Текст книги "Тайная река"

Торнхилл не раздумывал. Может, работа на Блэквуда и не позволит ему купаться во французском бренди, зато убережет от Земли Ван-Димена.

И вот еще что. Он ощутил вдруг острую потребность самому увидеть это место, Хоксбери, о котором все говорили, но которое мало кто повидал.

• • •

Торнхилл несколько раз ходил на пакетботе «Роуз-Хилл» к западу от Порт-Джексона, а на лодке мистера Кинга обследовал множество бухточек. Но когда Блэквуд выставил румпель и они вышли из Сиднейской бухты и «Королева» пошла к востоку, все, с чем Торнхилл успел познакомиться, осталось позади. Они прошли мимо острова Пинчгут – раньше там была тюрьма, мимо Садового острова – на нем они видели человека, обрабатывавшего ряды каких-то посадок. А потом – никаких признаков поселений, только берега да мрачный лес.

Когда они подплыли к мысу на входе в Сиднейскую бухту – именно здесь три года назад входил в бухту «Александр», – поднялся ветер, и Торнхилл увидел, что вода вокруг потемнела от зыби. «Хорошо задувает, – крикнул Блэквуд. – Годится тебе для первого раза». Торнхилл оглянулся: Блэквуд, держа румпель, направлял лодку и улыбался. Торнхилл еще никогда не видел, чтобы Блэквуд улыбался.

Торнхилл не был готов к тому, что случилось, когда они шли между глубоко вдающимися в океан мысами. Порывы ветра швыряли «Королеву». Ветер был такой сильный, что чуть не вырывал с корнем волосы, завывал в ушах. Стоял январь, разгар лета, и ветер мчался с южных ледников.

В сверкающем пространстве океана колыхались огромные волны – чтобы набрать такую массу, волнам пришлось преодолеть пространство в половину земного шара. Волны росли медленно, неуклонно, все в клочьях белой пены, и самые гребни их щерились зубьями бурунов. Ветер выхватывал обрывки пены и гнал дальше и дальше.

Подхваченная этой величавой зыбью лодка то летела вперед, то стремительно падала. Нос вздымал струи, они взлетали медленно, лениво, взрывались в воздухе, опадали. Казалось, они играют, если б не обладали убийственной силой. А волна катила дальше к берегу, равнодушная, повернувшись к ним гладкой сверкающей спиной.

Он почувствовал на губах соль и понял, что ему страшно.

Так прошло полдня, а потом ветер сменился на северо-восточный, и они длинными зигзагами, то уходя от берега, то приближаясь к нему, пошли против ветра. При каждой смене галса лодка сильно кренилась, и Торнхилл каждый раз боялся, что она перевернется. Кромка берега все время оставалась к западу, то тут, то сям виднелся поднимавшийся к небу дымок, золотистые полоски пляжей между угрюмыми, уходящими в океан скалами.

Блэквуд махнул рукой: «Вон там», но Торнхилл увидел только очередной изгиб пляжа, за которым простирался бесконечный зеленый лес. Блэквуд пояснил: «Здесь река впадает в океан. Наша Хоксбери».

Блэквуд повернул румпель, слегка ослабил парус, и лодка свернула к открывшемуся в скалах проему. По левому борту показался тупоконечный мыс, очертаниями напоминающий головку молота. По правому борту из моря торчала скала, похожая на льва, подставившего могучую грудь волнам и ветрам.

«Королева» вошла в проход между скалой и мысом, и Торнхилл увидел, что Блэквуд напрягся как струна. Медлительные валы, мощные и размеренные, пока им хватало места в открытом океане, в этом узком проходе наносили злобные рубящие удары. Ветер безжалостно сек берег, вздымался вихрями, метался. «Королеву» носило, как листочек, она казалась абсурдно крошечной.

Блэквуд неотрывно всматривался в воду, казалось, он даже не моргал. Загорелый кулак крепко стискивает румпель, веки над немигающими глазами полуопущены, щеки влажные, словно от слез. Тело слегка наклонено вперед, мощные ноги моряка упираются в палубу.

