Текст книги "Последнее послание из рая"

После завтрака мать углубляется в изучение журналов по оформлению интерьера и в объявления о продаже домов, а я надеваю свой лучший костюм и бреюсь, потому что было бы неприятно показаться Ю хотя и не очень, но все-таки больным. Перед тем как уйти, я спрашиваю у матери, как идут дела с выбором дома и остановила ли она уже на чем-нибудь свой выбор. Она мне признается, что никак не может сделать выбор между большим загородным домом и квартирой в Мадриде, занимающей целый этаж. Я говорю ей: «А почему бы не выбрать и то, и другое?» Она задумывается, словно подсчитывает богатства своего суженого. Я кладу в карман косынку и ключи от машины, беру несколько банок пива и выхожу на улицу. На небе меня встречает багрянец, словно во вселенной занимается огонь.

Я повторяю вечерний маршрут прошлого дня. Автострада и отрезок пути, застроенный домами прошлого века, а далее – Кастельяна. Мне никак не приходит на ум, как объяснить Ю свое решение преподнести ей подарок. Так что косынка, лежащая в кармане, слегка нервирует меня.

Это так легко – подойти к кремовой двери и открыть ее. Я закрываю ее за собой и сразу же, посмотрев вокруг, замечаю нечто новое. Кровать застелена, а грязные рубашки и кальсоны Эдуардо исчезли из поля зрения. В туалете не только повешены прежние полотенца, но и появились новые, возможно, более чистые. Я делаю, по-видимому, ошибочное заключение, что это Ю завершила начатую мной работу. Либо она, либо Эдуардо. Я включаю отопление, открываю банку с пивом, сажусь и жду. Не хватает только телевизора. Ни на секунду не исключаю возможности того, что она не придет, потому что невероятное никогда не сбывается. Мне очень скучно, и в то же время мною овладевает такое нетерпение, что я выкуриваю сигарету из коробочки, стоящей на кухне, и выпиваю все пиво, кроме одной банки.

Около восьми часов слышу звук открываемого замка. После чего входит она. Закрывает дверь и говорит мне: «Привет!» Стоило случиться чуду, как приходит понимание того, что вообще ничего не случилось. А то, что случилось, кажется вполне естественным, но что было бы, если бы этого не случилось? А что, если бы она не пришла? Тогда осталось бы одно нетерпение. С этим непреодолимым нетерпением я смотрю на нее и говорю:

– Ты пришла.

– Я и вчера приходила, – говорит она. – А ты уже ушел. Я заметила, что ты наводил здесь чистоту.

– Вряд ли разумно, чтобы квартира превращалась в свинарник.

– Да. Согласна. Эдуардо очень любит порядок, и ему не понравилось бы увидеть здесь грязь и кавардак.

Не знаю, как сказать ей о том, что Эдуардо не вернется. У меня нет причины говорить ей об этом. В конце концов мы не знаем друг друга. Я оставляю эту тему, и меня начинает занимать мысль о подарке. Одна лишь мысль о том, что мне предстоит вручить его, ставит меня в подчиненное положение, словно давать что-либо – такое же унизительное дело, как просить о чем-либо.

Она говорит, что снова находится в этом доме. От обогревателя ее щеки розовеют. Я бы их сейчас сожрал, но боюсь прикоснуться к ней. Она отдает мне оставшееся пиво и наливает себе коньяку. На этот раз на ней свитер и брюки. Она снимает туфли. Мне приходит на ум, что в конце концов мы выключим газ и свет и что рано или поздно нам придется перестать приходить сюда, и я спрашиваю у нее, что будет с костюмами и другой одеждой Эдуардо, когда мы перестанем здесь появляться. Тогда Ю подползает на коленях к моим ногам и развязывает шнурки у меня на ботинках, что окончательно ставит меня в тупик. Я вижу ее шелковистые черные волосы, рассыпавшиеся по голове. Вижу, как она снимает с меня ботинки, и в какой-то момент мне кажется, что она стянет с меня и брюки. В какой-то мере меня радует то, что я задержался здесь. Ведь еще никто, кроме моей матери и Сони, не раздевал меня, а последняя делала это со всей поспешностью, диктуемой страстью, когда мы стояли в темной подсобке, а я не сидел удобно на диване с бутылкой пива в руке и с косынкой в кармане, завернутой в бумагу.

