Текст книги "Фавориты Фортуны"

Внезапно Аврелия очнулась от своих мыслей, увидев, что Цезарь перегнулся через стол и со смехом щелкает пальцами перед ее лицом.

– Где ты была? – спросил он.

– Здесь – и везде, – ответила Аврелия. Встав, она почувствовала, что замерзла. – Я велю Бургунду принести тебе жаровню, Цезарь. В этой комнате очень холодно.

– Беспокойная натура, – любовно промолвил ей вслед Цезарь.

– Я не хочу, чтобы ты предстал перед Суллой, гнусавя и непрерывно чихая, – отозвалась мать.

Но тем утром он не чихал и не гнусавил. Молодой человек появился в доме Гнея Агенобарба за час до назначенного времени, готовый мерзнуть в атрии, только бы не опоздать. Действительно, управляющий, чрезвычайно угодливый грек с масленым взглядом, сообщил посетителю, что он пришел слишком рано, так не угодно ли ему подождать? Чувствуя, как мурашки бегают по коже, Цезарь кивнул и отвернулся от человека, который скоро станет знаменитым, – весь Рим будет знать Хрисогона.

Но Хрисогон не ушел – ему явно приглянулся красивый юноша, и у Цезаря хватило ума не сделать того, что так хотелось, – вбить зубы этого парня ему в горло. Вдруг его осенило. Он быстро вышел на лоджию, а управляющий слишком не любил холод, чтобы последовать за ним.

В этом доме имелись две лоджии, и та, на которой стоял Цезарь, рисуя на снегу полумесяцы носком своей сандалии на деревянной подошве, выходила не на Римский форум, а на Палатинский утес, в направлении спуска Виктории. Прямо над ним располагалась лоджия другого дома, которая буквально нависала над домом Агенобарба.

Цезарь наморщил лоб, вспоминая былых обитателей этого здания. Марк Ливий Друз, убитый в атрии своего дома десять лет назад. Так вот где все эти дети-сироты обитали под строгим надзором… Кого? Правильно, дочери этого Сервилия Цепиона, который утонул, возвращаясь из своей провинции! Гнеи? Да, Гнеи. И ее ужасной матери Порции Лицинианы! Уйма маленьких Сервилиев Цепионов и Порциев Катонов. Неправильных Порциев Катонов из ветви Салонианов, потомков раба. Теперь из них остался один. Вон он стоит, облокотившись на мраморную балюстраду, болезненно худенький мальчик с длинной шеей, что делало его похожим на аиста, и крупным носом, заметным даже на таком расстоянии. Грива прямых рыжих волос. Без сомнения, этот из рода Катона Цензора!

Все эти мысли указывали на одну черту Цезаря, которую при перечислении качеств сына пропустила мать: молодой Цезарь обожал сплетни и ничего не забывал.

– Досточтимый жрец, мой хозяин готов увидеться с тобой.

Цезарь с усмешкой повернулся и весело помахал рукой мальчику, стоящему на балконе Друза. Его очень позабавило то, что мальчик не отреагировал. Маленький Катон, наверное, был слишком изумлен, чтобы махнуть в ответ. Во временном жилище Суллы не было никого, кто бы нашел время подружиться с бедным парнем, похожим на птицу, потомком землевладельца из Тускула и раба-кельтибера.

Хотя Цезарь был подготовлен к виду диктатора Суллы, он все-таки испытал потрясение. Неудивительно, что Сулла не стал навещать Аврелию! «На его месте я тоже не показался бы ей на глаза», – подумал Цезарь и, ступая как можно тише, вошел в комнату.

Первая реакция Суллы: он посмотрел на молодого Цезаря как на незнакомого человека. Но это из-за безобразного пурпурного жреческого плаща и странного шлема из слоновой кости, создававшего впечатление лысины.

– Сними все это, – приказал Сулла и снова обратился к документам, разложенным на столе.

Когда Сулла поднял голову, жречонок исчез. Перед Луцием Корнелием Суллой стоял его давно умерший сын. Волосы у Суллы на руках и на затылке вздыбились. Из его горла вырвался сдавленный звук, и он с трудом поднялся на ноги. Золотистые кудри, большие голубые глаза, удлиненное лицо Цезарей, этот рост… Но потом затуманенное слезами зрение Суллы начало улавливать отличия. Высокие острые скулы Аврелии, впалые щеки, изящный рот со складками в уголках. Юноша старше, чем был Сулла-младший, когда умер. «Ох, Луций Корнелий, сын мой, почему ты умер?»