Крепко сколоченная «Королева» взлетала и падала вместе с волнами, но Торнхилл слышал о судах, которые в местных водах разбивались вдребезги, слышал разговоры о том, как волны выбивали планки из обшивки, и вода устремлялась внутрь. Страх сковал его по рукам и ногам, он мог только наблюдать за Блэквудом и надеяться. Он ухватился за планшир и молился бы, если б знал того Бога, который может услышать его мольбу.

А потом они миновали этот страшный проход. Волны по-прежнему бесновались под днищем, но берега по обе стороны лодки укротили ветер. Они оказались в совсем другой местности.

«Это место называется залив Брокен-Бей, река втекает вон там, – Блэквуд показывал на что-то впереди, но Торнхилл видел только беспорядочно кружившие потоки и поросшие густым лесом выступы. – Самая укромная река в мире, – с довольным видом произнес Блэквуд. – Если б я тебе не показал, ты бы никогда ее сам не нашел».

Вглядываясь в береговую линию, Торнхилл видел вздыбившуюся от ветра воду – Брокен-Бей казался очередной глухой стеной из скал и леса. Здесь можно было плавать днями напролет и все равно не найти вход в Хоксбери.

Блэквуд направил лодку прямо в огромную стену из скал, обрывавшуюся в воду, на этой каменной стене каким-то чудом росли тощие деревья. В ней не было никакого просвета, и вдруг между скалами возник проход – это им подмигивала река. Приливная волна несла лодку, по обеим сторонам ее высились утесы, сплошь серые, кроме тех мест, где ветер обнажил породу цвета сливочного масла, утесы походили на каких-то живых существ, у которых под темной кожей скрывалась золотая плоть.

Скала казалась слоистой, будто сложенной из толстых досок. От нее отвалились огромные, размером с дом, куски, они валялись у подножия утеса. Иные из них, медленно стачивая, захлестывала вода. В местах разлома видны были перепутанные, словно змеи, корни. Глыбы опутывали лианы и мангровые деревья.

Такие пейзажи бывают только во сне – сверкающие утесы, глубокие пропасти, огромное непредсказуемое небо: все вроде как обычное, и все же совсем другое. Торнхилл смотрел во все глаза, пытаясь увидеть хоть что-то понятное.

Место это казалось самым пустынным во всем мире, слишком диким, чтобы здесь мог поселиться человек. И тут Блэквуд спросил: «Видишь устье?» И решительно указал на мыс слева по борту. Позади мангровых зарослей Торнхилл увидел покрытые травой кочки, деревья и груду чего-то серовато-белого. «Устрицы, ракушки, – сказал Блэквуд и оглянулся на мыс. – Они высасывают то, что внутри, а раковины выбрасывают. И так испокон веков, – он засмеялся. – И рыба! Уж поверь, рыбу они ловят».

«И ничего не заготавливают впрок? – поинтересовался Торнхилл. – Ну, в смысле на будущее?» Блэквуд с удивлением на него глянул: «Вот именно, не заготавливают, – он прихлопнул севшего на руку москита и добавил: – Да и зачем? Река-то никуда не денется».

Торнхилл огляделся. Легкий ветерок шевелил листья, из-за чего тени все время плясали, менялись. «Но где же они?» – спросил он. Блэквуд помолчал и наконец ответил: «Да черт побери, везде, приятель» – и махнул рукой куда-то вперед. Торнхилл увидел подымавшийся из-за скал и деревьев дымок. Он обернулся и увидел позади еще один серый столбик дыма, то ли потому, что что-то жарили, то ли от сигнального костра. Блэквуду не потребовалось даже оборачиваться: «Они нас увидели, это точно. А теперь сообщают другим, по цепочке». Торнхилл вгляделся в хаос деревьев и скал, заметил какое-то движение – человек? Прикинувшаяся человеком ветка?

Блэквуд бросил на Торнхилла короткий оценивающий взгляд: «Запомни хорошенько: мы видим их, только когда они сами хотят, чтобы их увидели».

Река показала себя, увлекла за собой, извилистая, спокойно текущая между стенами из скал и густого кустарника. Едва «Королева» огибала один высокий выступ, как на другом берегу вырастал следующий, они цеплялись друг за друга, как зубья в шестеренке. И походили друг на друга: утес, сверкающая цвет мангровых, зелень воды. Даже линия горизонта не давала никаких подсказок: возвышенность за возвышенностью, одинаковые, расчерченные тенями проплывавших между землей и солнцем облаков.

