Текст книги "17"

VII
Неужели ты меня не узнаёшь?

Нам открыла соседка – маленькая пожилая женщина с короткими седыми волосами. На ней был цветастый домашний халат. Голову покрывал белый платок.

Мы с Аней зашли в дом. Ольга Игоревна осталась во дворе. Она что-то передала соседке.

Внутри пахло яблоками и хлебом.

– Подожди меня, – шепнула Аня, поворачивая ручку двери в комнату бабушки.

Я разглядывал коридор. Рядом со мной громоздились ничем не занятые вешалки, пустые подставки для цветочных горшков, пыльные коробки с садовым инвентарём и ненужным тряпьём… Над длинным столом возвышалась груда пожелтевших журналов.

Дом бабушки Жени напоминал склад отживших свой век вещей.

Из окна, закрытого облезшими шторами, в коридор проникал неживой, словно просеянный через крупное сито, свет.

К стене прижимался холодильник, выпущенный, наверное, около пятидесяти лет назад. Я открыл дверцу и увидел шесть литровых банок с солёными помидорами и огурцами.

– Саша, – позвала Аня.

Я вошёл в комнату.

На широкой кровати лежала худая старушка. Тонкие веки неплотно прикрывали её выцветшие глаза. Измятое одеяло почти не касалось лёгкой сорочки. Над головой, отбрасывая бледные отсветы на образа в позолоченных окладах, дрожала восковая свеча.

– Она меня не слышит, – грустно покачала головой Аня, – что-то говорит, но я не разбираю слов.

– Оля, – хрипло звала старушка, – Оля…

Высушенные недугом губы едва шевелились.

– Больно, Оля… Больно, – бормотала она.

– Бабушка Женя, ты узнаёшь меня? Это я, Аня, – всхлипывая, говорила Аня, наклонившись над лицом бабушки.

– Аня… Водишь свою машину, Аня? – задумчиво спросила Евгения Николаевна.

– Бабушка, у меня нет никакой машины. Мне семнадцать… Бабушка…

– Семнадцать?.. Оля… Больно, Оля! – сквозь слёзы закричала Евгения Николаевна.

– Мама скоро придёт… Потерпи, бабушка. Неужели ты меня не узнаёшь? Посмотри на меня…

– Больно, Оля…

Евгения Николаевна попыталась повернуться на бок, но не смогла сдвинуться с места. Лишь беспомощно шевельнула непослушными пальцами.

– А это Саша, бабушка.

– Саша… Дай сюда Сашу…

– Что ты сидишь? Возьми её за руку, – шепнула Аня.

– Холодная ручка… Растут у вас огурчики, Саша? – спросила Евгения Николаевна.

Я не мог понять, откуда Анина бабушка меня знает и почему задаёт именно этот вопрос.

– У меня растут… Большие огурчики… Там… В огороде… В теплице, Саша… Знаешь?.. А у тебя растут?

– Растут, бабушка, – ответила за меня Аня.

– Хирургом будет, – спустя минуту хрипло проговорила Евгения Николаевна.

– Кто, бабушка?

– Андрюшка. Хирургом будет.

– Это мой старший брат. Он утонул семь лет назад, – сказала Аня мне.

– А ты, Саша, водишь свою машину?

– У меня тоже нет машины, бабушка Женя.

– Оля, больно…

– Потерпи бабушка. Ещё немного. Где у тебя болит? – спрашивала Аня, осторожно дотрагиваясь рукой до серебряных волос Евгении Николаевны.

– Нога, Оля. Нога болит…

Аня отодвинула край сорочки бабушки Жени. Коричневые пятна покрывали потрескавшуюся голень.

– Мама! – позвала Аня.

– Я здесь, Аня. Тебе плохо? – донёсся голос Ольги Игоревны из коридора.

– Бабушке. Мама, бабушке плохо.

– Что случилось?

– Оля… Нога…

– Скоро станет легче. Подожди, милая, – сказала Ольга Игоревна. – Выйдите на минутку, – попросила она нас. А лучше оставьте вещи дома и бегите в сад… А лучше вообще погуляйте где-нибудь. Мне нужно сделать маме укол. Я посижу с ней.