Диктатор смахнул слезы.

– На миг мне показалось, что передо мной стоит сын, – хрипло признался он и вздрогнул.

– Он был моим двоюродным братом.

– Помню, ты говорил, что он тебе нравится.

– Да.

– Больше, чем Марий-младший, – так ты говорил.

– Да.

– И ты написал поэму на его смерть, но сказал, что она недостаточно хороша, и не показал мне.

– Да, это правда.

Сулла снова опустился в кресло, руки его дрожали.

– Садись, мальчик. Вот сюда, здесь света побольше, и я могу тебя видеть. Глаза мои уже не те, что раньше.

Нужно внимательно слушать его! Он послан Великим Богом, чьим жрецом является.

– Что тебе сказал твой дядя Гай Котта?

– Только то, что я должен с тобой увидеться, Луций Корнелий.

– Зови меня Сулла – так все меня зовут.

– А меня все зовут Цезарь, даже моя мать.

– Ты – фламин Юпитера.

Что-то мелькнуло в тревожно знакомых глазах. Почему они такие знакомые, если глаза его сына были голубее и веселее? В этих глазах – гнев. Или боль? Нет, не боль. Гнев.

– Да, я – фламин Юпитера, – отозвался Цезарь.

– Люди, которые назначили тебя на эту должность, были врагами Рима.

– В то время, когда меня назначали, они не были врагами Рима.

– Это справедливо. – Сулла взял свое камышовое перо в золотой оправе, снова положил. – У тебя есть жена.

– Да.

– Она дочь Цинны.

– Да.

– Ты осуществил брачные отношения?

– Нет.

Встав из-за стола, Сулла подошел к окну, раскрытому настежь, несмотря на жуткий холод. Цезарь улыбнулся про себя, подумав, что бы сказала на это его мать: вот еще один человек, которому наплевать на стихии.

– Я приступил к восстановлению Республики, – заговорил Сулла, глядя из окна на статую Сципиона Африканского, водруженную на высокую колонну. Сейчас он и старый приземистый Сципион Африканский находились на одном уровне. – По причинам, полагаю, тебе понятным я решил начать с религии. Мы растеряли старые ценности и должны их вернуть. Я отменил всеобщие выборы жрецов и авгуров, включая великого понтифика. Политика и религия в Риме переплетены очень сложно, но я не хочу, чтобы религия оставалась служанкой политики, когда должно быть наоборот.

– Понимаю, – сказал Цезарь, не вставая с кресла. – Однако я считаю, что великого понтифика следует выбирать всеобщим голосованием.

– Что ты там считаешь, мальчик, меня не интересует.

– Тогда зачем я здесь?

– Да уж конечно не затем, чтобы делать мне умные замечания.

– Прости.

Сулла резко обернулся, зло посмотрел на жреца Юпитера:

– Ты нисколько меня не боишься, да?

Цезарь улыбнулся – такой похожей улыбкой! – улыбкой, которой радуются и сердце, и ум.

– Я, бывало, прятался в фальшивом потолке над нашей столовой и подглядывал, как ты разговариваешь с Аврелией. Времена изменились, изменились и обстоятельства. Но трудно бояться того, кого ты внезапно полюбил, когда узнал, что он не любовник твоей матери.

Эти слова вызвали такой взрыв хохота, что у Суллы снова появились слезы в глазах.

– Вот уж правда! Не был. Однажды я попытался, но она оказалась мудрее меня. У твоей матери мужской ум. Я не приношу счастья женщинам. Никогда не приносил. – Блеклые беспокойные глаза смотрели на Цезаря сверху вниз. – Ты тоже не принесешь счастья женщинам, хотя их будет очень много.

– Почему ты позвал меня, если не нуждаешься в моих советах?

– Чтобы положить конец нечестию. Говорят, ты родился в тот же самый день, когда сгорел храм Юпитера.

– Да.

– И как ты это понимаешь?

– Как хороший знак.

