Текст книги "Строение фильма"

Следующим узлом конфликта является соотношение лица, которое мы видим на экране и которое принадлежит реальному актеру, и героя как повествовательной единицы, элемента сюжета. В нашем обычном сознании эти два понятия столь тесно связаны, что расчленение их представляется искусственным. Однако на самом деле это две противоборствующие силы. Лицо актера принадлежит реальному миру, это лицо человека, имеющего имя и фамилию, свою, вне фильма протекающую жизнь, часто прекрасно известную зрителям. Зрители привыкли видеть это лицо и в других фильмах. Они соединяют разные роли, сыгранные этим актером, в некоторую условную личность, имеющую самостоятельное бытие. Особенно это заметно на судьбе «звезд» кино. Однако для того чтобы получилось повествование, куски текста должны быть построены по законам сюжетообразования, так же как кинофразы – по законам синтагматики (сцепления кадров в кинофразе). Если там действуют законы повторяемости и сопоставляемости элементов кадров, то здесь – повторяемости персонажей и их включенности в узнаваемые зрителем типовые коллизии сюжетов.

Произведем мысленный эксперимент: мы во время демонстрации фильма вставляем между его частями коробку с лентой из другого произведения. Зрители, конечно, немедленно замечают ошибку, поскольку на экране происходит нарушение сюжетной логики и действовавшие до сих пор персонажи безо всякого объяснения сменяются другими. Однако мы можем себе представить две такие ситуации: вставляется часть из другого фильма, где те же актеры участвуют в разыгрывании другого сюжета; вставляется часть из другого фильма, где те же роли разыгрывают другие актеры. Очевидно, что в каждом из этих случаев перед нами будут различные нарушения повествовательного механизма. В первом случае сохранится зрительно-вещественный элемент киноязыка и разрушится та часть повествовательной структуры, которая перенесена в кино из опыта словесного повествования. Во втором случае словесно-сюжетная часть сохранится, и пересказать такой фильм не составит труда. Однако смотреть его будет нелегко. Приведем пример, где несоответствие этих двух пластов сюжета превращено в сознательный художественный принцип.

В фильме Луиса Бунюэля «Этот смутный предмет желания» (1977) герой стремится овладеть девушкой, в которую влюблен. Девушку зовут Кончита. Однако роль Кончиты играют две весьма отличные по внешности актрисы, представляющие два сознательно подобранных различных типажа. И характеры, которые создают эти актрисы, различны: в одном случае поползновения героя разбиваются о преувеличенное целомудрие девушки, а в другом – об ее столь же преувеличенную испорченность. Герой постоянно теряет ориентировку, зритель тоже. Однако зритель через определенное время научается ориентироваться и просто пренебрегать отличиями внешности и, скажем, такими демонстративными противоречиями, как, например, в эпизоде, когда Кончита (одна актриса) входит в дверь, в руках у нее белая сумочка, а когда она (другая актриса) выходит – черная. Мы отвергаем привычное «другая внешность, следовательно, другой персонаж» и принимаем правило игры «другая внешность, но тот же самый персонаж». Каким же образом мы отождествляем этих двух девушек в единый персонаж? Дело, конечно, не только в том, что они носят одно и то же имя. Важнее, что они находятся в одних и тех же отношениях с другими персонажами, с пространством, с окружающим миром. Они занимают одно и то же сюжетное место, а в развитии сюжета продолжают друг друга. Таким образом, «литературный» пласт повествования – пересказываемый словами и в определенном смысле совпадающий со сценарием – и чисто кинематографический, который можно себе зрительно представить, но нельзя пересказать словами, образуют сложное двуединство, лежащее в основе киносюжета.

