Текст книги "Истории нашего двора"

Сёстры Абрамовы

Старуха Абрамова, которая Нина, сбрендила. Случилось такое дело на поминках сестры, с которой прожила она в родительской сталинке больше шестидесяти лет.

Старшая сестра, покойная Зося, была ростиком ниже и, как раньше говаривали, косточкой тоньше. Поседевшие волосы не красила, стригла коротко, укладывая серебристо-русой меланжевой шапочкой. Ситцевые платья в мелкий горошек носила с белым воротничком и носочками, храня верность послевоенной моде. Нина же вышла телом плотнее, крепче, но оказалась близорука. Жидкие волосы тщательно приглаживала, забирая на затылке в куцый узел, похожий на фигу. Любила носить брюки, мятые отцовские рубахи и тайком от сестры покуривала. Обе были старыми девами, совместное хозяйство вели лишь условно, в быту же сёстры всё делили и прятали друг от дружки подальше.

Зося занимала небольшую квадратную спальню с солнечной стороны, Нина – комнату-пенал метражом больше и окнами во двор. Соединяла их проходная гостиная – просторное поле для мелочных стычек и временных перемирий. Соседи давно привыкли к шуму у Абрамовых, и когда через прогнившие перекрытия слышалась ругань старух, весело стучали по батарее, привычно выполняя усмиряющее действо.

Предметом последней, свежей склоки стала жилплощадь. Зося посчитала квадратные метры и делить поровну квартплату отказалась: мол, её метраж меньше. Нина как обычно развернула партизанскую деятельность в тылу сестры. Она сыпала соль во вражескую сахарницу и замачивала какую-то ветошь в общей ванне на неделю, от чего та покрывалась серой вонючей слизью, резко шибавшей в нос. Но солоно хлебавшая и немытая сестрица не сдавалась. Главным аргументом было то, что общая гостиная по выходным служила местом общественных сборов и политических дебатов пенсионеров, созываемых неугомонной Ниной. А значит, квартира в эти дни была непригодна для нормальной жизнедеятельности, что и вызвало очередной сход словесных лавин.

– Ущемляешь права и свободы?… – заводилась Нина.

– Не вопи, не на митинге!

– Мы равноправные члены общества…

– Эти члены ссут мимо унитаза! – огрызалась сестрица.

– Чего?

– А членские взносы где?

– Мещанка ты, Зоська! Совести у тебя нету.

– Зато у тебя с излишком, – ты и плати!

– А ещё в церковь ходишь, богомолка…

На удивление сестрицы упрёк сработал, и Зося, поджимая губы в тонкую кривую складочку, поспешила закрыться в своей спальне.

– Не хочешь ты по-хорошему, не хочешь… Ну, будет тогда по-моему! – пригрозила запертой двери Нина.

По-нининому была повестка в суд на выделение долей. Два раза Зося показушно наряжалась и выходила из дому, но на слушание дела не являлась. В третий на помощь Нине пришли её общественники, которые сопроводили пререкающихся сестёр до зала суда. Но как ни крутили, а равноценные доли не выделялись, на мировую же сёстры ни за что не шли. Слушание дела было отложено опытным судьёй на месяц. Родительская трёшка оказалась неразменной, прочно связав жизнь сестёр, крепко скрутив две нити в один канат.

Вечером того же дня с Зосей случился удар. Когда безмолвную сестру увезла мигающая синим глазом скорая, Нина зашла в её спальню, принялась рассеянно открывать и закрывать дверцы и ящички. Она трогала руками давно знакомые и почти забытые пыльные безделушки, перебирала какие-то вещицы. Бесцельно шаря в комоде, наткнулась на восковые церковные свечки. Подпалив тоненький фитилёк под иконами зажигалкой, от неё же и прикурила. В Бога Нина не верила, но свечку поставила. Так, на всякий случай.

Вспомнилось, как однажды Зося уже навела шороху, загремев в больницу, хотя в тот раз всё обошлось. Тогда у постели слабой, беспомощной и жалкой сестры Нина то и дело поправляла край серой, грубо подрубленной простынки, не замечая, что машинально, несколько раз подряд повторяет уже сказанное. Разлепив отёкшие веки и едва сверкнув чёрным огоньком зрачка, больная тонко проскрипела:

– Тошно тебе без меня, Нинок?