– К сожалению, коллегия понтификов и коллегия авгуров не согласны с тобой, юный Цезарь. Недавно они обсуждали тебя и твое служение и пришли к выводу, что имеет место некое нарушение традиций, которое и стало причиной разрушения храма Великого Бога.

Радость озарила лицо Цезаря.

– О, как я рад услышать то, что ты сейчас сказал!

– А что я сказал?

– Что я больше не фламин Юпитера.

– Я не говорил этого.

– Ты сказал! Ты сказал!

– Ты меня не так понял, мальчик. Ты определенно фламин Юпитера. Пятнадцать жрецов и пятнадцать авгуров пришли к такому выводу без тени сомнений.

Радость померкла.

– Лучше бы я был солдатом, – угрюмо проговорил Цезарь. – Я больше подхожу для этого.

– Кем бы ты хотел быть, не имеет значения. Значение имеет то, кем ты являешься. И кем является твоя жена.

Цезарь нахмурился, пытливо посмотрел на Суллу:

– Ты уже второй раз упомянул мою жену.

– Ты должен развестись с ней, – прямо сказал Сулла.

– Развестись с ней? Не могу!

– Почему?

– Мы поженились по обряду confarreatio.

– Существует такая вещь, как diffarreatio.

– Но почему я должен с ней разводиться?

– Потому что она – дочь Цинны. Оказывается, в мои законы относительно проскрибированных лиц и членов их семей вкралась небольшая неточность, касающаяся гражданского статуса несовершеннолетних детей. Жрецы и авгуры решили, что здесь вступает в силу lex Minicia. Это означает, что твоя жена – не римлянка и не патрицианка. Поэтому она не может быть фламиникой. Поскольку фламинат предусматривает служение божеству обоих супругов, законность ее положения так же важна, как и твоего. Ты обязан с ней развестись.

– Я не сделаю этого, – сказал Цезарь, вдруг нашедший выход из затруднительного положения.

– Ты сделаешь все, что я тебе прикажу, мальчик.

– Я не сделаю ничего, чего не должен делать.

Сморщенные губы медленно втянулись.

– Я – диктатор, – ровным голосом сказал Сулла. – Ты разведешься с женой.

– Я отказываюсь, – ответил Цезарь.

– Я могу заставить тебя сделать это, если потребуется.

– Как? – презрительно спросил Цезарь. – Ритуал diffarreatio требует моего полного согласия и сотрудничества.

Пора сломать хребет этому несносному мальчишке! Сулла показал Цезарю когтистое чудовище, которое жило в нем и которому впору выть на луну. Но при внезапном проявлении этого чудовища Сулла понял, почему глаза Цезаря так знакомы ему. Они были похожи на его собственные! Глядят на него равнодушно-холодным, пристальным взглядом змеи. И чудовище уползло внутрь. Впервые в жизни Сулла не нашел способа подчинить своей воле другого человека. Гнев, который должен был бы овладеть им, не приходил. Вынужденный смотреть на самого себя в лице кого-то другого, Луций Корнелий Сулла оказался бессилен.

Здесь можно действовать только убеждением.

– Я поклялся восстановить надлежащие этические нормы mos maiorum в религии, – сказал Сулла. – Рим будет чтить своих богов и заботиться о них так, как он это делал на заре Республики. Юпитер Всеблагой Всесильный недоволен. Тобой или, точнее, твоей женой. Ты – его особый жрец, и твоя жена – неотделимая часть твоего служения. Ты должен расстаться со своей женой и взять другую. Ты должен развестись с дочерью Цинны, неримлянкой.

– Нет, – сказал Цезарь.

– Тогда мне придется найти другое решение.

– Могу предложить одно, – тут же сказал Цезарь. – Пусть Юпитер Всесильный сам разведется со мной. Аннулируй мой фламинат.

– Я мог бы это сделать как диктатор, если бы не вовлек жрецов. Я связан их решением.

– В таком случае получается, – спокойно сказал Цезарь, – что мы зашли в тупик, да?

– Нет. Есть еще один выход.

– Убить меня.

– Именно.

– И кровь фламина Юпитера будет на твоих руках, Сулла.

– Нет, если тебя убьет кто-то другой. Я не согласен с греческой метафорой, Гай Юлий Цезарь. И наши римские боги тоже. Вину нельзя переложить на другого.

Цезарь обдумал его слова.