– Я тоже, – вызвалась Аня.

– Нет, – ответила Ольга Игоревна и стала набирать в шприц лекарство из ампулы.

Мы с Аней молча вышли в коридор.

На втором этаже было три комнаты: одна большая и две поменьше.

– Пожалуйста, отнеси вещи к себе, – попросила Аня. – Твоя дверь справа. Я жду тебя на крыльце.

Я небрежно бросил сумку возле двуспальной кровати. Поодаль стоял деревянный письменный стол, большую часть которого занимал монитор компьютера. Одну из стен полностью загораживал встроенный шкаф.

Быстро оглядев комнату, я спустился вниз.

– Пойдём? – предложила Аня, когда я сел на крыльцо рядом с ней.

– Куда?

– Я покажу тебе любимые места моего детства. Это близко.

Мы захлопнули калитку и вышли на улицу. Машину Ольги Игоревны облепили насекомые. Я стукнул ладонью по горячему капоту, и они разлетелись с тревожным жужжанием.

– Нам туда, – сказала Аня, указав рукой за горизонт, где виднелись золотившиеся в свете дня кроны редкого леса. – Закрой глаза.

– Зачем?

– Закрой глаза и дай мне руку.

Аня повела меня прямо. Под ногами постоянно вырастали бугры. Я знал, что мы идём мимо оврага, который мне удалось разглядеть из окна комнаты.

В овраге росла куча мусора. И были деревья.

Мне ещё никогда не приходилось передвигаться «вслепую».

Но с «психологической собственностью» можно поступать как угодно.

Я героически продержался около десяти минут.

– Мы на месте, – засмеялась Аня. – Несколько дней назад я не добралась бы до дома без твоей помощи, а теперь сама веду тебя за руку.

Я открыл глаза.

Впереди ярко горело солнце. Его острые лучи путались в Аниных волосах.

Лес осторожно, словно боясь кого-нибудь напугать, пел где-то над нами. Ему вторил перекатывающийся с камня на камень ручей.

Сотни цветов качались в необозримом поле.

Цветов? Сейчас я назвал бы их сорной травой.

Сейчас я называю многие вещи своими именами.

Сейчас я пытаюсь перестать видеть прекрасное в прошлом.

– Впечатляет, правда? – спросила Аня.

– Правда… Это цветы?

– Саша, тебе семнадцать лет, – сокрушённо покачала головой Аня. – Это борщевик. Я помню, как загорала, лёжа в траве, и, чтобы не покраснело лицо, сорвала огромный лист этого растения. Я держала его в руке и наслаждалась тенью. А потом бабушка не могла вылечить ожоги. Было больно, но почему-то весело.

– Красивый лес…

– Посадка, так правильнее. Мама любила гулять среди деревьев, когда была маленькой. Я тоже.

Мы поднялись по просёлочной дороге. Справа от нас лежал овраг, ещё больше, чем тот, мимо которого мы проходили. В нём паслись четыре толстых коровы. Одна из них пыталась оборвать верёвку, которой её привязали к вбитому в землю колышку.

Теперь до посадки оставалось всего несколько шагов, и я смог её разглядеть. Вблизи редкие деревья выглядели больными и неухоженными. Их сучья разрослись в стороны и почти не пропускали солнечного света. По одному из стволов на вершину кроны ловко карабкалась белка.

Мы шли по траве, уворачиваясь от жёстких ударов веток кустарников с тонкими восковыми стеблями. Корзинки борщевика на ветру рассыпали липкую душистую пыльцу. Со всех сторон то и дело доносилось шуршание. Трава беспокойно трепетала.

«Мыши», – объяснила Аня, – я их не боюсь: на нашем чердаке всегда жило много мышей».

Поле пересекала узкая впадина, заросшая крапивой.

«Разлом Сан-Андреас», – мелькнуло у меня в голове.

– Это ров, – сказала Аня. – Его выкопали пятьдесят лет назад, чтобы защитить деревню от пожара. Прыгай. Я за тобой.

