Текст книги "Последнее послание из рая"

– Ты почему не едешь на Сьерра-Неваду? – спросил он меня. – Некоторые твои сверстники идут.

Я объяснил ему, что меня ужасает перспектива одеваться огородным пугалом. Так все-таки ехать или не ехать. Я уже видел царственные вершины Сьерра-Невады, покрытые чудесной белизной. Видел синюю куртку, разрезающую голубой ветер в небесной чистоте.

– Без достойного снаряжения я никуда не поеду, – повторил я.

Он не настаивал, пребывая в задумчивости, возможно, решая задачу, где его достать. Я, со своей стороны, подумал, что он устал от моей матери и мое присутствие на лыжной станции освободит от нее мистера Ноги. У меня создалось впечатление, что за период между подарком ботинок, новогоднего костюма и возможного подарка лыжного снаряжения побудительные мотивы сильно изменились. Меня продолжало радовать то, что я не открыл ему секрет якобы замеченного тела женщины в озере, и это заставляло его испытывать душевные муки, которые он уже не мог разделить ни со мной, ни с моей матерью. И чтобы он не забывал об этом, я время от времени, совсем уж некстати и как бы невзначай, спрашивал его, не ходил ли он снова на озеро. Как я и ожидал, он отрицательно качал головой, испытывая великие душевные муки от этого единственного небольшого воспоминания.

* * *

На свадьбу Тани я надел костюм, которым так и не воспользовался в новогодний праздник. К тому времени у меня уже выросло все, что должно было вырасти, и одежда могла отныне служить мне бесконечно долго, согласно мнению матери, к которому она в том, что касалось непосредственно ее самой, никогда особенно не прислушивалась.

Церемония состоялась весной в замке в нескольких километрах от нашего поселка, и я был просто ошеломлен, увидев ее в таком одеянии рядом с седовласым мужчиной, который, казалось, мог бы быть ее отцом. Впрочем, он был бы отцом совсем непохожим ни на Ветеринара, ни на моего собственного отца, который вообще и на отца-то похож никогда не был. Ни один из отцов, которых я когда-либо видел, таким не был.

Таня представила меня как близкого друга, друга, которого она очень любит, и он посмотрел на меня с высоты человека, носящего шелковые галстуки и костюмы, сшитые на заказ. Кроме того, он был обладателем серых, холодных глаз и лица, не знавшего улыбки по меньшей мере в течение последних десяти лет. Было заметно: он сделал перерыв между двумя деловыми встречами, чтобы исполнить формальности, которые позволяли ему взять в жены Таню. Ничего другого не наблюдалось. Я был пустым местом, и Ветеринар, который мог поднять на руки огромную собаку, не изменившись в лице, да еще и спасти ей жизнь, тоже был пустым местом. Марина шла с ним под руку. Цветы и листья деревьев отражались в ее глазах. Она была живописно призрачной, не от мира сего. Замок казался ее естественной обителью.

Эдуардо сказал, что не может больше выносить того, что происходит: «Сейчас со мной что-нибудь случится». На нем был такой же, как у меня, костюм, тоже черный, только на брюках не было отворота. Белокурые блестящие волосы золотыми ручейками ниспадали на лацканы пиджака.

– Тебе не кажется несколько претенциозным это место?

– Мне тут нравится, – ответил я. – Недалеко от поселка и очень живописно.

– Я еще не видел ни одной свадьбы, в которой не было бы чего-нибудь смешного, – сказал Эдуардо, темные очки которого пускали солнечных зайчиков.

– Ты думаешь, Таня будет счастлива?

– Это же гангстер, неужели не видишь? Сестра всегда хотела стать подружкой гангстера.

Каждый раз, когда я видел сон, Таня была в нем все более далекой, все более несбыточной мечтой, потому что ее мечты не имели ничего общего с моими.

Ее мечта была о богатстве, о внушительном черном «мерседесе», о шофере и секретаре и еще о телохранителе. А я уже знал, что, сколько бы я ни крутился, никогда этого ей дать не смогу.

