Текст книги "Золотой ключ. Том 2"

Глава 44

Со смешанным чувством вступил Дионисо во владение апартаментами Премио Фрато. Это была самая высокая должность, какую он занимал за долгие годы, но в следующей жизни он рассчитывал подняться еще выше. Кроме того, ему очень нравился его предшественник, Августе. Прекрасный художник, строгий учитель и остроумный человек, он смеялся даже над собственной немощью, так что до самой его смерти никто не догадывался, как серьезно он болен.

С творческой точки зрения Дионисо занял как раз то положение, к которому стремился. То, которое ему надо было занять. Именно он, Премио Фрато, будет теперь принимать окончательные решения – особенно это касается обучения эстудос. Он не даст живописи прийти в упадок, в этом он мог поклясться. Дионисо вернет искусству былую силу, приведет его в соответствие с собственным гением, и, когда он через несколько лет станет Рафейо, его провозгласят величайшим иллюстратором со времен Риобаро.

С точки зрения политики он тоже прекрасно устроился. Конечно, Премио Фрато – это не так хорошо, как Верховный иллюстратор, но с этим можно и подождать. И в нынешней должности у него будет свободный доступ к Великому герцогу, а также к Арриго и Мечелле, стоит лишь пожелать. Первый шаг в этом направлении он сделал в Диеттро-Марейе, вторым явилось написание “Рождения Терессы”. Он и дальше будет действовать в том же ключе, скармливая Арриго крохи информации и стараясь подольститься к Мечелле с помощью искусства. Он уже одобрил ее идею написать наследство кастейских сирот и лично отобрал тех, кто поедет выполнять эту работу. Рафейо, разумеется, был среди них – мальчик не на шутку обиделся за такое, как он считал, расточительное отношение к своим талантам. Но расположение Мечеллы, которое он завоюет, будет весьма полезно в будущем.

Чрезмерная преданность Рафейо собственной матери очень беспокоила Дионисо, но, как бы ему ни хотелось написать картину, которая вызовет у мальчика добрые чувства к Мечелле, он просто не мог этого сделать. Слишком явной покажется такая резкая смена настроения. А впрочем, много ли вреда это может принести – ведь оставшиеся ему несколько лет мальчик проведет в Палассо Грихальва, изучая ремесло.

Церемония присвоения Дионисо новой должности не отличалась пышностью – слишком свежа еще была память о жертвах недавнего землетрясения на севере страны. После торжественного ритуала в кречетте, где ему на шею надели золотой, украшенный драгоценными каменьями обруч – символ его новой должности, и где иллюстраторы поклялись повиноваться ему, он вышел в освещенный факелами сад, чтобы официально предстать перед остальными обитателями Палассо Грихальва и выслушать их поздравления. Обычно в таких случаях устраивали грандиозный банкет, но ему и не хотелось пировать до утра. У него были другие планы. Дионисо дождался, пока в огромном, перенаселенном Палассо затихнут последние звуки, и выскользнул оттуда через заднюю дверь. Он шел в свою тайную мастерскую.

Смешать краски было делом нескольких минут. В Пейнтраддо Меморрио требовалось дорисовать только одну деталь: золотой обруч Премио Фрато на шее Дионисо.

Это заняло час. Потом он смешал другие краски и нарисовал еще одну ветку розмарина рядом с портретом дорогого Матейо, шепча: “Все было не напрасно, о брат мой! Я еще стану Верховным иллюстратором”.

Закончив работу, он сел за стол, запустил пальцы в толстый ворс покрывавшей его тза'абской скатерти и задумчиво уставился на свой собственный белый череп.

Лет через пятьдесят или шестьдесят после “смерти” Сарио – он уже не помнил, когда именно, да это и не имело значения, – он пришел в полночь к собственной могиле и раскопал ее. Почти вся плоть уже успела сгнить, поэтому ему не пришлось с ужасом заглядывать в свое полуразложившееся лицо. Он отделил череп от позвоночника, принес его сюда, в мастерскую, и очистил кислотами от остатков кожи. Теперь череп лежал у него на столе, напоминая, кем он был раньше, кем стал теперь и какой участи избежал.