Переменчивый ветер приносил сухой, сладкий, чистый аромат. Влекомая приливом лодка шла, словно ее тянули канатом, медленно, спокойно минуя поворот за поворотом. Из-за поворотов остававшуюся за спиной реку не было видно, берега смыкались позади, и не понять было, ни куда они плывут, ни откуда приплыли.

Они подошли к острову, к плывущему посреди воды лесу. От основного русла отходил длинный залив, спокойный, как зеркало. Лес подступал к самой воде. Полоска дыма висела в воздухе, словно приклеенная. Блэквуд мотнул головой в ту сторону: «Барыга Салливан, приплыл со мной на “Менестреле”». Взгляд Блэквуда стал жестким, в голосе послышалась горечь, рот сжался. Он глянул на парус, как будто хотел его поправить, но ветер стих, и парус бессильно повис. «Пережигает ракушки на известь, – добавил он. – Плюс строит всякие гадости».

Торнхилл снова глянул в ту сторону и увидел, что в залив впадает ручей. В том месте, где ручей встречался с рекой, был ровный участок, нарушавший эту царствующую надо всем дикость. На участке виднелось пятно чего-то ярко-зеленого, но зеленого чуждого, инородного. Приглядевшись, он увидел кривую хижину, крошечную на фоне всего этого великанского ландшафта, растительность вокруг нее была уничтожена, словно с какого-то дикого животного содрали шкуру.

В дверях хижины показался человек и помахал им рукой. Он что-то прокричал Блэквуду, но его слова отразились эхом от скал, и Торнхилл ничего не расслышал. Блэквуд попытался направить «Королеву» в основное русло, но ее подтянуло ближе к заливу, и теперь Торнхилл разглядел и несколько кур, бестолково топтавшихся вокруг человека, и сохнущую на кусте рубаху. Человек прыгнул в маленькую плоскодонку и принялся грести в их сторону. Он был уже в нескольких ярдах от них, когда крикнул: «Поймал ворюгу!» Его вопль был хорошо слышен в неподвижном воздухе. Он снова налег на весла, погружая их слишком глубоко. Он подплыл к ним, но Блэквуд не позаботился бросить ему линь, а только снова глянул на топ мачты, с которого по-прежнему бессильно свисал парус. «Узнал этого жалкого воришку! – орал человек. – Вот точно узнал!»

Физиономия у Барыги Салливана была обожжена солнцем, но как-то неровно, как неудачно зажаренный кусок мяса. Волосы, обрамлявшие куполообразный красный лоб, были пшеничного цвета, маленькие глазки, из-за того, что брови отсутствовали, казались голыми. Он ухватился за борт «Королевы» и радостно улыбался им щербатым ртом. На Торнхилла он глянул без всякого интереса. Ему был нужен Блэквуд.

Но Блэквуд старательно распрямлял складки на парусе. Барыга Салливан нагнулся, подобрал что-то со дна своей лодки и протянул им. «Глянь, что я сделал!» – объявил он. Поначалу Торнхилл подумал, что он показывает им пойманную рыбу, но, кажется, это была пара перчаток? А потом он увидел, что это отрубленные кисти рук. Кожа была особенно черной по контрасту с белой костью.

«Больше этот ворюга у меня ничего не украдет!» – крикнул Барыга и издал противный высокий смешок. В этом его красном от загара лбе, в обнаженном лице было что-то поистине ужасное. «Да будь ты проклят, Барыга!» – прорычал, хватая весло, Блэквуд, и голос его заметался между скалами. Торнхилл услышал, как грозное эхо пронеслось над тихой водой. «Хватай второе весло, Торнхилл, да поживее!»

Дюжина взмахов – и лодке Барыги их было уже не догнать. Блэквуд бросил весло и глянул в подзорную трубу. Торнхилл решил было, что его кто-то ужалил – так резко и с таким злым рыком он оторвал трубу от глаза. Протянул ее Торнхиллу, который сначала увидел только серебристо-зеленые верхушки деревьев – они проплыли мимо его взгляда. Наконец он нашел линию, где суша встречалась с водой, и огляделся. Увидел хижину – несчастное сооружение из коры и палок, какую-то дымящуюся кучу рядом с ней. Посадку кукурузы, такую ярко-зеленую, что глазам стало больно. Рядом стояло серое высохшее дерево, с ветки которого свисал на веревке какой-то длинный мешок.

