили чаем, прежде чем перейти к делу.

– Флит-стрит готова сойти с ума, – наконец проговорил Найджел. – Они действительно намерены насесть на нас с этим делом, Лоренс.

– Ты раздобыл статью Ванессы Гоулд?

– Разумеется. Она была перепечатана во всех местных листках. Какой ты предпочитаешь? – спросил Найджел, открывая кейс. – «Сан»? «Дейли миррор»?

– Просто дай мне и Маргарет по экземпляру, – раздраженно потребовал Лоренс.

Раздражение Лоренса нарастало по мере чтения колонки Ванессы Гоулд «Все, что блестит», обнародованной три дня назад в Лос-Анджелесе:

«Недавно вышедший фильм «Императрица», эпическая сага Лоренса Карлайла о Французской революции, воссоздает произошедшую на самом деле драму, которая превосходит даже несравненное воображение лучших голливудских авторов. Нет никаких сомнений в том, что «Императрица» будет номинирована во всех главных категориях награды киноакадемии. Главным соперником – более того, единственным соперником, насколько в этом убежден автор материала, – является «Любовь».

На поверхности лежит столкновение между невероятными дарованиями Лоренса Карлайла и Питера Дэлтона, но настоящая драма – это давние сложные отношения между отцом и дочерью.

Более двадцати лет назад Лоренс Карлайл исчез из жизни своей крохотной дочери. Хотя нам не удалось связаться с Уинтер Карлайл, потрясающей звездой «Любви», чтобы она прокомментировала этот факт, в начале следующей недели она должна появиться в шоу «Доброе утро, Америка!» и в «Сегодняшнем шоу». Без сомнения, вопрос об отчуждении между талантливым отцом и талантливой дочерью будет затронут. Интересно, как ответит на него Уинтер, покинутое дитя. Но еще интереснее, что скажет Лоренс Карлайл».

– Господи Иисусе, – прошептал Лоренс.

– «Дейли мейл» поместила очаровательную фотографию – вы с Маргарет и ваши сыновья, – к которой очень убедительно подмонтирована фотография Уинтер. Прямо-таки семейный портрет. Появится в завтрашнем номере.

Найджел Марч критически приподнял бровь. Лоренсу Карлайлу следовало рассказать ему об этом еще несколько месяцев – лет! – назад. Почему он этого не сделал?

– Только не это! – перехватило дыхание у Маргарет.

– Маргарет, надо позвонить в школу и сейчас же забрать мальчиков домой. Найджел, тебе придется несколько дней сдерживать натиск Флит-стрит.

– Что ты собираешься делать, Лоренс?

– Поговорить с ней.

– Чтобы помириться? – с надеждой спросил Найджел.

– Лоренс, оставь это адвокатам, – попросила Маргарет.

– Если я пойму, что она делает это ради рекламы, я натравлю на нее армию адвокатов. Но, Маргарет, а вдруг она не знает? – Лоренсу стало страшно от собственного вопроса. Что, если маленькая девочка с фиалковыми глазами всю жизнь его ненавидела?

– Но ты сказал мне, что много раз спрашивал об этом Жаклин.

– Да, но не забывай, какой она была актрисой. Найджел, пожалуйста, свяжи меня со Стивом Гэнноном. Он знает, где искать Уинтер.

* * *

– Я не хочу его видеть, Стив!

– Придется, Уинтер.

– Когда-нибудь, я знаю. Но не сейчас.

Мысли Уинтер унеслись к тому, что она нафантазировала год назад, смотря вместе с Эллисон и Эмили «Гонконг». Согласно той прелестной фантазии, когда Уинтер встретит Лоренса Карлайла, рядом будут Марк и Эллисон, и Эмили, вооруженная фотоаппаратом и коробкой шоколадных конфет. Но это была фантазия, и сейчас Эллисон в Нью-Йорке с Питером Дэлтоном, Эмили – в Париже, а Марк ушел из ее жизни.

