Текст книги "Фавориты Фортуны"

– Никогда не уступала, – ответила мать Цезаря.

Хрисогон тоже присутствовал, отмеривая определенную дозу лести каждому члену делегации. Он начинал завоевывать репутацию одного из главных спекулянтов на проскрипциях и нажил себе огромное состояние. Вошел слуга, что-то прошептал ему на ухо. Хрисогон направился к большой двойной двери, ведущей в атрий Суллы. И отступил в сторону, приглашая собравшихся войти.

Сулла ждал их. У него было плохое настроение. Он понимал, что его перехитрила кучка женщин, и сердился, потому что не знал, сможет ли противостоять им. Это несправедливо! Жена и дочь умоляли, уговаривали, были недовольны, давали ему понять, что, если он выполнит эту их маленькую просьбу, они будут в вечном долгу перед ним, а если откажет – очень рассердятся. Далматика вела себя не столь решительно. Нет сомнения, Скавр недурно вышколил ее за годы затворничества. Но Корнелия Сулла – его кровь, и это было заметно. Фурия! И как Мамерк справляется с ней, да еще умудряется выглядеть таким счастливым? Вероятно, потому, что он никогда ей не перечит. Умница. «Что мы только не делаем, лишь бы сохранить гармонию в семье! – подумал Сулла. – Да и я сам чего бы не сделал для этого!»

Однако происходящее внесло хоть какое-то разнообразие в длинную и безотрадную череду обязанностей диктатора. О, как ему все надоело! Надоело, надоело, надоело… В Риме ему всегда было скучно. Выслушивать льстивые речи, вызывать в воображении картины вечеринок, которые он не мог посетить, общество, в которое он не мог войти… Метробий. Всегда, всегда все его мысли заканчивались воспоминанием о Метробии. Они не виделись вот уже… сколько же? Кажется, последний раз Сулла видел его в толпе во время своего триумфа? Во время консульской инаугурации? Неужели он забыл?

Но зато Сулла очень хорошо помнил, когда увидел юного грека впервые. На той вечеринке, когда сам Сулла был одет горгоной Медузой с париком из живых змей. Как все визжали! Но только не Метробий. Восхитительный купидончик с шафрановой краской, стекавшей по ляжкам, и попкой, самой сладкой в мире…

Делегация вошла в комнату. С того места, где стоял Сулла – а стоял он за огромным аквамариновым прямоугольным бассейном, – он мог хорошо разглядеть всех присутствующих. Вероятно, потому, что ум его был занят театром, вошедшие показались ему не официальной делегацией, а яркой карнавальной группой во главе с великолепной женщиной в розовом, его любимом цвете. И как умно с ее стороны окружить себя людьми в белом, оттененном пурпуром!

Мир обязанностей диктатора исчез, а с ним и плохое настроение Суллы. Лицо его посветлело, он издал радостный возглас:

– Чудесно! Даже лучше, чем пьеса или игры! Нет-нет, ближе не подходите! Стойте на той стороне бассейна! Аврелия, выйди вперед. Я хочу, чтобы ты была как высокая, стройная роза. Весталки пусть встанут справа. А самая молодая – позади Аврелии. Я хочу, чтобы Аврелия была на белом фоне. Да, правильно, хорошо! А теперь вы, ребята, давайте налево. Молодой Луций Котта – тоже за спину Аврелии. Он самый младший, и я не думаю, что он возьмет слово. Мне нравится пурпур на ваших тогах, но ты, Мамерк, портишь картину. Тебе надо было отказаться от toga praetexta, а то многовато пурпура. Поэтому ты встань слева позади всех. – Диктатор потрогал рукой подбородок и стал пристально рассматривать всех, потом кивнул. – Хорошо! Мне нравится! Однако мне тоже требуется романтический ореол, не правда ли? А то я тут совсем один, выгляжу, как Мамерк в своей praetexta, и такой же мрачный!

Он хлопнул в ладоши. Из-за задних рядов делегации вынырнул Хрисогон, отвешивая поклоны.

– Хрисогон, приведи сюда моих ликторов – в малиновых туниках, а не в скучных старых белых тогах! И тащи египетское кресло. То, с крокодилами вместо подлокотников и со змеями вместо спинки. И невысокий подиум. Да, у меня должен быть небольшой подиум! Покрой его пурпуром, да настоящим, а не твоей подделкой. Поторопись!