Сперва Торнхилл подумал, что это чучело, подвешенное, чтобы распугивать птиц, потом – что это какой-то зверь, которого собрались освежевать. Легкий бриз прибил лодку ближе к берегу, и его прошиб пот. Он чуть не выронил ставшую вдруг скользкой трубу. То, что висело на дереве, не было ни чучелом, ни кабаном. Это был труп чернокожего. Вокруг веревки, пропущенной у него под мышками, вздулась плоть, голова болталась. Лицо его уже не было лицом, различить можно было лишь желтый кончик початка кукурузы, воткнутого между двумя розовыми пористыми выпуклостями, которые раньше были губами.

Дуновение ветра отогнало лодку от утесов. Блэквуд держался за румпель, всем телом отворотясь от того, что увидел, и наблюдал за отражением ветра в воде. Наконец их парус поймал ветер, и «Королева» рванула вперед. Торнхилл набрал воздуха, чтобы что-то сказать, но потом передумал.

Заговорил Блэквуд – хриплым от нахлынувших чувств голосом. «В этом мире ничего нельзя брать просто так, – сказал он и сплюнул за борт, потом посмотрел на запад, туда, где в сиянии исчезала вода. – Надо по справедливости платить за то, что берешь. Что-то отдаешь, что-то берешь».

Торнхилл смотрел на проплывавшие мимо мангровые заросли, на незатейливый изгиб горной возвышенности, четко видный на фоне солнца. Слышался только легкий плеск, издаваемый лодкой, ее скользившим по гладкой воде днищем. Стояли тихие, наполненные жемчужным блеском послеполуденные часы, ровный прилив нес «Королеву» вдаль.

Под конец длинной излучины, на всем протяжении которой по левому борту тянулась непрерывная гряда скал, Блэквуд показал куда-то вперед. «Вот там, неподалеку, я и живу, – он выдавливал из себя эти слова, будто и хотел сказать, и одновременно не хотел. – Там, где Первый Рукав». Торнхилл вгляделся и увидел другой посверкивающий среди тростника поток, уходящий в сторону от основного русла. Он молчал, ждал продолжения. «Этим летом уже два года, как получил помилование, – Блэквуд усмехнулся. – Лучшее помилование, какое только можно купить за деньги». Ухватившись за штаг, он продолжал смотреть вперед. Тишину нарушал лишь плеск воды под килем. «Выбрал себе сотню акров, – наконец произнес он. – В пяти милях вверх по рукаву, это место называют теперь лагуной Блэквуда, – он говорил это больше себе, чем Торнхиллу. – Пять миль, все по теченью вверх…»

Он произнес это так, словно прочитал строку из стихотворения.

Мысль об этом своем месте, казалось, позволила ему позабыть про Барыгу Салливана. Говоря, он словно смаковал слова, на разгладившемся лице появилась легкая улыбка, он радовался чему-то своему: «Ловлю рыбку, выращиваю немного кукурузы, гоню чуток самогона… Так, для себя».

В знакомом Торнхиллу мире человек мог владеть, ну там, какой-никакой мебелью, одеждой, даже лодкой. Уже это считалось богатством. Но никто из тех, кого Торнхилл знал лично, не мог купить ни клочочка земли. Даже мистер Миддлтон не владел участком под домом в Суон-Лейн.

И вот на тебе: Блэквуд, лодочник и осужденный, ничем особенным не отличающийся от него, Торнхилла, владеет землей! Да не просто владеет: назвал ее в честь себя самого!

«Как так?! – поразился Торнхилл. – Они, что, дали вам сотню акров только потому, что вы попросили?»

Блэквуд глянул на него. «Здесь, приятель, никто ни о чем не просит, – пояснил он. – Находишь кусок земли, садишься на него задницей и крепко сидишь. Вот тебе и вся просьба, и все разрешения».