Сейчас Уинтер одна. Нет, быстро поправилось сердце Уинтер. Она не одна. С ней Бобби.

– Уинтер, газетчики сходят с ума. Будет только хуже. Они спросят вас об этом на следующей неделе во время шоу.

– Он собирается быть здесь завтра?

– Да. Уинтер, я все время буду рядом с вами.

– Не надо, Стив. – «Мы с Бобби справимся». – В этом нет необходимости. Скажите ему, чтобы он приехал сюда, в этот дом, в полдень.

– По-моему, мне тоже следует присутствовать.

– Нет. Спасибо. Он же не маньяк с топором, не так ли?

– Нет, – согласился Стив, потом спокойно спросил: – А вы?

– Нет. – «Я мать, которая не может представить, как отец мог оставить своего ребенка. Мне нужно посмотреть ему в глаза и спросить его, что он за человек, раз смог так со мной поступить».

Когда Стив повесил трубку, Уинтер прижала к себе Бобби, поглаживая ее темные шелковистые волосы, целуя мягкие щечки дочери и молча повторяя клятву, которую дала в тот момент, когда узнала, что беременна. «Я всегда буду любить и защищать тебя, моя драгоценная малышка».

Как легко сдержать это обещание! Любовь к Бобби была у Уинтер инстинктивной, сильной и доброй, как ее любовь к Марку, как та любовь, какую она когда-то испытывала к своему отцу.

В ту ночь Уинтер не спала. Она тихо, беспокойно бродила по дому, оживляя боль, одиночество и страхи своего детства.

Утром Уинтер надела красивое бледно-голубое шелковое платье, облегающее фигуру. Она решила надеть серьги с сапфирами, которые Лоренс Карлайл подарил Жаклин за несколько часов до рождения Уинтер и которые Жаклин подарила дочери за несколько часов до своей смерти. Уинтер вспомнила, что Жаклин упоминала о таком же ожерелье. Молодая женщина решила, что наденет и его.

Уинтер пошла в спальню Жаклин, в то крыло дома, где они с Бобби не жили, и принялась открывать бархатные футляры с драгоценностями, пока не нашла длинную нить безупречных сапфиров и записку, написанную элегантным почерком Жаклин: «От Лоренса, 31 декабря 1960 года».

В половине двенадцатого Уинтер осторожно уложила Бобби в колыбель, повернула ключик в музыкальной шкатулке, подаренной Марком, подняла крышку и тихо запела, как всегда делала, когда смотрела, как засыпает ее драгоценная девочка.

Без четверти двенадцать Уинтер уже была в гостиной, она ждала. В течение всех этих пятнадцати минут она безостановочно ходила по комнате, невзирая на головокружение из-за бессонной ночи и низкого гемоглобина, который все еще не достиг нормального уровня. Перемещаясь по гостиной, Уинтер репетировала первую реплику.

Лоренс Карлайл приехал ровно в полдень.

– Здравствуй, папа.

Уинтер произнесла это великолепно, точно так, как она хотела, – холодно, с горечью, вызывающе. Но когда она воочию увидела человека, чьи фотографии столько значили для нее в детстве и заполняли ее альбом и ее мечты, глаза Уинтер вдруг наполнились внезапными, удивившими ее слезами. Возможно, если бы Эмили Руссо сделала портрет этого человека, Уинтер была бы подготовлена к взгляду добрых глаз, тихой застенчивости, неуверенности, которой она уж никак не могла предположить в великом Лоренсе Карлайле.

– Уинтер… – Лоренс тоже подготовил свои реплики, полные гнева, который он испытывал по отношению к этой молодой женщине, использовавшей его, как когда-то ее мать. Но Лоренс услышал, как Уинтер произнесла «папа», увидел грустные, храбрые мерцающие фиалковые глаза, и его собственные глаза затуманились, а сам он прошептал севшим голосом: – Боже мой, значит, ты ничего не знаешь?

– Чего не знаю? – спросила Уинтер, потрясенная его эмоциями и встревоженная словами.