Он взял череп в ладони и заглянул, улыбаясь, в его пустые глазницы. Для всех остальных это был атрибут конца – пустая коробка там, где когда-то был мозг, ухмыляющийся оскал зубов, не прикрытых теплой плотью губ, голая кость, лишенная мягкой кожи и густых черных волос. Для всех, но не для него. Он один избежал своей судьбы.

Он и Сааведра.

В прошлом веке вошло в моду включать изображение черепа в композицию “Венчания” рядом с изображением юной четы, стоящей на пороге новой счастливой жизни. Череп, мементо морта, должен был напоминать, что юность пройдет, гордость тщетна и никакое богатство не купит свободы от неизбежной судьбы.

А он избавил себя от такой судьбы. Себя и Сааведру.

Он мог баюкать в ладонях свой собственный череп, зная, что в его голове живы те же мысли, что роились когда-то под этим пустым костяным сводом, заглядывать в пустые глазницы, откуда когда-то с ужасом смотрели глаза – нет, уже не Сарио, а Мартайна, ох, нет, Игнаддио, это он был первым. Он взглянул на картину и какое-то время не мог вспомнить, который же из них Игнаддио. Ах, да, вон он, его выдает одежда, такую носили несколько веков назад Он вновь перевел взгляд на череп, который был для него мементо вива, напоминанием о жизни.

Его жизни. Жизни Сааведры.

Скоро. Дрожь пальцев, замерзших в холодной мастерской, напомнила ему, что этому телу немного осталось жить. А потом у него будет Рафейо – сильный, красивый, умный, с прекрасными связями. И когда придет черед рисовать Рафейо в Пейнтраддо Меморрио, на нем будут роскошные, украшенные драгоценными каменьями одежды Верховного иллюстратора.

И тогда он, быть может, освободит Сааведру из ее нарисованной тюрьмы и…

…и они проживут вместе всю жизнь, а потом умрут? И превратятся в бездушные кости, каждый в своей могиле? И пропадут все мысли, талант, вся магия, наконец?

Содрогнувшись, он положил на место череп Сарио и покинул мастерскую.

* * *

– Она совсем не такая, как ты говорил, – сказала Лейла Грихальва своему брату Кабралу, когда они шли по улицам разрушенного торгового города. – Ты видел ее лицо, когда она читала письмо Гизеллы? И она даже не спросила об Арриго!

– А зачем ей было спрашивать, его молчание говорит само за себя.

Лейла пожала плечами.

– Ты говоришь, он сердит на нее, но она же не делает ему ничего, кроме добра. Когда-нибудь они будут править. Люди запомнят, как Мечелла трудилась для них.

– Так ведь она, а не он. – Кабрал пнул очередной камень, сжав кулаки в карманах серого вязаного жилета. – Он сидит себе на отцовском месте, разбираясь с отправкой партий руды, ценами на зерно и массой других ненужных вещей, с которыми прекрасно справились бы советники, а она в это время…

Кабрал оборвал себя на полуслове.

Они прошли еще несколько шагов. Лейла молчала. Он взглянул на нее сверху вниз и нахмурился. Опять на ее лице это гнусное высокомерное выражение, совсем как тогда, когда они оба были детьми и она подслушивала у дверей.

– Разве тебе не надо учитывать кисти, или чем ты там занимаешься? – ворчливо поинтересовался Кабрал.

– Ты прекрасно знаешь, что это был только предлог для моего участия в поездке. Ты же сам это и предложил! Хотя, по-моему, она тут и без нас справлялась. Надо сказать, я удивлена, что она разбирается в чем-то еще, кроме деторождения.

Он бросил на нее свирепый взгляд.

– Маллика лингва!

– Придумай оскорбление получше, братец, – весело ответила Лейла. – Все знают, что у меня злой язычок! Но я собиралась сказать, что в Мейа-Суэрте ей как раз понадобится наша помощь. Особенно теперь, когда Арриго опять навещает Тасию – один, и, как он думает, тайно.

– Что? – Кабрал схватил ее за руку. – Что ты там слышала?