Делегация, стоявшая молча, уже смирилась с тем, что придется долго ждать, пока все приказания не будут исполнены. Но Хрисогон не зря был управляющим диктатора. В комнату быстро вошли двадцать четыре ликтора в малиновых туниках с топорами в фасциях. Их лица были заученно безучастны. За ними следом четверо здоровых рабов внесли небольшой подиум, водрузили его точно в центр позади бассейна, аккуратно накрыли тирской пурпурной тканью, такой темной, что она казалась почти черной. Потом появилось кресло – великолепная вещь из полированного черного дерева с позолотой. В глаза кобр с раздутыми капюшонами были вставлены рубины, а глаза крокодилов сияли изумрудами. В центре спинки переливался великолепный многоцветный скарабей.

Когда сцена была готова, Сулла обратился к ликторам:

– Мне нравятся топоры в пучках прутьев. Я рад тому, что я – диктатор и обладаю властью отправлять правосудие в пределах моих владений! Ну что ж, посмотрим… Двенадцать слева от меня, и двенадцать – справа. В линию, мальчики, поближе друг к другу. Встаньте так, чтобы получилась выгнутая дуга… Хорошо, хорошо! – Он повернулся к делегации, посмотрел на нее, нахмурился. – Нет, что-то не так! А, вот оно! Я не вижу ног Аврелии. Хрисогон! Принеси ту золотую скамеечку, которую я стащил у Митридата. Я хочу, чтобы Аврелия стояла на ней. Иди. Живо!

И вот наконец все завершено и диктатор удовлетворен. Сулла опустился в кресло с крокодилами и змеями на невысоком подиуме, накрытом тирским пурпуром, очевидно забыв, что ему подобало бы сидеть в простом курульном кресле из слоновой кости. Не то чтобы кто-либо из присутствующих испытывал желание покритиковать. Важно было то, что сам диктатор очень радовался. А это давало надежду на благоприятный исход.

– Говорите! – приказал он звучным голосом.

– Луций Корнелий, мой сын умирает…

– Громче, Аврелия! Играй так, чтобы слышали зрители с кавеи!

– Луций Корнелий, мой сын умирает! Я пришла с моими друзьями умолять тебя простить его!

– Твои друзья? Все эти люди – твои друзья? – спросил он, удивляясь слегка наигранно.

– Они все – мои друзья. Они присоединяются ко мне и тоже просят, чтобы ты позволил моему сыну вернуться домой, пока он не умер. – Аврелия произнесла эти слова отчетливо, так чтобы ее слышали на воображаемой кавее. Она снова стала собой. Если Сулла хочет греческую трагедию, он ее получит! Она простерла к нему руки, розовая ткань соскользнула и оголила матовую кожу. – Луций Корнелий, Цезарю только восемнадцать лет! Он мой единственный сын!

В ее голосе послышались рыдания. Они дойдут до кавеи, если именно этого хотел Сулла!

– Ты же видел моего сына. Бог! Римский бог! Потомок Венеры, достойный богини! И такой смелый! Разве он не доказал свою смелость, бросив вызов тебе, величайшему человеку в мире? Испугался ли он? Нет!

– О, это великолепно! – воскликнул Сулла. – Я и не знал, что у тебя такой талант, Аврелия! Продолжай так же, продолжай!

– Луций Корнелий, умоляю тебя! Спаси моего сына! – Ей удалось повернуться на крохотной скамеечке, она протянула руки к Фонтее, взглядом умоляя эту женщину поддержать ее игру. – Молю Фонтею, старшую весталку Рима, чтобы она также попросила за моего сына!

К счастью, к этому моменту прочие участники сцены начали выходить из состояния оцепенения и вновь обрели дар речи. Фонтея воздела руки, постаралась придать лицу страдальческое выражение, чего не делала лет с четырех.

– Спаси его, Луций Корнелий! – воскликнула она. – Спаси его!

– Спаси его! – прошептала Фабия.

– Спаси его! – крикнула Лициния.

Семнадцатилетняя Юлия Страбона переиграла всех, залившись слезами.

