Текст книги "О чем говорят кости. Убийства, войны и геноцид глазами судмедэксперта"

Часть вторая
Кигали
3–24 июня 1996 года

Глава 7
«Все знают, что здесь был геноцид»

Проснувшись в свое первое после возвращения утро в Руанде, я обнаружила, что неровности на тканевой отделке стен моего номера – следы от пулевых отверстий. Накануне вечером я подумала, что это могут быть следы мачете, но не стала присматриваться, потому что было темно, а я страдала от джетлага. Усталость также не позволила мне увидеть обширные пятна крови на стенах, ближе к потолку. Несомненно, персонал отеля приложил героические усилия, чтобы привести в порядок эту комнату, однако именно такая картина представала перед глазами постояльца, получившего номер «с видом на улицу» в отеле «Меридиан» в Кигали в 1996 году. Двумя годами ранее, во время геноцида, людей, прятавшихся в «Меридиане», обстреляли со стороны улицы, на которую выходил фасад отеля. Лучшим выбором был бы номер с окнами на бассейн, хотя как раз один из таких номеров через коридор от меня все еще был опечатан. Мне сказали, что перед тем как он снова станет доступен для гостей, там сделают капитальный ремонт.

Я вернулась в Руанду спустя три с половиной месяца после своего поспешного бегства из страны для участия в новой судебно-медицинской миссии, организованной «Врачами за права человека» для Международного уголовного трибунала ООН по Руанде. Это была короткая миссия, которая окончилась за месяц до того, как наша команда начала первые эксгумации в Боснии для Международного уголовного трибунала по бывшей Югославии. Если бы новая миссия в Руанду означала, что нужно провести четыре недели в Кибуе, я бы вряд ли поехала. Моя первая миссия стала для меня важным жизненным опытом, но после того как в феврале я стала свидетелем убийств на озере Киву, я начала думать о западной Руанде как о месте, где не просто может случиться что угодно, но действительно случается что угодно. Поэтому, когда Билл Хаглунд рассказал, что задачей этой миссии будет исследование объекта в Кигали, я решила поехать, поскольку воспринимала столицу как часть мирной и тихой восточной Руанды.

Прилетев в Кигали, я чувствовала себя настоящим ветераном, особенно на фоне остальных пассажиров, которые с удивлением рассматривали изрешеченный пулями аэропорт. Билл радостно махал нам – кроме меня в этой миссии работали Мелисса, Дин и Оуэн Битти, научный руководитель Дина. Не мешкая, Билл начал вводить нас в курс дела уже в машине, пока мы ехали сквозь прохладную и влажную ночь Кигали. Приходилось перекрикивать шум мотора и ветер, поэтому казалось, что Билл говорит о чем-то очень срочном, но мы не смогли разобрать почти ничего из его слов.

Три события, совпавшие с нашим приездом, развеяли мое благодушное настроение: в Заире были убиты трое швейцарских сотрудников гуманитарной миссии; в Бурунди кто-то объявил награду за головы американцев; и в Кигали ребенок нашел противопехотную мину на автобусной остановке. Оглядев пулевые отверстия в моем гостиничном номере в Кигали, я вспомнила то, о чем не следовало забывать: следи за собой, будь осторожен, здесь нет безопасных регионов.

Умом я понимала, что «Меридиан» не хочет или, скорее, не может потратиться на капитальный ремонт всех номеров, но я не хотела жить на одном месте преступления, пока мы расследуем другое. К счастью, оказалось, что «Меридиан» находится в достаточно неудобном для нас месте – от него сложно добраться до объекта нашей работы, поэтому в итоге было принято решение о переезде. Наша последняя ночь в «Меридиане» была неспокойной: даже без непосредственного контакта с останками или с судебно-медицинскими описаниями погибших меня беспокоили мысли о духах, которые все еще заперты в этих стенах.

И почему я думала, что Кигали будет сильно отличаться от Кибуе? В конце концов, мы приехали в Кигали, чтобы расследовать смерть людей, убитых во время геноцида. Как и в Кибуе, людей прицельно уничтожали. Однако в сельских районах вроде Кибуе организаторы загоняли людей на стадионы и в церкви, а в «более столичном» Кигали преступники использовали блокпосты, чтобы задерживать пешеходов, водителей и пассажиров под предлогом проверки документов. В национальных удостоверениях личности, которые в то время были у каждого руандийца, содержалась информация, имевшая для убийц определяющее значение, – пункт «Этническая принадлежность». Каждый руандийский гражданин был приписан к одной из трех групп – хуту, тутси или тва. Политики, спланировавшие геноцид, дали ясный сигнал: апрель 1994 года станет переломным моментом – теперь всех тутси, а также всех, кто имеет жену или мужа тутси, и любого, кто выступает за умеренную политику в отношении тутси, ждет смерть.