Итак, перед нами две равноценные возможности повествования в кино. Всякую историю, всякий рассказ в кино можно передать двумя способами – прерывистой цепью изображений и одним непрерывным, не изменяющимся внутри себя кадром. Предельный случай «прерывистого» повествования – фильм, составленный из неподвижных фотографий. Предельный случай повествования непрерывного – фильм, состоящий из одного кадра; картина А. Хичкока «Веревка» (1948) – хрестоматийный пример такого безостановочного кадра. Между этими полюсами лежит большой диапазон стилистических возможностей. Режиссер делает выбор. Он волен подключиться к одной из двух мощных традиций киностилистики. За каждой из этих традиций стоит определенное видение мира, каждая из них представляет свои тип кинематографического мышления.

Когда слово употребляют не в собственном, а в переносном смысле, такую фигуру речи называют метафорой. Когда про человека говорят «баран» или когда мы слышим, что некая особа – «сущая змея», мы понимаем, какая черта упомянутых животных послужила основой для сближения. Кинематограф, в особенности кинематограф немой эпохи, охотно (хотя и не часто) прибегал к изобразительным метафорам. Простейший способ метафорического переноса прямо заимствуется из языка литературы. В итальянской салонной мелодраме 1920 года «Змея» (ил. 45) кадры, в которых знаменитая «дива» тех лет Франческа Бертини соблазняет очередную жертву, перемежаются изображением змеи, схватившей морскую свинку. В 1920-х годах городскую толпу любили сопоставлять с овечьим стадом.

Такая метафора принадлежит целиком монтажному стилю кинематографического мышления. Только тот режиссер, который мыслит свой фильм как цепочку отдельных изображений, способен, не нарушая стилистического единства, «выскочить» из сюжета и показать нам змею или барана, которые, строго говоря, здесь вроде бы ни при чем.

Между тем это не означает, что в стилистическом мире «непрерывного» кино, то есть кинематографа, уважающего рамки сюжета и вовлеченной в сюжет реальности, метафора невозможна. Метафорический перенос достигается здесь иными способами. Главный из них – пластическая метафора.

45. Франческа Бертини в фильме Р. Роберти «Змея»

Собственно говоря, пластические аналогии между обоими членами метафоры – с чего переносится и на что переносится значение – в кино наличествуют всегда. Франческа Бертини движется со змеиной грацией, и к тому же в некоторых сценах на ней чешуйчатое платье. Разберем другой, более сложный пример. Классик монтажного стиля в кино С. М. Эйзенштейн свой первый фильм «Стачка» построил на самых разнообразных метафорических переносах, в том числе и внесюжетных. Персонажи фильма сравнивались с совой, бульдогом, мартышкой. Избиение рабочей демонстрации монтировалось с кадрами бойни. Но в этом фильме были и метафоры, сконструированные менее ударно, с расчетом на более тонкое восприятие. Это переход от сцены, показывающей тайную сходку бастующих, к сцене в полиции. В какой момент здесь возникает метафора? Полицейский чин тянет руку к перу, чтобы подписать приказ об аресте зачинщиков. Переход от группы заговорщиков к кадру с полицейским осуществлен не внезапно, а с помощью «наплыва» – такая техника позволяет не сразу убрать предшествующее изображение, а подождать, пока оно «растает», постепенно вытесненное новой картиной. И как раз в момент такого наплыва рождается метафорический смысл: рука полицейского, снятая достаточно крупно, словно сгребает в пригоршню совещающихся рабочих.

Но пластическая метафора может возникать не только на стыке кадров. Силой метафоры иногда обладает элемент изображения или изображение в целом, внезапно отсылающее нас к реальности другого плана. Такую сложную пластическую метафору мы встречаем и фильме французской постановщицы А. Мнушкин «Мольер» (1978). В картине рассказывается о мольеровской труппе бродячих актеров XVII века. Бродячие труппы того времени разыгрывали спектакли прямо «на колесах» – сцена устраивалась тут же на фургоне. И вот посреди большого поля перед кучкой крестьян актеры представляют классическую трагедию. Внезапный порыв ветра надувает красные кулисы, и сцена вместе с актерами неожиданно трогается с места. Ветер не утихает, сцена катится все быстрее, но актеры, послушные кодексу бродячих трупп, продолжают декламировать диалог. Зрители, поначалу пытавшиеся догнать сцену, поотстали. Перед нами на дальнем плане – неимоверно красивое зрелище: среди стада пасущихся овец, напоминающего волнующееся море, на красных парусах несется сцена-корабль, с которой под шум ветра доносятся голоса, с традиционным завыванием произносящие строки Расина.