– Ради Рима, Луций Корнелий! Спаси его ради Рима! – раздался громогласный голос Гая Котты – голос, которым был знаменит его отец. – Мы просим тебя, спаси его!

– Для Рима, Луций Корнелий! – выкрикнул Марк Котта.

– Для Рима, Луций Корнелий! – рявкнул Луций Котта.

Последним оказался Мамерк, который проблеял:

– Спаси его!

Молчание. Одна сторона смотрела на другую. Сулла сидел в своем кресле прямо, правая нога выставлена чуть вперед – классическая римская поза. Подбородок поджат, брови насуплены. Он ждал. И вдруг: «Нет!»

Все действо опять повторилось.

И снова: «Нет!»

Чувствуя себя выжатой, как стираная тряпка, но стараясь играть еще лучше, Аврелия в третий раз принялась умолять диктатора спасти жизнь ее сыну. Голос ее раздирал душу, руки дрожали. Юлия Страбона ревела во весь голос, Лициния выглядела так, словно сейчас присоединится к Юлии. Хор просящих звучал все громче и затих после третьего блеяния Мамерка.

Молчание. Сулла ждал, приняв позу, которую он явно считал позой Зевса, – грозную, царственную, торжественную. Наконец он встал, ступил на край подиума, где и остался, зловеще хмурясь.

Потом он вздохнул, но так, что этот вздох был бы услышан в самом заднем ряду кавеи, и поднял сжатые кулаки к потолку, усеянному великолепными звездами.

– Ну хорошо, пусть будет по-вашему! – воскликнул он. – Я пощажу его! Но предупреждаю! В этом мальчишке я вижу много Мариев!

После чего он, качнувшись, словно молодой козлик, соскочил с подиума и радостно запрыгал вдоль бассейна:

– О, мне это было необходимо! Замечательно, замечательно! Я не испытывал такого удовольствия с тех самых пор, как спал между моей мачехой и любовницей! Быть диктатором – это не жизнь! У меня даже нет времени посетить театр! Но это лучше любой пьесы, и я был режиссером! Вы все очень хорошо играли. Кроме тебя, Мамерк. Сначала ты все испортил своей praetexta, а потом стал издавать такие странные звуки. Ты зажат, дружище, слишком зажат! Ты должен постараться вести себя естественно!

Подойдя к Аврелии, Сулла помог ей сойти со скамеечки из цельного золота, после чего крепко обнял:

– Чудесно, чудесно! Ты выглядела как Ифигения в Авлиде, моя дорогая.

– А чувствовала себя торговкой в миме.

Диктатор совсем забыл про ликторов, которые с деревянными лицами стояли по обе стороны пустого кресла с крокодилами. Ничто в работе больше не удивит их!

– А теперь – в триклиний, и устроим вечеринку! – сказал диктатор, испугав всех стоявших перед ним. Одной рукой он обнял пришедшую в ужас Юлию Страбону. – Не плачь, глупенькая, все хорошо! Я просто пошутил.

Он выразительно посмотрел на Мамерка и подтолкнул к нему Юлию Страбону:

– Мамерк, возьми свой носовой платок и вытри ей лицо.

Затем Сулла вновь обнял Аврелию:

– Великолепно! Действительно великолепно! Знаешь, ты должна носить только розовое.

Ослабевшая до того, что у нее дрожали ноги, Аврелия нахмурилась и сказала, глядя в пол:

– «Я вижу в нем много Мариев!» Лучше бы сказал: «Я вижу в нем много Сулл!» Было бы ближе к истине. Он совсем не похож на Мария, но иногда бывает очень похож на тебя.

Далматика и Корнелия Сулла ожидали снаружи, совершенно ошарашенные. Когда ушли ликторы, они не слишком удивились, но потом они видели, как уносят подиум и пурпурное покрывало, египетское кресло и, наконец, золотую скамейку. Теперь все смеялись – почему плакала Юлия Страбона? – и Сулла обнимал за плечи Аврелию, которая не переставала улыбаться.

– Вечеринка! – выкрикнул Сулла, кинулся к жене, взял в руки ее лицо и поцеловал. – У нас будет вечеринка, и я собираюсь напиться!

