Текст книги "Опасные связи [Роковое наследство]"

Мелани зажала его член между грудей и дюйм за дюймом поднималась вверх по его животу, целуя и лаская его, вплоть до самого пупка, так что наконец Гай почувствовал, как запульсировала кровь под нежной чуткой кожей. Ей снова это удалось. Да, он будет по ней скучать.

Он зажал в ладонях ее виски и поднял голову так, чтобы заглянуть в нежное невинное личико.

Любить ее? Любить Мелани Тремэйн? Да для этого надо быть сумасшедшим!

– Ты именно этого хочешь? Да, ma pervertie louve? Ты действительно хочешь, чтобы я убил ее для тебя?

И снова эта улыбка – широкая, белозубая.

– Ах, Гай, я знала, что ты меня поймешь. Но я придумала все так, чтобы ты вначале смог сам позабавиться, дорогой. Она обожает таких неукротимых, как ты. Помучай ее за то, что она сделала с твоей бедной Мелли, заставь ее просить пощады. Измучай, используй ее. А потом ты должен будешь убить ее ради меня. Только обещай мне кое-что, мой дорогой.

– Еще одно обещание, Мелли? Ты и так хочешь сделать меня убийцей, чего же тебе еще надо?

Она облизала кончиком язычка свои пухлые губки и сказала наконец тем голосом, который ему так нравился – низким и осипшим:

– Обещай, что дашь мне посмотреть.

А мгновением позже ртом поймала его брызнувшие струей соки.

ГЛАВА 14

 
…где как в печи пылал огонь,
Но не светил, и видимою тьмой
Вернее был.
 

Джон Мильтон, «Потеряный Рай»

– Доброе утро, Эдмунд. О, да вы сегодня совсем молодцом, – Кэтрин кивнула Хоукинсу, который только что кончил брить хозяина Тремэйн-Корта и собирал разложенные возле кровати туалетные принадлежности. Комната, пребывавшая в сумерках в течение почти целого года, была полна света, с кровати и с окон исчезли бархатные занавески. – Пожалуй, я могла бы приревновать вас к Хоукинсу, столь успешно заменившему меня на месте вашего компаньона, если бы благодаря ему вы так быстро не пошли на поправку – большое ему спасибо.

– Это только приятно мне, мисс, – отвечал, кланяясь, Хоукинс. – У нас с мистером Эдмундом есть много чего вспомнить. Мы ведь росли вместе, мальчишками, и мой отец служил в Тремэйн-Корте еще до меня. Тремэйн-Корт – и мой дом тоже. Так что позволю себе заметить – здесь нечему завидовать. С моей стороны было бы в высшей степени неприлично оказаться в этом доме и не позаботиться о мистере Эдмунде. Да и к тому же Мойна сказала, что все в порядке.

Кэтрин не сдержала улыбки:

– Значит, все устроилось? Я не такой уж новичок в Корте, чтобы не знать, чье слово здесь закон. Однако удивительно, как вам удалось с ней поговорить. Она всю эту неделю просидела взаперти в своей каморке в северном крыле, хотя горничные уверяли меня, что аппетит у нее остается все таким же хорошим, а язык – все таким же острым. Возможно, они с мисс Мелани страдают одной и той же болезнью, хотя, судя по всему, у Мойны находятся силы, чтобы навещать хозяйку по меньшей мере раз в день. Эдмунд… что-то не так?

Эдмунд Тремэйн, до этого лежавший спокойно, откинувшись на подушки, громко застонал и замотал головой. В последнее время уход за ним стал очень сложен. После последнего удара, случившегося на прошлой неделе на террасе, он лишился одновременно и речи, и способности владеть левой половиной тела.

– Мойна? Вы хотите спросить про Мойну?

В ответ Эдмунд заметался еще сильнее, из уголка перекошенного рта потекла струйка слюны, и Кэт промокнула ее и поспешила его заверить, что никто не заставляет его встречаться со старой нянькой, если он сам того не желает.

– Понятно, что вы не хотите принимать ее лекарства, Эдмунд. Они отвратительны на вкус, да? Может быть, вы хотели бы видеть Люсьена? – И она окликнула Хоукинса, который уже собирался выйти из комнаты. – Хоукинс, мистер Тремэйн уже заходил сегодня утром повидаться с мистером Эдмундом?