Другой пример. В эстонском фильме «Игры для детей школьного возраста» (1986) режиссеров Л. Лаиус и А. Ихо рассказывается о жизни в детском доме. Рассчитывая сбежать, девочка лет семи выкрала у старших воспитанниц паспорт. Следует самочинная расправа. Раздев, девочку сажают в стиральную машину. Через иллюминатор присутствующим видно, как в барабане стирального устройства вращается голое тельце ребенка. Эта жестокая сцена приобретает силу пластической метафоры. Тело девочки свернуто в позу, напоминающую положение зародыша в чреве матери. Фильм повествует о детях без родителей. Стиральная машина, принявшая Керту в свою металлическую утробу, становится в наших глазах механическим заменителем матери. Таким же заменителем, по сути дела, является и детский дом в целом. Так образ девочки, свернувшейся в машине, вбирает в себя всю тему фильма – тему материнства, точнее, тему утраты обществом материнского чувства.

Иногда роль, сходную с ролью метафоры, берет на себя изображение в изображении. Мы часто обращаем внимание на актеров и редко всматриваемся в декорацию, считая ее условным и необязательным фоном действия. Однако полезно помнить, что декорация в фильме возникает все-таки не случайно. Режиссер, оператор и художник продумывают все летали кадра, и, если мы хотим до конца понять замысел фильма, не следует пренебрегать висящими на стенах картинами. Иногда картина или рисунок в декорации на самом деле являются своего рода графическим эпиграфом к сцене (см. ил. 46). Например, возьмем испанский фильм «Выкорми ворона», о котором мы уже говорили. Речь там идет о девочке-сироте в богатом доме. У девочки есть все, кроме родительской ласки. В одной из сцен режиссер К. Саура проводит тему материнства через несколько компонентов действия. Пеленая куклу, девочка прижимает ее к груди и говорит кукле с притворной суровостью: «Только не кусаться!» Параллельно этому действию девочка ведет разговор с полнотелой служанкой Росой, стараясь выведать, как рождаются дети. Фоном для этой сцены служит стена, а на стене – календарь с изображением кормящей мадонны. Здесь изображение в кадре всего лишь вторит содержанию сцены. Это простейший случай. Но бывает, что изображение в кадре вступает в более сложные отношения с самим кадром и с художественным целым фильма.

В американской картине немецкого режиссера В. Вендерса «Париж, Техас» (1984) мы застаем героя за работой: он художник, пишущий по заказу для рекламы огромное десятиметровое полотно, изображающее американский ландшафт. Это не просто фон действия. Гармоничная и несколько идеализированная картина задает эталонный образ Америки, который по ходу фильма вступает в смысловое взаимодействие с видом техасской пустыни, с одной стороны, и «искусственным пейзажем» сверхсовременного города – с другой.

А вот эпизод из фильма Ф. Феллини «Интервью» (1987). Такое же многометровое полотно, изображающее небо и облака. Это безупречно выполненный задник, фон, на котором будет разыгрываться действие очередного фильма итальянской киностудии «Чинечитта». Задник занимает весь кадр, и сначала мы принимаем его за настоящее небо. Только спустя мгновение мы замечаем висящих в люльках маляров, заканчивающих работу по окраске неба. Переговариваясь, оба маляра негромко сквернословят, но в пустом павильоне их голоса приобретают странную гулкость. Мы узнаем характерную для Феллини метафору – в небе покачиваются ангелы искусственного киномира. Но это одновременно и парафраза знаменитого феллиниевского образа из «Сладкой жизни» (1959), где вертолет проносит над городом огромного мраморного ангела. Здесь – живые «ангелы» на фоне искусственного неба, там – рукотворный ангел в настоящем небе. «Интервью» – жестокий фильм об искусственности искусства, это выворачивание наизнанку робкого лиризма, свойственного фильмам Феллини до «Сладкой жизни». Фильм о том, что в искусстве ничто не обходится без протезов, поэтому главные сцены в нем посвящены магии грима и косметики и странным для постороннего взгляда кинодекорациям: фанерным слонам, рассеченным продольным сечением трамваям, и небу, оказавшемуся искусно расписанным полотом.