– То-ошна, – подтвердила сестра, обрадовавшись верному слову.

– Погоди, вот оклемаюсь и задам тебе, – едва сжала сухой кулачок сестрица.

– И задай, – согласно кивнула Нинок, – задай.

Зося выкарабкалась, как и обещала. И всё завертелось по-старому: колкие словечки перетекали в громкие скандалы с клятвами не разговаривать до самой смерти. Но не проходило и двух минут – у Абрамовых, как на кошачьей свадьбе, поднимался крик. То Нина явится на кухню, где возится Зося, встанет, посмотрит на всё и спросит: «А зачем я пришла?» И начнёт придираться к ерунде, – не уходить же просто так. Или Зося вдруг припомнит, как в дремучем шестьдесят каком-то году сестрица не дала надеть туфли на собрание, – и понеслось.

Нина поджала озябшие ноги, щурясь на пламя свечи с разбегающимися призраками теней. На столе тускло мерцали сестрины бусы – две нитки незрелого речного жемчуга, похожего на пузатые шлифованные рисинки. С этими бусами была история.

Девушкой Зося нравилась парням, имела поклонников. Ухаживания она принимала, но сердце не ёкало, и отношения увядали. И вот, однажды, случилась та самая, особенная встреча, о которой пела королева патефона Изабелла Юрьева. Мужчина был капитан рыболовецкого судна, ленинградец. Носил шкиперскую бородку, был надёжно женат, обожал суровое молчание Балтики и дочек-близняшек. Как метко говорил о себе он сам: «Красавец-мужчина, любимец фортуны, гроза женщин». Познакомились они в Москве, когда командированный капитан навещал друга юности – мужа зосиной сослуживицы. Девичья крепость дрогнула от вида капитана и пала, как только он взял баритоном первые ноты знаменитого романса.

 
Только раз бывает в жизни встреча,
Только раз судьбою рвётся нить…
 

Родители, конечно, категорически возражали, но их любимица всё глубже погружалась «в пучину страсти», как назло, слишком заметно светясь от счастья. Надо было срочно спасать сестрицу от столь глупого и порочного чувства, и Нина две ночи усердно выводила левой рукой на листочке в клеточку аморальный облик любимца фортуны, чтобы отправить письмо, куда следует. Анонимка принесла быстрый результат – грозу женщин как прибоем слизало. Остались только несколько немногословных открыток с видами Невы и эти мелкие матовые жемчуга. Веря, что нить и правда была порвана судьбою, Зося тогда впервые поделилась переживаниями с сестрой, надеясь хоть на крупицу сочувствия. Но, переполненная гордостью исполненного долга, Нина не сдержалась, наговорив сестрице много обидного и незаслуженного. И без того шаткое доверие между сёстрами дало трещину и окончательно сломилось. С тех пор сёстры стали заложницами непримиримой вражды, пускающей всё новые и новые метастазы.

Словно в отместку, личная жизнь у «правильной» Нины тоже категорически не сложилась. Женихов за все годы набежало ни два ни полтора. Худющий студент, смотревший на бойкую комсомолку преданными глазами, которого Нина прикармливала сушками, пока тот проходил практику у них в отделе, исчез, так и не сказав ни слова. Да однажды нарисовался овдовевший пятидесятилетний сосед по даче. Эта история была и вовсе анекдотичной: вдовец активно намеревался жениться на шести сотках, а приданым готов был взять Нину, ловко орудующую лопатой.

Свеча вспыхнула и погасла, Нина невидящими глазами всматривалась в сумрак, словно пытаясь нащупать что-то важное, глубоко запрятанное в прошлом.