И Блэквуд, вглядываясь в серебристую воду, что-то замычал себе под нос. А потом заявил: «Чем скорее получишь свободу, тем, парень, лучше. Потому как здесь слишком много охотников напомнить, что на тебе клеймо, – и добавил, как бы про себя: – Если кто при наличии лодки держится подальше от спиртного, тот многого может добиться».

Первый Рукав отходил под углом вправо, а сразу после него река резко брала влево, русло ее, словно подвешенное на крюк, уходило назад, река почти повторяла себя, только в другую сторону. Суша здесь образовывала длинную косу, это было очень приятное место, покрытое травой, то тут, то там росли деревья, а трава была зеленой и мягкой, как в каком-нибудь парке у знатного джентльмена. Торнхилл поймал себя на том, что ищет взглядом большой, подмигивающий им окнами особняк, но увидел только наблюдавшего за ними кенгуру с прижатыми к груди передними лапами и направленными в их сторону ушами. «Королева» обогнула косу, и он увидел скругленный край с песчаным пляжем и выступ над ним.

Он чуть не рассмеялся вслух, обнаружив, что эта коса здорово смахивает на его же большой палец – тут тебе и ноготь, и костяшка, и все такое.

И внутри у него возникла какая-то сумятица – он возжелал. Никто и никогда не говорил ему о том, что человек может влюбиться в место на земле. Никто и никогда не говорил с ним о том, как искусителен пляшущий между деревьями свет, как зовет к себе тихое, чистое, спокойное пространство, как хочется ступить в это пространство.

И он позволил себе это представить: вот он стоит на пригорке и оглядывает принадлежащее ему место. Мыс Торнхилла. Он ощутил неутолимую жажду: он жаждет владеть этим местом! Сказать «Это – мое!» – так, как он не мог бы сказать «мое» ничему другому. До этой минуты он и не подозревал, что может хотеть чего-то так сильно.

Но видение мыса Торнхилла было настолько хрупким, что он не мог доверить его чему-то грубо-осязаемому, вроде слов. Об этом было непросто думать даже про себя. И он ничего не сказал, а только отвернулся, не выказав ни интереса, ни удивления. И уж точно никакого вожделения.

Но Блэквуд понял, что у него на уме. «Отличный кусок земли», – пробурчал он, и Торнхиллу пришлось напрячься, чтобы расслышать. Блэквуд прямо глянул на него: «Я видел, как ты туда смотрел, – Блэквуд перевел взгляд на шевелившиеся под ветром кусты. – А вот насчет того, что позади было… Вот это плохо, точно плохо», – и он сплюнул назад, за корму, как будто навсегда хотел изгнать из себя привкус Барыги. И произнес твердо, со значением, чтобы до Торнхилла точно дошла его мысль: «Что-то отдаешь, что-то берешь, только так». Он постоял, глядя на воду, потом повернулся к Торнхиллу и спокойно произнес: «Иначе глазом не моргнешь, как подохнешь».

Это не было угрозой – простая констатация факта.

Торнхилл кивнул, глядя вперед, еще на один мыс, за который сворачивала сверкающая река. «Ничего против этого не имею», – согласился он и подавил искушение оглянуться на мыс, похожий на палец.

Блэквуд смотрел на него и словно читал его мысли. «Ну тогда ладно», – произнес он с сомнением в голосе. Слова эти повисли между ними как невысказанный вопрос.

После Первого Рукава и длинного мыса они почувствовали, что течение изменилось, и причалили на ночь к низкому острову. Развели на песке огонь и улеглись. За их спинами молчал лес. Перед рассветом они поднялись, чтобы поймать прилив.

Теперь им встречалось больше треугольных участков ровной земли, вроде того, который застолбил Барыга Салливан, их образовывали сбегавшие между валунами ручьи. Луга и деревья здесь чаще подступали к самой воде, заменяя собой суровые скалы и камни. Характер реки изменился, стал мягче, добрее, человечнее. На подходе к Грин-Хиллз по обоим берегам раскинулись поделенные изгородями поля кукурузы и пшеницы, ровные ряды апельсиновых деревьев с блестящей темно-зеленой листвой. Лес за полями походил на отброшенное могучей рукой одеяло.