Я подошёл к краю обрыва, зажмурился и, слегка оттолкнувшись, прыгнул. Я разжал до боли сомкнутые веки, только когда мои подошвы коснулись земли.

Аня прыгнула следом, но поскользнулась и мёртвой хваткой вцепилась в мою руку. Я помог ей подняться. Два железных прута разорвали подол её платья.

В яму, кружась, опустился лоскут лёгкой сиреневой ткани.

Лоскут сиреневой ткани.

Незаметная деталь.

Но почему именно её я так часто вспоминаю теперь?

– Как больно, – прошептала Аня, потирая обожжённое крапивой колено.

– Жаль, что ручей далеко. Нужна вода. Она помогает снять боль от ожога.

– Ничего страшного. Я потерплю.

Вдали виднелось небольшое двухэтажное здание. Проёмы выбитых окон зияли, как бездонные чёрные дыры. Тяжёлые стены покосились. Они грозились обрушиться в любую минуту.

Аня молчала.

Она не смотрела по сторонам, не восхищалась знакомыми с детства местами, не замечала попадавшихся на пути глинистых ям и, оступившись, падала. Её ладонь, которой она сжимала моё плечо, была холодна.

– Я хотела показать тебе дом, – улыбнулась Аня, когда мы приблизились к зданию. – Это дом. Не обращай внимания на стены и окна.

Внутри навсегда поселилась лишь вечная сырость. Серая плесень расползалась по стенам, доходила до потолка и опутывала его махровой паутинкой. На второй этаж можно было подняться по кривой лестнице, пристроенной в правом углу.

Под окнами валялись грязные осколки. Возле небольшой комнаты, стены которой были выложены из красного кирпича, примостился диван, вернее то, что от него осталось: скелет из железных пружин.

Скелет.

Ещё один символ.

Не слишком ли много символов?

– Я часто играла здесь в детстве. Это здание представлялось мне большим и красивым домом, в котором я считала себя хозяйкой. В кирпичной комнате находилась кухня; за дверью, – Аня показала рукой на безобразно ощерившийся проём, – гостиная. Там стоял диван. Кто-то его перетащил… У меня не было друзей, поэтому я приносила сюда своих кукол, готовила им еду, учила их… О чём я тебе рассказываю! Ты всё равно не поймёшь, – усмехнулась Аня и поднялась на цыпочки, чтобы заглянуть в окно.

Единственное целое окно в этой постройке.

– У меня тоже никогда не было настоящих друзей. Только я играл в куклы не здесь, а у бабушки дома, – признался я.

Зачем скрывать тайны перед человеком, который заберёт их с собой в могилу?

– Ты играл в куклы? – с искренним изумлением спросила Аня.

– Да… Мы с бабушкой шили им платья…

– Но почему ты ничего не рассказывал о себе?

– Потому что было слишком рано, – ответил я.

Ужасный ответ.

– Ты специально ждал, пока я заболею раком, чтобы поведать мне свои тайны?

– Я…

– Успокойся. Пошли наверх.

– По этой лестнице?

– Ты боишься?

– Нет…

– Тогда за мной!

Железные ступени дребезжали от каждого движения. Мне казалось, что ещё немного, и я сорвусь вниз. На груду мокрых вещей, в которых копошатся белые черви.

Лучше не думать и лезть…

Наверху нас встречало ясное июньское небо. Аня села на прогретую плиту и свесила ноги в проём. Я смотрел, как солнце искрится в её глазах.

Удивительных серых глазах.

Самых красивых глазах на свете.