– Похоже, ты прав. Если ты прикажешь убить меня кому-то другому, вина падет на того человека. – Он поднялся с кресла, сразу став выше Суллы. – Тогда наш разговор окончен.

– Окончен. Если ты не передумаешь.

– Я не разведусь с женой.

– Тогда я прикажу убить тебя.

– Если сможешь, – сказал Цезарь и вышел.

– Ты забыл свои laena и apex, жрец! – крикнул ему вслед Сулла.

– Сохрани их для следующего фламина Юпитера.

Цезарь заставил себя идти домой медленно, гадая, как скоро Сулла придет в себя. То, что диктатор выбит из колеи, он увидел сразу. Очевидно, не многие осмеливались бросить вызов Луцию Корнелию Сулле.

Воздух был морозный, стояли холода, хотя и выпал снег. А мальчишеский жест – швырнуть плащ – лишил Цезаря теплого одеяния. А-а, не важно. Не умрет же он, пока идет от Палатина до Субуры. Намного важнее, как поступить дальше. Ибо Сулла прикажет его убить, в этом Цезарь нисколько не сомневался. Он вздохнул. Можно было бы сбежать. Хотя молодой Цезарь знал, что сумеет постоять за себя, он не строил иллюзий относительно того, кто из них победит, если он останется в Риме. Победит, конечно, Сулла. Однако в распоряжении Цезаря был по меньшей мере день. Диктатор, как и любой другой человек, находился во власти медленно работающей бюрократической машины. Он еще должен переговорить с одной из тех групп ничем не приметных людей, а для этого ему придется выкроить время в своем плотном расписании. Его вестибюль, как успел заметить Цезарь, полон клиентов, а не наемных убийц. Жизнь в Риме совсем не похожа на греческую трагедию: никаких пылких речей не произносят перед людьми, рвущимися вперед, точно свора собак с поводка. Когда Сулла найдет время, он отдаст приказ. Но не сейчас.

Цезарь вошел в квартиру матери, посинев от холода.

– Где твоя одежда? – ахнула Аврелия.

– У Суллы, – еле выговорил он онемевшими губами. – Я оставил ее для следующего фламина Юпитера. Мама, он сам показал мне, как можно избавиться от этого!

– Расскажи, – попросила она, усаживая сына возле жаровни.

Он все объяснил.

– О Цезарь, почему? – воскликнула Аврелия, когда он закончил свое повествование.

– Да ладно, мама, ты же сама знаешь почему. Я люблю свою жену. Это прежде всего. Все эти годы она жила с нами и смотрела на меня в ожидании внимания, какого не пожелали ей уделить ни отец, ни мать. Она всегда считала меня самым чудесным, что было в ее маленькой жизни. Как я могу отказаться от нее? Ведь она же дочь Цинны! Нищая! И даже больше не римлянка! Мама, я не хочу умирать. Лучше уж быть фламином Юпитера. Но есть вещи, за которые стоит умереть. Принципы. Долг римлянина-аристократа, о котором ты так настойчиво твердила мне. Я отвечаю за Цинниллу. Я не могу бросить ее! – Цезарь пожал плечами, повеселел. – Кроме того, это для меня выход. Раз я отказываюсь развестись с Цинниллой, следовательно, я неугоден Великому Богу в качестве его жреца. Поэтому я должен продолжать стоять на своем.

– До тех пор, пока Сулла не прикажет тебя убить.

– Это в руках Великого Бога, мама, ты знаешь. Я верю, что Фортуна дала мне случай и что я должен воспользоваться им. Мне просто нужно дожить до того дня, когда Сулла умрет. Как только он умрет, ни у кого не хватит смелости убить фламина Юпитера. И коллегия будет вынуждена снять с меня эти жреческие оковы. Мама, я не верю, будто Юпитер Всесильный хочет, чтобы я оставался его особым жрецом. Я верю, что у него для меня найдется другая работа, которая принесет Риму больше пользы.

Аврелия не стала спорить.