– Тебе так удобнее? – спрашивает она.

Я согласно киваю головой и прошу плеснуть мне глоток.

– Ты когда-нибудь ел печенье «кошачий язык»?

Я такого не слышал с того времени, когда был совсем маленьким. Только она, с ее кукольным личиком и сладким запахом духов, который сочится изо всех ее пор, могла спросить такое. И я тут же начинаю смотреть на себя как бы со стороны, и вижу дяденьку в джинсах «Ливайс», свитере и спортивных ботинках, который держит у бедра бутылку пива, а под брюками у него есть все, что надо, в том числе и желание. Но я не хочу ничего делать, не хочу думать о том, что я мужчина. Мне хочется смотреть на нее и ощущать запах ее тела очень осторожно, не разогреваясь.

– Последний раз такой вопрос мне задавали, когда мне было пять лет.

– Ты, надо думать, с тех пор несколько эволюционировал, – говорит она, расхаживая по комнате взад и вперед.

– Иди сюда, – говорю я ей. – Почему ты не садишься?

– Думаешь, мы хорошо делаем, – говорит она, – поступая так, словно ничего не произошло?

– А что еще делать? Мы должны выдерживать тот ритм, который он нам задал. Он дал ключи нам обоим. Так? Этот ключ открывает эту квартиру, и вот мы здесь. Я уверен, что существует еще что-то такое, чего мы сейчас не способны оценить. – Я произношу эти слова в полной уверенности, что меня абсолютно не интересует то, что я могу найти в квартире.

– Нам следует копать глубже.

– Но не сейчас. Поспешность ничего не проясняет. Мы сделаем это потом, когда какая-нибудь деталь обратит на себя особое внимание.

– Когда я впервые увидела Эдуардо, он показался мне самым красивым парнем в мире. Я еще никогда людей, подобных ему, не встречала. Я выгуливала в парке собачку, а он подошел ко мне, нагнулся и стал ее ласкать. «У меня есть собака, которую зовут Уго», – сказал он мне. «А мою зовут Нина», – сказала я. «Нина?» – «Да, как Нина Симоне». – «А мою – Уго, как Виктора Гюго[4]4
  По-испански имена «Уго» и «Гюго» созвучны.


[Закрыть]». «Как странно, – сказала я. – Никому не придет в голову ассоциировать Уго с Виктором Гюго». «В самом деле?» – сказал он со смехом. Мне хотелось поцеловать его в тот момент. Это было осенью. Его лицо, когда он ласкал Нину и разговаривал со мной, освещали солнечные блики.

– Эдуардо очень любит солнце, но он его совершенно не выносит. У него на солнце аллергия, – говорю я, чтобы сбить ностальгический тон разговора.

– Это потому, что он слишком молодой.

– В самом деле? А он не моложе меня и, думаю, не моложе тебя.

– Ну, тут ты очень заблуждаешься. Я значительно старше его.

– Да что ты? – говорю я, крайне заинтересовавшись.

– Мы, женщины Востока, кажемся значительно моложе, чем есть на самом деле. Я замужем. Оставила мужа на Тайване и приехала в Испанию изучать искусство. Он оплачивает все мои расходы. Он очень богат. Занимается нефтяным бизнесом.

– Мне казалось, что нефть есть только у арабов.

– Я приехала сюда в поисках чего-то, как будто кто-то отсюда позвал меня. Не знаю, как это объяснить. Словно кто-то здесь думал обо мне сильнее, чем мой муж на Тайване. И когда Эдуардо в парке подошел ко мне и заговорил, я решила, что это он.

Наступил момент сказать ей, что это был не он, а я, но я этого не сделал, потому что не был полностью уверен. Фактически до знакомства с ней я совершенно не думал о Ю и весьма отвлеченно о Вей Пин. И эти мысли никоим образом нельзя было сравнить с мыслями о Тане, например. Не верилось, что подобная неопределенность способна достичь Тайваня и вырвать из лона семьи эту вечно молодую жемчужину. Я воспользовался наступившей тишиной, чтобы вытащить из кармана косынку, завернутую в мягкую бумагу. Слова, которые обычно говорят в подобных случаях, – это слова смущенного человека.