– А ведь я так хотела жить… Я мечтала о большой и крепкой семье, о том, чтобы у моих детей была настоящая мама. Не как у меня… Мама, которая до полуночи задерживается на работе, а в выходные разъезжает по городу и смотрит, как её клинеры – ненавижу это слово – вычищают подъезды… Она не пришла ни на один школьный концерт, ни разу не взяла в руки мой дневник… Верила, что я хорошо учусь. Знала, что у меня нет подруг, с которыми я могу наделать глупостей. Понимала, что я одинока, и, вместо того чтобы немного побыть со мной, задаривала дорогими подарками. Ты думаешь, мне нужна эта платиновая карта с огромным лимитом, эти сумки, одежда, украшения?.. Одно моё платье стоит дороже, чем целый гардероб любой одноклассницы… Но… посмотри на меня. Я счастлива?.. Я не научилась мыть посуду, потому что у меня дома стоит эта проклятая посудомойка. Я не научилась готовить, потому что мама заказывает еду из ресторана. Я не научилась даже включать пылесос, потому что нашу квартиру убирают клинеры, почти не умеющие говорить на русском языке. Моя мама вырастила никчёмного человека… Этот человек стремится и свою болезнь свалить на чужие плечи. На твои плечи. Ведь я использую тебя, чтобы облегчить свои страдания.

– А если я хочу этого?

По Аниной щеке бежала хрустальная слеза.

– Я прошу тебя, никогда не влюбляйся в девушку, больную раком.

Я закрыл глаза и почувствовал, как Анины губы робко прикоснулись к моим. Её руки скомкали лёгкую ткань моей рубашки.

У меня перехватило дыхание.

Я не понимал (или не хотел понимать), где я и что со мной происходит, а главное – что я делаю.

Я забыл, что такое реальность.

Впервые так неудержимо трепетало сердце, а кровь стучала в каждой клеточке мозга.

– Скажи, ты любишь меня? Скажи мне, ты любишь меня? – одними глазами говорила Аня.

– Да… Больше всего на свете.

Почему так трудно признаваться в любви?

Почему слова застревают где-то в груди, не в силах обрести жизнь?

Почему?..

Передо мной неподвижно стояли Анины зрачки, практически полностью скрывшие радужку.

– Я же просила тебя, – сокрушённо сказала она. – Но я ничего не могу с собой поделать, потому что я тоже люблю тебя.

– Поцелуй меня.

Движением руки Аня уложила меня на бетонный пол.

В беспамятстве я обнимал её за талию и, всё ещё не осознавая, что со мной происходит, медленно расстёгивал молнию на платье.

– Нет. Не делай этого. Пожалуйста.

Ко мне нехотя вернулся рассудок.

– Хорошо…

– Пора возвращаться. Мама волнуется, – улыбнулась Аня.

– Ты первая.

Я кивнул в сторону лестницы.

Простившись с домом, мы побежали по полю.

«Догоняй», – закричала Аня, перепрыгнув «разлом Сан-Андреас».

Ветер спутывал её волосы, на губах алела смазанная помада, а возле глаз фиолетовыми брызгами запеклась тушь.

Когда мы добрались до ручья, Аня ступила на гладкие камни и, сняв туфли, пошла вперёд по щиколотку в воде. Я сбросил шлёпанцы и шагнул в звенящий поток.

Ледяная вода обожгла ноги.

Аня смеялась, поднимая фейерверки ослепительных брызг.

Я не сводил с ней глаз и… был счастлив. Так счастлив, что сделал бы что угодно, лишь бы продлить эти короткие минуты.

Но счастье быстро кончается.

Аня поскользнулась на камне.

Она упала на траву и обеими руками схватилась за голову.

– Что с тобой?

– Моя голова, – глухо стонала Аня, прижимая ладони к бледному лицу…

Я чувствовал, как меня постепенно, но так расчётливо и неумолимо сковывает невыносимый, парализующий страх.

Больше всего на свете я боялся Аниной головной боли.

Из носа девушки сочились капли крови. Они стекали по влажным губам, расчерчивали подбородок и, на миг зависая в воздухе, срывались вниз.

Опираясь на мою руку, Аня встала, но не удержалась и рухнула на траву снова.

Рухнула.

Словно мешок.

Болезнь мгновенно находит слабые стороны человека и филигранно умеет на них надавить.

Надавить и не отпускать, наслаждаясь агонией – безоговорочной победой над жертвой.

– Я не могу… не хочу так, – кричала Аня, – я задыхаюсь.

Аня плакала.

Аня плакала, а я словно застыл над ней, не смея сдвинуться с места.

Потом всё затихло.