Только спустя некоторое время Аврелия поняла, что ни один из «актеров», разыгравших ту невероятную сцену, не нашел ничего унизительного в сочиненной Суллой драме и не посчитал, что Сулла умалил свое достоинство, поставив эту сцену. Как бы то ни было, эффект оказался противоположный. Разве можно не бояться человека, которому безразлично, как он выглядит?

Никто из участников спектакля никому не рассказал эту историю, не нажил на ней капитала, не поведал и о вечеринке у Суллы, не обсуждал пикантные подробности над бокалом разбавленного водой вина со сластями. И не из страха за свою жизнь, а большей частью потому, что Рим вряд ли когда-нибудь поверит такому.

Когда Цезарь вернулся домой, то сразу же ощутил на себе последствия одноактной пьесы, разыгранной его матерью. Сулла прислал своего личного врача Луция Тукция осмотреть больного.

– Честно говоря, состояние Суллы – плохая рекомендация для врача, – сказала Аврелия Луцию Декумию. – Мне остается только надеяться, что без Луция Тукция здоровье Суллы было бы гораздо хуже.

– Он – римлянин, – ответил Луций Декумий, – а это уже кое-что. Грекам я не доверяю.

– Греческие врачи очень знающие.

– По части теории и этики. Они лечат своих пациентов новыми идеями, а не старыми проверенными средствами. Старые средства самые лучшие. Я вот, например, когда угодно готов принять толченых сырых пауков со снотворным порошком!

– Что ж, Луций Декумий, как ты сказал, этот врач – римлянин.

Поскольку в этот момент у комнаты Цезаря появился врач, разговор прекратился. Тукций был небольшого роста, кругленький, гладенький, чистенький. Он был главным хирургом в армии Суллы, и именно он направил Суллу в Эдепс, когда тот заболел в Греции.

– Полагаю, неглупая женщина в Нерсах оказалась права: твой сын действительно страдал неизвестной формой малярии, – поведал он оживленно. – Ему повезло. Не многие выздоравливают после нее.

– А он выздоровеет? – нетерпеливо спросила Аврелия.

– Да, конечно. Кризис давно миновал. Но болезнь ослабила ток его крови. Поэтому он такой бледный и слабый.

– И что же нам делать? – сварливо спросил Луций Декумий.

– Вообще-то, у людей, потерявших много крови от ран, такие же симптомы, как у Цезаря, – беззаботно проговорил Тукций. – В подобных случаях если они не умирают сразу, то постепенно выздоравливают сами по себе. Но я считаю полезным кормить их раз в день печенью ягненка. Чем моложе животное, тем быстрее идет выздоровление. Я рекомендую Цезарю употреблять печень ягненка и выпивать каждый день по три яйца в козьем молоке.

– И никаких лекарств? – подозрительно спросил Луций Декумий.

– Лекарство не вылечит болезнь Цезаря. Как и греческие врачи из Эдепса, я верю, что в большинстве случаев питание полезнее лекарств, – твердо ответил Луций Тукций.

– Видишь? Все-таки он грек! – воскликнул Луций Декумий, когда врач ушел.

– Мне все равно, – живо отреагировала Аврелия. – Я буду следовать его рекомендациям, хотя бы в течение одного промежутка между базарными днями. Потом посмотрим. Но мне этот совет кажется дельным.

– Я лучше пойду на овечий рынок, – сказал Луций Декумий, который любил Цезаря больше, чем своих сыновей. – Куплю ягненка и прослежу, чтобы его зарезали при мне.

Но настоящим препятствием явился сам пациент, который наотрез отказался есть сырую печень ягненка, а смесь яйца с козьим молоком выпил с таким отвращением, что его вырвало.

Слуги устроили совещание с Аврелией.

– Печень обязательно должна быть сырой? – осведомился повар Мург.

Аврелия растерялась:

– Не знаю. Я просто подумала, что она должна быть сырой.

– Тогда, может быть, послать за Луцием Тукцием и спросить его? – предложил управляющий Евтих. – Цезарь не очень привередлив. Скорее консервативен. Однако я заметил вот что: он не любит пищу с сильным запахом. Например, яйца. Что же касается сырой печени – фу! Она воняет!

– Позволь мне сварить печень, а в молочную смесь с яйцом добавить сладкого вина, – попросил Мург.

– А как ты приготовишь печень? – спросила Аврелия.