– Деньги. Тебе нужны будут деньги, Цезарь. – Она провела рукой по волосам, как всегда делала, когда пыталась решить финансовые вопросы. – Тебе потребуется более двух талантов серебром, потому что такова цена человека, занесенного в проскрипционные списки. Если тебя найдут там, где ты спрячешься, ты должен будешь заплатить значительно больше двух талантов, чтобы доносчик отпустил тебя. Трех талантов хватит, чтобы откупиться, и еще останется на что жить. Теперь другой вопрос: смогу ли я найти три таланта, не обращаясь к банкирам? Семьдесят пять тысяч сестерциев… Десять тысяч есть у меня в комнате. Сейчас наступил срок уплаты ренты, и я смогу собрать ее. Когда жильцы узнают, зачем мне срочно понадобились деньги, они заплатят. Они любят тебя, хотя почему они должны тебя любить, не знаю. Ты очень трудный ребенок и упрямый! Гай Матий может знать, где достать еще. И думаю, Луций Декумий держит у себя под кроватью горшок со своей неправедной добычей….

И Аврелия ушла, продолжая что-то говорить на ходу. Цезарь вздохнул, встал с кресла. Пора готовиться к бегству. А до этого нужно еще поговорить с Цинниллой, объяснить ей.

Он послал управляющего Евтиха за Луцием Декумием и позвал Бургунда.

Старый Гай Марий завещал Бургунда Цезарю. В то время Цезарь подозревал, что старик сделал это, чтобы навсегда сковать его цепями жреческого служения. Если каким-либо образом Цезарь освободится от своей должности, Бургунд должен будет убить его. Но конечно, Цезарь, обладавший неотразимым обаянием, вскоре сделал Бургунда своим человеком. В этом ему очень помогло то обстоятельство, что рослая служанка матери из племени арвернов, Кардикса, вцепилась в Бургунда мертвой хваткой. Этот германец из племени кимвров в возрасте восемнадцати лет попал в плен после сражения при Верцеллах. Теперь ему было тридцать семь, Кардиксе – сорок пять. Сколько еще она сможет приносить по сыну ежегодно? Это стало семейной шуткой. На данный момент сыновей родилось уже пятеро. Оба, и Бургунд, и Кардикса, были отпущены на волю, когда Цезарь надел тогу взрослого мужчины. Но этот акт освобождения ничего не изменил, кроме статуса супругов, которые теперь стали римскими гражданами (они были занесены в списки городской трибы Субураны, но их голоса практически не имели никакого веса). Аврелия, которая всегда была экономной и скрупулезно справедливой, выплачивала Кардиксе жалованье и считала, что Бургунду тоже полагается вознаграждение за труды. Все думали, что супруги копят эти деньги для своих сыновей, поскольку еда и жилье были им обеспечены.

– Цезарь, ты должен взять наши сбережения, – сказал Бургунд на своей скверной латыни. – Они тебе понадобятся.

Его хозяин был высокого роста для римлянина, шесть футов и два дюйма. Но Бургунд был на четыре дюйма выше и в два раза шире. Его честное лицо, по римским понятиям считавшееся некрасивым из-за слишком короткого и прямого носа и чересчур большого рта, хранило серьезное, даже торжественное выражение, когда он произносил это, но голубые глаза выдавали его любовь и уважение к юноше.

Цезарь улыбнулся Бургунду и покачал головой:

– Спасибо за предложение, но моя мать справится. Если нет – ну что ж, тогда я приму твои деньги и верну их с процентами.

Вошел Луций Декумий, в открытую дверь следом за ним ворвался снежный вихрь. Цезарь поспешил закончить разговор с Бургундом:

– Уложи вещи для нас обоих, Бургунд. Теплые вещи. Можешь взять дубинку. Я возьму отцовский меч.

О, как приятно иметь возможность сказать это! «Я возьму отцовский меч!» Есть вещи похуже, чем быть беглецом.

– Я знал, что этот человек держит на нас зло! – решительно сказал Луций Декумий, не упоминая, однако, о том времени, когда Сулла так напугал его взглядом, что он чуть с ума не сошел. – Я послал своих сыновей за деньгами, так что у тебя будет достаточно средств. – Он впился взглядом в спину уходящего Бургунда. – Послушай, Цезарь, ты не можешь уйти в такую погоду только с этим болваном! Мы с мальчиками тоже с тобой.

Ожидавший этого Цезарь посмотрел на Луция Декумия так, что пресек всякий протест.

– Нет, папочка, я не могу этого позволить. Чем больше нас будет, тем сильнее я стану привлекать внимание.