– Мне говорил кто-то из Палассо Грихальва, а он, в свою очередь, услышал это от кого-то из слуг Арриго, но я ничего тебе не расскажу, пока ты не успокоишься.

Она вырвала руку, которую он сжимал как в тисках.

– Какая польза от тебя Мечелле, если ты и пяти минут не можешь сохранять самообладание! Ты своей собственной сестре готов язык вырвать.

Кабрал так сильно стиснул зубы, что заиграли желваки на скулах. Слегка успокоившись, он спросил:

– Арриго вернулся к Тасии?

– Это вопрос времени. Ему не понравится, когда Мечелла вернется домой героиней. А Тасия – ты же ее знаешь – будет лить бальзам на его раны.

Кабрал покачал головой.

– Если Арриго возобновит отношения с Тасией, это убьет Мечеллу, – прошептал он.

– Эйха, значит, нам надо присмотреть за ней, чтобы это ее не убило. Ведь это и есть твой план? Защитить Мечеллу от Тасии и ее щенка Рафейо. – Она пожала плечами и поправила плащ. – Кстати, зачем мы притащили его сюда? Он, конечно, талантлив, но это же сплошная нервотрепка.

– Идея Премио Фрато Дионисо. Если б мы оставили его дома, у кого-нибудь могли бы возникнуть подозрения.

– Итак, начинается, – пробормотала Лейла. – Подозрения, сплетни, опровержения… Кто-то что-то подумал, кому-то что-то показалось, приснилось, кто-то что-то чувствует, знает или не знает, и главное, кто на чьей стороне. А ведь это, знаешь ли, приведет к расколу семьи. Одни за Мечеллу, другие за Арриго, а третьи не захотят ни во что вмешиваться. Бедный Меквель. Это о его здоровье нам надо заботиться.

– И ни слова о “бедном Дионисо”?

– Никто не знает, на чьей он стороне.

– На своей собственной.

Кабрал пнул еще один камень.

Лейла остановилась перед санктией. Вчера ее снесли – Лиссия сказала, что она не подлежит восстановлению, спасти можно будет только колокольню.

– Ну и развалины! Напоминает “Осаду Тза'абского замка” Тавиала.

– И вовсе не Тавиала, – рассеянно возразил брат. – Это сделал Сарио, причем до начала осады.

– Еще один способный Грихальва. А тебе хотелось бы написать эти развалины так, чтобы они снова стали деревнями? Вот где была бы настоящая магия, а не вся эта чепуха с “силой художественного гения”, за которую нас так уважают.

Кабрал ничего не ответил. Но уж кого-кого, а брата своего Лейла знала. Она схватила его за плечи и тихим, скованным голосом потребовала:

– Ну! Что это значит? Говори!

– Я ничего не знаю определенно, но… Он посмотрел ей в глаза, такие же темные, как у него самого, и у нее перехватило дыхание.

– Так что, все это правда? Все эти перешептывания… Он отмахнулся от нее.

– Ты имеешь в виду людей, которые замолкают, стоит женщине вроде тебя или простому художнику вроде меня войти в комнату? Я ни в чем не уверен, Лейла. Но с тех пор как я жил в Палассо…

Он помолчал, потом добавил как бы некстати:

– Рафейо и меня заставляет волноваться, и не только потому, что он сын Тасии. Что-то такое есть в его глазах…

– Он всегда был высокомерным, этот мальчишка, – задумчиво произнесла Лейла.

– Всегда? – повторил ее брат. – Откуда ты знаешь? Лейла посмотрела ему прямо в лицо. Она ничего не сказала – в этом не было нужды.

– Матра Дольча! – Кабрал скрипнул зубами. – В прошлом году он проходил конфирматтио!

– Мы немного поговорили, и он мне даже понравился – в некотором роде. Это он предложил мне сделать для Мечеллы духи в качестве свадебного подарка. Но теперь, когда он стал иллюстратором, в его глазах действительно что-то появилось, ты прав, Кабрал. И он действительно знает, чего хочет, и ждет своего часа, посмеиваясь в кулак.

– Совсем как его мать.

– Думаю, в конечном итоге они хотят одного и того же.