– Нет, мисс. Он сегодня придет попозже. Но вообще-то он бывает здесь каждое утро, – добавил он доверительным тоном, – и так всю последнюю неделю. Я полагаю, что он сейчас на верховой прогулке с тем французским малым. Похоже, он ему нравится.

– Мне нравится граф, Хоукинс? В самом деле? Как это зловеще звучит. – Люсьен появился в комнате в костюме для верховой езды, все еще сжимая в руках хлыст из плетеной кожи. – Ради всего святого, приятель, уж не собираешься ли ты публично объявить о нашей с ним дружбе? Доброе утро, Кэтрин, сэр.

Кэт чопорно кивнула, избегая его взгляда. После того крайне смутившего ее случая возле пруда Люсьен едва ли обменялся с ней парой слов, и она просто не знала, как ей вести себя в его присутствии. Он заявил, что отныне они будут друзьями, однако, судя по всему, вкладывая в это слово совершенно иное значение, нежели сама Кэт. Он был то горяч, то холоден – и по большей части именно холоден – с ней. И в общем-то оно и к лучшему, твердила про себя Кэт, лежа в своей кровати и вспоминая, что чувствовала в его объятиях – вспоминая и свой страх, и свой экстаз. Вряд ли можно было рассчитывать, что из дружбы Кэт Харвей с Люсьеном Тремэйном может выйти что-то хорошее.

И все же Кэт не жалела о его поцелуях, хотя они сильно ранили ее. Стоит ли ей быть с ним более откровенной и рассказать про кое-какие тайны Эдмунда? Стоило ли ей рассказывать ему о том, что у нее был ребенок? И имеет ли и то и другое какое-то значение? В ее будущем нет места Люсьену Тремэйну, и равным образом нет места и для нее в его завтрашнем дне. Единственное, что имело значение, – это то, что он не нарушил обещания навещать Эдмунда и что Эдмунд с каждым днем медленно, но неуклонно шел на поправку.

Вот и теперь она, глядя на Эдмунда, видела, как правая половина его рта приподнялась в усилии изобразить улыбку, а выражение лица явственно говорило о том, что он рад Люсьену, который как ни в чем не бывало устроился на краю его постели. Боже милостивый, пусть только Люсьен не играет с этим человеком, не возрождает его к жизни с единственной целью прикончить потом одним роковым ударом.

– Итак, сэр, вы уже позавтракали? – спросил Люсьен у Эдмунда. – Полагаю, что да, ведь здесь, в Тремэйн-Корте, все предпочитают быть ранними пташками – кроме вашей жены, пожалуй. Какой позор – валяться в постели в такую погоду, правда? Ну а у меня остается масса времени для прогулок верхом и для того, чтобы проследить, как Джереми Ватсон уже начал приводить в порядок усадьбу в соответствии с моими указаниями. Я ведь говорил вам вчера, что южные поля почти полностью расчищены. Вы были хорощим учителем, сэр, и мне лишь остается надеяться, что я достаточно прочно усвоил ваши уроки.

Эдмунд пробормотал что-то совершенно неразборчивое для ушей Кэт, но Люсьен кивнул с таким видом, будто все понял.

– Завтра рабочие примутся за прочистку дымоходов. Вряд ли кому-то доставит удовольствие в один прекрасный день разжечь камин и задохнуться в дыму, не так ли, сэр? Позвольте, было что-то еще. Ах да, сегодня будут подстрижены газоны, и я послал рабочих, чтобы починили въездные ворота.

Кэтрин перестала прислушиваться. Люсьен вел себя так всякий раз, болтая о всяких мелочах, словно ребенок, которого позвали в компанию взрослых прочесть стишок. Он был довольно мил, неукоснительно вежлив, но никогда не касался в разговоре ничего личного, не делал ни малейшей попытки завязать диалог – предпочитал болтать сам, чтобы не пришлось говорить о серьезных вещах.

Она старалась уверять себя, что это лишь первые дни, что у них еще будет достаточно времени все обсудить, однако она не знала, надолго ли Люсьен задержится в Тремэйн-Корте. В Лондоне вот-вот должен начаться светскии сезон, и, по словам Хоукинса, Люсьен уже неоднократно жаловался на то, что пропустил тот или иной бал, на котором обещал быть.