– Можно войти?

Посторонившись, она смотрела, как он входит, с трепетом, который напомнил Уинтер ее собственный страх, связанный с возвращением в поместье спустя пять лет. Она боялась встретить здесь прячущихся чудовищ. Неужели Лоренса Карлайла тоже поджидали прячущиеся чудовища?

– Чего я не знаю? – слабо повторила Уинтер, чувствуя опасность.

– Ты не знаешь, что я не твой отец.

Неуверенно державшаяся на ногах Уинтер покачнулась, почувствовав слабость. Лоренс подхватил ее и повел в гостиную, осторожно усадил в кресло, а потом устроился напротив, найдя ее глаза и не позволяя ее взгляду уйти в сторону.

– Я не твой отец, Уинтер.

– Не понимаю…

– Мы с Жаклин встретились во время съемок «Марракеша». У нас был короткий роман, очень бурный, эмоциональный. Но мы не подходили друг другу. Встретившись следующей весной на церемонии вручения «Оскаров», мы обменялись обычными приветствиями, и все. Затем в мае, когда я снимал в Монтане «Судьбу», Жаклин просто появилась там. Наш роман возобновился, а два месяца спустя Жаклин сказала мне, что беременна от меня.

– Мной.

– Да, но ты была не моим ребенком. Жаклин уже была беременна и знала это, когда приехала в мае в Монтану. Я был ей нужен – или она думала, что нужен. Наш брак стал катастрофой. Для нее я был слишком спокойным, слишком серьезным, не очень волнующим.

– Я тоже.

– Жаклин понимала, что наш брак не удался, но именно я сделал первый шаг к разрыву, и это ее разъярило. Мое отчаянное желание уйти равнялось ее отчаянному желанию не отпускать меня или навредить мне, если я не останусь. – Лоренс замолчал. Потом, мягко улыбнувшись, продолжал: – Мой брак оказался катастрофой, но у меня была прелестная дочурка, которая была для меня всем. Я сказал Жаклин, что хочу развестись и оформить опекунство. Я уже обсудил этот вопрос со своими адвокатами, и они считали, что мы сможем доказать, что она была…

– …не самой лучшей матерью.

– Да, что она была не самой лучшей матерью. Но у Жаклин был припрятан козырной туз, о котором я ничего не знал, пока уже не стало слишком поздно. Она сказала, что ты не моя дочь. Я не верил. Мне было нестерпимо видеть, как у тебя берут кровь, причиняют тебе боль, пусть даже всего на несколько секунд, но мы сделали сравнительные анализы крови, и не один раз. Я так хотел доказать, что ты моя, но анализы подтвердили, и очень убедительно, что этого не может быть. Я привез все документы, если ты захочешь посмотреть. – Лоренс указал на брифкейс, который уронил в холле, когда подхватил покачнувшуюся Уинтер. – Я все равно пытался добиться опекунства над тобой, но безуспешно. Чем сильнее я хотел забрать тебя, тем большую решимость наказать меня проявляла Жаклин, запретив мне даже видеть тебя. Я сражался очень долго, Уинтер, но наконец понял, что тебе будет только хуже меж двух огней, да и адвокаты убедили меня, что я никогда не выиграю.

– Но ты платил алименты.

– Это были не алименты, меня никто не заставлял платить. Я просто хотел быть уверен, что у тебя будут деньги, если с Жаклин что-нибудь случится. У меня не было никаких прав и никаких обязанностей. Я дал согласие никогда с тобой не встречаться. Жаклин дала согласие – письменное, под присягой – рассказать тебе, когда ты будешь достаточно большой, что я не твой отец. Когда тебе было шесть, я встретил ее в Каннах. Она сказала, что все тебе объяснила. По ее словам, она сказала тебе, что твой отец умер, а я сделал ей одолжение, женившись на ней, и что мы расстались друзьями. Это был продуманный рассказ, вполне убедительный. В последующие десять лет я заставлял ее повторять мне эту историю каждый раз, когда встречались, и Жаклин всегда говорила одно и то же.