Скандалили, вредничали, но было же и хорошее… Было? – припоминала далёкое детство Нина. И вспомнилось: гостиная, в репродукторе плещется «Марш энтузиастов», приглушая разговоры взрослых, – у родителей десятая годовщина свадьбы. Стол накрыт накрахмаленной скатертью, под столом сидит Зося с растрёпанной косичкой, прижимая палец к губам. Нина опускается на коленки, подползает к сестре. Та жарко шепчет Нине в ухо, щекочет, но смеяться нельзя… Давай играть в догонялки? – и уже пятки мелькают перед нининым носом. Вдруг сухой треск и рёв – это Зося стукнулась лбом о крепкую ножку стола. Взрослые кинулись утешать, прикладывать ко лбу большую ложку, а папа сказал: «Щас пройдёт!» – и сочно чмокнул Зосю в лоб. И немножко заплаканная, но довольная сестрица, дразнясь, высунула розовый язычок. Нина не утерпела, – с воем шарахнулась со всей мочи о другую ножку. И снова шум и возня, Нине очень больно, но папа, любимый папа, почему-то рассердился: «Что такое? Ты специально?» За руки за ноги выволокли ревущую хулиганку, – и носом в угол. И так всю жизнь: за одно и то же Зосе поцелуй, а Нине шлепок.

Нина попыталась сдержать слёзы, хотя рядом не было привычного свидетеля тщательно скрываемых переживаний, – Зоси. И от этого вдруг стало нестерпимо больно и обидно. За долгие-долгие годы сестра незаметно заполнила собой душевные пустоты после потери родителей, – от человеческой невостребованности и чудовищной недолюбленности в суете обывательской жизни. Так бывает, когда два дерева растут на маленьком клочке земли, сплетаясь корнями, врастая ветками, – одновременно борясь и поддерживая друг друга.

Промаявшись воспоминаниями на старенькой ребристой тахте ночь, Нина зашаркала на кухню, варить куриный бульон, – вернейшее средство от всяких недугов.

Утром в пропахшей унынием больнице усталый доктор без лишних слов утешения повел Нину в Холодильник, где из-под куцей простыни торчали голые сестрины ноги. Ничем не выдав волнения перед уже покойной Зосей, Нина деловито принялась за ритуальные хлопоты.

На похоронах Нина стояла как оглушённая и не могла выжать из себя ни слезинки. А когда Зосю закопали в сухую кладбищенскую землю и приехали помянуть да погреться за тем самым круглым семейным столом, Нина вдруг вышла к гостям в подозрительно знакомом гороховом платье, которое жало в плечах и неприглядно открывало опухшие от артроза колени. Нервно теребя на шее словно душившие её жемчуга, она резким голосом крикнула: «Я теперь Зося!» – и победно показала всем язык.

Василь

Он открыл глаза. Боли не было, только голова кружилась как с похмелья, в горле пересохло. Василь захотел сесть, и тут только вспомнил… Напряг шею, поднял голову и взглянул туда, вниз – их не было.

– Сколько? – мелькнуло в голове. – Сколько отрезало? Колючее шерстяное одеяло сбилось, вздулось складками, но было ясно: их там нет. Подтягиваясь на руках, он постарался сесть. Выругался и тут же рухнул на спину. Лицо сильно сморщилось, зубы заскрипели, он весь напрягся, как натянутый канат, – только бы не… Не… С уголка века быстро скользнула, словно царапнула, горячая капля. И всё, как будто даже сразу отпустило. Он открыл глаза и не заметил, как глухо произнёс: «Значит… буду жить…»

– Будешь, конечно, куда денешься? – хрипловатый голос раздался сбоку. На соседней койке наблюдал за ним некто, замотанный бинтами с головы по плечи.

– Тоже ранение?

– Нет. Кожу живьём сдирали. Начали со скальпа, но наши вовремя подошли, отбили.

– Извини, брат…

– Тебя – не за что. А «духам» я ещё припомню. За одного битого двух небитых дают, так ведь? Василь неуверенно кивнул – за него такого не дали бы и одного. В палате стало внезапно тихо, лишь в рассохшейся щели деревянной оконной рамы посвистывал ветер. Он прислушался, но это был просто ветер, только ветер, как на гражданке, даже дальнего боя не слышно. В палату вошёл доктор, Василь не помнил лица, но узнал голос.

– Как дела, солдат?

– Странно, я ничего не чувствую… боли нет.

– Так ведь накаченный ты, наркоз пока не отошёл.