46. Изобразительный подтекст: картина в кадре («Гертруда» К. Т. Дрейера)

Как мы помним из раздела о киноязыке, необходимым условием для того, чтобы фильм обрел язык, является подвижность точки зрения. Но подвижность камеры – не то же самое, что движение камеры. Подвижность – способность камеры занять другое положение по отношению к снимаемой сцене, а каким образом это происходит – это уже вопрос стиля. Если режиссер – адепт прерывистого, скачкообразного повествования, если он мыслит фильм по законам «вершинной композиции», его камера будет свободно перескакивать с места на место, не слишком заботясь о том, что происходит в промежутках. Но, как мы помним, «вершинной композиции» противостоит стиль, предпочитающий скачкам и пропускам в киноповествовании постепенность и непрерывность. Когда мы говорим о движении камеры, мы в первую очередь подразумеваем подвижность точки зрения, принявшей форму плавного перехода.

Однако, когда мы противопоставляем плавный переход переходу скачкообразному, не следует думать, что первый является переходом незаметным, в то время как на второй зритель обращает больше внимания. Незаметность в искусстве – функция привычного. Скачкообразное изменение точки зрения, если в нем нет ничего необычного, происходит для зрителя так же незаметно, как мы не замечаем движения камеры, «переводящей взгляд» с лица персонажа на то, что он увидел. Но если режиссер задумал в смене точек зрения подчеркнуть смысловой контраст, именно «плавный» переход, то есть переход посредством движущейся камеры, может оказаться наиболее действенным приемом. Так, в фильме М. Л’Эрбье «Деньги» (Франция, 1927) камера то взмывает над биржей, то резко опускается, изображая тем самым повышение и падение акций. За другими примерами «странной» траектории камеры отошлем нашего читателя к главе «Точка зрения объективная и субъективная».

Обычно считают, что движение камеры более предпочтительно для «реалистического» стиля, потому что оно соответствует некоторым моторно-психологическим функциям нашего организма: повороту головы, движению глаза в орбите, сосредоточению внимания и т. д. Это и так, и не так. Язык кино действительно в очень упрощенной форме моделирует процессы нашей психики, но мы не вправе сказать, что движение камеры моделирует их лучше, чем язык скачкообразных монтажных переходов. И та и другая модель в значительной мере произвольны. Другой вопрос, что движение глаза может сделаться предметом художественного изображения, и тогда для этого потребуется движение камеры. Так, американский режиссер Р. Мамулян в фильме «Королева Христина» (1934) в середину любовной сцены вмонтировал неожиданное для голливудского канона «отступление»: камера, отвлекшись от лиц любовников, принимается блуждать по стенам гостиничного номера, останавливаясь на предметах обстановки. Объяснение мы находим в следующим диалоге:

Он: Что с тобой?

Она: Я стараюсь вобрать в память эту комнату, где мы с тобой были так счастливы.

Движение камеры мы воспринимаем как движение взгляда только тогда, когда этому способствует художественный контекст.

Между тем, как мы неоднократно убеждались, элементы киноязыка не до конца нейтральны в смысловом отношении. Мы живем в трехмерном пространстве. До всякого кинематографа движение вверх связывалось в нашем сознании с иным комплексом представлений, чем движение вниз. То же можно сказать о наезде и отъезде, панораме вправо и панораме влево. Всякое движение камеры каким-то образом соотносится с глубинными представлениями об окружающем нас мире.