– Я ее порежу на тонкие ломтики, каждый ломтик посолю, обваляю в муке и слегка поджарю на большом огне.

– Хорошо, Мург, я отправлю кого-нибудь к врачу рассказать ему, как ты намерен поступить, – решила мать больного.

Пришел ответ: «Добавьте что хотите в смесь и, конечно, поджарьте печень!»

После этого пациент стал соблюдать положенную диету, но без малейшего удовольствия.

– Что бы ты ни говорил об усиленном питании, Цезарь, я думаю, что оно идет тебе на пользу, – был вердикт его матери.

– Я знаю, что это так! Как ты думаешь, почему я ем эту гадость? – раздраженно ответил больной.

Как только рассвело, Аврелия села возле ложа сына с упрямым выражением на лице, говорившим о том, что она не сдвинется с места, пока не получит ответы на некоторые вопросы.

– Ну хорошо. Что все-таки случилось? – спросила она.

Сжав губы, Цезарь смотрел через открытое окно в гостиной матери в сад Гая Матия, который тот развел на дне светового колодца.

– Моя первая самостоятельная авантюра закончилась полным крахом, – сказал он наконец. – Пока все остальные вели себя с поразительной храбростью, я валялся как бревно, безмолвный, неподвижный. Героем был Бургунд, а героинями – ты, мама, и Рия.

Аврелия спрятала улыбку:

– Вероятно, это должно стать тебе наукой, Цезарь. Великий Бог, которому ты по-прежнему служишь, почувствовал, что тебе пора преподать урок – урок, которого ты никогда не желал учить: человек не может сражаться с богами. Греки были правы, говоря о гордыне. Человек, обуреваемый гордыней, отвратителен.

– Неужели мне настолько свойствен этот порок? Ты и вправду думаешь, что это уже гордыня? – удивился Цезарь.

– О да. В тебе уйма ложной гордости.

– Не вижу абсолютно никакой связи между гордыней и тем, что произошло в Нерсах, – упрямо сказал Цезарь.

– Греки назвали бы это гипотетической связью.

– Ты, наверно, хотела сказать – философской.

Поскольку с образованием у Аврелии все было в порядке, она пропустила его замечание мимо ушей.

– Ты искушаешь богов. Гордыня – это желание человека диктовать богам свою волю. Она нашептывает тебе, что ты выше других людей. Мы, римляне, знаем: боги не прибегают к личному вмешательству. Юпитер Всеблагой не говорит человеческим голосом, и меня никто не убедит, что Юпитер, который является людям во сне, – это не пустые сновидения. Нет, боги лишь направляют естественный ход человеческой жизни. Они наказывают гордецов обыденными вещами. Ты вот заболел. И я верю, что тяжесть твоего недуга – прямое указание на непомерность твоей гордыни. Лихорадка чуть не убила тебя!

– Ты усматриваешь божественный промысел в столь отвратительном событии! Я считаю, что переносчиком заразы было земное существо. И ни один из нас не может доказать, кто прав. Так в чем же дело? А дело в том, что я потерпел неудачу в моей первой попытке самостоятельно управлять своей жизнью. Я был пассивным объектом приложения героических усилий, в которых не принимал ровным счетом никакого участия.

– О Цезарь, неужели ты никогда не научишься?

Засияла чарующая улыбка.

– Наверное, никогда, мама.

– Сулла хочет тебя видеть.

– Когда?

– Как только ты достаточно окрепнешь. Я пошлю к нему человека, чтобы он назначил день.

– Тогда завтра.

– Нет, после следующего рыночного дня.

– Завтра.

Аврелия вздохнула:

– Ну хорошо. Завтра.

Цезарь настаивал на том, что отправится к Сулле один, без провожатых, и когда он обнаружил, что на некотором расстоянии от него все-таки идет Луций Декумий, стараясь не попадаться ему на глаза, он отослал его домой таким тоном, что Луций Декумий не посмел ослушаться.

– Я устал быть под вечным присмотром, когда надо мной кудахчут! – кричал он, пугая прохожих. – Оставьте меня в покое!

Дорога была трудная, но к дому Суллы Цезарь подошел еще полный сил. Он быстро поправлялся.