Кэт была уверена, что он по-прежнему всего лишь играет в дружбу – и с Эдмундом, и со всеми остальными. Его игры уже привели к тому, что Мелани безвылазно сидела у себя в комнатах – и нельзя сказать, что это сильно огорчало Кэт. В отношении же ее самой он добился того, что она откровенно стала избегать его общества.

Она обнаружила, что единственный верный способ не попадаться на глаза Люсьену – это сидеть в детской, причем как можно дольше. Хотя их знакомство прошло довольно мило, Люсьен ни разу больше не навестил мальчика. И ей с каждым днем все труднее было находить оправдания такого равнодушия, тем более что Нодди постоянно интересовался, куда же пропал «Лусен» – и ее сердце при этом всякий раз обливалось кровью.

– …и поскольку это поле мы все же успеем осушить в ближайшее время, стоит присмотреть подходящий сорт пшеницы, которая успела бы вызреть за возможно более короткий срок, – бубнил Люсьен.

Дренаж! Семена! И это все, что он мог придумать для беседы с человеком, который едва не расстался с жизнью, колотясь головой о ту стену, которая воздвиглась между ними? Кэт ужасно захотелось вскочить на кровать и отодрать Люсьена за уши!

– Ну, вы опять за свое, – вмешалась она, стараясь говорить как можно беззаботнее и направляясь в дальний угол комнаты, подальше от Люсьена. Настало время взять инициативу в свои руки. – У вас что, нет более приятной темы для беседы? Люсьен… Мы с Эдмундом вчера очень мило провели время, копаясь в маленькой шкатулке с безделушками, которую я нашла у него в кабинете. Большинство из хранившихся в ней вещей принадлежало самому Эдмунду, кроме вот этой. – Она подошла к столику возле кровати, выдвинула один из ящиков и положила на одеяло небольшой сверток. – Судя по всему, Эдмунда очень позабавила моя находка. А я так и не поняла почему. Вы бы не могли мне это объяснить?

Избегая его отчаянного, предостерегающего взгляда, она опустила голову и принялась разворачивать сверток, в котором оказалась маленькая серебряная чашечка, помятая с одного края. Кэт протянула ее Люсьену, так что ему волей-неволей пришлось ее взять.

– Милая девушка, – пробормотал он, еле шевеля губами и избегая прикасаться к чашечке, – я уверен, что вы сами догадались о предназначении этой вещи. Она служила для питья.

– Это я знаю, – отвечала Кэт, намеренно не обращая внимания на то, что причиняла ему страдания. – Хотя она сильно покорежена, я смогла разобрать, что на ней выгравировано «Л», как раз с испорченной стороны. Значит, она была вашей, правда? Почему она помята? И я позволила себе сделать вывод, что с этим что-то связано, иначе зачем было бы Эдмунду ее хранить. – И она посмотрела на человека, распростертого на кровати между ней и Люсьеном. – Ведь верно, Эдмунд?

Больной поднял на нее глаза, полные слез, но при этом не переставал улыбаться.

Внезапно Кэт почувствовала, что чашку вырвали у нее из рук.

– Насколько я помню, я пытался колоть ею орехи, – выпалил Люсьен, быстро заворачивая чашку. – А если вы дадите себе труд присмотреться повнимательнее, то заметите еще и следы моих зубов. Теперь вы довольны, мисс Харвей?

– Безусловно, мистер Тремэйн, – изображая восторг, отвечала она. – Ну а теперь прошу извинить, у меня есть еще обязанности в детской. Вы ведь помните про детскую, не так ли, мистер Тремэйн? – Она покосилась на Эдмунда и заметила, как он подтащил к себе сверток и прижал его правой, здоровой рукой к залитой слезами щеке. – Ах, Эдмунд, – со вздохом сказала она, – я так виновата. Я не подумала. Я просто хотела разобраться в…

– Можете не рассыпаться в извинениях, Кэтрин, – сказал Люсьен дрожавшим от злости голосом. Он вытащил чашечку из свертка, затем вернул Эдмунду, и тот прижал ее к себе. – И вот теперь вы покидаете нас?