47. «Гражданин Кейн» О. Уэллса. Дальний план закрытого для постороннего взгляда замка

Движение камеры может быть сколь угодно сложным, но в силу трехмерности пространства его легко разложить на сочетания трех основных элементов: движение в стороны, вперед-назад и по вертикали. Каждое такое движение может быть вполне нейтральным, служебным элементом киноязыка (как, в сущности, и бывает в подавляющем большинстве случаев). Например, нейтральным будет движение камеры, сопровождающее движение персонажа. Но режиссер и оператор могут так построить движение камеры, чтобы в нем отозвался язык пространства.

В одном из предыдущих разделов мы подробно разбирали фильм К. Видора «Толпа», который начинался наездом и кончался отъездом аппарата. С тех пор наезд и отъезд сделались достаточно традиционными стилистическими фигурами, сопровождающими начало и конец фильма. Дело в том, что наезд соотносится в нашем сознании с проникновением из внешнего пространства в пространство внутреннее, а отъезд – с переходом из внутреннего во внешнее. Все знают почтенное кинематографическое клише: лицо становится задумчивым, наезд… и мы уже проникли во внутренний мир героя, вместе с ним вспоминаем о прошлом.

48. Макроплан: губы Кейна, произнеся загадочное слово, навсегда закрылись

Фильм «Гражданин Кейн» О. Уэллса, главная тема которого – непознаваемость внутреннего мира человека, начинается с таблички «Посторонним вход воспрещен», за которой в темноте виднеется замок (ил. 47). Наезд, и мы, пересекая ряд заграждений, оказываемся в комнате Кейна – но как раз в ту минуту, когда он, произнеся загадочное слово, умирает (ил. 48). Весь дальнейший фильм – попытка понять этого человека, дознаться у близких ему людей, что значило последнее слово. Наезд через стеклянную крышу дома – и мы в заведении его бывшей жены, но и она не дает нам ключа к личности Кейна (ил. 49–52). Так камера, повторяя и повторяя жест наезда, не показывает нам пути к внутреннему пространству личности – даже тогда, когда, обнаружив загадочное слово на детской игрушке покойного, в последний раз приближает его к нам. Но и это слово нам мало что объясняет[41]41
  В качестве курьеза упомянем еще случай наезда в фильме Дж. Карпентера «Человек со звезды» (США, 1985). В этой научно-фантастической картине (малопримечательной во всех отношениях, кроме наезда) инопланетянин, чтобы воплотиться в человека, должен проникнуть в структуру его генетического кода. Следует наезд на пучок волос, постепенно вырастающих до размеров бревна, «наезд» продолжается на уровне биологической клетки волоса, пока наконец на экране не вырастает пространственная модель генетического кода.


[Закрыть].

Движение боковое. Особенность этого жеста в том, что благодаря ему происходит обновление внутрикадрового пространства: то, что было за кадром, вводится в кадр, а уже знакомое пространство выводится за рамку. Вывод пространства за рамку, превращение видимого в невидимое и делает боковое движение камеры благодарным средством для фигуры «умолчания», сокрытия происходящего. Так, когда в 1910 году русские кинематографисты В. Гончаров и В. Сиверсен, экранизируя поэму Некрасова «Коробейники», столкнулись с необходимостью обозначить на экране любовное соитие, им пришлось подыскивать кинематографический эквивалент некрасовскому иносказанию:

 
Знает только ночь глубокая,
Как поладили они…
Распрямись ты, рожь высокая,
Тайну свято сохрани!
 

49–52. Раскадровка наезда: камера сквозь стеклянную крышу проникает в кафе, принадлежавшее бывшей жене Кенна… но эта нить не приводит к разгадке

Вопрос был решен просто, но для 1910 года это было открытие: оператор Сиверсен в решающую минуту отвел камеру в сторону, и место возлюбленных в кадре заняло ржаное поле. С тех пор режиссеры часто прибегали в подобных ситуациях к боковому движению камеры.