Весь этот день, следя за тем, как меняется река, Торнхилл думал о том куске земли. Он слышал, что говорили священники о Земле обетованной. Он полагал, что Земля обетованная, земля обещанная, – из ряда того, что предназначено исключительно для благородных. Ему-то ведь никто ничего и никогда не обещал.

Он знал, что вовсе не это священники имели в виду, но все равно фраза доставляла ему удовольствие. Мыс был чем-то обетованным – не Господом, но им самим и ему самому.

• • •

Вернувшись в Сидней, он рассказал Сэл о скалах и утесах нижнего течения реки, о фермерах, трудившихся на влажных берегах в верхах Хоксбери, где все тихо и спокойно. Все они рассчитывают только на Блэквуда, сказал он, без его лодки урожай просто сгниет на полях. На реке было еще два торговца-перевозчика, но Бартлетт был пьянчугой, а Эндрюс – вором и мошенником. И все фермеры ждут только Блэквуда. Он рассказал о мангровых зарослях, о том, как река тайно, тихо, зигзагами прокладывает свой путь вглубь суши. Рассказал ей о Первом Рукаве и даже нарисовал на земле план, чтобы объяснить, как он впадает в реку, и поставил крестик в том месте, где Блэквуд дал свое имя этой дикой земле.

Его палочка рисовала очертания реки, он объяснял, как русло, в том месте, где впадал Рукав, как бы складывалось и поворачивало назад, как именно здесь соленая прежде вода сменялась пресной и как, начиная от этого места, ландшафт становился более мирным. Рассказывая, он наблюдал, как кончик палочки вгрызался в землю, вычерчивая абрис далекой реки.

Но он ничего не сказал ей о том, что его палочка также вычертила тот мыс. О том, как стоял в траве по грудь кенгуру, как следил за ним взглядом. И как в нем возник голод, которого он никогда раньше не испытывал.

То место было мечтой, которая, облеки ее в слова, могла растаять.

• • •

Рассказал он ей лишь несколько месяцев спустя, в тот июльский вечер 1809 года, когда Дику исполнилось три года. Дика поздравили медовым пирогом, а его мать и отец поздравили себя несколькими стаканчиками. И теперь они сидели у очага, слушая, как ветер стонет в верхушках деревьев, как задувает он в сделанную из коры трубу, швыряя им в лицо пригоршни белого пепла. Было приятно сознавать, что, хотя ветер и холодный и будет дуть всю ночь, он все же не принесет ни снега, ни льда, и никогда здесь не будет никакого мороза. В первую зиму они запаслись дровами, сложили их возле двери и потратились на одеяла. Теперь, три зимы спустя, они знали, что того, что в Сиднее зовется холодом, бояться не стоит.

Сэл, позевывая, смотрела на огонь. Братец, которому уже было больше года, по-прежнему не давал ей спать, сначала поднывал, потом плакал в голос, пока она не вставала и не укачивала его. «Пора в кровать, – пробормотала она, однако пододвинула свою табуретку поближе к нему и вытянула ноги вдоль его ног. – Лучшее время дня, вот сейчас».

Момента более подходящего, чтобы попробовать на ней идею, вряд ли можно было сыскать. «Есть участок земли, – сказал он. – Выше по реке. Неподалеку от Рукава, – она не ответила и не повернулась к нему, но он почувствовал, как она напряглась, слушая. – Нам надо взять его, Сэл, пока никто другой не прихватил». Он сам услышал, что произнес эти последние слова хрипло, ужаснувшись самой мысли.

«Фермер Уилл? – вскричала она, ей стало смешно. – Да ты же не отличишь один конец репы от другого!»

«Отличный участок, – сказал он, подождав, пока она отсмеется. – Мы обосновались бы там, как Блэквуд, и все было бы хорошо». Он понял, что произнес это слишком энергично, и умолк.

Теперь и до нее дошло, что он вовсе не шутит. «Но у нас и сейчас все хорошо, – сказала она. – Надо понимать, куда не следует соваться».

Она была права – они оба знали тех, кто, прихватив землю, либо ленились на ней работать, либо спускали заработанное на девок и модные жилеты. Некоторые брали землю, на которой вообще ничего, кроме бурьяна, вырасти не могло, и теряли даже то немногое, что имели.