Экстремистская догма вдохновителей геноцида состояла в том, что этническая принадлежность каждого может быть безошибочно определена по сочетанию соответствующих только ей физических черт. В частности, хуту описывались как коренастые, темнокожие и широконосые, а тутси стереотипно считались высокими и прямоносыми обладателями светло-коричневой кожи. По иронии судьбы эти описания были наследием европейской колонизации Руанды конца XIX века. Когда на рубеже XIX и XX столетий Германия установила здесь свою колониальную администрацию, в Руанде существовало феодальное общество, состоящее как из земледельцев, так и скотоводов, а слова «хуту» и «тутси» обозначали скорее социальное положение людей, говоривших на одном языке и исповедовавших одну религию. Эти определения были изменчивы: положение человека в обществе менялось в зависимости от того, приобретал или терял он свой скот, из какой семьи происходили его или ее супруга или супруг. Для облегчения своей колониальной политики в духе «разделяй и властвуй» колонизаторы постепенно превратили эти гибкие термины в элементы жесткой классификации, основанной на популярных в конце 1800-х идеях о расовом превосходстве.

Следующая колониальная администрация, установленная уже Бельгией, в 1934 году ввела обязательные удостоверения личности, где «этническая принадлежность» тутси обычно признавалась за теми, кто владел более чем десятью головами крупного рогатого скота. Бельгийцы также восхваляли тутси как имеющих «почти европейскую» внешность, что, естественно, означало, что они превосходят других руандийцев и имеют привилегии при трудоустройстве в колониальную администрацию.

Я часто задавалась вопросом, зачем вообще было нужно указывать этническую принадлежность в удостоверении, если и так очевидно, кто, к примеру, тутси? На мой взгляд, наличие графы «Этническая принадлежность» разрушает как представления колониальных времен, так и догмы экстремистов, ставшие оправданием геноцида. Присутствие «этнической принадлежности» в идентифицирующем человека документе означает, видимо, что ее трудно определить на основании только внешности. Даже если этническую принадлежность выявляют исключительно на основании физических особенностей человека, смешанные браки между хуту и тутси фиксируются еще с доколониальных времен, поскольку исторически разные семьи стремились таким образом укрепить положение в обществе. Естественно, в 1994 году невозможно было описать тутси только как высоких, светлокожих и тонконосых людей, а хуту – как носителей противоположных признаков. Отсюда – необходимость в определении этнической принадлежности по идентифицирующим документам, что имело решающее значение даже для организаторов и подстрекателей геноцида, несмотря на то что по радио транслировали следующее: «Вы без труда узнаете тутси по тонкому носу».

Удостоверения личности имели особенно важное значение для Кигали, поскольку в условиях относительной социальной анонимности города люди не всегда знали, кто к какой этнической группе принадлежит. В период с апреля по июнь 1994 года, если кого-то останавливали на одном из контрольно-пропускных пунктов в Кигали и в его удостоверении личности значилось «тутси», этого человека задерживали или убивали на месте.

Мы исследовали территорию за гаражами на холмах в одном из индустриальных районов Кигали. Мы успели немного осмотреть окрестности, пока подъезжали к гаражу и парковались на пятачке, свободном от мусора – ржавых автомобильных остовов, банок из-под краски, резины, одежды и обуви. Мы с трудом преодолели эти завалы и добрались до калитки, за которой виднелась бегущая вниз по склону холма дорожка. Здания остались за нашими спинами, неподалеку виднелся поросший деревьями овраг, с тропой, идущей по его дну.