– Привлекать внимание? – ахнул Луций Декумий. – Как ты можешь не привлечь внимание с этим огромным дурнем? Оставь его дома, возьми меня вместо него, а? Никто не увидит старого Луция Декумия, он сольется со штукатуркой.

– В пределах Рима – да, – сказал Цезарь, с любовью улыбнувшись Декумию, – но среди сабинов, папочка, ты будешь торчать, как собачьи яйца. Мы с Бургундом справимся. И если я буду знать, что ты здесь присматриваешь за женщинами, мне будет спокойнее.

Поскольку это было справедливо, Луций Декумий, ворча, подчинился.

– С этими списками стало еще важнее, чтобы кто-то находился здесь и охранял женщин. У тети Юлии и Муции Терции нет никого, кроме нас. Я не думаю, будто что-то угрожает им на Квиринале. Все в Риме любят тетю Юлию. Кроме Суллы, поэтому следите и за ними. Моя мать… – тут Цезарь пожал плечами, – моя мать постоит за себя сама, это и хорошо и плохо, когда дело касается Суллы. Если обстоятельства изменятся, если, например, Сулла решит занести меня в списки, а из-за меня и мою мать, тогда поручаю тебе спрятать моих домашних. – Цезарь усмехнулся. – Мы вложили слишком много денег в мальчиков Кардиксы, чтобы смотреть, как государство Суллы будет наживаться на них.

– С ними ничего не случится, Павлинчик.

– Спасибо, папочка. – Цезарь уже думал о другом. – Я должен попросить тебя нанять пару мулов и взять лошадей из конюшни.

Это был секрет Цезаря, часть его жизни, о которой знали только Бургунд и Луций Декумий. Фламину Юпитера запрещалось касаться лошади, но с того времени, как старый Гай Марий научил его ездить верхом, Цезарь просто влюбился в ощущение скорости. Ему нравилось чувствовать под собой мощное тело коня. Хотя он не был богат, имея лишь землю, но определенная сумма денег ему принадлежала – сумма, которую мать не трогала ни при каких обстоятельствах. Деньги перешли к нему по завещанию отца. Эти средства позволяли Цезарю, не обращаясь к Аврелии, покупать все, что требовалось. И Цезарь приобрел себе коня. Совершенно особенного коня.

Цезарь нашел в себе силы подчиниться диктату жречества во всем, кроме одного. Поскольку он был безразличен к гастрономическим изыскам, однообразие рациона его не раздражало, и хотя ему не раз хотелось вынуть отцовский меч из сундука, где он хранился, и помахать им над головой, он сдерживал себя. Единственное, от чего он не смог отказаться, была его любовь к лошадям и верховой езде. Почему? Да потому, что существует связь между двумя живыми существами и совершенством результата. Итак, Цезарь купил красивого гнедого мерина, быстрого, как северный ветер Борей, и назвал его Буцефал, в память о легендарном коне Александра Великого. Это животное стало самой большой радостью в его жизни. Всякий раз, когда Цезарю удавалось улизнуть из дому, он шел к Капенским воротам, за которыми Бургунд или Луций Декумий ждали его с Буцефалом. И он мчался вдоль бечевника по берегу Тибра, не думая, что может разбиться или сломать себе что-нибудь, объезжая волов, которые тянули баржи вверх по реке. А потом, когда это ему надоедало, он, слившись со своим любимым Буцефалом, летел сломя голову через поля, одним махом преодолевая каменные ограды. Многие знали о существовании коня, но никто не знал всадника, потому что на нем были штаны, как у сумасшедшего галата, а голова и лицо были замотаны мидийским шарфом.

Тайные скачки вносили в жизнь элемент риска, в котором Цезарь нуждался, сам того не сознавая. Он просто думал, что очень здорово дурачить Рим и подвергать опасности свой фламинат. Почитая и уважая Великого Бога, Цезарь также знал, что у него сложились собственные, особенные отношения с Юпитером Всеблагим Всесильным. Его предок Эней был сыном богини любви Венеры, а отцом Венеры был Юпитер Всесильный. Поэтому Юпитер понимал, Юпитер разрешал, Юпитер знал, что у его земного слуги была капля священного ихора в венах. Во всем другом Цезарь строго придерживался всех установлений. А платой за это стал Буцефал, общность с другим живым существом, намного более ценным для молодого Цезаря, чем все женщины Субуры.