«Уилл, – она помедлила, не зная, как сказать. Пошуровала палкой в очаге, потом повернулась к нему: – Уилл, нам здорово повезло. Мы уже оба могли быть на том свете, и мальчиков никаких у нас не было бы». Она снова повернулась к очагу и протянула к теплу руки. На фоне огня стало видно, какие тонкие у нее пальцы.

«Послушай, Уилл, у нас все получается, – наконец сказала она. – Еще пару лет, и мы накопим на то, чтобы вернуться… Купим дом, купим лодку. Мягкие кресла, и все такое».

Ему хотелось объяснить ей, что, имея землю, они наберут на лодку и на дом быстрее и что дети им за это только спасибо скажут. Но придержал язык. Снаружи послышались шорох и треск. Наверняка это Шелудивый Билл устраивался на ночлег.

«Не стоит упускать такой шанс, Сэл, – сказал он, вопреки собственному намерению повысив голос. – Без дураков!»

Но он слишком уж надавил на нее. «Нет, – сказала она. – Я на это не пойду, Уилл, ни за что».

Он понял, что их голоса разбудили детей и те сморят на них с матраса. Он оглянулся на бледный овал лица Уилли. В восемь лет, как самый старший, он лежал на том краю матраса, что ближе к огню. Бедолаге Дику пришлось довольствоваться местом у стены, где сильно дуло. Слабенький Братец только недавно покинул колыбель и еще не привык спать со старшими. Он издал несколько скрипучих звуков, означавших, что он еще не проснулся, чтобы раскричаться, но скоро проснется. Они все замолчали. Через минуту замолчал и Братец, и мальчики снова улеглись.

Он гордился тем, что у каждого из его мальчиков было свое одеяло. Никому из них не приходилось, подобно ему в детстве, ждать, пока кто-то из братьев уснет и можно будет перетянуть одеяло на себя.

Сэл вся сжалась и, не глядя на мужа, наклонилась к огню. Они никогда не спорили по каким-то серьезным вещам. Он жалел, что не может объяснить ей, какое чудо – эта земля, как прекрасен падающий на траву солнечный свет.

Но она не смогла бы представить себе это, просто не захотела бы. Он понимал, что ее мечты были скромными и осторожными, в них она не видела ничего более грандиозного, чем оставленный ими Лондон. Может, потому, что не чувствовала, как на шее затягивается веревка. Испытав такое, человек меняется навсегда.

• • •

Он больше не заводил разговора об этом, но мысли о мирном, спокойном клочке земли были с ним постоянно, он грезил о нем во сне и наяву. Плавая по реке с Блэквудом, он видел его при всякой погоде. Под мрачными августовскими небесами он видел мыс Торнхилла сквозь пелену дождя, когда прибрежные кусты клонились под ветром. Наступило лето, и птицы на деревьях воспевали голубые с золотом утра. Он видел кенгуру и полосатых ящериц длиной с его руку, скользивших по стволам казуарин. Порой ему казалось, что откуда-то из-за деревьев в небо поднимается легкий дымок, но, присмотревшись, он понимал, что там ничего нет.

Во время отлива мыс окружал ил, но не такой жидкий и скользкий, как на Темзе, а темно-коричневый, плотный, он даже казался съедобным. За илом росли камыши выше человеческого роста, и густые, как прутья на метле, увенчанные пышными плюмажами. В камышах сновали маленькие кругленькие коричневые птички, чем-то похожие на малиновок. Они звали его: «Ча-чинк-пи-пи-уип! Уип!»

Другие птицы, с ярким оперением, как у гвардейцев, вышагивали по илу на длинных суставчатых ногах. Он наблюдал, как одна птица – всего в паре ярдов от него – отломила когтями тростинку и, придерживая, счистила клювом верхнюю оболочку и принялась лакомиться белой сердцевиной, откусывая по маленькому кусочку, словно леди, поедающая спаржу.

Тростник укрывал мыс с одной стороны, а с другой его защищали мангровые заросли. За пологим склоном джентльменского парка земля резко поднималась вверх и превращалась в стену из скал, поросших чахлым лесом. Но расстояние между рекой и скалами было приличным. Сколько здесь было хорошей земли? Сотня акров? Две сотни?