– Он, должно быть, дурак, – изрек я Эду.

– Думаю, мне не придется работать. Я посвящу себя тому, чтобы быть его шурином. Он всерьез принял то, что я сверходаренный. Так что теперь жизнь моя устроена.

Я вновь посмотрел на гангстера. За это время он стал еще больше, раздулся от собственной важности. Он просто перерос самого себя. Он сам секретарь-телохранитель, шофер, автомобиль. А может быть, еще и яхта, шикарный дом, деньги в банке, бизнес, деловые переговоры, телефоны для ведения деловых переговоров, партнеры, совещания, стремительность. Как все это ему досталось? Как люди попадают на Луну? Таня уже была с ним на Луне, но все равно меня утешал этот в последний раз увиденный образ бледной девушки со светло-каштановыми волосами, удержавшийся в мире житейских мелочей.

– Дом, в котором они будут жить в Мексике, такой же большой, как этот замок, – сказал Эду. – У него и яхта есть, на которой он может плавать, куда захочет, есть лошади, собаки, короче, много чего. Я очень доволен тем, что породнился с ним. Несимпатичный мужик, – продолжал Эду. – С ним только соберешься поговорить, а он уже смотрит на тебя так, словно ты вот-вот скажешь глупость. Но глупость – это еще не все. Он умеет оценивать людей. Я хочу сказать, он сразу определяет, чего ты стоишь.

– А как с тобой, он уже оценил тебя? – спросил я.

Эду кивнул в знак согласия.

– Скоро я узнаю, сколько стою.

– А мне, – сказал я, – всегда казалось, что у людей, обладающих властью, нет внешних признаков власть имущих. В кино такое проходит, потому что каждый актер должен продемонстрировать определенное качество своего персонажа, но в реальной жизни мы похожи то на одно, то на другое, у нас нет необходимости показывать то, чем мы являемся, в этом нет смысла.

– Он гангстер и похож на гангстера. Ты похож на парня из среднего класса, который собирается поступать в среднюю школу, а я похож на нечто, не поддающееся классификации, и я именно такой. Или нет?

– Ты совсем не похож на парня из среднего класса? Не заблуждайся! Ты и впрямь так думаешь? Думаешь, что не похож? Ты такой же, как я.

– Не очень надолго, – ответил он.

Серый костюм его зятя закрывал газон замка и затмевал сияние дня.

– Нас отличает друг от друга честолюбие замыслов, – сказал Эду, имея в виду себя и меня.

– Ты будешь всего-навсего его рабом. Не предавайся иллюзиям, – сказал я неуверенно, боясь остаться в одиночестве по эту сторону жизни.

– Итак, она уже выскочила замуж, – сказала мать, едва я переступил порог дома.

С дивана поднялся мистер Ноги, протянул мне руку и с благодарностью пожал мою. Я с угрызением совести подумал о том, что освободил его от моей матери.

– Ну так как? Ты все-таки собираешься поехать с нами в горы? Я принес тебе снаряжение.

Меня крайне опечалила тоска во взгляде матери.

– Спасибо, но я туда не собираюсь, – ответил я и посмотрел на пакету стены.

– Не хочешь посмотреть, что в нем? – спросил он.

– Нет, правда. Это глупо – разворачивать его, чтобы потом снова заворачивать.

– Тебе не нужно его возвращать. Снаряжение мое. Вот уже два года.

– Мне не хочется ехать, серьезно.

– А каков собой жених? – прервала наш разговор мать.

– Его нужно видеть, он словно спустился с экрана телевизора, по которому показывают одну из послеобеденных картин.

– Он богат?

– У него шофер и телохранитель. Остальное можешь себе вообразить.

– Ну, конечно. Волчица в овечьей шкуре.

– Это ты о Тане говоришь?

– В глубине души она такая же, как и та. – Мать имела в виду Марину. – Они ухитряются и пальцем не пошевелить.