– Это для тебя. Так, пустяк. Не знаю, понравится ли тебе.

Это ужасно, пакетик в ее белых и нежных руках смотрится как нечто совершенно несуразное. Я уже готов вырвать его до того, как она его раскроет, и бросить в мусорный ящик. Но приходится подавить это желание. Я уже не помню, как косынка выглядит, и когда она расправляет ее при свете лампы, начинаю понимать, что совершил величайшую глупость, подумав, что Ю может надеть на себя такое дерьмо.

– Очень красиво, – говорит она, примеряя косынку сначала на шею, потом на голову, а затем на плечи. Не знаю, что ты хотел мне сказать этим подарком.

Вот все и кончено. Что я хочу сказать этим абсурдным подарком? Что я хочу сказать? Я не знаю, что хочу сказать.

– Ну, так я знаю, что ты хочешь сказать мне.

– Да? – говорю я перед самым жестоким испытанием в моей жизни.

– Все мы когда-нибудь испытывали страх, – говорит она.

– Я не испытываю страх, чего мне бояться?

– Ох, – говорит она, – многого. Что поистине странно, так это не испытывать страха. Тебе не кажется?

Дело в том, что я за свою жизнь не раз слышал, как многие люди совершенно серьезно говорили, что никогда ничего не боялись.

– Это люди, которых следует опасаться, потому что они не могут понять страх остальных людей и, следовательно, способны внушить этот страх другим.

– Не похоже на то, чтобы ты была слишком боязливой.

– Однако ты ошибаешься. Я живу в постоянном трепете.

– Сейчас нет.

– И сейчас тоже.

– Я не могу сказать, что сейчас чего-то боюсь, да и не знаю я, что такое страх.

Ю наливает себе третью рюмку коньяка. Видимо, она собирается напиться, и я поднимаюсь, чтобы посмотреть, есть ли на кухне кофе.

– Мой муж, – повторяет она, – очень богатый человек. Я познакомилась с ним, когда была простой студенткой в Пекине. Он потратил целое состояние на то, чтобы я смогла выехать оттуда. И я думала, что люблю его, но потом поняла, что на самом деле любила его власть.

– А это не одно и то же? Я хочу сказать, что если ты не любишь власть вообще, а лишь власть какого-то конкретного человека, то это значит, что ты любишь этого человека вместе с его властью. Подобно тому, как одних любят за красоту, а других – за мудрость. Любовь – это далеко не самое чистое и объективное явление в мире. Любви нравятся блеск, украшения, болтовня, ослепительные отражения кривых зеркал, – говорю я, не сообщая о том, что цитирую Эйлиена.

– Ты прав. Я не люблю его искренне. Я покинула свою страну не для того, чтобы стать затворницей ложной любви.

Она употребляет слово «любовь» с таким видом глубокого знания предмета, что начинает казаться, будто она знает о ней все, что в то время, пока все мы, остальные, жили и живем жизнью слепцов и грубиянов, она жила другой жизнью – возвышенной и счастливой. Похоже, эта бабенка обладает столетним опытом любви. Я подаю ей чашку кофе и возвращаюсь на диван, чтобы было лучше наблюдать, как она движется по комнате.

– Мне жаль твоего мужа. Он, наверное, очень страдает.

– Я не хочу об этом думать. Никто не может избежать боли, причиняемой ему по собственной воле. И не становись на его место, не думай, что ты чувствуешь то же самое, что чувствует он, потому что не имеешь никакого понятия, как он себя чувствует. Ты, конечно, хочешь сказать мне, что если бы ты был моим мужем, то очень страдал бы. Ведь так?

– Да, мне не хотелось бы потерять тебя. Ни за что не хотелось бы.

– У тебя возникли бы угрызения совести, если бы мы занялись любовью? – спрашивает она.

Я никогда не думал, что мы будем говорить на эту тему до того, как совершим сам акт, и говорю, слегка смутившись:

– А что в этом плохого? Любое явление заслуживает того, чтобы его обсудить.