Кэт кивнула, внезапно утратив дар речи, и поспешила уйти, молясь про себя, чтобы ее внезапная выходка принесла больше добра, чем зла.

Полуденное солнце пробивалось сквозь нежную листву едва распустившихся берез, под которыми на молодой травке было расстелено одеяло. На нем сладко дремал Нодди, самозабвенно посасывая палец. Кэт сидела неподвижно, прислонившись спиной к дереву, не в силах сдержать улыбки, созерцая эту милую картинку. Ах, как она любила это дитя!

Перевернувшись на животик, Нодди подтянул ножки под себя, так что его круглая розовая попка оказалась выставлена на всеобщее обозрение. И тут же огромная яркая бабочка снизошла до отдыха на этой удобной площадке. Она медленно открывала и закрывала крылышки, словно прихорашиваясь. Пальцы Кэт невольно шевельнулись, как будто пытаясь нащупать альбом для эскизов и коробку с акварельными красками – одну из многих вещей, которые остались в той, прежней ее жизни в Ветлах.

Каким-то чудом этот по-летнему теплый солнечный денек прервал течение обычной для Суссекса дождливой сырой весны, и Кэт удалось вволю насладиться в обществе Нодди, зная, что в ее отсутствие Хоукинс позаботится об Эдмунде.

А какая чудесная перемена произошла с самим Эдмундом Тремэйном! Отныне Кэт уже не опасалась за его жизнь и не думала о том, что смерть явилась бы для него милосердным освобождением от невыносимого существования. Подумать только, ведь еще совсем недавно смерть Эдмунда казалась реальной, и вот не далее как вчера он произнес ее имя, хотя и не очень внятно, хотя и потратив на это массу сил, – но он сказал это. И если не через неделю, то по крайней мере через месяц его здоровье сможет восстановиться до того, каким оно было перед ударом. Возвращение Люсьена сделало чудо.

Люсьен. Улыбка Кэт погасла, и она закусила нижнюю губу. Она не заглянула в комнату к Эдмунду и не знала, что случилось после того, как она оставила их наедине. Поступила ли она правильно, вынудив Люсьена отнестись к Эдмунду иначе, чем к какому-то полузнакомому джентльмену? Правда, она повстречалась в коридоре с Хоукинсом, и тот сказал, что Эдмунд спокойно дремлет, – стало быть, ее непрошеное вмешательство по крайней мере не нанесло явного вреда.

Однако то, как ее поступок подействовал на Люсьена, имело совершенно иное значение, и вот теперь она беспомощно терялась в догадках, что он может про нее подумать.

Друзья. Да, он сказал именно так: они должны быть друзьями, и возможно, даже смогут помочь друг другу – коль скоро в некотором смысле их можно считать родственными душами. И тут он был совершенно прав. Но настоящие друзья не имеют друг от друга секретов – условие, на котором особенно настаивал Люсьен, видимо не удовлетворенный тем, что она знает о нем все, в то время как ему известны лишь отдельные эпизоды из ее прошлого, о которых ей угодно было сообщить самой или о которых он смог узнать от других обитателей Тремэйн-Корта.

И она могла бы ему обо всем рассказать еще неделей раньше на берегу пруда. Но прошло уже семь дней, а он ни разу не сделал попытки поговорить с ней по душам – и решимость оставила Кэтрин. И теперь, если бы только ей удалось забыть об объятьях, в которых он держал ее вот под этой самой березой…

– Как сказано в стихах у Джона Хейвуда, Кэтрин? «Я пенни дать готов за вашу мысль!»

Пенни за мысль? Кэт едва не умерла со страха.

И не только оттого, что Люсьен так неожиданно дал знать о своем присутствии, выглянув из-за ствола березы, но еще и потому, что намек на ее мысли вызвал на ее щеках яркий румянец. Стараясь не подать виду, как она сконфужена, Кэт торопливо отвечала:

– Хейвуд не считается поэтом – по крайней мере в классическом понимании. Скорее, он был мастером эпиграммы, и к тому же главным фаворитом королевы Марии, насколько мне известно.