С вершины холма был виден не только овраг, но и пространство далеко за ним, и мне на секунду показалось, будто я парю над миром. На уровне глаз летали вороны, откуда-то снизу доносились звуки города, и единственное, что еще напоминало о близости земли, это два отдаленных темно-зеленых холма, почти что горы, окутанные туманом. Я напрягла глаза и посмотрела вниз, на выгребную яму в овраге. Все началось с того, что Билл обнаружил несколько тел на верхних уровнях, а затем, уже вместе со следователем МТР по этому делу Пьером Хютсом, попытался исследовать яму, спускаясь в нее на веревке. Как только прибыла наша команда, Дин, имевший навыки скалолаза и привезший с собой в Руанду по просьбе Билла специальное снаряжение, начал устанавливать альпинистскую страховочную систему. Страховка позволила Биллу и Пьеру добраться до дна ямы – а это, на секундочку, восемь метров. Билл и Пьер работали по очереди: пока один спускался на пару часов вниз, другой, стоя у верхнего края ямы, делал записи и подавал вниз бутылки с питьевой водой. Несколько патологоанатомов ждали нашего сигнала, чтобы прилететь и провести вскрытия, но все найденные останки представляли собой лишенные мягких тканей скелеты. Остальные члены группы занялись исследованием территории возле гаражей в надежде обнаружить захоронение с менее разложившимися трупами, чтобы патологоанатомы не прилетали зря.

Один информатор дал наводку, что вроде бы видел части человеческих тел в ямах на площадке у гаражей, – и нам пришлось разгрести кучу мусора, прежде чем мы смогли добраться непосредственно до земли и начать раскопки. Дело продвигалось тяжело: клещи, миазмы из выгребной ямы, бытовые резиновые перчатки как единственная защита рук от ржавого железа. Мы чуть было не надорвали спины, перетаскивая кузов грузовика с места на место, чтобы получить доступ то к одному, то к другому участку двора. У нас получалось передвигать его на несколько сантиметров за раз, но вытащить его за пределы наших раскопок нам было не под силу. Мы выкопали много пробных траншей, координаты которых Мелисса нанесла на карту. Тел не было. Зато мы расчистили мусор, что, видимо, вдохновило владельцев гаражей на аналогичный подвиг, так как они тоже принялись разгребать завалы.

В буквальном смысле несолоно хлебавши – мы остались без обеда – к пяти вечера мы, измотанные и огорченные, покинули гаражи. Билл решил, что если к следующему полудню мы не найдем человеческих останков или признаков их присутствия, то займемся скелетами, которые он с Пьером вытащил из выгребной ямы. После этого можно будет расширить зону поисков и отправиться в другие регионы Руанды. Не самое безопасное путешествие – мы как раз узнали, что на дороге в Кибуе были обнаружены мины. Билл сказал, что сам он не чувствует опасности, но не хочет навязывать свои представления о комфорте кому-либо еще. Он добавил, что, по его мнению, с нами ничего не случится, если мы будем передвигаться по главным дорогам. Я смотрела на Билла и думала о том, что дорога на Кибуе – это главная дорога.

Следующее утро не дало никаких результатов кроме того, что мы послужили отличным завтраком для местных комаров, поэтому Билл отозвал приглашение патологоанатомам. Прежде чем начать работать со скелетами из выгребной ямы, мы отправились в деревеньку Нтарама, что находилась примерно в 30–40 километрах к югу от Кигали. Нтарама известна своей красной почвой и церковью, которую превратили в весьма необычный памятник жертвам геноцида. Внутри церкви тела жертв оставлены лежать именно так, как они были обнаружены в 1994 году. Церковь и прилегающую территорию охраняли двое стариков. Как только они провели нас на простой церковный земляной двор, мы потеряли дар речи.

Главное здание уступало в размере церкви в Кибуе, но здесь была большая открытая площадка, где под брезентовым навесом стояли ряды сложенных друг на друга поддонов. На поддонах лежали груды костей, собранных местными жителями в окрестностях церкви. Кости были классифицированы по принципу однотипности – все плечевые вместе, все бедренные вместе, все черепа вместе и так далее, – примерно так же, как на старых фотографиях из Камбоджи. Подойдя к зданию церкви, я не знала, чего ожидать, пока сторожа жестами не предложили нам подойти ближе к окнам и дверям и заглянуть непосредственно внутрь. Я увидела там такие же скамьи без спинок, как в церкви Кибуе… но они были буквально окутаны… обвернуты мумифицированными и разлагающимися останками множества, множества людей. Одежда где-то прилипала к телам, где-то отваливалась и падала, и вся эта масса словно растекалась по помещению. Невозможно было понять, где заканчиваются тела и начинается пол. Пола вообще не было видно. В середине комнаты лежал матрас – видимо, послуживший кроватью кому-то из укрывшихся в церкви в последние дни жизни.