– Только башка… кружится…

– Контузило тебя. Но это ерунда, через полгода-год пройдёт. Так, посмотрим, что здесь, – и доктор тщательно ощупал культю, потом другую. Под его жёсткими пальцами больно стало везде. Василь, сквозь зубы резко втягивая воздух, зашипел: ищщ…

– Это хорошо, что чувствуешь, значит, ткань живая. Как кончится обезболивание – зови сестру, сделает укол. И имей в виду: мне лекарства не жалко, но лишний раз колоть – только сердце сажать, а оно тебе ещё пригодится.

– Да лучше б сразу…

– Ну-ну… Твой командир просил передать: Взрывной волной откинуло тебя прямо к БТР, ребята артерии ремнями пережали. И к нам быстро доставили, не все с такой травмой доезжают. Так что радуйся, что жив, солдат. А туда успеешь, не торопись.

Наверное, доктор говорил правильные вещи, вот только для него, пацана восемнадцати с половиной лет, это звучало страшно и несправедливо. Да и какой он солдат? Два месяца на войне, полтора из них сидел в блиндаже, войну только слушал. Командир попался мировой, учил поначалу их, необстрелянных салаг, по звуку отличать гранатомёт от снайперской винтовки и пулемётные очереди от стрёкота автоматов. Василь музыкальным ухом быстро улавливал свист одиночного выстрела, визг рикошета, грохот зениток, тарахтение танка, – этот язык, голос войны, дался ему легко. Но вот как распознать мину, она ведь лежит молча, – не знал. Были, конечно, тактические занятия, но ведь одно дело теория, а тут – война. Это был даже не бой, а только первый рейд в посёлок, и он же оказался для Василя последним. Ни одного выстрела из АК сделать не успел, только десяток шагов. Может быть, лучше было погибнуть, но стать героем? Привезли бы в цинковом закрытом гробу, как других, похоронили бы на спец. аллее, посадили бы дерево. Василь представил, как собрался бы весь бывший десятый «Б», с учителями, директор толкнула бы патриотичную чушь. Девочки бы плакали, Ленка тоже… Пацаны, наверное, держались бы, но после, конечно, втихаря скинулись бы и напились. А потом… всё равно бы забыли, – хмыкнул он, накрылся одеялом и провалился в сон.