Им пришлось подвергнуть меня настоящим пыткам, чтобы я сказал то, что думаю, и думаю ли я, что мать тоже ничего не делает. Я этого не сказал, потому что мне больше всего хотелось, чтобы мать думала, что она делает что-то полезное, хотелось видеть ее удовлетворенной. Я вообще-то не испытывал особой симпатии к людям, которые много работают. С самого раннего детства я привык к людям, которым приходилось работать от случая к случаю, когда возникала потребность в деньгах, а настоящей работы они так и не имели. Я не мог вполне серьезно относиться к категории таких людей, как мистер Ноги, служба которых состояла лишь в том, чтобы круглый год в холод и жару демонстрировать себя. Да и операции Ветеринара не были таким уж рискованным делом, потому что это совсем не одно и то же – проводить вскрытия животных или людей. Курсы Эйлиена в Культурном центре, его исследования были чистейшей воды фантазиями, а работа моего отца, возможно, единственное реальное дело, оставалась для нас невидимой, она находилась в другом измерении, подобно гангстеру, подобно Мексике, подобно Тане.

* * *

Летом я не сдал отборочные экзамены, да к тому же мой отец сообщил, что больше не вернется в наш дом и что было бы лучше, если бы я приезжал повидаться с ним к нему домой. Он прислал моей матери письмо. Она его прочитала, смяла и бросила в камин, как это делают в телевизионных сериалах. Потом села на диван и погладила свои трико.

– Что теперь будем делать?

Я достал письмо и сел рядом с матерью. Так же, как это делается в сериалах, обнял ее за плечи и сказал:

– То же, что делали всегда, когда он был с нами.

– Ты в самом деле думаешь, что мы сможем продолжать жить как всегда?

– Конечно, да. Все образуется.

– Не понимаю, почему он так поступил. У него было все, и ничего не нужно было оставлять.

– Но ты же знаешь, что происходит, – сказал я.

Несколько секунд мы сидели молча.

– До сих пор, сынок, мы ни в чем не испытывали недостатка.

– Я не думаю, что он совсем откажется от нас.

– Не знаю, что тебе и сказать, я никак не ожидала, что дело до этого дойдет.

И тут я совершил самую большую глупость в своей жизни – спросил ее:

– Ты все еще любишь папу?

Она с испугом смотрела прямо мне в глаза, но меня не видела, хуже того, видела в моих глазах нечто, чего я сам не знал.

– Мама, что с тобой происходит?

Она не ответила мне ни тогда, ни в течение двух последующих дней. Кроны деревьев отбрасывали на окна кружевную тень. Из туалета шел запах альпийских сосен. Ботинки хрустели на недавно натертом полу, на кухне пока была провизия, за исключением пицц, которые приносил я, дети ходили в плавательные бассейны и возвращались оттуда с полотенцами на плечах. Птицы прятались в тени, а я должен был в поте лица готовиться к сентябрьским экзаменам. Но мать, казалось, ничего этого не замечала. Так что наконец я вошел в комнату и сказал ей:

– Ну, хватит глупостей. Ты должна знать, что в таких условиях мне претит оставаться в этом доме. Я ухожу.

– Подожди, – сказала она, – я вспоминала и думала.

– А теперь что, перестала?

– Да, теперь все вспомнилось.

– Ну тогда пойдем поужинаем в кафетерии «Ипер». Я приглашаю тебя откушать то, что захочешь.

Когда мы ехали туда, на вечерних улицах царило оживление. Из парков доносились звуки музыки, пахло шашлыками и жареными сардинами. Мать сказала:

– Думаешь, он будет счастлив?

– А не все ли равно, – ответил я.

– Нет, это не все равно. Я хочу, чтобы он был счастлив. Не хочу, чтобы за него пришлось беспокоиться.

Мы сели у большого окна, выходившего на автостоянку, на которой в этот час автомобилей было мало, преобладали мотоциклы, возле которых стояли группами парни с девушками. Дети, чьи родители подобно нам сидели в кафетерии, носились как угорелые. В небе висела желтая, большая луна, и к ней хвостом тянулись огни нашего поселка. Невидимый бриз шевелил кроны тополей, ив и сосен, которые я видел здесь с тех пор, как стал соображать. Мне захотелось сказать матери, что я ее люблю, но я сдержался, потому что она чувствовала себя хорошо и без этих излияний.