– Я вижу, ты в тоге, – сказал Сулла, сидевший за столом. Он показал на laena и apex, аккуратно разложенные на ложе. – Я сохранил их для тебя. У тебя нет запасных?

– Во всяком случае, второго apex у меня нет. Это был подарок моего дорогого благодетеля Гая Мария.

– А apex Мерулы не подходил?

– У меня большая голова, – очень спокойно ответил Цезарь.

Сулла хихикнул:

– Верю!

Он посылал человека к Аврелии выведать, знал ли Цезарь о второй части предсказания, и, получив отрицательный ответ, решил, что из его уст Цезарь этого не услышит. Но он повел речь о Марии. Сулла изменил свое решение по двум причинам. Первая – ставшие ему известными обстоятельства фламината Цезаря, вторая – одноактная пьеса (и последующая вечеринка), которая сильно его порадовала. Это настолько взбодрило Суллу, что даже месяц спустя он все еще вспоминал отдельные, самые интересные моменты. После этого он смог с новой энергией взяться за исполнение своих обязанностей.

Да, в тот момент, когда внушительная делегация вошла в его атрий столь торжественно и театрально, Сулла словно выпрыгнул из самого себя, из своей страшной скорлупы, из безрадостной, тяжелой жизни. На какое-то время реальность исчезла, и он окунулся в потрясающую живую картину. И с того дня у него снова появилась надежда. Он знал, что это закончится. Он знал, что волен сделать то, что ему очень хотелось: скрыть себя и свое безобразие в мире бурного веселья, волшебства, праздности, игры, развлечений и бурлеска. Он избавится от этой однообразной, скучной работы и погрузится в совсем другое, бесконечно более желанное будущее.

– Ты наворотил тысячу ошибок, когда сбежал, Цезарь, – заговорил Сулла довольно дружелюбно.

– Нет нужды напоминать мне об этом. Я и сам понимаю.

– Ты слишком привлекателен, чтобы быть незаметным, к тому же склонен к позерству, – принялся перечислять Сулла, загибая пальцы. – Гигант Бургунд, твой великолепный конь, твое симпатичное лицо, твое природное высокомерие… мне продолжать?

– Нет, – с печальным видом ответил Цезарь. – Я уже слышал об этом от матери и от других.

– Хорошо. Однако готов поспорить, они не дали тебе того совета, который намерен дать тебе я. Этот совет, Цезарь, – принять свою судьбу. Если ты человек выдающийся, если не можешь слиться с окружением, то не пускайся в необдуманные путешествия, требующие неприметности. Впрочем, ты, конечно, можешь сделаться галлом, как я однажды. Я вернулся с торком на шее и считал это великой удачей. Но Гай Марий был прав. Эта вещь обращала на себя внимание, а мне этого не хотелось. Поэтому я перестал носить торк. Я был римлянином, а не галлом. И Фортуна благоволила ко мне, а не к этому бездушному куску золота, каким бы красивым он ни был. Куда бы ты ни отправился, тебя заметят. Как и меня. Поэтому учись действовать с учетом своей натуры и внешности. – Сулла хмыкнул, слегка удивленный. – Какой я благонамеренный! Я же почти никогда не даю хороших советов!

– Благодарю за совет, – искренне отозвался Цезарь.

Диктатор отмахнулся:

– Я хочу знать, почему Гаю Марию вздумалось сделать тебя flamen Dialis?

Цезарь помолчал, подбирая слова. Он понимал, что его ответ должен быть логичным и беспристрастным.

– Гай Марий имел возможность достаточно хорошо узнать меня за те месяцы, что я провел с ним после его второго удара, – начал он.

Сулла сразу прервал его:

– Сколько лет тебе было тогда?

– Десять, когда я впервые пришел к нему, и двенадцать, когда все закончилось.

– Продолжай.

– Меня интересовало все, что он мог рассказать о солдатской службе. Я слушал его очень внимательно. Он научил меня ездить верхом, владеть мечом, метать копье, плавать. – Цезарь криво улыбнулся. – В те дни у меня были большие амбиции относительно военной службы.

– Поэтому ты и слушал очень внимательно?

– Да, конечно. И я думаю, у Гая Мария сложилось впечатление, что я хочу превзойти его.

– А почему он так подумал?

Другой покаянный взгляд.

– Потому что я сам сказал ему об этом!