Боль пришла неожиданно, разбудив среди ночи. Вязкая, тянущая, как будто зубы ноют вместо ног, только откуда им там взяться? Он сел, позвал дежурную сестру, – от крика зашевелился, проснулся сосед по койке. Боль резко нарастала, но медсестра не шла. Сосед сбегал за ней, сонной, растрёпанной, неторопливо набиравшей несколько кубиков лекарства из холодной ампулы и машинально коловшей в верхний наружный квадрат ягодиц. Двадцать минут ожидания, пока медленно утихала боль, показались Василю страшно долгими. Терпение – именно то, чего он не умел и не хотел признавать в силу молодости, всегда давалось ему с трудом. Он считал это качество уделом слабаков или девчонок, но вдруг оказалось, что для терпения нужна была особенная сила: не мышечная, а внутренняя, волевая. Первую неделю он не мог и сам до конца принять, что слово «инвалид» теперь на всю жизнь. Трудно было собраться с мыслями, чтобы написать матери. Но как-то утром, после процедур, коротко черкнул: «Подорвался на мине, отрезало ноги. Лежу в госпитале. Всё нормально, скоро приеду», – и сразу стало легче. Он начал привыкать к мысли, что теперь у него начнётся другая жизнь, не очень-то весёлая, но это всё-таки лучше, чем каждый день под пули или гнить в земле. Да и культи быстро заживали, чёрная сухая корка пузырилась, немного кровила и чесалась, потом стала сходить рваными кусками, и под ней показалась тонкая розовая кожа – Василь ждал выписки. В госпитале соорудили ему катульку из куска железного листа с припаянными колёсиками от двух старых садовых тележек, сверху вместо сидения прибили лист фанеры – железная дура скрипела, но ехала. Добирался домой поездом, по инвалидному талону. Нижнего места не досталось, кассир дала верхнее боковое. Там, – сказала, – попросишь кого-нибудь уступить. Грязный узкий плацкарт, все какие-то нервные, с баулами: как же, уступят! Но повезло с проводником – он устроил Василя на такую же боковушку, но нижнюю, рядом с тамбуром. Вспомнилось, как на место назначения, ещё призывником, Василь тоже ехал в поезде, ребята посылали гонцов за водкой и пили, тренькали на гитаре, хохмили, заглушая страх перед смертью. Теперь он тоже боялся, но уже другого, – новой жизни. Он старался не думать, что она может оказаться нищей, бессмысленной и долгой. Два дня в пути проводник навещал Василя, предлагал чай, угощал сигаретами, называл «сынок». Здоровый такой дядька, и глаза у него внимательные, вроде даже понимающие были. Сигареты Василь брал охотно, а вот стакан чая пил очень медленно, растягивал на день, – сходить в трясущемся поезде в туалет была уже проблема. Всё, что раньше казалось мелочью, теперь выросло, стало угрожающе большим, сложным, а он сам как будто уменьшился, снова оказался маленьким, неуклюжим, как в детстве. Но он только сжимал зубы и терпел: «Не сломает меня эта сука-жизнь, раз жив остался, значит так надо», – крепился он. На второй вечер проводник рассказал, что его старший сын погиб в горячей точке: «Остались жена и дочка-школьница. Может, и хорошо, что не пацан, а девчонка. Нарожает нам правнуков, и наш след на земле будет. Ты не тушуйся, сынок, может и тебе судьба улыбнётся, парней сейчас мало осталось, война подмела». И под задушевную беседу вдруг предложил Василю курнуть плант. Василь угостился, и пока они вдыхали ароматный дымок, проводник подал идею открыть дома точку и сбывать травку. «А что, хороший заработок, не пыльный, сиди дома да деньги греби. Раз в неделю я в Москве бываю, у меня товар проверенный, качественный. Войдёшь в дело – будешь и ты на масло икру мазать, да и девчонки богатых любят», – смеялся он. Но Василь отказался. Наврал, что отец у него гаишник, в дом друзья его заходят, – шила не утаишь. Хотя отца-то и в помине не было, только пара чёрно-белых фоток в мамкином альбоме. Родила она Василя поздно, под сорок, растила одна, алименты приходили лет пять, а потом кончились. По старому месту работы и жительства родителя пришла справка, что уволился, выбыл, а куда – неизвестно. Мать у порога встретила его тихо, показалась ему постаревшей, осунувшейся, но обошлось без слёз и причитаний, которых он больше всего боялся. Она стояла в узкой прихожей и смотрела со стороны, скорбно сгорбив плечи, как он двигается, помогая себе руками, натужно-весело поглядывая на неё снизу вверх: «Видишь, я всё сам могу, – привык!» А ведь всего несколько месяцев назад он был выше матери на целую голову. Она, конечно, переживала, сидя с соседками на лавочке, делилась полушёпотом своим горем, будто сын мог услышать её с седьмого этажа: «И всё сам, всё сам, даже мыться не даёт помогать – злится, ругается, если захочешь помочь. Господи, ведь мальчишка ещё, только школу весной окончил. И такое ему – за что? За несколько месяцев так изменился. Не повзрослел, – куда там, скорее, обозлился. Как загнанный в угол щенок, рычит, показывает клыки, – а сам не знает, что делать, как спасаться?» Старушки вздыхали, пытались найти слова утешения, но сами мало верили, что такие есть. Сердобольная Лена Матвеевна надоумила мать Василя пойти в церковь, спросить у батюшки, что он посоветует: как быть, какому святому молиться и, главное, на кого теперь уповать, на что надеяться? Что бы ни случилось, а без надежды людям нельзя, невозможно жить. На гражданке Василь быстро получил инвалидность. «Теперь ходи каждые полгода проверяться, да каждый год на комиссию. Боятся, видать, что ноги отрастут, буду на халяву пенсию получать», – ругался он во дворе, стуча костяшками в домино. На самом деле врачи проверяли, не нужно ли подрезать на полтора-два сантиметра, – мышечная ткань заживала, но если кость отмирала, приходилось пилить. «Зато на обувь не надо тратиться, сплошная экономия!» – зло шутил он, а мужики, уставившись на чёрную в белый крап доминошную змею, молчали. Несколько раз появлялись разные тётки из Социальной защиты. Приносили соцпомощь да чепуху всякую: мыло, гречку, консервы. Обещали в следующий раз дать сгущёнку. «Пусть засунут себе эти консервы в жопу, не нужны мне их подачки», – нагрубил он матери, когда тётки ушли. Она только вздохнула и пошла на кухню раскладывать пакеты, перебирать крупы. Мелочь, унизительная подачка, да хоть на неделю хватит, всё легче будет на две мизерные пенсии прожить. Если бы знать, что случится, год назад не стала бы пенсию оформлять, работала бы дальше. Как получила письмо от сына, ходила к бывшему начальнику, просилась обратно, но место уже занято. Он обещал, если будет хоть полставки, сообщит, а сам глаза отводил: врал, не позовёт. Жизнь продолжалась: надо было каждый день что-то делать, куда-то ходить, чем-то заниматься. Но даже выход во двор для Василя был большой проблемой. В подъезде пандус для съезда коляски отсутствовал. Мать дважды писала в ЖКХ и оба раза получала отписки, что ширина прохода не позволяет делать дополнительный съезд. Понятно ей было, что чиновники даже не заглянули к ним, у подъезда был широкий запас рядом с парадной лестницей, – сделай небольшую горку и хоть обкатайся! Ради одного человека стараться не будут, но, если подумать, в доме рождаются дети, их тоже нужно на колясках возить. Василь злился, бил кулаками по стене, проклиная вся и всех; и войну, и жизнь материл одинаково. Но сидеть дома в четырёх стенах и тупо смотреть в ящик, где в новостях одни удои и ни слова о войне, хотя вся страна шепчется по кухням. Дома Василю было невыносимо скучно, хотелось гулять, общаться, отвлекаться от мрачных мыслей. Кто-то из дворовых мужиков из столярки за углом притащил пару крепких досок, положил их поверх ступеней, сбоку вдоль перил, – и Василь начал выезжать на катульке сам, без помощи.