– С папой все в порядке, – сказал я. – Почему ты думаешь, что это не так? Он делает то, что хочет.

– Твой папа никогда не знал, что делает, но у него была опора – наш дом, мы с тобой. В конце концов он всегда должен был возвращаться сюда, чтобы поговорить со мной, увидеть тебя. Он тебя очень любит. И хотя он нас покидает, я уверена, что тебя он продолжает любить.

– Мама, ради Бога, это все пустяки. Нужно переговорить с адвокатом. Отец не может просто умыть руки подобно Пилату. Он многое тебе должен.

– Я немножко сэкономила и, наверное, поищу работу.

– Подожди, не будем торопиться. Не будем менять образ жизни с места в карьер.

Я почувствовал себя значительно лучше, когда увидел, что в кафетерий входит Эйлиен и осматривает столики пронизывающим взглядом черных глаз, которые делали его таким одухотворенным. Я ему сделал знак рукой.

– Зачем ты зовешь этого? – спросила мать. – Я не хочу ни с кем разговаривать.

Эйлиен сел за наш столик.

У матери хватило сил сказать ему, что я всегда с восхищением рассказывал ей о курсе, который он вел.

– Мне хотелось бы при случае послушать ваши лекции о любви, – добавила она с грустью.

Эйлиен провел рукой по волосам.

– Возможно, я объединю их в брошюру, – сказал он.

– Но это будет уже не то, – ответила мать. Она сидела на фоне звезд и огней, которые виднелись сквозь окно. – Фран говорит, что ты гипнотизируешь публику.

Я быстро понял, что Эйлиен может стать прекрасной заменой мистеру Ноги. Дело в том, что мистер Ноги давно перестал интересоваться моей матерью, а рикошетом и мной. Он уже больше никогда не останавливался, а лишь ограничивался взмахом руки в качестве приветствия, когда мы встречались во время пробежек. А мать возвращалась из гимнастического зала в расстроенных чувствах, жалуясь, что с ней там обращаются не должным образом. Приходящая домработница говорила в этих случаях, что «Джим-джаз» не достоин иметь таких посетителей, как моя мать, таких дисциплинированных и хороших. И в довершение всего ее бросил мой отец. А мне выпало при всем этом присутствовать, и что хотя не глубоко, но она все-таки презирала моего отца.

– Мой отец только что бросил нас, – тут же сказал я.

Мать покраснела, а Эйлиен посмотрел на нее таким взглядом, каким когда-то на меня, еще маленького, смотрел доктор, обследуя мое горло и говоря, что мне нужно оперировать аденоиды.

– Тебе нужно привнести порядок в хаос. Настал момент, когда ты должна продемонстрировать свою силу, свой из ряда вон выходящий ум, который способен проанализировать то, что происходит, и трансформировать ситуацию. Не думай, как это делают слабые люди, согнувшиеся под тяжестью ударов судьбы, перестань думать и надеяться на богов. Ты сама Бог.

– Уж конечно, – сказала мать.

– Что нас больше всего сейчас заботит, так это деньги, – добавил я.

– Вечная песня, – произнес Эйлиен. – Я вам скажу один секрет, который открыл для себя давным-давно: деньги есть повсюду.

Домой мы шли молча. Пересекли парк, переполненный большими группами молодых людей, освещенных луной. Ветерок продолжал покачивать тени в мире, насыщенном трепетом и жарой, полном звезд, человеческих грез – а может быть, и не человеческих – главным образом о деньгах.

* * *

Самым богатым человеком из плоти и крови, которого я когда-либо видел, был муж Тани, гангстер. И по вполне понятной причине Эду пошел легким путем, который предложил ему зять, и я вскоре уже видел его в «ауди» в костюмах из льняной ткани, которые скрывали его высокий рост. Очки, часы и пояс были из тех, что рекламируются в телепередачах.