Она наблюдала за тем, как из-за дерева появляется остальная часть Люсьена. И вот он уже вольготно расположился на краю одеяла, скрестив ноги, оперевшись локтем о колено, а подбородок упрятав в ладонях. Он успел сменить костюм для верховой езды на кожаные лосины и легкую свободную белоснежную сорочку, ворот которой был распахнут и открывал его широкую грудь. Кэт заметила тонкую золотую цепочку у него на шее и гадала про себя, что за святыня хранится у него под рубашкой. Но думала она об этом совсем недолго. Ее внимание привлекли его глаза: они смеялись.

Не оставалось никаких сомнений в том, что Люсьен простил ее за то, что она сунула ему в нос его серебряную чашечку, требуя публичного признания в том, что он не забыл напрочь свое счастливое детство. Скорее весь его облик сейчас напоминал ребенка – проказливого мальчишку, всегда готового пошалить.

– Кэтрин! – воскликнул он лукаво. – Я и подумать не смел, что у нас в Тремэйн-Корте завелся такой совершенный синий чулок. И я готов пасть перед вами ниц, дабы благоговейно внимать перлам мудрости, которые вам будет угодно обронить с ваших милых губок. Умоляю вас, расскажите побольше. Может быть, при вас случайно имеется и тетрадка с карандашом – я бы тогда сделал конспект.

– Тише, Люсьен, – одернула она его строго, хотя сердце пело у нее в груди. Но нет, это ложь: ее сердце не имеет права петь после всех ее прегрешений. – Вы разбудите Нодди.

Его улыбка моментально угасла, веки прикрыли глаза, и она вспомнила, как открыто он в течение всей последней недели игнорировал существование ребенка.

– О, он довольно милое дитя, не так ли? – заметил Люсьен, глядя куда-то в пространство, своим нарочито вежливым холодным тоном давая ей понять, что ему неприятно обсуждать сына Эдмунда.

– Эдмунд обожает своего сына.

– Да, надо полагать.

Кэт нахмурилась. Если бы вдруг какому-нибудь незнакомцу пришло в голову заглянуть в эту березовую рощу, Люсьен, Кэт и Нодди показались бы ему счастливым семейством, воспользовавшимся возможностью побездельничать на лужайке в солнечный денек. Однако они отнюдь не были семейством – неважно, что это невероятное видение не давало Кэт спать всю ночь. Они настолько не подходили друг другу, что это с трудом укладывалось в мозгу: незаконнорожденный сын, падшая женщина и безгрешное дитя.

– Люсьен, вы очень понравились Нодди. И он без конца спрашивает, когда вы снова придете поиграть с ним, – Кэт понимала, что испытывает судьбу, уже во второй раз за последние три часа, рискуя разозлить Люсьена настолько, что их надежды стать друзъями рухнут как карточный домик. Но ведь он был так добр с Нодди. Наверняка произошло что-то, что заставляет его теперь старательно избегать детской.

Он улыбнулся ей, хотя это была его прежняя улыбка – не менявшая выражение глаз.

– Люсьен. Я не говорил вам, Кэтрин, что мне нравится, как вы произносите мое имя? При этом очевидно, что вы знаете французский язык. Пока вы здесь, Эдмунду не придется нанимать гувернера, правда? И в один прекрасный день, когда вы простите меня за мои ужасные подозрения, вы, может быть, поведаете мне о своем прошлом.

Кэт вздохнула. Он не искал возможности поговорить с ней целую неделю, так что она уже стала сомневаться, хочет ли он сохранить дружбу, которая между ними возникла, однако он все еще не утратил любопытства и хочет узнать ее подноготную.

– Это будет не слишком веселая история, – отвечала она, наблюдая за бабочкой, которая приподнималась и опускалась при каждом вздохе Нодди, словно яркий поплавок, прыгающий на зыбкой поверхности пруда.

Люсьен переменил позу: он повернулся на бок, так что оказался ближе к ней, оперся на локоть и заглянул ей в лицо. Непослушная прядь волос упала ему на лоб, и Кэт ужасно захотелось поправить ее. Знает ли он о том, как действует на нее? Кэт полагала, что знает. Он должен был уже привыкнуть к тому, что имеет власть над женщинами. Наверняка Кэт не первая, которая не устояла перед ним.