– Она никогда мне этого не говорила. Она просто сказала, что ты бросил нас, потому что не любил.

– Ты была нужна мне.

– Ты любил меня?

– Я очень любил тебя, Уинтер.

– Я ничего не знала, – прошептала Уинтер. Потом, очень тихо, добавила: – А может, и знала. Может, именно поэтому я чувствовала себя такой одинокой, потому что любовь была, а потом исчезла.

– Ах, Уинтер, прости меня!

– Я ждала, что ты приедешь ко мне после ее смерти.

– Я бы приехал, если бы знал – если бы мог представить, – что ты ждешь. Но я верил, что ты знаешь. Я думал, что совсем ничего для тебя не значу.

– Я так скучала по тебе все те годы…

– Я тоже скучал по тебе… все те годы.

Уинтер услышала тихий звук, колебание воздуха, которое может услышать только мать, но когда подняла глаза, поняла, что и Лоренс услышал.

– Мне надо…

– Можно пойти с тобой?

– Да.

Уинтер повела его в то крыло дома, где в чудесных комнатах, отделанных Эллисон, жили они с Бобби.

– Это моя любимая часть дома, – сказал Лоренс.

Уинтер уставилась на серьезного, обаятельного мужчину, который не был ее отцом, но был так похож на нее!

– Моя тоже.

Бобби проснулась и ворковала, желая видеть Уинтер, недоумевая по поводу непонятного отсутствия матери.

– О! – выдохнул Лоренс. Он взглядом попросил у Уинтер разрешения и бережно вынул малышку из колыбели, из которой столько раз вынимал Уинтер. – Кто ты?

– Ее зовут Бобби.

– Здравствуй, Бобби. Ты очень похожа на свою мать в этом возрасте.

– Нет. Я была уродливым младенцем, уродливым ребенком, – напомнила ему Уинтер.

– Да? Я этого не помню. Ты казалась мне очень красивой. – Слова Лоренса причинили боль, слишком свежи были раны у обоих, поэтому он понес Бобби к французскому окну, которое открывалось на террасу вокруг пруда с рыбками. – Мы часами сидели тут, Уинтер, мы с тобой. Ты любила наблюдать за рыбками.

– Правда? – Ничего удивительного, что это место было ее святилищем! На этом месте в первый год своей жизни она чувствовала себя в безопасности, счастливой и любимой.

– Ты смеялась, когда они плескались, и хихикала, когда они ели из твоих крохотных ручонок.

Лоренс и Уинтер сели на краю пруда. Лоренс держал Бобби, нежно, с любовью, как когда-то, должно быть, держал Уинтер. Бобби очень заинтересовалась низким голосом, сильными руками и теплом, но еще она проголодалась.

– Есть хочешь? – ласково спросила Уинтер, забирая у Лоренса внезапно забеспокоившуюся дочь. – Мне… мне надо ее покормить.

Лоренс поднялся.

– Я…

– Не уезжай. Я хочу сказать…

– Я подожду внизу. Я не уеду, Уинтер. Я не хочу уезжать. Корми не спеша эту голодную малышку. Я никуда не уеду.

Лоренс ждал Уинтер и Бобби в просмотровой комнате. Через полчаса они присоединились к нему в персиковой комнате с мягкими креслами.

– Я проводила здесь многие часы, смотря фильмы, – сказала ему Уинтер.

– Я тоже, а ты сидела у меня на коленях.

– Ты больше, чем она, ценил эти сокровища, да?

– Да, – тихо ответил Лоренс и нежно взглянул на Уинтер. «Эти сокровища и самое большое сокровище… тебя».

Уинтер улыбнулась ему сквозь слезы.

– А в Лорелхерсте у тебя есть такая комната? – наконец спросила она.

– Да, – ничего не подозревая, ответил Лоренс и тут увидел искорку в сияющих фиалковых глазах. – Уинтер…

– Они принадлежат тебе. Ты должен был забрать их, когда уходил отсюда. – «Точно так же ты должен был забрать и меня!»