Я еще планировал получить водительское удостоверение, а он уже его имел. Он показал мне его, закатанное в пластик и лежавшее в кожаном бумажнике от Картье. Я провел по нему рукой, как проводят по гладким блестящим перилам.

– Итак, ты уже в деле, – сказал я ему.

Он пожал плечами.

– Ничего особенного я не делаю. Фактически я только должен быть в пределах досягаемости, когда потребуюсь. Он не хочет, чтобы я бросал учебу.

– Это хорошо.

– Я ходил записываться в университет, и мне там не понравилось. Там кишмя кишат кретины.

– Мне кажется, ты собираешься растратить попусту свои великие умственные способности.

– Не знаю, – ответил он и опустил глаза, глядя на свои коричневые ботинки. Потом посмотрел на меня.

– Не думаю, что я создан для того, чтобы делать нечто особенное.

Да, Эду пребывал в растерянности, я – тоже, и к тому же не был готов встретить удары судьбы, как он. У меня не было ни отца, ни богатого зятя, который делал бы мне подарки, о которых я и мечтать не мог.

Так я его и оставил в утешительных муках благоденствия. Стоял июль, и солнце роняло мягкий свет на его ботинки, очки и светлый костюм, а его волос в золотистом свете вообще не было видно. Он открыл зеленую с металлическим блеском дверцу, вставил ключ зажигания, и машина начала медленно двигаться. Он и в самом деле был похож на принца. Перед тем как набрать скорость, он махнул мне в знак прощания рукой. А я остался в полном одиночестве, потому что ни небу во всем его летнем великолепии, ни прохладному плеску фонтанов не было никакого дела ни до моей матери, ни до меня. Неуверенность в нашем будущем растворялась в чем-то большом и безымянном.

Начав подсчитывать наши расходы, мы убедились, что расходуем больше, чем предполагали. Общие расходы по дому, приходящая домработница, короткие поездки матери по выходным дням, бензин для машины, ее капризы, мои капризы, мое неполноценное питание в Ипере и в пиццерии Соко-Минервы, новая одежда, экзамены на водительское удостоверение. Даже если бы мой отец что-нибудь и присылал нам, прожить не работая было довольно трудно.

«Пришло время менять образ жизни», – провозгласила моя мать и заплакала, что было совершенно естественно, ибо в течение многих лет она делала то, что делала, и отказаться от этого означало перестройку ее менталитета в целом и отношения к своему телу в частности. Меня угнетала мысль, что ей придется рано вставать и подчиняться какому-то начальнику.

Видимо, именно в этот день моя мать приняла самое жестокое решение в своей жизни.

Люди покидали поселок. Уже не было видно ни мистера Ноги, ни Эйлиена, а как-то утром я перестал слышать хриплый лай Одиссея. На дом Ветеринара под позолоченной пластинкой повесили объявление о том, что консультация закрыта в связи с уходом хозяина в отпуск. В муниципальном плавательном бассейне было по-настоящему приятно купаться, если не считать преследовавшей нас мысли о том, что мы, те, кто остался, где-то чего-то лишились.

В поселке, по-видимому, проживало около пятнадцати тысяч человек, которые в ближайшее время должны были пугающе расплодиться, о чем свидетельствовали беременные женщины, прогуливавшиеся вечерами по тропинке, и коляски с новорожденными с открытыми ножками, которые в недалеком будущем станут огромными волосатыми ножищами, как у меня. Казалось, пошел на убыль кризис рождаемости, который отражался на населении в то время, когда я учился в первом классе, и почти все мои сверстники, подобно мне, были единственными сыновьями. Семьи были либо вообще бездетными, либо имели всего по одному ребенку. Двое детей были исключением. В то время, в моем самом далеком детстве, в поселке не было молодежи, только взрослые и дети и практически ни одного старика, за исключением тех, которые приезжали навестить своих детей и внуков. Зимы были более холодными, вероятно, потому, что в поселке было меньше деревьев и меньше построек, и часто по утрам, идя в школу, мы скользили по тонкому, прозрачному как стекло льду. Ветер дул порывами со всех сторон, со стороны горного хребта, со стороны леса, и был еще один, который дул в сторону озера между прошлогодним жнивьем и небом.