Купить инвалидное кресло было не на что, да и негде, оно оказалось не ходовым, вообще отсутствующим товаром, как будто это роскошь, о которой только мечтать. Самодельную катульку из госпиталя Василь накрыл сверху квадратной доской от табурета, крепко прикрутил чёрной монтажной лентой, чтобы не соскользнула. Мать дала маленькую подушечку, но он отшвырнул её обратно на диван. Без подушки жёстко, зато не слетишь, сидишь как впаянный. Хорошо, что руки в школьной качалке натренировал: отжимался, подтягивался, железо толкал, – они теперь служили ему и ногами. Но вот позвоночник от постоянного сидения без спинки ломило, а когда пожаловался на Комиссии, ему ответили: «А что ты хочешь? У тебя вся нагрузка распределена неправильно». Прописали лечебную физкультуру и в очередь на коляску поставили со словами: «Когда освободится, тебе позвонят». От кого она освободится и каким образом, Василь догадался, и ему стало противно, что придётся донашивать за покойником. Однажды днём раздался дверной звонок. Мать пошла открывать, потом постучала к Василю в комнату, – это к тебе, выйди. Он выключил магнитофон, сполз с кровати на катульку, открыл дверь. Перед ним стояла Ленка, такая же, как полгода назад, но теперь и она была выше его на пол туловища. Он смутился и, не сообразив, как себя повести, ляпнул:

– Ты чего пришла? Инвалидов не видела?

– Зачем ты так…

– А что тебе надо? Других что ли мужиков нет?

– Других? Но я же тебя…. ждала.

– Ты что, придурошная? А может, эта, извращенка? Я-я, дас из фантастиш! Лена не стала дослушивать, схватила только что снятое пальтишко и вылетела вон.

– Зря девочку обидел, – укорила мать.