– Делай же что-нибудь, – приказывал непонятно откуда взявшийся голос. – Делай же что-нибудь! – раздался вопль, который вывел меня из оцепенения.

Что, если всё это происходит в моём сознании?..

Я подхватил Аню на руки.

Сделав несколько неловких шагов, я понял: Аня была права. Я слабак. Мои ноги едва переступали, а руки дрожали под тяжестью тела девушки. Я боялся, что дорога до дома окажется мне не под силу.

Аня не приходила в сознание.

Я опускался на корточки, чтобы передохнуть, снова вставал, подхватывал её на руки и медленно поднимался по размытому склону.

В овраге росли деревья. И была куча мусора.

Навстречу мне выбежала соседка.

– Да что же это такое делается? Что же это такое происходит? Бедный ребёнок! – заголосила она, увидев Аню.

– Ольга Игоревна дома?

– Уехала. Полчаса как. Да ты давай её сюда. Что по двору носишься?! Я медсестрой тридцать пять лет отработала. То-то и приглядываю за Женей.

Соседка смочила кружевной платок нашатырем и поднесла его к лицу Ани, которую мы положили на маленький диван в коридоре. Я задержал дыхание, почувствовав кислый запах.

Аня открыла глаза.

– Где я? – почему-то виновато спросила она, озираясь по сторонам.

– Да дома ты, милая. Дома. А это я, Вера Дмитриевна. Тётя Вера. Помнишь, малиной тебя угощала?

– Помню… А Саша?

– И он тут. Гляди вот: принёс тебя на руках. Ты рассказывай, что случилось, – ворковала Вера Дмитриевна, пухлой рукой поглаживая Анины волосы.

Приветливые слова соседки дышали особенным домашним уютом. Я никогда не слышал такой тёплой и ласковой речи.

– Я упала, – ответила Аня и отвернулась к стене. – Тётя Вера, сделайте мне укол. У мамы в чемодане есть ампулы.

– Милая, а зачем укол? Плохо тебе? Так я отвар дам.

– Мне ничего не помогает, кроме этих уколов. У меня очень болит голова.

– Я сейчас. Сейчас полегшает, – улыбнулась Вера Дмитриевна и ушла, но не наверх, где стояли чемоданы, а на кухню.

Спустя пять минут она вернулась с большой глиняной кружкой, над которой клубилось облако душистого пара.

– Пей, не бойся.

Вера Дмитриевна протянула кружку Ане.

– Что это?

– Пей, милая, полегшает.

– Горько.

– А лекарство сладким не бывает. Пей, – настаивала Вера Дмитриевна.

Аня зажмурилась и залпом проглотила целебную жидкость.

– Вы уверены, что от этого мне станет лучше? – спросила Аня, недоверчиво косясь на заботливую соседку.

– Уж я-то знаю. Поспишь маленько, а потом как коза запрыгаешь. Ступай к себе.

– Хорошо.

Я проводил Аню и укрыл её пледом, когда она легла на кровать, застеленную покрывалом с алыми розами. Аня закрыла глаза.

Я тихо перешагнул порог комнаты.

Вера Дмитриевна лепила пельмени на кухне, острыми краями стакана вырезая из раскатанного теста круги и заворачивая в них маленькие кусочки фарша.

– Ну заходи уже. В дверях-то какой прок стоять? – прозвучал всё тот же приятный, но будто строгий голос.

Я присел рядом, и Вера Дмитриевна тут же пододвинула ко мне второй стакан.

– Аль не умеешь? – спросила она.

Я старался повторять ловкие движения соседки, но вместо ровных пельменей у меня получались уродливые куски теста, до отказа начинённые мясом.

– Сам такие есть будешь, – недовольно покачала головой Вера Дмитриевна, мельком взглянув на кулинарные шедевры, которые я раскладывал прямо на столе.

– Но… это сложно.

– Брось ерунду говорить… Лучше ответь, ты брат её?

Вера Дмитриевна уже изрезала первую полоску теста и принималась за вторую.

– Нет. Я друг.