Однажды утром в холодную и нагонявшую тоску погоду Ветеринарша сказала моей матери, что больше не может, что она не привыкла жить в чистом поле и не видеть на своем пути банков, кинотеатров и кафетериев на нижних этажах зданий и что она вот-вот умрет. «Я ненавижу все это», – сказала она, бросая взгляд на мрачное небо, нависшее над мрачным полем и над угрюмой солидностью наших шале. Меня вела за руку моя мать, а Эду – его, и когда моя мать сказала с таким же холодом, который тогда стоял, и с отчаянием в голосе: «Это то, что есть», – я бросился бежать к школьным дверям, чтобы затесаться в толпу ребят в таких же пальто, как мое, ожидавших, когда откроются двери, которые, в свою очередь, открывали доступ к запахам. Эти запахи, несмотря на усиленную вентиляцию, накапливались от наших головок, причесанных и смоченных одеколоном; от наших тел, помытых простым мылом; то же самое относилось и ко всем другим запахам, шедшим от того, чем мы рисовали, писали и стирали написанное в течение учебного дня.

Одежда тоже пропитывалась этим запахом, который был моим, но от этого не менее тошнотворным. Так что, возвратившись домой в это святилище порядка и благоухания, единственное, что я слышал от матери: «Марш в ванну!» – и шел по волнистому розовому коврику, положенному на сверкавший чистотой пол, залезал в горячую, не менее чистую ванну и играл там с резиновыми лошадками, что мне всегда очень нравилось. А когда я выходил оттуда во фланелевой пижамке и суконных тапочках, экран телевизора уже светился и многократно отражался от окон, выходивших на сад. А в саду все покрывала темнота, не считая пространства, освещенного фонарем, который мы зажигали с наступлением ночи. Но то, что освещал фонарь, было спокойно и одиноко, словно нас там и не было. А если смотреть на это долго, то возникало впечатление, что ты вообще не существуешь, что никто не знает, что ты там, и что вот-вот твоя мать, ты сам и красные языки пламени в камине начнут медленно-медленно вращаться в окружающем пространстве.

Начиная с шести часов тьма накрывала горы и черепичные крыши, а ночное небо украшалось звездами. А где-то далеко, очень далеко, возникали огни Мадрида, как возникают бриллианты, когда раскрывается рука, держащая их. И я думал, что там, внутри, находился мой отец, постоянно окруженный светом.

Летом я вообще ни о чем не думал, потому что лето думало за меня. Бассейн для плавания. Соседи в шортах и без рубашки в открытых гаражах. Велосипед – то идущий на подъем, то спускающийся по нашей улице, уклоняющийся от встреч с идущими по ней машинами. Голубое небо над красным навесом у остановки автобуса, над все еще не застроенным пустырем, над зелеными деревьями и над шале с бассейнами или без оных, с собаками или без собак, но с газонами, а также над кирпичами тех шале, которые строились, над цементом и лежащими на земле трубами. А еще немножко золотистого воздуха на лице моей матери, когда она решала принять солнечные ванны, сидя в шезлонге. Все это происходило только днем, и крики таких же детей, как я, и лай собак разносились по всей территории, на которую, увы, бриллианты из открытой руки не сыпались.

Тогда же моему другу Эду, дом которого образовывал треугольник с Ипером и Соко-Минервой, иначе говоря, был третьей точкой треугольника, которым ограничивался мой мир, был поставлен диагноз сверходаренного ребенка, и он был приглашен в привилегированную школу, куда должен был ездить на автобусе и носить форму. Мы продолжали оставаться друзьями и партнерами по играм, может быть, потому, что у него был всего один друг, а именно я. Но мы уже перестали быть одинаковыми. Теперь в нем было нечто такое, скажем так, что принадлежало к миру моего отца, к тому миру, который не был моим, и это заставляло меня думать о том, что я нахожусь в невыгодном положении.