Двое стариков-охранников сказали нам, что мы можем фотографировать все что захотим. А я даже не смогла вытащить фотоаппарат из сумки, хотя не думаю, что когда-нибудь вид этой церкви сотрется из моей памяти. Мне казалось, что я стала свидетелем какого-то искажения времени и попала в прошлое, но в Кибуе так мог выглядеть тот просторный церковный зал до того, как местные вытащили из него все тела и захоронили их в большой могиле, с которой мы затем работали. В моей голове стояли образы множества церквей, стоящих рядами между Нтарамой и Кибуе, в каждой из которых творилось насилие и воцарялась смерть, и это видение было чудовищно тяжелым.

Церковь в Нтараме не только памятник, но и вещественное доказательство. Доказательство геноцида; доказательство того, что убийцы не удосуживались даже спрятать улики (из высокомерия или лени?); доказательство систематического, организованного характера убийств (людей буквально свозили в церкви и на стадионы). А лежащие на поддонах выбеленные солнцем кости – доказательство того, что даже те, кто смог выбежать из здания церкви, были убиты. Смерть настигла их на улице.

Нтарама не единственный подобный мемориал жертвам геноцида в Руанде. Другие мемориалы находятся под открытым небом: на больших платформах выставлены кости, собранные с обширных территорий. Судебные антропологи назовут такое смешивание костей нескольких людей комминглингом, или смешиванием образцов. Надо сказать, что судмедэксперты и следователи избегают комминглинга, поскольку это усложняет идентификацию. Означает ли это, что Руанда не уделяет достаточно внимания опознанию и возвращению останков родственникам? Не знаю… Может, такой подход связан с тем, что в большинстве случаев у погибших не осталось родственников. В 1994-м буквально вырезали семьями. Но все-таки… Разве не осталось людей, которые требуют установления личностей всех жертв, как в Боснии и Аргентине [3]3
  Возможно, имеется в виду геноцид селькнамов и других индейских народов Огненной Земли в конце XIX – начале XX века, в ходе которого было уничтожено практически все индейское население региона. Однако более вероятно, что речь о Грязной войне – комплексе репрессивных мер со стороны аргентинских властей против «неугодных», в первую очередь против оппозиционеров и противников военной диктатуры. Пик Грязной войны пришелся на конец 1970-х – начало 1980-х; всего за время правления военной хунты в Аргентине было уничтожено не менее 10 тысяч человек, еще порядка 30 тысяч бесследно исчезло, 60 тысяч подвергнуто длительному заключению и пыткам. В середине 1980-х Национальная комиссия по делу о массовом исчезновении людей (CONADEP) под руководством писателя Эрнесто Сабато опубликовала доклад под названием «Никогда больше», посвященный жертвам Грязной войны. (Прим. ред.)


[Закрыть]? Или же дело в том, что, несмотря на обращение в начале ХХ века большинства населения региона в католицизм и адаптации местных похоронных ритуалов, Руанда вернулась к оригинальным обрядам, предписывающим, в частности, оставлять усопших без погребения, на пустынных холмах, в болотах или пещерах?

Я смогла взглянуть на Нтараму иначе благодаря документальному фильму, в котором повзрослевшие дети одного из убитых встречаются с человеком, который считает, что знает, где лежат кости их отца. Он ведет их за церковь через заросли травы и указывает на участок земли, но они не находят там никаких костей. Дети просто стоят и плачут, уверенные, что их отец погиб именно на этом месте и что от него не осталось никакого следа. Их горе – зияющая пустота, бесконечно глубокая рана. Скорее всего, эти люди видели поддоны с костями, но все же решили увидеть то самое место, где был убит их отец. Мне кажется, что пускай церковь в Нтараме и предоставляет определенные доказательства, но это не те доказательства, что хоть как-то помогут обрести утешение родственникам пропавших без вести, будь то не вернувшихся с войны, исчезнувших вследствие природного бедствия или нераскрытого похищения в местном парке.

На следующий день после посещения церкви в Нтараме нас вызвали назад в Кигали. Нужно возобновить поиски за гаражами. Стоило нам прибыть на место, как туда прибежали следователи: информатор указал на новое место, ниже по холму от выгребной ямы. Можно ли его осмотреть? Мы принялись за работу. И, естественно, обнаружили тело. И еще одно. И еще. Как мрачно шутили в Руанде, у холмов есть трупы. Что ж, в каждой шутке есть доля правды.

Первое захоронение нашлось примерно на полпути вниз по склону, неподалеку от пешеходной тропки, поэтому было решено выставить охрану. В отличие от ганских миротворцев, охранявших объект в Кибуе, здесь эту функцию выполняли спортивные молодые люди в темно-синей форме и с дубинками – сотрудники компании KK Security («Везде, где вам нужна безопасность»), нанятые Трибуналом также для охраны ворот отеля «Амохоро» – новой штаб-квартиры МТР. Хотя совсем недалеко от нашего объекта постоянно проходило довольно много людей, лишь некоторые проявляли сдержанное любопытство относительно нашей деятельности. Все знают, что здесь был геноцид.