– Но не с таким безразличием. Речь не идет о том, что нам следует обсудить, хорошо это или плохо. Это нечто такое, что если и должно произойти, то оно происходит, и все тут.

– А ошибки, а недопонимания? У тебя дух настоящей авантюристки, ведь вы начали это с Эдуардо? Молчи, не отвечай. Я знаю, именно так все и было.

– Не торопись, – говорит Ю. – Ты еще не знаешь, что произойдет. Мир, в который мы собираемся войти, мир любви, не имеет никакого отношения к этому разговору, – говорит она и закрывает мне лицо косынкой.

И поскольку у Ю за спиной муж и сто лет жизненного опыта, то есть она не является такой, какой я ее себе представлял, у меня нет сдерживающих мотивов не трогать ее.

На рассвете я просыпаюсь и смотрю на нее. Провожу рукой по ее коже и по волосам. Рядом со мной девочка, которая девочкой не является. От нее пахнет сладким, как будто в ее жилах течет сок ягод тутового дерева или еще чего-то вроде этого. Она приехала из далекой страны к дверям квартиры номер сто двадцать один и легла со мной в постель. Она меня не раздевала, это я ее раздел. Каждому свое. Соне – раздевать меня. Мне – раздевать Ю. И еще кто-то раздевал Ю – могу ручаться, это Эдуардо Хотя мне совсем не хочется думать о том, что Эдуардо был с ней, потому что это форма выражения моих мыслей, какими бы примитивными и надуманными они ни были, о том, что он тоже был в этой постели, что кажется мне поистине отвратительным. Прежде чем лечь в постель, я закрыл шкафы, чтобы не видеть ни его костюмов, ни обуви, ни пластиковых мешков с застежками-молниями. Никому из нас не пришло в голову погасить свет, и мы ни разу не закрывали глаз, пока занимались любовью.

Отныне моя единственная и истинная цель жизни состоит в том, чтобы снова заняться любовью с Ю. Если бы меня спросили, чего ты хочешь больше всего, я должен был бы признать, что больше всего хочу завалиться в постель с Ю. Это отнюдь не свидетельствовало в мою пользу, ибо то и дело трахаться – нечто второстепенное, не основное, так что типы вроде меня, превращающие это в основное занятие, являются, по сути дела, людьми сексуально озабоченными. Я ненормальный, и об этом знаю только я, что, с одной стороны, меня успокаивает, а с другой – изолирует от прочих людей. Я начинаю понимать клиентов – любителей порнографии, благоволить им, смотреть на них с симпатией. Как они одиноки. Эти люди никогда не выходят отсюда с видеокассетами в руках, а являются с огромными сумками, в которых могут их прятать. Им приходится скрывать их, в то время как остальные выходят безбоязненно, неся кассеты в руках, что свидетельствует об их почти младенческой невинности. Вместе с тем ни один мужчина и ни одна женщина не могут быть такими же невинными, как дети, и я не говорю «менее», а говорю «такими же». Было бы заблуждением считать, что взрослых интересуют те же самые вещи, что и детей, потому что в этом случае у них не было бы побудительных мотивов становиться взрослыми. Мы входили бы в этом случае в возраст, но продолжали делать то же самое. И мы особенно стремимся продлить детство, поняв, что время быстро уходит, а ребенку, то есть нам с вами, еще нужно совершенствоваться, получать образование, стать человеколюбивым человеком и, к счастью, перестать быть ребенком. Я никогда не вспоминал свои детские годы с какой-то особой нежностью, подобно тому, как если бы вспоминал собственного ребенка или что-то в этом роде. Это невозможно, потому что я есть я, и ничто из того, что повлияло на мое развитие, не удивляет меня и не изумляет, ибо в моем сознании отразилось то, что является моей сутью.

Один из своеобразных клиентов, чтобы не называть их все время в одних и тех же выражениях, – это некая сеньора, которая сейчас, зимой, одета в бежевое пальто с широкими лацканами и подпоясана поясом, из тех, которые завязываются узлом. Ее волосы слегка растрепаны ветром. Сначала я выдавал ей видеофильм, который обычно прячут в сумку, и она расплачивалась со мной, не глядя мне в глаза, словно достаточно посмотреть друг другу в глаза, чтобы очутиться в ситуации, изображенной в фильме. Но сегодня я улыбнулся ей и даже позволил себе пожелать ей развлечься. На что она ответила:

– Моего мужа это очень возбуждает.