– Держись от него подальше, – внезапно предупредил Кабрал.

– Тебе не придется повторять это дважды! После конфирматтио Кансальвио краснел и заикался, а остальные двое хотя бы выглядели смущенными, когда встречали меня. Рафейо посмотрел мне прямо в глаза и подмигнул!

– Если он еще раз к тебе подойдет, я ему все кости переломаю! Лейла похлопала его по руке и слегка улыбнулась.

– Спасибо, мой добрый брат, но я сама могу о себе позаботиться. Оставь свой праведный гнев для врагов Мечеллы. Она гораздо больше моего нуждается в защите.

* * *

Через три дня рано утром прибыл караван фургонов из Мейа-Суэрты. Мечелла пыталась сдвинуть с места тяжелый ящик, но он явно предпочитал оставаться в фургоне. Вдруг чьи-то большие руки подхватили ящик и легко поставили его на землю.

– Разрешите мне, ваша светлость, – раздался голос Кабрала.

– Граццо, Кабрал, только не ругайся. – Мечелла сморщила нос. – Поможешь мне с остальными?

Фургоны доставили палатки – их одолжил шагаррский полк, – пищу, одежду, одеяла. Еще шесть ящиков были подписаны “от детей Палассо Грихальва”. В них находились игрушки, и Мечелла радовалась как ребенок, разглядывая кукол, игры, раскрашенных деревянных лошадок и рыцарей. В одном из этих ящиков обнаружилась адресованная ей записка за подписью Премио Фрато Дионисо.

Пресвятая Мать благословила Тайра-Вирте, послав нам Вас, Донья. Мы не заслужили такой милости. Дети надеются, что эти маленькие подарки принесут улыбки тем, кто в них так нуждается.

Ваш покорный слуга,

Дионисо.

– Как мило со стороны твоих маленьких кузенов прислать нам часть своих игрушек!

Мечелла рассматривала пару фарфоровых кукол с черными шелковистыми косами.

– Это как раз мне и нужно, чтобы занять детей. У меня уже почти все сказки кончились!

Пока Кабрал разгружал ящики, Мечелла вызвала нескольких местных жителей, чтобы начать распределение одеял и еды. Внезапно земля под ногами задрожала. Мечелла потеряла равновесие – скорее от страха, чем от сотрясения, – и упала бы, если б Кабрал не подхватил ее.

– Все хорошо, – сказал он, – сейчас это кончится. Мечелла кусала губы. Она побелела как полотно, ее голубые глаза широко раскрылись от ужаса, она словно одеревенела, прижавшись к его груди, но все же не закричала. Когда толчки прекратились, она склонила голову ему на плечо и облегченно вздохнула. Она носила шарф, чтобы защитить волосы от грязи и пыли, и Кабрал повернул голову в надежде щекой прикоснуться к солнечно-золотому шелку.

Потом он отпустил ее. Она ухватилась за стенку фургона, чтобы не упасть. Он почувствовал, что готов сделать то же самое. Мечелла была одета не лучше крестьянки, от нее пахло потом и чесноком, она была беременна от другого мужчины, но когда она, преодолев страх, улыбнулась ему, он был готов упасть перед ней на колени.

– Я.., мне говорили, что это случится, – пролепетала она слабым голосом. – Но ведь это было не слишком ужасно?

– Ни в какое сравнение не идет с тем землетрясением, что разрушило эту деревню. С вами все в порядке, ваша светлость?

– Да. В следующий раз я не буду такой глупой, я ведь теперь знаю, чего ожидать, я…

– Челла? О, вот ты где!

К ним направлялась Лиссия с длинным листом бумаги в руках.

– Эйха, теперь ты настоящая жительница Кастейи – ты пережила землетрясение! Правда, маленькое, но вполне поучительное. А теперь пойдем со мной, у Рафейо есть кое-какая идея.

Идея оказалась решением проблемы, как изображать усыновление, узаконивая права собственности. Рафейо расстелил набросок на упавшей каменной плите и принялся объяснять.