– Да ты не бойся меня. Я вижу, что ты как не у себя дома. Коль приехал – живи спокойно. Я детей не обижу. У меня тоже и дети, и внуки есть. Только в городе они… Далеко. Скучно без них дома. Да я там и не появляюсь почти: всё за Женей доглядываю. Пошла она в магазин после дождя и на траве поскользнулась. Судьба… Я уж не буду о многом тебя расспрашивать. И так всё вижу: скромный, значит, человеком станешь. Учишься-то как?

– Отлично…

– Я тоже в школе отличницей была, а теперь башка седая не варит… Всё позабыла. Старая да больная. Чего с меня взять? А Женя вообще умом тронулась. Смотрю на неё и плачу. Спрашиваю: «Будешь, Жень, завтракать-то». А она молчит. Ложку ей в рот кладу, так не жуёт вовсе… Грех на Оле тяжкий – вот мать за неё и страдает. А ребёнку… Можно ли ребёнку мучиться?

– Вы знаете про Аню?

– Оля мне всё с утра рассказала. Ну я её хоть травами на ноги поставлю. Глядишь, и проживёт подольше. У меня травы славные.

– Вы поможете ей?

– Да кто ж такому поможет? – ахнула Вера Дмитриевна и уронила пельмень в высокую кучку муки. – Я её отпою, может, хоть поспит спокойно да головой ненадолго маяться перестанет. А ты лепи. Слушаешь меня и о пельменях забыл.

Отпою.

Почему это слово стало очередным предвестием?

Вера Дмитриевна снова погрузилась в работу.

На плите медленно закипал чайник.

На плите закипал чайник, а я сидел и думал о том, что в эти два месяца буду самым счастливым человеком на свете.

Ведь Вера Дмитриевна подарит нам время…

Я ошибался. Как и в первой главе.

VIII
Всё, правда, как раньше

К двум часам дня приехала Анина мама.

Вера Дмитриевна уже подавала обед. Кухню наполнял терпкий аромат горячих пельменей. На столе хрустальными гранями сияло блюдо со свежим салатом, заправленным холодной сметаной. В прозрачных стеклянных бокалах пенился золотистый квас.

Вера Дмитриевна ушла к бабушке Жене. Она не осталась обедать с нами.

– Как ты, солнце моё? – спросила Ольга Игоревна, накладывая Ане полную тарелку пельменей.

– Прекрасно. У меня удивительное настроение!

Неужели лекарство Веры Дмитриевны победило боль?

Улыбаясь, Ольга Игоревна подняла бокал, но от волнения едва не расплескала квас по скатерти.

– За нашу семью, – произнесла она и чокнулась сначала с Аней, а потом со мной.

Я жевал пельмень, из которого звучно вытекал сок, смотрел на любимые лица и чувствовал себя членом этой семьи…

Моя настоящая семья была уже где-то далеко…

Мне стало грустно.

Я представил, как мама склоняется над кустами сирени и с любовью обрезает длинные ветки, а папа пьёт чай, усевшись возле камина и укрыв ноги пушистым пледом. Почему те, с кем я провёл большую часть своей жизни, те, кто любил и всегда прощал меня, те, кто работал до позднего вечера, чтобы я ни в чём себе не отказывал, теперь «где-то далеко»?

Я молча выбежал в коридор.

Из-за плохого сигнала я долго не слышал гудков.

– Да, Саша, это ты? – спустя несколько минут ожидания прозвучал родной голос. – У тебя всё нормально?

– Да, мама, – ответил я.

Только тогда я понял, как сильно люблю своих близких.

– Аня в порядке?

– Ей лучше. Соседка поит её травяным чаем.

– Я же говорила, что нужно было давно послушать мои советы. Тайская медицина помогает всем. Моя подруга вылечила…

– Мам, я в роуминге, – перебил я, и тут же чувство вины остро кольнуло меня в сердце.

– Да. Ладно… Передавай привет Ане и Ольге Игоревне. Я очень волнуюсь. Вы надолго там?

– На несколько недель. Не скучайте без меня. Как папа?

– У него повысилось давление. Я дала ему лекарство, и он заснул. Нужно обследоваться в городе. Я переживаю за него… Сидела на веранде и плакала. Я не знаю, что случится с нами, если он…

– Держись. Он поправится.