И эта ее попытка возбудить своего мужа мне кажется похвальной. Мне не терпится рассказать ей, что я ничего не делаю, кроме того, что страстно желаю пожирать Ю глазами в ослепительном свете электрической лампы, подвешенной над кроватью, – он превращает соски, которые я ей целую, в ярко-розовые, а язык и складки, сквозь которые я углубляюсь в неизвестное, делает влажными и действующими наподобие наркотика. Сказал бы я ей это исходя из того, что знаю о ней. Но я этого не делаю, потому что у женщины в бежевом пальто с широкими лацканами и растрепанными волосами есть цель – посетить видеоклуб раз в неделю, извлечь из сумки кассету, положить в нее новую, расплатиться, произнести несколько слов, каждый раз все более раскованно, толкнуть стеклянную дверь и исчезнуть.

Соня заметила во мне какую-то перемену.

– Не сердись, но, по-моему, ты изменился, стал рассеянным. Я права?

– Послушай, – говорю я ей. – Мой шеф за тобой наблюдает. Это опасно. И я по-настоящему озабочен.

– Смотри, не наложи из-за этого от страха в штаны, – отвечает Соня.

Ее слова и успокаивают, и смущают меня. Дело в том, что у Сони довольно тонкий голос, и когда она произносит «охренеть», «яйца», «трахаться», «телка», «крутая позиция для траханья» или распространенное сейчас выражение «гребаная жизнь», это производит из ряда вон выходящее впечатление. Поэтому, когда мы находимся в подсобке и она вкрадчиво шепчет мне на ухо: «Трахни меня», – меня охватывает сильная дрожь. Этим она отличается от Ю. Впрочем, не только этим, потому что с Соней я не пошел бы в фильмотеку и не пил бы кофе за пределами лавки, а с Ю пошел бы и пил бы. Мне хочется, чтобы Ю была той девушкой, с которой я оказался бы рядом, когда в зрительном зале фильмотеки загорается свет, но не хотел бы, чтобы она оказалась дочерью продюсера.

– Послушай, – говорю я Соне. – Я беспокоюсь за тебя. Ты бы только видела его, когда он расспрашивал меня, с кем ты приходишь и с кем уходишь и долго ли разговариваешь со мной.

– Но почему ты не говорил мне этого раньше?

– Не хотел тебя пугать.

– Ну вот, а теперь ты считаешь, что должен меня испугать.

– Я тебя не понимаю.

– Все равно. Его не хватает даже на то, чтобы трахнуть меня хотя бы пару раз. Вот что я тебе скажу. Вся его сила расходуется на болтовню.

– Мне неприятно, что ты так говоришь, Соня. Ты не знаешь, как не к лицу тебе такие слова.

– Какие слова? «Пару раз трахнуть»?

Ее лицо выражает удивление, мое – разочарование.

– Я тебе надоела, – говорит она, крутя ладонями банку из-под пива.

– Представь себе, – говорю я ей, – что сейчас он войдет в дверь и застанет нас за тем, что мы балуемся пивком.

– В самом деле. Представь себе, такая трагедия.

– Как минимум я потеряю работу.

– Эта говенная работа тебе дороже меня?

– Я этого не сказал, но она единственная, которая у меня есть.

– Ты со многим не согласен. И поскольку ты нетерпимо относишься ко многим вещам, меня удивляет, почему ты терпишь меня. Такое со мной случается впервые. Я думала, это будет что-то особенное, что-то необычное. Я с трудом сдерживаюсь, чтобы не схватить машину и не примчаться сюда. И не могу обещать тебе, что больше этого делать не буду.

Затем она собирает вещи, разбросанные по столу, – сигареты, зажигалку, записную книжку и мобильник. Все это она кладет в сумку и встает, не пытаясь затащить меня в подсобку. Не верится, что все окажется так просто, Соня обойдется со мной так чудесно, так хорошо. Только за это я занялся бы с ней любовью – из чистой благодарности. Возникает мысль, что это было бы лучшим лекарством, но лучше ничего не говорить, не делать никаких движений и дать ей возможность уйти мимо стеллажей к стеклянной двери. Меня крайне удивляет то, что самая нерешительная женщина в мире не задумываясь толкает стеклянную дверь и не оглядываясь выходит, исчезая из виду.