– Хорошо. Перейдем к фламинату. Объясни подробно.

– Я не могу дать тебе логичного ответа, правда. Я считаю, что он превратил меня во фламина Юпитера, чтобы помешать мне сделать военную или политическую карьеру, – произнес Цезарь, чувствуя себя неловко. – Такой ответ продиктован не тщеславием. У Гая Мария тогда не все в порядке было с головой. Может быть, он просто вообразил это.

– Ну что же… – сказал Сулла с непроницаемым лицом. – Поскольку он мертв, мы никогда не узнаем истинной причины, не так ли? Однако твоя теория имеет под собой разумные основания. Гай Марий всегда боялся, что его затмит тот, кто может это сделать по праву рождения. Старинные и великие имена. А его имя было новым, и он чувствовал себя несправедливо ущемленным. Потому что он был «новым человеком». Возьмем, к примеру, пленение мною царя Югурты. Ты знаешь, он приписал заслугу себе! А это было моих рук дело и моего ума! Если бы я не захватил тогда Югурту, война в Африке не закончилась бы так быстро. Кузен твоего отца, Катул Цезарь, хотел воздать мне должное в своих мемуарах, и его ошикали.

Даже если бы от этого зависела жизнь Цезаря, он ни словом, ни взглядом не выдал бы своего мнения по поводу этой удивительной версии пленения царя Югурты. Сулла был тогда всего лишь легатом Мария! Какой бы блестящей ни была финальная операция, пленение царя Югурты было заслугой Мария! Именно Марий послал Суллу на задание, именно Марий был главнокомандующим в той войне. Естественно, главнокомандующий не в состоянии делать все сам – для этого у него имеются легаты. Цезарь понимал, что слышит сейчас одну из самых ранних версий того, что станет впоследствии официальной историей: Марий проиграл, Сулла победил. По одной-единственной причине. Потому что Сулла пережил Мария.

– Ясно, – промолвил Цезарь и замолчал.

Помедлив немного, Сулла встал с кресла и прошел к ложу, где лежало одеяние flamen Dialis. Он поднял шлем из слоновой кости, украшенный острым зубцом и диском из шерсти, и стал перекидывать его с руки на руку.

– Ты сделал в шлеме хорошую подкладку, – заметил он.

– В нем очень жарко, Луций Корнелий, а я не люблю потеть, – объяснил Цезарь.

– И часто меняешь подкладку? – спросил Сулла, поднеся шлем к носу и нюхая его. – Пахнет приятно. О боги, как порой воняет воинский шлем! Я видел, как кони воротили морды, когда им предлагали напиться из шлема.

Еле заметная гримаса промелькнула на лице Цезаря, но он пожал плечами и постарался превратить все в шутку.

– Издержки войны, – заметил он беспечно.

Сулла ухмыльнулся:

– Интересно будет посмотреть, как ты справишься с такими издержками, мальчик! Ведь ты немного педант, не так ли?

– В некоторых случаях – возможно, – ровным голосом ответил Цезарь.

Apex вернулся на ложе.

– Значит, ты ненавидишь свою жреческую должность, а? – спросил Сулла.

– Я ее ненавижу.

– И все же Гай Марий настолько боялся мальчика, что связал его этой должностью.

– Могло показаться и так.

– Помню, в семье говорили, будто ты очень умный и разбираешь любой почерк. Это так?

– Да.

Подойдя к столу, Сулла порылся в документах и письмах, отыскал нужный и протянул Цезарю:

– Читай.

Взглянув на текст, Цезарь понял, почему Сулла выбрал для испытания именно это письмо. Написано было отвратительно: буквы налезали одна на другую, знаки препинания отсутствовали, так что письмо представляло собой сплошные бессмысленные каракули:

Ты меня не знаешь Сулла но я хочу тебе кое-что сказать и это то что есть один человек из Лукании по имени Марк Апоний у которого есть в Риме богатое имущество и я просто хочу чтобы ты знал что Марк Красс включил этого человека Апония в список чтобы захапать его имущество по дешевке на аукционе и это он сделал ради двух тысяч сестерциев.

Друг

Цезарь закончил читать и посмотрел на Суллу. Глаза его весело блестели.