– Почему, Кэтрин? Вы – образованная женщина, более образованная, чем многие другие дамы. У вас явно благородные манеры и происхождение. Вы считаете необходимым запирать на ночь дверь – даже здесь, в Тремэйн-Корте. Вы носите в кармане кинжал для самозащиты – или по крайней мере носили. Не могу передать вам, какое облегчение я испытываю, зная, что этот кинжал теперь в моем распоряжении. Но продолжим: вы целуетесь – прошу извинить меня за упоминание вслух о том, о чем вы предпочли бы умолчать, – как неофитка, припадающая к кресту на первом причастии. Но при этом – еще раз простите меня покорно – вы родили ребенка. И ваша история, коль скоро в ней должно заключаться объяснение столь разительного несоответствия, не может быть скучной.

– Может быть, я когда-нибудь напишу книгу и прославлюсь, – кратко заметила Кэт, сгоняя бабочку – просто чтобы что-нибудь сделать, чтобы не сидеть неподвижно.

Люсьен сжал ее руку – не сильно, как тогда, когда он старался отобрать у нее кинжал, а мягко, словно опасаясь причинить вред ее нежной коже. Его прикосновение каким-то странным образом подействовало на нее: ей показалось, что она теряет равновесие и вот-вот упадет к нему в объятия.

– Кэтрин, простите меня, – произнес он, в то время как она всматривалась в его глаза, стараясь разглядеть то, отчего этот мужчина казался ей таким притягательным. – Я вел себя глупо, когда разозлился на вашу попытку положить конец тем дурацким пьескам, которые повадился разыгрывать перед Эдмундом. Вы заставили меня признаться, что я все-таки помню свое детство. Это пошло на пользу и ему и мне. Вы ведь знаете, что я навещал его только из-за данного вам обещания. О Боже, я чувствую, что опять должен буду начать извиняться. Похоже, я обречен постоянно в чем-то извиняться перед вами. – И он, не выпуская ее руки, стал легонько гладить пальцем ее ладонь, отчего она затрепетала.

– Вы знаете, что сами во всем виноваты. Если бы вам не приспичило так противопоставлять себя всем и вся, у вас не было бы нужды в извинениях, – устало произнесла она, изо всех сил стараясь найти решимость и убрать руку, но так и оставаясь неподвижной.

Он рассмеялся, поцеловал ее ладонь и разжал пальцы. Кэт подавила в себе желание прижать эту ладонь к щеке.

– Тише, Кэтрин.

И он мгновенно помрачнел, а его темные глаза так впились в нее, что она испугалась.

– Я сам виноват. За последний год я успел убедиться, и особенно находясь здесь, что в Тремэйн-Корте для меня не может быть хорошего. Раз-другой я делал попытку подавить в себе это убеждение, особенно после вашего последнего письма, даже посмел вернуться сюда и на что-то надеяться. Но в ответ на каждую такую попытку жизнь била меня еще больнее. Вы когда-нибудь отступали перед жестокостью жизни? – Он покачал головой. – Глупый вопрос. Ведь иначе вы не скрывались бы здесь, в Суссексе, правда? И сейчас вы были бы в Лондоне и разбивали бы сердца поклонникам направо и налево, красуясь на майском фестивале. Вы не обязаны отвечать мне, но, пожалуйста, не пытайтесь лгать, Кэтрин. Я не поверю.

Он устремил взор куда-то в пространство, за деревья, залитые солнечным светом, в голубую даль, и его темные глаза подернулись дымкой, словно он видел нечто неуловимое для ее взгляда, то, что делало его несчастливым.

– Здесь все выглядит таким красивым, Кэтрин, таким мирным, – наконец сказал он. – Странно, не так ли? Тремэйн-Корт с виду никак не походит на дом, где разбиваются сердца.

Он выпрямился, глядя на нее, и от его безрадостной улыбки у Кэт защемило сердце.

– О Боже… В чем тут дело – вы не знаете, дорогая? Вы не находите, что я становлюсь великим философом прямо у вас на глазах?