Любая потеря, хотя она и облегчает жизнь, все равно оставляет после себя пустоту. Подсобка без Сони опустела. Когда я сажусь здесь, чтобы не пропустить какую-нибудь картину, которую показывают по телевизору, мне иногда вспоминается она, и вспоминается с любовью, потому что она явилась, когда должна была явиться, и ушла, когда следовало уйти. Важные раздумья для квартиры номер сто двадцать один, для земного рая.

Вместо ручьев, плодовых деревьев, яблок и змей – кровать. Мужчина и женщина и, быть может, еще кровать. Это подлинное и единственное послание, которое содержится на тысяче страниц Библии. Я не устаю повторять Ю, что она – любовь всей моей жизни, понимая под словом «жизнь» все, что человек может интуитивно почувствовать о самом себе в какое-то единственное мгновение и всегда туманно, потому что в действительности он ощущает это не разумом, а всей своей собственной и уникальной жизнью. Мне хочется называть ее «любовь моя», а не ее настоящим именем. Однако в любых ситуациях Ю зовет меня Фран и никогда «любовь моя», что для ее рта, ее губок было бы более естественно. Простой взгляд на ее губы возбуждает во мне страстное желание поцеловать их, укусить, истерзать.

Я героически подавляю это желание и прошу ее рассказать о жизни на Тайване. Она, переставляя книги на полке, делает недовольный жест. Но я настаиваю. Говорю, что хочу лучше узнать ее.

– Тебе кажется, что то, что ты узнаешь обо мне, важнее меня самой? Ты уже имеешь меня.

– Порой одного обладания тобой прямо сейчас мне недостаточно. Мне хочется иметь тебя и до того, как ты оказываешься со мной. Ты знаешь многое из того, что мне недоступно.

– А ты очень большой романтик, да?

То же самое мне говорили и Соня, и Таня, так что я умом соглашаюсь с этим, ибо раз мне говорят об этом все трое, это, по-видимому, правильно, хотя мне самому и в голову никогда не приходило думать о себе именно так.

– Если хочешь знать, то, выйдя в Пекине замуж, я лишилась всего своего, жила в огромном доме с четырехскатной крышей, украшенной сверху драконами.

По словам Ю, иметь подобный дом на таком маленьком острове, как Тайвань, – это большая привилегия. Дом окружен чудесным садом со сливами, бамбуком, розами, пионами и ивами. А в зимнем саду есть небольшой прудик с золотыми рыбками и клетка высотой до потолка, в которой порхают прекрасные птицы. Просторные залы окрашены в светлые тона, мебель – из тикового дерева. В залах стоят сундуки для хранения вещей, лакированные украшения, удобные диваны, картины и несколько шкафов, заполненных роскошными древними одеяниями.

– Мой муж, – говорит она, – просил меня вернуться, и я не знаю, что делать. Эдуардо уже нет, а у меня кончаются деньги.

Когда что-нибудь похоже на сон – так это сон и есть, будьте уверены. Мой сон кончится, когда однажды я больше не смогу приходить в квартиру номер сто двадцать один, а Ю уедет.

………………………………………………………………………………………………………………….

Сны ирреальны, потому что легко нам достаются. Легко любить Ю. Легко приходить в эту квартиру. Легко быть счастливым в ней и никогда не уставать от этого счастья. Все прочее трудно. Ничего не остается, как выйти на улицу и ступить на тротуар. Сила гравитации придавливает меня к земле, и я чувствую тяжесть каждого грамма из своих шестидесяти пяти килограммов, которые следует донести до первого переулка, где я оставил машину. Я еду по реальной дороге на колесах, которые катятся по реальной мостовой. На улице темно. А Ю находится очень далеко, в каком-то месте, которое мне неизвестно и о котором она мне ничего не говорила. Каждый раз, когда мы прощаемся, у меня возникает такое чувство, словно она улетает к себе на Тайвань в свой чудесный дом. Она никак не хочет давать мне свой адрес и не говорит, живет ли она с кем-нибудь. Ей также неизвестно, что я работаю в видеоклубе и что в моих ближайших планах – проект съемки короткометражного фильма. А что она думает о том, куда полечу я?