С наступлением ночи он был готов ехать. Луций Декумий и его сыновья привезли к Квиринальским воротам в ручной тачке семьдесят шесть тысяч сестерциев, которые удалось собрать Аврелии. Два других преданных члена братства перекрестка отправились в конюшни на Септе, где Цезарь держал своих лошадей, и окольными путями вывели их за Сервиеву стену.

– Мне бы очень хотелось, – сказала Аврелия, не показывая своего беспокойства, – чтобы ты ехал на менее приметном животном, чем тот гнедой, на котором ты носишься по всему Лацию.

Цезарь разинул рот от изумления, икнул и захохотал. Закончив смеяться, он сказал, вытирая выступившие слезы:

– Не верю! Мама, как давно ты знаешь о Буцефале?

– Значит, так ты его зовешь? – фыркнула она. – Сын мой, твоя мания величия не соответствует жреческой должности. – Глаза ее блеснули. – Я всегда знала. Я даже знаю ту неприлично высокую цену, которую ты заплатил за него, – пятьдесят тысяч сестерциев! Ты неисправимый транжира, Цезарь, и я не понимаю, где ты взял деньги. Определенно не у меня.

Он обнял ее, поцеловал ее широкий, гладкий лоб.

– Хорошо, мама, обещаю, что отныне только ты будешь следить за моими счетами. Но мне все-таки интересно, откуда ты узнала о Буцефале.

– У меня много источников информации, – ответила Аврелия, улыбаясь. – Ведь я двадцать три года прожила в Субуре. – Став серьезной, она внимательно посмотрела на него. – Ты еще не повидался с малышкой Цинниллой, и она волнуется. Она знает, что-то не так, хотя я отослала ее в детскую.

Вздох, хмурое лицо, во взгляде – мольба о помощи.

– Что я скажу ей, мама?

– Скажи ей правду, Цезарь. Ей уже двенадцать лет.

Циннилла занимала прежнюю комнату Кардиксы, под лестницей, которая вела на верхние этажи, выходящие на улицу Патрициев. Кардикса теперь жила с Бургундом и сыновьями в отдельных комнатах, которые Цезарь с удовольствием спроектировал и собственноручно построил над жилищем слуг.

Когда Цезарь вошел, его жена сидела у ткацкого станка и прилежно ткала тускло-коричневую мохнатую ткань для своего облачения фламиники, и почему-то при виде этого непривлекательного куска ткани сердце Цезаря сжалось.

– О, как это несправедливо! – воскликнул он, схватил девочку и, найдя единственное место – маленькую кровать, сел, усадив ее к себе на колени.

Цезарь считал Цинниллу утонченно красивой, хотя сам он был слишком молод, чтобы находить эту распускавшуюся женственность притягательной. Ему нравились женщины намного старше. Но для того, кто всю жизнь был окружен высокими, стройными, красивыми людьми, чуть полноватая смуглая крошка обладала неотразимым обаянием. Цезарь не мог понять своих чувств к ней. Она жила в доме уже пять лет как его сестра. Но он всегда знал, что она его жена и что, когда Аврелия позволит, он заберет ее из этой комнаты в свою постель. Мораль тут ни при чем. Это – логика. Вот она его сестра, а через минуту будет его женой. Конечно, все восточные цари так поступают – женятся на своих сестрах. Но Цезарь слышал, что в семьях Птолемеев и Митридатов царит вражда, что братья борются с сестрами, как дикие звери. А Цезарь никогда не ссорился с Цинниллой. Не больше, чем со своими родными сестрами. Аврелия не допустила бы этого.

– Ты уезжаешь, Цезарь? – спросила Циннилла.

Прядь волос упала ей на лоб. Цезарь откинул ее и продолжал гладить жену по голове, словно она была любимым домашним животным. Его движения были ритмичными, успокаивающими, чувственными. Девочка закрыла глаза и удобно устроилась на его согнутой руке.

– Ну-ну, не спи! – резко воскликнул он, встряхнув ее. – Я знаю, что тебе давно пора спать, но я должен поговорить с тобой. Да, это правда, я уезжаю.