– Конечно. Найду ключи от машины и поеду в аптеку. Твой папа как всегда разбросал вещи по дому, и я уже два часа навожу порядок. Он потерял всё, что привёз с собой. Его телефон я нашла в гараже на полке с инструментами… Хорошо, что я сохранила рецепт, выписанный ему в прошлом году. Береги себя. Я буду звонить по вечерам.

– Пока.

– Пока.

– Что случилось? – спросила Ольга Игоревна, когда я вернулся на кухню.

Стоя около раковины, она неумело водила губкой по грязной тарелке. Разбитый салатник лежал на совке у мусорного ведра.

– Ничего. Я позвонил маме. Она передавала вам привет.

Мне не хотелось говорить о болезни отца.

– А я вот салатник разбила.

Ольга Игоревна с детской улыбкой взглянула на груду осколков.

– Мама у нас не умеет мыть посуду, – философски заметила Аня, подхватывая пельмень вилкой, – а я решила поесть перед смертью. У меня никогда не было такого аппетита.

Я с изумлением смотрел, как быстро тает высокая гора пельменей, аккуратно выложенных Верой Дмитриевной на блюдо. Аня перевалила их в тарелку, и Ольга Игоревна забросила оставшуюся посуду в раковину. Послышался звон…

– Вера, – позвала Ольга Игоревна. – Помоги мне. Я больше так не могу.

Она с ненавистью сорвала передник и вместе с губкой отправила в ведро резиновые перчатки.

После обеда Аня снова выпила приготовленный Верой Дмитриевной чай. Она зевнула и легла на веранде.

Я ушёл в свою комнату. С самого утра меня притягивал покрытый вековой пылью компьютер.

Вытащенный из системного блока шнур питания спустя час удалось найти в коридоре, в одной из коробок. Компьютер недоверчиво заворчал, с наслаждением почувствовав, как по его полуживым микросхемам пробежал электрический ток.

Закружились лопасти вентиляторов, оглушая комнату треском, и пожелтевший от времени монитор подал первые признаки жизни. Синяя полоса загрузки медленно заполнялась. Система потребовала ввести пароль.

Мне казалось, что на жёстком диске есть что-то важное.

То, что я обязательно должен узнать.

Зачем?

Что ценного в документах чужого человека?

Я нервно выдернул перебинтованный изолентой провод из розетки и с ногами забрался в мягкое кресло. Мысль о компьютере не давала покоя.

Я достал из сумки томик Ахматовой.

 
Всё как раньше: в окна столовой
Бьётся мелкий метельный снег.
И сама я не стала новой,
А ко мне приходил человек…
 

Перед глазами замелькали любимые строки.

Всё, правда, как раньше. Только вместо снега в распахнутые окна летит тополиный пух.

У меня всё та же причёска, те же руки, те же глаза, но я чувствую, что в самых далёких уголках сознания что-то невозвратимо изменилось.

Всё те же глаза смотрят иначе…

За чтением я не заметил, как наступил вечер. Я отодвинул занавеску: солнце медленно падало в объятия облаков, распластавшихся на горизонте.

Я вышел во двор. Ольга Игоревна листала журнал, отдыхая на шезлонге, и густо намазывала лицо и руки кремом, неестественно белым в наступающих сумерках.

Аня сидела на крыше кирпичного гаража. Я поднялся туда по деревянной лестнице.

– Я так люблю закат… Только мне ни разу не удавалось его сфотографировать. На снимке солнце – лишь уродливое пятно. Но здесь… Я готова любоваться им вечно, – задумчиво произнесла Аня.

– А мне вечерами становится очень грустно. Я запираюсь в комнате и просто читаю книгу.

– Слезай. Я тебе кое-что покажу.

– Опять?

– Разве тебе не интересно?.. Ты просто не знаешь, что именно я хочу показать.

Мы подошли к воротам гаража. Аня нажала на кнопку, и металлическая шторка поехала вверх.

Запах бензина, машинного масла и стружки.