Дорога проходит по жизни, на которой я очутился как только проснулся, открыл глаза и увидел реальность или, точнее, то, что будет существовать здесь, даже если меня самого здесь не будет. Продолжит свои дни мой дом с портиком из красных глиняных пластин, влажных от тумана, а внутри его – моя счастливая мать с подозрительно гнусавым голосом, зачеркивающая в календаре дни, которые остаются до того момента, когда она покинет клинику и станет владелицей воображаемого дома. Здесь же телевизор, бросающий призрачные блики на зеркальные шкафы большого зала.

Существует также торговый центр «Аполлон», на фасаде которого отражаются горы, дороги, обсаженные деревьями, и запаркованные машины. Эскалатор поднимает меня к видеоклубу. В первый утренний час в самом ленивом в мире поселке (а самыми драгоценными здесь считаются десять часов утра) запахи еще не успевают смешаться. Потом бутерброды, которыми торгуют рядом с моей лавкой, будут пахнуть кофе, а бутики – одеждой. Отопительная система начинает согревать воздух, так что к середине дня мы забываем о том, что на дворе стоит самая холодная за сто лет зима.

Почти все, что уносят с собой клиенты, – это мультфильмы для детей и фильмы серии «В», глядя которые приятно поклевать носом после сытного обеда. Женщина, которая приходит в пальто с широкими лацканами, спрашивает, проникнувшись ко мне определенным доверием, не могу ли я предложить ей какой-нибудь другой фильм, в котором было бы больше действия, если это можно так назвать. Я спрашиваю ее, также с определенной долей доверия:

– Что? Разве ваш муж недостаточно возбуждается тем, что я даю?

Это такая подробность, которой я предпочел бы не знать. Вообще-то мне хотелось бы видеть в ней агитатора и пропагандиста желаний своего мужа. С утра и до обеда мне удается просмотреть только один фильм.

С наступлением вечера настает момент, когда я со страхом ожидаю, что стеклянную дверь вот-вот толкнет Соня. Вместо нее это делает мой шеф, что одновременно и разочаровывает, и успокаивает. Я извлекаю из кассового аппарата деньги, и он их пересчитывает, почти ничего не говоря, кладет в конверт, а конверт – во внутренний карман пиджака. Потом смотрит на меня и говорит:

– Ты совсем запутался, старик.

– Как это? – спрашиваю я, ощутив смутное беспокойство.

– Я думал, что могу доверять тебе.

Я предпочитаю пока хранить полное молчание. Ограничиваюсь тем, что продолжаю выдерживать его взгляд.

– Мне не нравится, когда меня держат за идиота, – говорит он. – Я могу попробовать вести свое дело без такого неблагодарного типа, как ты. Но если я узнаю, что ты меня водишь за нос, я тебя убью, понял?

Я отрицательно качаю головой.

– Напряги немного память. Что ты сказал Соне на прошлой неделе? Ах! Извини. Извини. Я только что вспомнил, что вы с ней вообще не разговариваете.

Я продолжаю оставаться невозмутимым, но внутри у меня уже горит огонь, и я не знаю, справлюсь ли с ним.

– Мы разговаривали, но очень мало, – отвечаю я.

– Ты думал, Соня уйдет к тебе, да?

– Я никогда об этом не думал.

– Молодые. Молодые вы еще. Несерьезные люди. Вы обабились, не понимаете женщин. Как, ты думал, поступит Соня? Думал как?

– Мне ничего от нее не надо, правда.

– Скоро ты вылетишь отсюда со своими глупостями. Когда закончится месяц. Ножками на улицу. Мы закрываемся. Но до того, чтобы все было в ажуре, понял, нет?

Я соглашаюсь, надеясь, что эти пытки скоро закончатся. Не хочется думать о том, что такое могла сказать ему Соня, так как, что бы она ему ни сказала, самым болезненным для него была бы правда.