Ему и самому стало тошно, так тошно, что уже готов был бежать за ней следом, но ведь нечем. Он заперся в комнате, врубил музон на всю мощность и под оглушающие децибелы разрыдался. В этот момент Василь ненавидел всех, но больше всего себя, свою немощь, нежелание жить и страх умирать. Вот так, бессмысленно сгнивая по кусочкам. Он словно застрял в какой-то трясине, и ни туда, ни обратно. «Не любит она меня, такое невозможно любить. Явилась только из жалости», – думал он, чувствуя себя ущербным не только телом, но и чем-то ещё, на что раньше не обращал внимания. Было унизительно, что она, здоровая, молодая, чёрт возьми, красивая, видит его таким жалким. Но тут стало страшно: а вдруг она больше не придёт? Ведь уже никто не приходит. Ни друзья, ни приятели. Разные у них теперь дорожки, им как по лестнице вверх карабкаться, – кто быстрее, кто выше? А ему только путаться под чужими ногами. Только вот беда, как вернулся на гражданку, ни дня покоя, всё время приходится бороться: с людьми, с судьбой, теперь вот с Ленкой и её жалостью. Борется он даже с самим собой, и не может победить, как в том повторяющемся сне: Война, он бежит, отстреливается, прячется и снова бежит, слыша, как гонится за ним, хлопая взрывами, беснуясь и свистя прямо над виском враг, незримый, бестелесный и потому непобедимый. Но и скрыться от него не удаётся, он везде: сзади и спереди, вокруг. Вдруг Василь спотыкается, проваливается в чёрную, вязкую, вонючую жижу, его засасывает. Он хочет выбраться, то опираясь на АК, то хватаясь за торчащие по краям ветки, но из рук всё выскальзывает как намыленное, а ноги тяжелеют и тянут вниз. И вот он погружается по пояс, потом по грудь… А недавно завяз по шею, и грязь начала заползать внутрь, просачиваясь в беззвучно кричащий рот. Очнувшись от кошмара, Василь схватился за сигарету. Курил в открытое окно и слушал невнятные шорохи городской ночи. Звёзды были далеки и невидимы, но луна часто показывалась, выныривая из тёмных облаков, словно раздувшаяся рыба. Как ненормальные кричали непонятно откуда взявшиеся в городе ночные птицы. В воздухе стояла пряная пыльца огромного тополя, росшего под окном. Какое-то томление, безмолвное ожидание чего-то важного охватило Василя, и он остро ощутил нахлынувшее одиночество. И когда, наконец, тело упало в приятно холодящую постель, сердце его бешено колотилось от желания обнять и прижаться к ней, единственной. Ленка…