– У меня возникли сложности с композицией, там будут совершенно кошмарные куски, и мне это не нравится, но людей это не встревожит, главное, чтобы картины имели законную силу. Раньше было принято писать “Завещание” как серию изображений, обвитых одним плющом, в знак верности. Я предлагаю действовать по тому же образцу. Ребенка поместим в центре. Справа символически изображено его старое имя, в данном случае он держит в руке две груши. Его зовут Пироз, это созвучно слову “пирос”, что означает “груши”.

Последнее он добавил уже для Мечеллы, как бы снисходя к ее невежеству.

– Дальше, – сказала она спокойно.

– Слева представлено новое имя ребенка – в виде простого камешка в его ладони, поскольку члены его новой семьи всегда были каменщиками, и зовут их Пьятро. Что же касается фруктового сада, который юный Пироз получит в наследство от своего погибшего отца, то он изображен справа – таким он виден с дороги, и все приметы местности хорошо различимы. Сложнее с домом в деревне. Там больше нет никакого дома. Но когда я обошел сзади место, где он должен стоять, то заметил, что здесь открывается характерный вид на санктию. Это единственное здание, которое сохранилось во всей деревне.

Он откинулся назад, любуясь своим наброском.

– Итак, у нас есть четыре элемента. Ребенок, старое имя, новое имя и наследство.

– А что, если ты не найдешь подходящего обозначения для имени? – нахмурился Кабрал.

– Я прочел список, это проще простого, – пожал плечами Рафейо. – Все крестьянские фамилии обозначают профессию или какую-нибудь присущую им черту – Анхиерас, например. Семья переехала откуда-то издалека, поэтому их стали называть эстранхиерос – чужаки.

– Ты очень ловко решил все наши проблемы, Рафейо, – сказала Мечелла. – Граццо.

– Это было не так уж и трудно, если не учитывать неуклюжесть исполнения.

И никаких “ваша светлость”, ни намека на уважение. Но Мечелла лишь улыбнулась. Кабрал переменился в лице, видя, как она тратит свою великолепную улыбку на мальчишку, который ее ненавидит.

– Я не согласна с тобой, Рафейо. Посмотри на мальчика” как он бережно держит грушу, вспоминая умерших родителей, а другой рукой сжимает камешек – словно ему подарили бриллиант. Это не просто юридический документ, Рафейо, это работа истинного художника.

Кабрал снова посмотрел на рисунок. Мечелла была права. Невзирая на презрение Рафейо к простым людям, которых его обязали рисовать на этот раз (“Никаких тебе знаменитых больших полотен”, – вспомнил он слова честолюбивого мальчишки времен их поездки в Диеттро-Марейю), работа была выполнена с большим чувством. Кабрал ощутил прилив гордости за свою семью, члены которой без всяких усилий создают такие картины. По-другому, но очень приятно согревало сознание того, что Мечелла смогла так много почерпнуть из его уроков.

Рафейо поступил довольно неожиданно для них всех. Он посмотрел Мечелле в глаза долгим пристальным взглядом, потом опустил ресницы и пробормотал:

– Граццо миллио, донья Мечелла.

В такой же манере были изображены все сироты, потрясенные тем, что настоящие Грихальва рисуют их портреты. Затем картины были помещены на хранение в местные санктии. Мечелла встречалась со всеми выжившими санктос и санктас, чтобы еще и еще раз объяснить им, каков их долг по отношению к сиротам и их семьям. Все эти беседы всегда заканчивались так:

– Я буду ждать ваших отчетов. Обязательно сообщите мне, если случится что-нибудь серьезное, но при необходимости можете писать и чаще. Меня очень интересует благополучие всех этих детей и вашей деревни. Прошу оказать мне честь и принять эти деньги на восстановление вашей прекрасной санктии. Это немного, но, я надеюсь, станет основой вашего восстановительного фонда.

Приближалась зима. В тот день, когда снежные тучи повисли над горами Монтес-Астраппас, Лиссия объявила, что они сделали все что могли. Раненые выздоравливают, мертвые похоронены, все сироты нашли себе новые семьи, портреты их уже написаны, и хватает стен и крыш, чтобы те, кто выжил, могли перезимовать. А дороги, только что расчищенные от каменных завалов, скоро занесет снегом, и они опять станут непроезжими.