Да сколько б ни было, все равно достаточно.

И каждый раз, подплывая к этому месту, он боялся увидеть то, что видел во сне: вскопанную полоску земли, на которой кто-то другой высадил кукурузу, хижину, которую поставил кто-то другой. Каждый раз он на мгновение испытывал счастье, что этого не случилось, но страх сразу же возвращался.

Мысли об этом клочке земли затаились в глубине души и согревали душу.

• • •

Блэквуд вдруг стал куда более общительным, чем прежде, – таким Торнхилл его еще не видел. Он намеревался продать «Королеву» и переселиться на свою ферму, что «все по теченью вверх», и заниматься там чем душе будет угодно. «Хватает и дров, хватает воды, еды тоже хватает». Торнхилл удивился, а Блэквуд пожал плечами: «У меня там имеется все что нужно, и никаких проблем при этом».

Но перед отъездом в свою долину на Первом Рукаве он захотел убедиться, что Торнхилл получил помилование, и серьезно с ним поговорить.

Условно-досрочное освобождение было способом заставить осужденного работать, но полное помилование срабатывало даже лучше. Те, кто были уже свободны и имели у себя в услужении каторжников, были против этой процедуры, однако в те времена губернатор все равно раздавал помилования как двухпенсовики – направо и налево.

Что в определенной степени следовало понимать буквально. Блэквуд знал некое духовное лицо – преподобного Каупера, – который за несколько кварт ямайского рома был готов побожиться, что подавший прошение – персона во всех отношениях приличная. Блэквуд часто шутил, что приговор «пожизненно» обернулся для него пятью годами. И этот срок мог бы быть меньше, если б по дороге к преподобному чертов бочонок не свалился с тележки, не разбился бы и все содержимое не вылилось, так что ему пришлось раздобывать другой бочонок.

Блэквуд пояснил, что петицию лучше всего поручить написать типу по имени Найтингейл, спившемуся джентльмену, ловкому в составлении звучных фраз и обладавшему красивым почерком. Его всегда можно найти в одной из распивочных возле ручья, с пером и пустой чернильницей при нем. Нуждавшийся в просьбе о помиловании приносил собственную бумагу, склянку чернил и некоторое количество рома. Точное количество определялось ситуацией. Стрезва Найтингейл был ни на что не годен – рука у него тряслась, глазки едва открывались. Если же напоить его слишком сильно, то тогда ром выливался у него изо всех дыр, а перо выпадало из пальцев. Следовало уловить короткий момент между первым стаканом и обещанием второго – тогда он был для дела в самой кондиции.

В конце листа, заполненного красивыми буквами с завитушками, написанными как красными, так и черными чернилами, с виньетками поверху и внизу, Найтингейл оставил место и указал на него трясущимся пальцем: «Будьте любезны, вот тут подпись: “Уильям Торнхилл”», и Торнхилл взял перо. Но вместо того, чтобы накарябать крест, он тщательно выписал буквы, которым научила его Сэл. Он так нажимал, что перо плевалось кляксами, и он совсем позабыл, как писать маленькие буквы, так что вместо подписи у него получилось что-то похожее на извивающегося на крючке червяка. Но «У» и «Т» вышли четко. Уильям Торнхилл.

• • •

Через четыре года после приезда, в декабре 1810-го, Торнхилл вместе с дюжиной таких же исполненных надежды каторжников погрузился на борт пакетбота «Роуз-Хилл» и поплыл через порт к реке, которую называли Парраматта. Там, в ее устье, находился сам Роуз-хилл – Розовый холм, а на нем – резиденция губернатора. Это была квадратная каменная коробища, возвышавшаяся над развалюхами каторжников, словно удобно устроившийся в кресле благородный джентльмен. Просителей провели в кабинет с большими окнами, стенами, увешанными портретами господ при бакенбардах, и полками, уставленными поблескивавшими позолотой книжными корешками. Его превосходительство стоял в потоке лившегося из высокого окна света, мундир слепил пурпуром и золотыми шнурами, шляпа с кокардой затеняла лицо, ноги покоились на квадратном алом коврике.