То, что я никак не могу забыть.

Как и падающий в пропасть лоскуток ткани.

Как и сон, тот страшный сон в начале июня.

Аня нащупала выключатель, и под потолком проснулись лампы.

На полках, прибитых к стенам, сияли ровные ряды инструментов, стояли бутылки, банки, пластиковые коробки с шурупами и гвоздями. Всё вокруг затягивала паутина. Видимо, сюда давно не заходила хозяйка.

В самом центре гаража чёрным перламутром искрился роскошный автомобиль. Ослеплённый светом прогревшихся ламп, я не сразу узнал старый Mercedes.

У меня захватило дух от восторга.

– Тысяча девятьсот семьдесят шестой год, – гордо сказала Аня и протянула мне ключи. – Только сейчас он ничего не стоит, – уже грустно прибавила она.

Нас приняли объятия прогнувшихся, но всё ещё удобных сидений.

– Заводи.

Аня лукаво мне подмигнула.

– Чья это машина?

– Моей бабушки. Она всегда хотела купить её у соседа, но он просил за свой Mercedes слишком много. Мама узнала и подарила его бабушке на день рождения. Уже давно. Заводи.

– А Ольга Игоревна?

– Мама целый час греется на шезлонге и ждёт, пока впитается её любимый французский крем. Она не узнает.

Я повернул ключ в замке зажигания. Двигатель загудел, сотрясая салон. Руль приятно завибрировал в руках. Я умел водить (ещё осенью папа привел меня в автошколу), но у меня не вызывала радости идея ехать по разбитой деревенской дороге.

Я боялся, что за рулём незнакомой машины убью нас обоих, не понимая, что ещё не время бояться.

Когда оно настало, у меня не было страха.

Иначе я изменил бы конец этой книги.

– Включи фары, – попросила Аня. Она вышла из машины и дотронулась до выключателя на стене.

Капли дождя, серебрившиеся на лужайке, сверкнули в потоке мягкого света. По воротам поплыли алые тени, отбрасываемые стоп-сигналами.

– Куда прикажете, мисс? – спросил я, вспомнив знаменитую фразу из «Титаника».

– К звёздам, – засмеялась Аня. – Просто подними глаза.

Я не поверил, что нахожусь в машине. Передо мной распахнулось безмятежное звёздное небо.

Восторг, заставивший на минуту перешагнуть границу реальности?

Или ещё один эпизод, ещё одна причина того, что произойдёт потом?

Тогда это не имело значения.

– Где мы?

– Там, где нас никто не будет искать.

Мы молчали около трёх минут.

– Я ещё никогда не чувствовала себя так хорошо… Я очень благодарна Вере Дмитриевне. Теперь легко умирать…

Горькая самоирония. Смертельное оружие всех смертельно больных.

Аня хотела жить.

Больше, чем я.

Больше, чем кто-либо другой.

В последние дни она видела солнце, вдыхала запахи любимого дома, наслаждалась летом и знала, что умирает.

Знала и всё ещё надеялась на чудо, веря, что завтра – наступит.

«Kiss me hard before you go summertime sadness».88
  «Сильно поцелуй меня, прежде чем уйдёшь, летняя грусть». Слова песни «Summertime Sadness» («Летняя грусть») Ланы Дель Рей


[Закрыть]

Я впивался глазами в близкое и одновременно удивительно прекрасное «небо», словно хотел навсегда запомнить каждую звезду, каждую электрическую точку на вылинявшем чёрном потолке. Позади нас клубился сиреневый дым, нераспустившиеся бутоны которого парили в неподвижном воздухе. Салон наполнял горьковатый запах сгорающего бензина.

– Мне так жаль твою бабушку, – сказал я, дотронувшись до Аниных волос.

– Не говори… Ничего не говори… Я уже наплакалась у себя в комнате. Ты не увидишь моих слёз.

– Аня, куда ты пропала? – раздался непривычно высокий голос Ольги Игоревны.

– Мама не даст мне отдохнуть, – прошипела Аня, – выключи двигатель.

Мы вышли на улицу. С железным скрежетом дверь опустилась вниз.