– И кроме того, – добавила Лиссия, поглядывая на Мечеллу, – ты с каждым днем становишься все больше и больше. Я могу терпеть холодную пищу, отсутствие постели и немыслимые санитарные условия, но мне не вынести вида моей золовки, подставляющей холодному ветру обнаженную спину, потому что она беременна и не может влезть в свои старые платья!

Они поехали домой через Корассон, поместье, уже долгие годы принадлежавшее семье Грихальва. По дороге Лиссия рассказала Мечелле историю этого места, которая, впрочем, не слишком ей поправилась.

В 1045 году восемнадцатилетний Клеменсо III стал герцогом Тайра-Вирте. На следующий год он безумно влюбился в Саалендру Грихальва, к негодованию ее семьи, которая прочила ему другую девушку. Но он не хотел никого, кроме Саалендры, и роман их протекал в основном в поместье на середине пути между Мейа-Суэртой и кастейским замком.

– Знаменитым своей роскошью в те далекие времена, – вздохнула Лиссия. – Бабушка Клеменсо была в девичестве до'Кастейа, так что в замке у него были кузены, которые привечали и его, и Саалендру, стоило им только захотеть подышать свежим горным воздухом. Но все же он был странным человеком.

Странным, потому что хотел ввести в правительство мелкопоместное дворянство и даже купцов. Как и его прадед Алехандро, он видел в них противовес графам и баронам, поэтому обнародовал свой проект созыва нового Парламента. Он также решился на войну с Пракансой, предпочтя ее мелким пограничным стычкам, и не пожелал жениться на предложенной ему в знак примирения принцессе, в отличие от Алехандро, который в свое время женился на Ринате до'Праканса. Когда в 1047 году Клеменсо убили, одни сочли, что это дело рук баронов, другие – что за этим преступлением стоит Праканса. Но были и те, кто считал, будто Клеменсо и Саалендру убили Грихальва, из тех, кто хотел отомстить за отвергнутую девушку.

Как бы там ни было, брат Клеменсо стал герцогом Коссимио I, и в 1049 году прелестная Корассон Грихальва стала его любовницей. Они также проводили много времени в том поместье, где брат Коссимио и кузина Корассон были когда-то так счастливы. В 1052 году Коссимио купил это поместье для своей любовницы, и они прожили в нем почти год. Больше не было разговоров об изменении состава правительства или о войне с Пракансой. Государственные дела утомляли Коссимио, и он оставил их своим советникам, в число которых, к счастью, входил талантливый Тимиус Грихальва, сводный брат Корассон, который в один прекрасный день должен был стать Верховным иллюстратором.

В 1058 году Корассон погибла, упав с лошади. Коссимио, потрясенный, вернулся в столицу и с головой ушел в работу, чтобы заглушить свое горе. Вскоре он женился на Кармине до'Праканса – младшей сестре той самой принцессы, которая предназначалась в жены его брату, и правил после этого еще тридцать семь лет. Он ни разу не бывал ближе чем в сорока милях от поместья, принадлежавшего теперь Грихальва и называвшегося Корассон. Когда Коссимио умер, оказалось, в его “Завещании” было специально оговорено, чтобы сердце его похоронили рядом с давно погибшей любовницей. Великая герцогиня Кармина, которая никогда не слышала даже имени Корассон, не то что историю вечной любви своего мужа к другой женщине, приказала вынуть сердце Коссимио, как он сам того пожелал. Потом своими собственными руками она выбросила его в одно из самых глубоких болот в Лагго Соно.

– Какая ужасная история! – воскликнула Мечелла.

– В ней есть весьма прискорбные моменты, – признала Лиссия.

– Лучше бы ты мне этого не рассказывала. Я теперь глаз не сомкну в этом ужасном месте.

– Не надо винить в этом дом, Челла. Корассон – чудесный уголок, хоть мы и не увидим его в то время года, когда он выглядит лучше всего. И дом очень удобный, несмотря на то что такой старый. Это место создано для любовников… – Она вздохнула. – Мы с Ормальдо провели там несколько ночей по дороге в кастейский замок, сразу после свадьбы. Думаю, тогда-то я в него и влюбилась.