Приведем еще один пример движения камеры в сторону. В фильме X. Хоукса «Лицо со шрамом» (1932) мы встречаем выразительный случай кинематографической метонимии. Метонимия в кино – то же, что и метафора, только сопоставляемые единицы находятся в одном пространстве. Таким образом, перенос понятий осуществляется не столько по сходству, сколько по смежности. В фильме Хоукса рассказывается о войне между ньюйоркскими бандами гангстеров. Одному из главарей удается скрыться. Противники узнают, что он скрывается в кегельбане, и направляются туда, чтобы расправиться с ним. Мы видим, как они входят в помещение кегельбана, видим, как жертва, разбежавшись, посылает шар в кегельный желоб, и в ту же секунду слышим автоматную очередь. Что делает дальше режиссер? Мы лишь краем глаза успеваем заметить, как дернулся пославший шар человек – камера боковым движением устремляется вслед за шаром. Бежит по желобу шар, пущенный убитым. Наконец шар с шумом сбивает кегли, и мы понимаем, что автоматная очередь подвела итог давнему соперничеству банд.

Из всех движений наиболее окрашенным будет движение камеры по вертикали. Вертикален человек, вертикально противопоставление «небо – земля». В трехмерности окружающего нас пространства вертикаль – наиболее этическое измерение. Вспомним жест проповедника или архитектуру средневековых церквей, направляющих глаз прихожанина по вертикали – снизу вверх.

Означает ли это, что движение камеры вверх всегда осмысляется нами как приближение к положительному полюсу бытия или что движение вниз всегда отрицательно? Этого мы утверждать не можем. Вспомним наезд в «Гражданине Кейне» Уэллса. Наезд настраивает зрителя на то, что он проникнет во внутреннее пространство изображаемого мира, что режиссер раскроет ему мир мыслей и чувств героя. Но в то же время вся логика художественного построения убеждает зрителя в невозможности такого проникновения. Уэллс воспользовался приемом наезда, но при этом взял под сомнение именно то, что этот прием обещает. В «Гражданине Кейне» есть и другой аналогичный по замыслу эпизод. На сцене жена Кейна, бездарная оперная певица. Начинается ария, от которой зритель не ждет ничего хорошего. Между тем камера взмывает вверх, как бы послушная восходящему движению арии. Зритель угадывает в этом жесте камеры похвалу, апологию поющему голосу. Камера следует за невидимым голосом, возносящимся к сводам театра. Но вот вертикальный полет камеры достиг колосников и задержался на двух рабочих сцены, которые смотрят вниз. Один из них поворачивается к другому и выразительно зажимает нос. Здесь Уэллс опять заостряет контраст между тенденцией приема (движение вверх – движение со знаком «плюс») и конечным смыслом сцены.

То же мы можем сказать и о вертикальной панораме из фильма К. Муратовой «Перемена участи». Как нам сообщают о судьбе мужа, узнавшего об измене жены? Муратова показывает игру пушистых котят. Этот кадр напоминает олеографическую открытку. Один котенок, поднявшись на задние лапы, забавляется со свисающим шнурком. Камера ползет вверх. Открывается, что шнурок свисает с черной туфли повесившегося. Фильм «Перемена участи» – сложная художественная структура, вобравшая в себя, помимо прочего, элементы традиционной мелодрамы. Муратова в пределах одной вертикальной панорамы дала нам квинтэссенцию этого жанра, перекинув кратчайший мост между полюсами, определяющими напряжение мелодраматических эмоций. Игра пушистых котят, сгущенное воплощение жизни и тепла, – и смерть от любви. Это противопоставление тем острее, что камера движется снизу вверх, то есть в том направлении, вектор которого, казалось бы, не сулит нам ничего дурного.