Ему же наш поселок никогда особенно не нравился, так же как и его матери, которая его просто ненавидела. Что же касается меня, то я вообще не думал, нравится мне он или уже перестал нравиться. Это был мир, созданный раньше меня. Его сооружения были для меня такими же предшественниками, как пирамиды Египта.

* * *

Признак перемен был четкий, резкий и не вызывал сомнений, это был старый белый халат моей матери с ее именем на кармане, распростертый на кровати. Доктор Ибарра принял ее обратно в качестве ассистента, секретарши и заведующей регистратурой. Я видел, как она аккуратно сложила халат и осторожно положила в большую сумку. Видел, как она вышла из дома рано утром, когда мы, бывало, ограничивались тем, что слушали, лежа в кроватях, как соседи заводят машины, покрытые снегом зимой или тонким слоем пыли летом, цветочной пыльцой – весной и опавшими листьями – осенью. Еще не наступило время дружного листопада, который накрывал поселок ирреальным ковром, когда послышались шаги матери, направлявшейся по мощенной плитами дорожке к решетчатой калитке, после чего раздалось тарахтение нашего автомобиля. Вместе с матерью уходил в прошлое и весь наш привычный уклад жизни. Уходили мои детство, отрочество и все то, что мне давалось даром. Я был подавлен.

Подумалось о двух существах одновременно – об Уго и об Эйлиене. В тот же день, когда мне пришла в голову эта мысль, я направился к дому Ветеринара. Я бежал в шортах и с полотенцем для обтирания пота, как в прошлом году. Но от прошлого уже ничего не осталось. Хотя то, что мне встречалось на пути, не изменилось, изменилась суть вещей. Впрочем, когда я взбежал на холм и увидел перед собой группу шале, черных сверху и белых со стороны фасадов, среди которых находилось и шале Ветеринара, я понял, что бегу по прошлому, по тому, что уже свершилось, бегу по мертвому телу. А там, вдали, среди деревьев, прятались воспоминания о том доме, к которому я бежал.

Несмотря на то что было время консультаций, калитка оставалась закрытой, и не было видно, как это бывало раньше, людей, которые входили бы и выходили с собаками и кошками. Ни звука. Что-то странное, тяжелое и непонятное отделяло дом от того, что делалось вокруг него, от того, что изменялось при свете, от шума существования. Его уже не было в этом мире, вечернее солнце не освещало его, казалось, он находился в другом времени. И я заметил, убедившись в этом позднее, что я и сам начинал покидать этот реальный мир.

Черная входная дверь открылась тяжело и медленно, и в ней появилась Марина, на ее лице лежала печать отсутствия. Словно Эду и Таня не только уехали сами, но увезли с собой и ее. Длинные волнистые волосы поблекли, как на старых фотографиях. Звякнул звонок, означавший, что калитка открыта, и я вошел, не закрывая ее за собой, чтобы показать, что не собираюсь задерживаться. Из глубины дома мне навстречу выскочил Уго.

– Дома никого нет, – сказала Марина, явно включая и саму себя в число отсутствующих.

– Ладно, хорошо. Я только хотел поприветствовать вас, – сказал я, полностью поглощенный собакой.

– Муж на охоте. Приедет ночью со всеми этими окровавленными и мертвыми существами. Я не понимаю, как можно быть ветеринаром и в то же самое время охотником. Ты это понимаешь?

Беседка находилась за домом, и я подумал о беседке и о том, что было достаточно обогнуть дом, чтобы попасть в нее. Но что это за беседка без Тани. Я спросил об Эду:

– В котором часу Эдуардо возвращается домой?

– Последнее время он вообще не возвращается. Я его не видела уже пятнадцать дней.

– Да уж, – сказал я, думая о том, что он и меня-то звал лишь для того, чтобы вместе пойти в город, и для того, чтобы потом я, как раньше, тащил его домой, потного и бледного, с волосами прилипшими к черепу, что придавало ему печальный вид. Конечно, теперь я ему не был нужен, потому что все еще принадлежал миру, который уже перестал быть его.