Когда Мечелла увидела Корассон, она тоже влюбилась – это место покорило ее вопреки всяким предчувствиям. Неприятные ассоциации сразу выветрились из головы. Ей казалось родным буквально все: островерхие башни с причудливыми амбразурами, голые по зимнему времени стебли вьющихся роз и огромные древние дубы, сводчатые окна и маленькие круглые башенки. Все это напоминало гхийасские замки ее детства, не хватало лишь рва и подъемного моста, но этот замок был построен не для войны.

– Не помню ни его прежнего названия, ни имени того, кто его построил, – сказала Лиссия, когда их экипаж прогрохотал по аллее и остановился у входа в дом. – Ты можешь сказать, что все эти башни и бойницы выглядят нелепо, как будто дом пытается притвориться замком, – но это красиво.

Кабрал помог им выйти из экипажа.

– Счастлив приветствовать вас в самом очаровательном из всех поместий, принадлежавших нашей семье, – улыбнулся он. – Но вам придется поторопиться и обойтись без экскурсии по саду – по-моему, скоро пойдет дождь.

Дождь действительно пошел и продолжался целых три дня, превратив дороги в трясину. Мечелла все это время исследовала старый дом в компании Лейлы, чей острый язычок одновременно смущал и восхищал ее.

– Совершенно скандальное место, даже если забыть о его истории, – заявила Лейла, когда они рассматривали роспись потолка столовой: множество едва одетых парочек на лесной поляне. – Кабрал говорит, что тех двоих в центре принято считать Клеменсо и Саалендрой. Я лично, заходя в любую комнату в этом доме, не могу удержаться от мысли, что в ней могли предаваться любви Коссимио и Корассон.

– В столовой?

– Этот стол такой большоой, – протянула Лейла, и Мечелла невольно рассмеялась.

– И пыльный, надо сказать. – Девушка прочертила пальцем узор по поверхности стола. – Теперь здесь никто не живет, только дворецкий и несколько садовников. Их дома там, дальше по дороге. Бедный, заброшенный Корассон!

Мечелла прошлась вдоль ряда стульев с плетеными спинками, рассматривая вышитые на сиденьях цветы, и не смогла найти двух одинаковых букетов.

– Как грустно, что этот дом, знавший столько веселья, сейчас пустует. Хоть кто-нибудь приезжает сюда? Я хочу сказать, может быть, Грихальва используют этот дом так же, как до'Веррада – Катеррине?

– У этого дома есть еще одна особенность. Никто не может зачать ребенка под его крышей.

– Ты смеешься надо мной! Все любовницы и так бесплодны!

– Нет, ваша светлость, я говорю серьезно. Слуги-то всегда рожают, верно? Но ни одна служанка не забеременела в этом доме. Поверьте мне, их специально расспрашивали. И каждый раз они клянутся, что предавались любви где угодно, – в лесу, в амбаре, в одном из домиков, только не здесь. Можно даже подумать, что на дом ниспослано какое-то заклятие, предохраняющее от беременности.

Мечелла рассмеялась.

– Я могу сочинить об этом сказку. Первая хозяйка этого дома была настолько скверной и злой, что издала указ: каждая женщина, зачавшая ребенка под этой крышей, будет предана смерти. Чтобы обеспечить выполнение своей воли, она договорилась с какой-нибудь старой ведьмой или колдуном.

– Потому что муж ее поглядывал на сторону и где бы они ни жили, всегда происходил скандал из-за какой-нибудь служанки, – подхватила Лейла, включаясь в игру.

– Здорово, я об этом не подумала.

Мечелла стояла, держась руками за спинку стула.

– Хозяйка объявила всем служанкам, что за судьба их ожидает. Конечно, любовь не запретишь, но стоило какой-то служанке отрастить живот, как ее тут же казнили.

– Как ведьму, – добавила Лейла. – Ведь заклятию, наложенному на дом ведьмой, могла противостоять только другая ведьма.

– Но время шло, и ужасная женщина поняла, какую совершила ошибку. Она перепутала слова в заклинании и вместо “служанка” сказала “любая женщина”. Поэтому у нее самой тоже не было детей в наказание за ее злость.