Дорогая. А ведь он был так открыт с ней, так честен, а потом окатил ушатом холодной воды. Ну зачем ему обязательно все отравлять? Дорогая. И никуда от этого не деться. Все замки и засовы снова на месте. Он снова оттолкнул ее. Невольно Кэт протянула руку и коснулась его плеча. Она считала себя такой близкой ему, такой нужной. Она не позволит ему снова это разрушить.

– Не надо, Люсьен. Не надо снова ощетиниваться. Мне гораздо больше нравится, когда вы просто человек.

Он накрыл ее руку ладонью.

– Человек, Кэтрин? Я бы скорее назвал это чрезмерной чувствительностью, временами переходящей в откровенную сентиментальность. Ведь даже вам, моя милая, придется признать, что вряд ли этот дом назовешь счастливым. Да, Эдмунду стало немного лучше, но ведь это может оказаться лишь ремиссией. Хотя вы рассчитываете на изменения благодаря моему присутствию.

– Я знаю, – отвечала Кэт еле слышно, просто потому, что ощутила, как ему необходимо услышать ее согласие. Его темные глаза, когорые только что были безжизненными и пустыми (как когда-то и ее собственные), теперь казались большими и смущенными. Он мог бы продолжать уверять ее в том, что навещал Эдмунда только благодаря ее настояниям, однако она-то знала, что настоящая причина вовсе не в этом, а в нем самом. Если Кэт чему-то и научилась за свою жизнь, так это пониманию того, что всегда легче простить, чем всю жизнь цепляться за свою ненависть и гнев. И после года, прожитого в сумеречном мире, года, занятого возведением стены вокруг собственного сердца, дабы не позволить гневу покинуть его – Люсьен успел тоже усвоить этот урок, – Кэт была уверена в этом.

– А кроме того, есть еще Мелани, бедная, исковерканная Мелани, – через несколько минут продолжил он, и Кэт вернулась мыслями к тому, что было сейчас для Люсьена главной трудностью, – способности самостоятельно распоряжаться своей жизнью. Он же, не замечая, что делает, сжал ее руку так, что ей стало больно. – Бог мой, только представьте, Кэтрин, я думал, что люблю ее! Это злобное, больное создание. Что такое случилось со мной, какая роковая случайность заставила меня когда-то ее полюбить?.. Мойна сказала мне, что мужиками всегда правит то, что болтается у них промеж ног – уж простите за грубость. Тогда я подумал, что она имеет в виду Эдмунда и моего настоящего отца. Но это было не совсем верно, Кэтрин. Мойна говорила обо мне. Я виноват во всем. Ведь не кто иной, как я привел в Тремэйн-Корт Мелани.

– Нет! Мойна ошиблась. Она сказала так лишь оттого, что ей отвратительна Мелани. Вы забываете, что именно ваша мать и Кристоф Севилл начали это, еще до того, как зачали вас. – Она поняла, что совершила ошибку, как только произнесла эти слова.

Он резко оттолкнул ее руку и уселся прямо.

– Ну-ну, дорогая, вы обнаруживаете удивительную осведомленность в истории Тремэйн-Корта. Вы с ней знакомы вплоть до мельчайших подробностей. Скажите, какие еще маленькие признания Эдмунд счел подходящими для ваших ушей на протяжении последнего года?

Кэт решила не оскорбляться.

– Эдмунд рассказал мне, как обнаружились любовные послания Кристофа Севилла вашей матери… и купчая на особняк на Портмэн-сквер. Он рассказал мне обо всем, Люсьен, и даже о таких вещах, про которые вы сами не знаете до сих пор – хотя теперь начали догадываться, – и это заставляет меня еще больше сочувствовать этому человеку – не важно, что в прошлом он ошибался. Он упросил меня записать все подробности его женитьбы на Мелани, чтобы вы смогли прочесть эти записи хотя бы после его смерти. Он сказал, что не найдет успокоения в могиле, если не будет уверен, что когда-нибудь вам все станет известно. Но я бы хотела сделать для него нечто большее, я бы хотела, чтобы он обрел душевный мир сейчас хотя бы частично, пока он жив, и поэтому продолжала писать вам в Лондон и умоляла вас вернуться в Тремэйн-Корт.

– И я вернулся, и увидел, что Эдмунд уже не в состоянии ничего мне рассказать. А та история, что он вам продиктовал, – мне будет позволено заглянуть в нее?