Сулла, откинув голову, расхохотался:

– Я так и думал! И мой секретарь тоже предполагал нечто подобное. Спасибо, Цезарь. Ты ведь раньше не видел этого письма и не мог подготовиться?

– Совершенно верно.

– Ужасно, когда не можешь все делать сам, – сдержанно заметил Сулла. – Это самое плохое, что есть в должности диктатора. Я вынужден использовать агентов – задача слишком трудная. Человеку, упомянутому в письме, я доверял. Я знал, что он жаден, но не подозревал, что жадность его до такой степени вопиющая.

– В Субуре все знают Марка Лициния Красса.

– В связи с поджогами – горящими инсулами?

– Да. Его пожарные команды прибывают не прежде, чем он дешево купит имущество погорельцев, и только после этого тушат огонь. Красс становится самым богатым домовладельцем в Субуре. И самым непопулярным. Но на инсулу моей матери он рук не наложит! – поклялся Цезарь.

– На имуществе внесенных в списки он тоже больше не наживется, – резко проговорил Сулла. – Он порочит мое имя. Я предупреждал его! Он не послушал. Я больше не хочу его видеть. Пусть хоть сдохнет.

Неловко было выслушивать все это. Какое дело Цезарю до трудностей диктатора с его подручными? У Рима больше никогда не будет диктатора! Но Цезарь все ждал, надеясь, что рано или поздно Сулла перейдет к делу. Он чувствовал, что все эти посторонние разговоры были просто способом испытать его терпение, а возможно, и помучить.

– Твоя мать не знает этого, и ты тоже, но я не приказывал убивать тебя, – заговорил диктатор.

Цезарь удивленно посмотрел на Суллу:

– Не приказывал? Но некий Луций Корнелий Фагита говорил Рии совсем другое! Он ушел с тремя талантами из денег моей матери – якобы за то, что пощадил меня, когда я был болен. Ты только что говорил мне, как ужасна необходимость прибегать к услугам жадных агентов. Что ж, как вверху, так и внизу.

– Я запомню его имя, и твоей матери вернут деньги, – сказал Сулла, явно рассерженный, – но дело не в этом. Дело в том, что я вообще не приказывал тебя убивать! Я приказал доставить тебя ко мне живым, чтобы задать те вопросы, которые я сейчас задавал.

– А после этого убить меня.

– Сначала я так и собирался поступить.

– Но потом ты дал слово, что не убьешь меня.

– Полагаю, ты не изменил свое решение относительно развода с дочерью Цинны.

– Нет. Я никогда не разведусь с ней.

– Это ставит Рим перед трудной проблемой. Я не могу приказать убить тебя, ты не хочешь быть фламином Юпитера, ты не разведешься с дочерью Цинны, потому что она – способ избавиться от жреческих обязанностей. И не трудись пускаться в высокопарные рассуждения о чести, этике, принципах!

И вдруг его обезображенное болезнью лицо стало таким невероятно старым… Губы втянулись внутрь беззубого рта, потом зашлепали, словно что-то обсуждали сами с собою. Сулла был похож на Сатурна, размышлявшего, целиком ли проглотить очередного ребенка.

– Твоя мать рассказала тебе о том, что здесь произошло?

– Только то, что ты пощадил меня. Ты же ее знаешь.

– Аврелия – необыкновенная. Ей нужно было родиться мужчиной.

Самая обаятельная в мире улыбка озарила лицо Цезаря.

– Ты все время это говоришь! Должен признаться, я рад, что она – женщина.

– Я тоже, я тоже! Если бы она была мужчиной, мне пришлось бы приглядывать за своими лаврами. – Сулла хлопнул себя по бедрам и наклонился вперед. – Итак, мой дорогой Цезарь, ты продолжаешь оставаться проблемой для всех жреческих коллегий. Что нам с тобой делать?

– Освободи меня от фламината, Луций Корнелий. Больше ты ничего не сможешь для меня сделать, разве что убить меня, а это будет означать нарушение данного тобою слова. Я не верю, что ты нарушишь его.

– Почему ты так уверен, что я сдержу обещание?

Цезарь удивленно поднял брови:

– Я – патриций, как и ты! Но что еще важнее, я – из Юлиев. Ты никогда не нарушишь слова, данного такому высокорожденному патрицию, как я.