Он смотрит на меня, не зная, как бы отстегать меня еще, надевает пальто и направляется к двери. Но прежде чем открыть ее, поворачивается и говорит:

– Я не собираюсь читать тебе проповедей. Я тебе не отец, но ты избрал плохой путь, самый плохой из всех – решил охмурить меня.

У меня не хватило смелости защищаться. Наверное, надо было сказать что-нибудь в свое оправдание, но я сдержался и поэтому был рад всему, в чем бы Соня меня ни обвинила. Тут же мне приходит на ум, что женщине в пальто с большими лацканами придется с нового месяца ходить значительно дальше в поисках своих видеокассет и что у нее не будет достаточного доверия к другим людям, чтобы попросить то, что ей нужно.

Без пятнадцати тысяч Эду и без этой работы единственное, что мне остается, – это воображаемый видеоклуб, который мне, возможно, подарит доктор Ибарра. Пока я решаю ничего не говорить матери. Меня вполне устраивает призрачный покой, в котором я ее нахожу, возвращаясь домой, проделав пешком весь путь от «Аполлона» до дома.

– Мне не нравится, что ты ходишь пешком ночью по неосвещенным улицам. С каждым днем ты все меньше испытываешь страх, и это плохо.

– Как дела с домами? – спрашиваю я ее.

– На пляже в районе Коста-Брава нашли труп, который мог бы быть трупом Эдуардо, – говорит мать. – Звонил его отец. Ему хотелось бы поговорить с тобой.

– Я устал, – отвечаю я. – Сегодня не хочу ничего слышать об Эдуардо.

Я разваливаюсь на диване, мать подходит ко мне и гладит по голове. Я принимаю эту ласку скрепя сердце, чего она не замечает, потому что теперь замечает лишь то, что ей хочется замечать.

– Ты правильно поступаешь, сын. Я не хочу, чтобы на тебя давили. Каким бы большим другом Эдуардо ты ни был, не в твоих силах вернуть его им.

Если бы не гнусавость в голосе матери, меня порадовала бы логичность ее суждения. Она приближает свое лицо к моему. Я знаю, что все любят своих матерей, и меня огорчает то, что она прислоняется своим лицом к моему, не имея причины заставлять меня сомневаться в моей любви к ней.

– Не могу себе представить, чем мог заниматься Эдуардо в районе Коста-Брава, – говорю я, поднимаясь с дивана, чтобы держаться на почтительном расстоянии.

– Ну и что с того, – говорит она. – Какое значение это имеет теперь?

– Честно говоря, я сомневаюсь в том, что это тело Эдуардо. Думаю, Эдуардо не собирается появляться ни живым, ни мертвым. – При этом я думаю не столько об Эдуардо, сколько о своей новой матери, смелой и ласковой матери конца второй половины дня и начала ночи в окружении теней сада и слухов, распространяемых теми, кто находится там, вдалеке, за туманной завесой и той завесой, которой нас накрывают те, кто вершит счастливыми и несчастными судьбами. – Особой причины веселиться нет, – говорю я с оттенком упрека, потому что она весела не из-за меня и не из-за того, что происходит в жизни, которой я живу, а от своих походов в туалет и возвращений из него.

– Предпочитаешь, чтобы я была печальной?

– Нет, нормальной.

– Ты хочешь, чтобы я не была бы ни печальной, ни веселой, так?

– Мне хотелось бы, чтобы твое настроение зависело от состояния твоей души.

– Ну и что? Состояние моей души и заставляет меня быть такой. Я не понимаю, что тебя беспокоит?

– Хорошо-хорошо, – говорю я, поднимаясь по лестнице в свою комнату.

Мать смотрит на меня, изменившись в лице.

– Мне приходится думать о нас обоих. Ты этого не понимаешь? И порой мне приходится нелегко. Жить вообще нелегко. Мне не хочется, чтобы ты это услышал. Не хочется об этом говорить. Но жить нелегко. Приходить к концу дня с грузом всего пережитого за этот день. Слово «терпеть». Ты его когда-нибудь слышал? Я не хочу, чтобы ты слышал подобные слова. Ты молод, ничего не знаешь, и нет причин для того, чтобы ты это знал.