Она смотрела в сторону, избегая его взгляда.

– Эдмунд передал ее своему поверенному. И вы сможете увидеть ее только после его кончины. Но поверьте, Люсьен, вам не стоит винить себя в том, что случилось. Вы не можете отвечать за то, что умерла ваша мать, или за то, что Мелани сумела воспользоваться растерянностью Эдмунда. Я согласна, что Мелани алчная, ненасытная особа, но она прекрасно умеет это скрывать. И никто не сможет обвинить вас в том, что вы влюбились в красивую женщину.

– Как чудесно, дорогая. Означает ли это, что я могу быть прощен? У меня нет слов, чтобы выразить вам, как это облегчает мои душевные муки. – Он повернулся, и его взгляд упал на спящего Нодди. – Однако не могу удержаться, чтобы не задать еще один вопрос, – еле слышно произнес он, так что Кэт пришлось напрягаться, чтобы разобрать слова. – Останется ли наш старый приятель Эдмунд таким же великодушным, в случае если до него каким-нибудь образом дойдет, что, возможно, я настоящий отец вот этого милого ребенка?..

– Что?! О Господи… эта сука!

Наконец-то Кэтрин поняла. Что же удивляться тому, что он избегает Нодди. Она зажмурилась что было сил, ибо ей вдруг показалось, что солнечный свет чересчур откровенно выявляет ничтожество, укрывшееся в стенах Тремэйн-Корта. Она слышала, как на ветвях березы чирикает птичка, как загудела у нее над ухом пчела. Воздух был столь неподвижен, что она слышала дыхание спящего Нодди.

– Кэтрин! Кэтрин, откройте глаза. Вы ведь знаете, что это вполне возможно, хотя я и не испытываю гордости от того, что, зачав ребенка, преспокойно отправился воевать, предоставив Мелани на свой лад управляться с трудностями. Мелани говорит, что так оно и было, и что она вышла замуж за Эдмунда, чтобы дать ребенку имя. Она очень трогательно рассказала свою историю, следовало ее записать, чтобы сохранить для потомства, да у меня не хватило пороху.

– Она лжет, Люсьен! – с силой произнесла Кэт, надеясь убедить его, даже если ддя этого придется быть чересчур откровенной, в ущерб себе. – Послушайте меня. Я кормила его, вы понимаете? И я была в отчаянии, когда увидела его впервые. Он был таким крохотным, даже меньше, чем мой собственный ребенок, и выглядел гораздо более хилым, хотя мой появился на свет на два месяца раньше срока. Нодди тоже родился преждевременно, вот почему Эдмунд не сразу успел нанять кормилицу. Мойна говорила мне, что Мелани прибегла к какому-то зелью, чтобы ускорить роды – ей надоело носить. Они с Эдмундом поженились примерно за восемь месяцев до рождения Нодди. Восемь месяцев! Будь это ваш ребенок, он наверняка оказался бы намного больше, намного сильнее. Но даже если я и не эксперт по новорожденным, Люсьен, я все же умею считать. Нодди – сын Эдмунда.

Она несколько повысила голос, чтобы слова ее звучали убедительнее, и Нодди заворочался на одеяле, недовольно морщась.

Люсьен с Кэт молчали, оба не сводя глаз с ребенка – маленького чуда, появившегося на свет в результате союза себялюбия и горя. Кэт молча молилась, чтобы Люсьен ей поверил. Она не лгала ему: она была полностью уверена в том, что Нодди – ребенок Эдмунда. Как Мелани хватило жестокости утверждать иное? После всех мужчин, которых она затащила к себе в постель после того, как родился Нодди, – отчего именно Люсьен стал для нее так важен, что она готова прибегнуть к любой, даже такой неубедительной лжи?

И к зелью! Кэт неоднократно думала, как Мелани решилась на такое, ведь она ставила под угрозу свое собственное дитя. Была ли названная Мойной причина единственной? Или она уже тогда решила, что ребенок докажет ее права на Люсьена? Нет, эту мысль Кэт сразу отбросила. Мелани вообще вряд ли способна что-то спланировать, она действует всегда под влиянием импульса, рефлекторно.