Ноющие культи приходилось натирать неприятно воняющей мазью Вишневского. Участковый хирург сказал, что от перемены погоды могут возникать фантомные боли, и нет такого лекарства, чтобы их вылечить, можно лишь ослабить на время. Василь не понимал, как может болеть то, чего нет, отрезано? «Не в конечностях дело, а в нервных окончаниях, это они дают о себе знать», – вспоминал он слова доктора. А ведь и правда, не ноги у него болели, их же не было. Болело, надрывалось внутри нечто другое, может быть, это и есть душа? И эта внутренняя борьба, не дающая покоя ни днём ни ночью, война, которая только снится… Ведь её нет для других, она невидима, но продолжает мучить, преследовать. Войну он старался не вспоминать, и каждое утро просыпался, чтобы снова забыть, начать новую жизнь, но она напоминала о себе ночью. На смену отчаянной борьбе с собой пришло уныние, Василь начал пить горькую, благо кто-нибудь во дворе да проставлялся. «Не человек я теперь, – тоскливо думал он, – полчеловека. – Ползаю, мешаюсь у всех под ногами. На что мне такая жизнь, да и жизнь ли это вообще?» Мать Василя зачастила на церковные службы, ездила по святым местам, заговорила не своим, каким-то искусственно-приторным голосом о божьем промысле и смирении. Хотела и его «воцерковить», но он жёстко упёрся, ещё больше отдалился от неё. Это было уже слишком: ставить свечки, бить поклоны. Кому, за что? Какой был смысл во всём, что произошло с ним, с такими же пацанами, которых отправляли в эту мясорубку, прикрывая красивым названием «интернациональный долг»? Чей это долг, чья это война, не понимал Василь, только чувствовал, что правда замалчивается, а то, что просачивается из газет, – всего лишь пропагандистская ложь, и всё нутро его противилось как религиозному всепрощению, так и официально одобренному жертвоприношению своих ради чужих. Эта война, проехавшая по нему локомотивом, стала толчком для переоценки его идеальных представлений о жизни, почерпнутых, в основном, из школьной программы, сильно отстающей от реальности. Почти все одноклассники уже учились в ВУЗах. Он же летом перед призывом завалил первый экзамен по математике, на остальные идти не было смысла. Слонялся без дела по улицам, в техникум не пошёл, его грызла гордыня: всё-таки серебряная медаль. Решил лучше подготовиться и поступать на следующий год, но от армии откосить не удалось. Эх, лучше бы учился в техникуме, получал бы профессию. Мог бы руками хоть что-то делать, раз башка подвела. Василь посмотрел на свои потемневшие намозоленные ладони и словно проснулся: «Вот я дурак, руки-то целы!» А ведь в школе он любил уроки труда. Вспомнилось, как приятно взять стамеску и поводить по брюшку баклашки, снимая тонкую кудрявую стружку. А запах свежей древесины? А узор, который проступает сквозь морилку, похожий на горный или песчаный пейзаж? Самая обычная деревяшка готова стать чем-то нужным, полезным. Василь как будто нащупал что-то важное для себя, какой-то смысл. Он быстро собрался и направился в столярную мастерскую, работавшую неподалёку. Там хорошо пахло свежим деревом, краской, лаком, раздавались наперебой жужжащие звуки пилы и болгарки, сыпались опилки. Василь стоял у входа и вдыхал, словно впитывал в себя мир столярного ремесла. Из ворот вышел знакомый мастер Мартыныч, закурил, угостил Василя.

– Возьмите меня, я умею строгать, пилить, – сияя, проговорил Василь.

Мартыныч ничего не ответил, только затянулся покрепче. – Не верите? У меня пятёрка на трудах была. Могу принести аттестат. – Да уж какой тут аттестат? Не положено нам таких брать, не сердись. – А каких таких? Тут же руками работать надо, руки-то у меня целы! – не унимался Василь.

Мартыныч глубоко затянулся, резко выдохнул, сплюнул и, не докурив, бросил сигарету на землю, прихлопнув огонёк осыпанным опилками ботинком. Не глядя на Василя, столяр вернулся обратно в мастерскую. Василю захотелось напиться, и он покатил в «Избушку». Денег было мало, но поблизости всегда околачивались собутыльники, на троих можно было наскрести на дешёвый портвейн, прозванный в народе «три топора» или купить на крайний случай настойку боярышника, что продавалась в аптеке без рецепта.

Ближе к новому году позвонил Серёга, бывший одноклассник. Поболтали по телефону, кто где учится, кто кого с кем видел, и Серёга пообещал, как сдаст первую сессию, нагрянуть в гости. Василь хотел увидеть друга и в то же время боялся показаться ущербным инвалидом, вызвать жалость и презрение. Но когда Серёга завалился с двумя школьными приятелями и ящиком пива «Жигулёвское», от сердца отлегло. Пацаны пили за встречу, вспоминали юношеские проделки, рассказывали про новую студенческую жизнь, много ржали, как будто со школьной поры ничего не изменилось. А потом Серёга протянул Василю гитару – спой. И он запел одну, другую – те, что успел выучить у старослужащих. «Расскажи, что ты видел на войне?» – спросил один из пацанов. А что он видел? Блиндаж, оружие, командир, солдаты… даже про взрыв, что сделал его инвалидом, и то не помнит. «Рассказывать не о чем», – мрачно отрезал Василь. Раньше у них было общее прошлое, но в планах на будущее дорожки уже сильно расходились. И как же удивился Василь, когда на майские праздники Серёга с пацанами притащили коляску, хоть и б/у-шную, но зато импортную, почти новую. Они скинулись и где-то откопали, выторговали этот раритет. С механическим приводом, почти сама катится, как машина. После самопальной катульки это было полноценное транспортное средство. На радостях Василь снова покатил в мастерскую.