В течение дня мы обнаружили другие захоронения. Они были разбросаны по всему склону холма. Мы решили рассредоточиться и организовать работу: нам с Дином досталась могила у самого подножия холма, Биллу и Пьеру – выше, а Хосе Пабло – практически на вершине. К нам приставили по два помощника (в том числе Роберта, нашего диспетчера-полиглота из Кибуе): они расчищали склон от растительности, копали и выносили грунт. Оуэн фотографировал и снимал видео, а Мелисса работала с электронной картографической станцией, которую мы использовали еще в Кибуе. Только что прибывший из Сомали новый член команды, Дэйв Бьюкенен, фельдшер с Аляски, занимался «наведением картографического датчика», помогая Мелиссе наносить на карту местоположение каждого тела и очертания захоронений. Дэйв работал с большим энтузиазмом, стараясь передать все данные по контурам тела за двадцать минут – скорость, которая была невозможна в Кибуе. Результаты получались превосходные, особенно после того как Мелисса научилась с помощью компьютерной программы сглаживать края и задавать верные контуры для ног, рук и так далее. Процесс картографирования заметно улучшился. Также Мелисса начала использовать гарнитуру для связи с человеком, работающим с картографическим датчиком. Больше не надо было кричать, что, где и как лежит. В Кибуе каждый день с утра до вечера только и было слышно: «Верхушка головы!» – «Принято!» – «Шея!» – «Принято!», – и так с двадцати точек одновременно.

Когда мы работали с захоронением в Кигали, нам приходилось парковаться на улице перед гаражами, и в один из дней я обнаружила, что практически вплотную к гаражам располагается оживленный рынок. Бургомистр попросил нас производить транспортировку мешков с трупами как можно более «деликатно» – на нашем маршруте много магазинов и кафе, но как бы так сказать… Сам по себе мешок с трупом вряд ли можно назвать «деликатным», вдобавок мы были все в земле, да и пахло от нас так себе. В конце дня мы старались как можно быстрее пройти вестибюль нашего отеля, чтобы добраться до номера прежде, чем сотрудники или гости учуют нас. В эти моменты мне почему-то было очень смешно: на безупречно вежливое «Бонжур, здравствуйте, как ваши дела?» от персонала отеля мы бросали «Хорошо, спасибо» и, не сбавляя темпа, неслись в номера. Выглядело это, наверное, так себе, но обмениваться любезностями, когда ты источаешь «аромат» разложения, сдобренный нотками выгребной ямы, – так себе идея. Так что все реверансы строго после душа.

Условия работы на новом объекте также сильно отличалась от тех, что были в Кибуе. Мы находились рядом со штаб-квартирой Трибунала, и следователи часто приходили к нам – посмотреть, как идет работа и в чем вообще она заключается. Пьер был отличным переговорщиком между нашей командой и следователями, поскольку, будучи следователем-оперативником нидерландской полиции, умел объяснить важность судебно-медицинских доказательств. Благодаря этому визиты Трибунала не были слишком обременительны. Однажды несколько австралийских журналистов пришли на место захоронения, составив компанию австралийскому же следователю Трибунала. Среди нас быстро разнесся слух, что фамилия одной из журналисток – Боун, то есть по-английски буквально «Кость». Жизнь умеет шутить. Несмотря на явное волнение, журналистка мужественно спустилась по склону холма.

С нашей точки зрения, журналистка увидела «всего парочку костей»: в каждом захоронении лежало два-три полностью скелетированных тела. По этому признаку в судебно-медицинской экспертизе их можно классифицировать как «множественные могилы». В Кибуе мы спорили, сколько тел должно находиться в могиле, чтобы классифицировать ее как «массовое захоронение» или «братскую могилу». Кажется, мы решили, что более трех тел – это «массовое захоронение», а от двух до трех – «множественное». Хотя в итоге все согласились, что это вопрос, кхм, предпочтений.

Скелетированность останков, раскопанных нами в Кигали, объяснялась относительно малой глубиной захоронений, а также тем, что в каждой могиле находилось немного тел. Сразу после эксгумации у нескольких скелетов были обнаружены следы огнестрельных ранений. Мне стало интересно, что еще мы найдем в ходе расследования.