– И по сей день с тех самых пор любая женщина, живущая в Корассоне, может зачать ребенка где угодно, но не под его крышей! – заключила Лейла и захлопала в ладоши.

Они пошли дальше осматривать дом. Мечелле до смерти хотелось узнать, приезжали ли сюда Арриго с Тасией, но она не могла решиться спросить об этом. Лейла ей очень нравилась – и сама по себе, и потому, что была сестрой Кабрала, но обсуждать с ней столь личные вопросы Мечелла не считала возможным.

В сыром коридоре, ведущем в музыкальный салон, Лейла вдруг небрежно сказала:

– Последний визит до'Веррада в это поместье едва не закончился несчастьем. В конюшнях начался пожар; и отец Великого герцога Коссимио чуть не погиб, пытаясь спасти свою любимую лошадь. После этого он возненавидел Корассон, купил Чассериайо, и с тех пор ни один до'Веррада не приезжал сюда.

Таким образом Мечелла получила ответ на свой вопрос, не задавая его. Арриго никогда не бывал здесь. Есть в Тайра-Вирте хотя бы одно место, которого он никогда не видел. Эта идея понравилась Мечелле: она сможет рассказать ему что-то новое о его собственной стране. Остаток дождливого утра Мечелла посвятила дотошному изучению дома, вплоть до мельчайших деталей отделки, чтобы лучше описать Корассон, когда они вернутся домой.

Вся беда в том, что чем дольше Мечелла смотрела на Корассон, тем явственнее представляла себе, что это и есть ее дом. Его архитектура напоминала столь дорогие ее сердцу огромные гхийасские замки. Ей нравилась планировка: комнаты здесь были приспособлены для нормальной жизни, отличаясь мягким изяществом, а не церемониальной пышностью. Ей нравился огромный сад, обещавший пышное цветение роз и других цветов, нравились огромные деревья и маленькие садики, спрятанные за многочисленными углами необычного здания.

Но больше всего Мечелле пришлось по душе, что, едва увидев Корассон, она уже могла представить себя его хозяйкой. Себя, Арриго и их детей.

Корассон был построен не для войны. Что бы там ни говорила Лиссия, не был он задуман и как любовное гнездышко. Это был дом для семьи. Достаточно увидеть шестнадцать спален второго этажа, чтобы понять: жить здесь должны муж, жена и куча детишек.

Стыдно, что Грихальва – а кто они такие, если не огромная семья, – не использовали Корассон как должно. Мечелле казалось, что дом скучает без счастливой семейной пары, без множества детей с их няньками и учителями, без игрушек, забытых на ступенях лестницы, без пони в конюшнях и путающихся под ногами собак, без смеха, игр и даже ссор, то есть без обычной веселой суеты провинциального дома. Сама Мечелла никогда такого не видела, даже в домах своих подданных. Она лишь предположила, что именно так существовала семья Лиссии в кастейском замке, когда был жив граф Ормальдо. Что-то в этом роде должно было происходить и в Палассо Грихальва – еще бы, там столько детей! Но, построенный для счастливой семейной жизни, Корассон был заброшен и пуст.

– Как ты думаешь, Кабрал, – сказала Мечелла однажды вечером, когда все они сидели в столовой и ждали Лиссию, – согласится ли твоя семья продать Корассон?

– Продать?

Его брови поползли вверх от удивления. На другом конце стола Лейла подавилась смешком.

– Простите меня, ваша светлость, но Грихальва вот уже в течение двух поколений пытаются избавиться от поместья!

– А теперь ты это сделала, – ухмыляясь, упрекнул ее Кабрал.

– Что она сделала? – спросила Лиссия. Она появилась в проеме двери и поспешила занять свое место за столом. – Давайте тарелки. Я умираю от голода и не намерена дожидаться ваших мальчишек.

– Я хочу купить Корассон, – объяснила ей Мечелла.

– А моя глупая сестра, – добавил Кабрал, – только что рассказала ей, что он вот уже лет пятьдесят как продается, только покупателя не нашлось!