– Что происходит все эти дни? Это связано с теми списками? Аврелия говорит, что мой брат сбежал в Испанию.

– Это связано не столько с проскрипциями, Циннилла, сколько с Суллой. Я должен уехать, потому что он имеет основания сомневаться в законности моего жреческого статуса.

Она улыбнулась, при этом пухлая верхняя губа поднялась, обнажив складочку на ее внутренней стороне. Многие, кто знал Цинниллу, находили это очаровательным.

– Ты, наверное, счастлив. Ведь ты же не хочешь быть фламином Юпитера.

– Но я все еще фламин Юпитера, – вздохнул Цезарь. – Жрецы утверждают, что проблема в тебе.

Он отодвинул ее от себя и усадил прямо, чтобы видеть лицо.

– Ты знаешь о сегодняшнем положении твоей семьи. Есть одна вещь, которой ты можешь не понять: когда твой отец был объявлен вне закона, он перестал быть римским гражданином.

– Да, я понимаю, почему Сулла может отнять все наше имущество. Но мой отец умер задолго до того, как вернулся Сулла, – сказала Циннилла, которая не отличалась острым умом. – Как же он мог потерять гражданство?

– Законы Суллы о проскрипциях автоматически лишают гражданства осужденных, хотя некоторые из них были уже давно мертвы, когда Сулла вносил в списки их имена: Марий-младший, твой отец, преторы Каррина и Дамасипп – и множество других. Этот факт никак не повлиял на потерю ими гражданства.

– Не думаю, что это справедливо.

– Я согласен, Циннилла. – Цезарь продолжал говорить, надеясь, что ему удастся доступно объяснить ей происходящее. – Твой брат был уже совершеннолетним, когда твоего отца осудили, поэтому он сохраняет статус римского гражданина. Просто он не имеет права наследовать ни денег, ни семейного имущества, не может избираться курульным магистратом. Однако с тобой дело обстоит иначе.

– Почему? Потому что я девочка?

– Нет, потому что ты несовершеннолетняя. Твой пол не имеет значения. Lex Minicia de liberis гласит, что дети родителей, один из которых неримлянин, должны принять гражданство родителя-неримлянина. Это значит, по крайней мере согласно толкованию жрецов, что теперь у тебя статус иностранки.

Девочка задрожала, но не заплакала, ее огромные темные глаза смотрели в лицо Цезаря с болезненным предчувствием.

– Ой! И это значит, что я больше не жена тебе?

– Нет, Циннилла, конечно нет. Ты – моя жена, пока кто-нибудь из нас не умрет, потому что нас поженили по старинному обряду. Никакой закон не запрещает римлянину жениться на неримлянке, поэтому наш брак не подвергается сомнению. Что вызывает сомнения, это твой гражданский статус. Это тебе ясно?

– Думаю, ясно. – Лицо ее оставалось сосредоточенным. – Значит ли это, что, если у нас с тобой будут дети, они не будут римскими гражданами?

– Согласно lex Minicia – да.

– О Цезарь, это ужасно!

– Да.

– Но ведь я – патрицианка!

– Больше нет, Циннилла.

– Что же мне делать?

– На данный момент – ничего. Но Сулла знает, что должен внести уточнения в свои законы в этой части, поэтому нам остается лишь надеяться, что наши дети будут считаться римлянами. Даже если ты не римлянка. – Он чуть прижал ее к себе. – Сегодня Сулла приказал мне развестись с тобой.

Вот теперь хлынули слезы, молчаливые, трагические. Даже в восемнадцать лет Цезарь считал женские слезы досадной неизбежностью, когда он уставал от очередной подруги или она вдруг обнаруживала, что он завел интрижку на стороне. Такие слезы злили его, испытывали его вспыльчивый характер. Хотя он и научился контролировать свой нрав, но раздражение всегда вырывалось наружу, когда женщины принимались плакать. И результат был оглушительным – для плачущей. Но слезы Цинниллы были вызваны настоящим горем, и злость Цезаря была направлена только против Суллы, ставшего его причиной.

– Все хорошо, моя любимая малышка, – сказал он, прижав ее к груди, – я не разведусь с тобой, даже если Юпитер Всесильный явится мне самолично и прикажет это сделать! Даже если я проживу тысячу лет, я не разведусь с тобой!