– Нет, Уинтер.

– Да! – Уинтер засмеялась. – Я отправлю их тебе, хочешь ты этого или нет! Я быстро найду самых лучших перевозчиков и позабочусь о страховке.

– У тебя есть много других забот.

– На самом деле нет. Мы с Бобби очень любим звонить по телефону. Она любит тянуть за провод! Правда. Значит, решено.

– Спасибо.

Уинтер, Бобби и Лоренс провели в просмотровой комнате целый час, потом пошли на кухню пить чай.

– Ты не спросила меня о своем настоящем отце, Уинтер.

– Да, я… – «Ты мой настоящий отец!»

– Я не знаю, кто он. Думаю, и Жаклин не знала.

Уинтер подавленно кивнула.

– Я любила ее, даже несмотря на то что она была не самой лучшей матерью, – спустя несколько мгновений прошептала Уинтер.

– Я тоже любил ее, Уинтер. Я хотел сделать ее жизнь счастливой, но ей было недостаточно того, что я хотел дать. Жаклин всегда искала чего-то большего… большего волшебства, большего очарования, большей любви. Думаю, она находила это, ненадолго, в фильмах, в которых снималась, когда на какое-то время могла быть другим человеком, но возвращение в обычную жизнь оказывалось для нее сокрушительным ударом.

Лоренс держал Бобби, пока Уинтер заваривала чай.

– Уинтер, расскажи мне об отце Бобби.

– Я ему не нужна. Он недостаточно меня любил.

– Ты всю жизнь думала так обо мне и ошибалась. Ты уверена насчет него?

– Да.

Привязываться к людям опасно. Люди тебя бросают. Лоренс, Жаклин, Марк. Но насчет Лоренса она ошибалась. А Марк? Уинтер снова и снова проигрывала ту сцену – такую короткую прощальную сцену! – в Саду скульптур. Она играла, притворялась, торопясь избавиться от Марка, пока он не догадался, что ее сердце разрывается. Что, если Марк тоже играл?

– Уинтер?

– Может, и не уверена, – негромко произнесла она.

Лоренс и Уинтер пили чай, возились с Бобби, и постепенно Уинтер поведала Лоренсу о всех своих страхах и секретах, которые она всегда собиралась открыть ему, когда они воссоединятся.

– А еще я мечтала, что стану прекрасной актрисой и буду играть главную роль в одном из твоих фильмов.

– В кейсе под всеми юридическими документами лежит сценарий фильма, который я собираюсь снимать в своем поместье будущей весной. Когда я увидел твою Джулию, я понял, что ты идеально подходишь на главную роль. Я собирался позвонить тебе… думал, понадобится напоминать, кто я такой… а потом появилась эта колонка «Все, что блестит».

– Какое-то время я не буду играть. Я хочу побыть с Бобби.

– Бобби очень повезло, что ты ее мать, – тихо проговорил Лоренс. – Если ты захочешь сниматься, Уинтер, Бобби может быть с тобой. На время съемок вы обе поселитесь с моей семьей в Лорелхерсте. Моя жена Маргарет полюбит и тебя, и Бобби. А моих сыновей вы обе очаруете. Мой двенадцатилетний потребует новых анализов крови, потому что захочет, чтобы ты была его сестрой. А шестилетний тоже потребует, чтобы доказать, что ты ему не сестра, – тогда он сможет на тебе жениться.

Уинтер легко рассмеялась, но Лоренс заметил в ее глазах надежду.

– Я не твой отец, Уинтер, – печально напомнил ей Лоренс. – Анализы были абсолютно достоверными.

– Но мы так похожи!

– Да. И мы очень любили друг друга. – Лоренс тихо сказал то, чего никогда никому не говорил: – Когда Маргарет была беременна, я втайне надеялся, что это будет не девочка. Я всегда считал тебя своей дочерью. Я не хотел заменять тебя.