Марина пригласила меня войти в дом и посмотрела назад, в сторону коридора, в глубине которого проходили детство и отрочество ее детей, да и мои тоже. А также всех тех, кто рос вместе с деревьями, со строящимися торговыми центрами, когда наши познания расширялись подобно огню на убранных полях.

Мне хотелось погулять с Уго. «Привет Угито», – сказал я ему, почесывая голову. По агатовым глазам и розовому языку можно было судить, что пес буквально задыхается. Хвост вилял во все стороны, Уго, которому было уже довольно много лет, был единственным, кто не старел, возможно, потому что у него не было на это времени. Да и вкусы его не менялись. Он всегда хотел одного и того же, того, что делало его счастливым. Он будет единственным, кто умрет, не проделав всего пути к смерти.

Марина протянула мне поводок.

– Ему будет полезно прогуляться вне дома. Но у меня нет времени для этого. Теперь все лежит на моих плечах, понимаешь? Я отвечаю за дом, собаку, домработницу, за все, за все, понимаешь? Все на моих плечах.

Она никогда не называла прислугу «девушкой» или «слугой, живущей при доме». У нее хватало такта называть ее «домработницей». Такое владение языком восхищало меня.

Я закрыл калитку, и мы с Уго начали спускаться с холма к тропинке. Несмотря на то что он буквально бесновался, когда видел, как бегают другие собаки, или когда по воздуху пролетал мяч, мы продолжали идти шагом в направлении рощицы.

– Ты так никогда и не меняешься, да? – сказал я ему, обратив внимание на то, что все, что казалось нормальным, постепенно становилось мне странным образом чуждым, словно я отдалялся от всего этого подобно еще не изобретенному спутнику земли. Моя мать еще не вернулась от дантиста. Ни она, ни я никогда не говорили, что она на работе, всегда либо «у дантиста», либо «в клинике». А когда она, наконец, возвращалась, то валилась на диван и спрашивала, как идут дела, а я пожимал в ответ плечами. И думал о том, что через год-два ее мускулатура опять станет дряблой и она уже не будет выставлять напоказ ни мощные икры, ни упругие щеки. И мне было жаль мою мать в будущем, такую непохожую на то, что было в прошлом. Иногда приходящая домработница оставалась, чтобы подождать ее, а когда видела, как она возвращается из того, другого, мира, в который жизнь забросила ее против воли, обнимала ее и громко говорила, что приготовила большущий флан,[3]3
  Сладкой блюдо из взбитых яиц и молока.


[Закрыть] который мы можем съесть, когда будем смотреть по телевизору кино.

Отец иногда звонил мне по телефону и просил приехать к нему в студию повидаться. Но мысль о том, что отец, который, как я (видел в течение всей моей жизни), приезжал и уезжал всегда в костюме и при галстуке, живет не в квартире, занимающей целый этаж, и не в отдельном доме, а именно в студии, казалась мне экстравагантной, и ехать к нему не очень хотелось.

Я ожидал появления Эйлиена там, где он обычно играл со своей собакой. Земля становилась все темнее по мере того, как дорожка уходила дальше в гущу сосен, а небо поднималось немного выше.

– Это место обособляет человека, правда? – прозвучал внезапно голос Эйлиена у меня за спиной. Его немецкая овчарка и мой Уго смотрели друг на друга. Наступала ночь.

– Я надеялся, что встречусь с тобой, – сказал я ему.

Мои слова явно польстили ему. Судя по всему, он только что принял душ и надушился, так что местами его тело еще было влажным. Подумалось, что женщинам непременно захочется заняться любовью с таким чистым и дородным мужчиной, который к тому же знал сотни вещей, которые другие мужчины либо игнорировали, либо презирали. Никто из тех, кого я знал, не потрудился разработать такую теорию любви, как он, и никого из них не заботило то, что ощущалось, но оставалось невидимым. Не то чтобы я верил в подобное, но от этого вопрос не казался мне менее интересным, чем все остальное. Невозможно соперничать в какой бы то ни было области с человеком, который верит. Мы медленно пошли по рощице.