Текст книги "Фавориты Фортуны"

– Это мой триумфальный пир, и я буду есть с кем хочу! – сказал Помпей.

В начале апреля Сулла вывесил список двухсот новых членов сената, обещая, что в следующие месяцы перечень пополнится. Список возглавлял Гней Помпей Великий, который немедленно явился к Сулле.

– Я не войду в сенат! – сердито заявил он.

Сулла изумленно посмотрел на посетителя:

– Почему? Я думал, что ты стремишься попасть туда, даже рискуя сломать себе шею!

Гнев улегся. Инстинкт самосохранения возобладал. Помпей понял, как Сулла может воспринять это странное отклонение от того образа, который у него сложился. А Помпей очень старался создать определенный образ «Помпея Великого» для Суллы. «Остынь, Магн! Успокойся и обдумай все. Найди причину, которой Сулла поверит, потому что она будет соответствовать его представлению о тебе. Нет! Нет! Назови ему причину, которая будет соответствовать его представлению о самом себе!»

– Это связано, – серьезно начал молодой человек, глядя на Суллу широко открытыми глазами, – с уроком, который ты преподал мне с этим злосчастным триумфом. – Он вдохнул всей грудью и продолжил: – Я хорошо подумал, Луций Корнелий. И я понимаю, что еще слишком молод, недостаточно образован. Пожалуйста, Луций Корнелий, позволь мне самому, самостоятельно найти дорогу в сенат. Пусть это произойдет в свое время. Если я войду в сенат сейчас, надо мной еще много лет будут смеяться.

«И это, – подумал Помпей, – истинная правда! Я не присоединюсь к тем людям, которые каждый раз, как увидят меня, будут ухмыляться. Я войду в сенат, когда при виде меня у них будут дрожать колени».

Успокоенный, Сулла пожал плечами:

– Ну, как знаешь, Магн.

– Спасибо, я действительно предпочел бы свой путь. Сначала я совершу что-нибудь такое, что заставит их забыть о слонах. Например, займу скромную должность квестора, когда мне будет тридцать.

Тут он хватил лишку. Блеклые глаза Суллы теперь явно смеялись, словно диктатор проник в мысли Помпея глубже, чем тому хотелось. Но Сулла только сказал:

– Очень хорошая идея! Я вычеркну твое имя, прежде чем пошлю список в трибутные комиции для утверждения. Я хочу, чтобы мои главные законы утверждал народ. И начну с этого. Но все равно завтра будь на заседании. Необходимо, чтобы все мои военные легаты услышали начало. Поэтому приходи обязательно.

И Помпей пришел.

– Я начну, – громко проговорил диктатор, – с обсуждения вопроса об Италии и италиках. Согласно моим обещаниям италийским вождям, я прослежу, чтобы все италики до последнего были записаны гражданами Рима, как полагается, с равным распределением по всем тридцати пяти трибам. Больше не будет попыток обмануть италийский народ при голосовании, учитывая их голоса только в нескольких трибах. Я дал слово, и я сдержу его.

Сидевшие рядом на среднем ярусе Гортензий и Катул многозначительно переглянулись. Ни тому ни другому не нравилась эта массовая уступка народу, который значил для римлянина меньше, чем ремень от сандалии.

Сулла чуть поменял положение в своем курульном кресле.

– К сожалению, я считаю невозможным исполнить свое обещание распределить римских вольноотпущенников по тридцати пяти трибам. Они будут приписаны к Эсквилине или Субуране. Я делаю это по одной лишь причине: чтобы быть уверенным в том, что у человека, который имеет тысячи рабов, не появилось вдруг желания освободить большое количество их и таким образом перегрузить свою сельскую трибу клиентами-вольноотпущенниками.

– Умный старый Сулла, – заметил Катул.

– Он все замечает, ничто не скроется от него, – прошептал в ответ Гортензий. – Такое впечатление, будто он узнал, что у Марка Красса слишком много рабов, правда?

Между тем Сулла перешел к городам и землям:

– Брундизий, город, который оказал мне и моим людям честь, будет награжден. Он освобождается от всех таможенных и акцизных сборов.

– Фью! – отреагировал Катул. – Этот маленький декрет сделает Брундизий самым популярным портом в Италии!

Диктатор похвалил несколько округов, но многие и покарал, хотя и в разной степени. Больше всех пострадала, наверное, Пренеста. А маленький город Сульмон было приказано сровнять с землей. Капуе был возвращен ее прежний статус. Она потеряла все свои владения, которые стали ager publicus – общественными землями Рима.

Впоследствии, когда Сулла стал зачитывать бесконечный список городов, Катул слушал уже вполуха, но Гортензий вернул его к действительности, грубо толкнув в бок.

– Квинт, он говорит о тебе! – прошептал он.

– …Квинту Лутацию Катулу, моему верному стороннику, я поручаю восстановить храм Юпитера Всесильного на Капитолии. – Сморщенные губы Суллы растянулись, обнажив десны, глаза насмешливо и злорадно блеснули. – Бóльшую часть денег составят доходы от новых римских ager publicus, но я также надеюсь, что ты, мой дорогой Квинт Лутаций, увеличишь финансирование из твоего личного кошелька.

Катул сидел разинув рот, ледяной ужас сковал все его тело. Он понял, что Сулла нашел способ наказать его за то, что все эти годы он спокойно сидел в Риме под крылом Цинны.

– Наш великий понтифик Квинт Цецилий Метелл Пий должен будет восстановить храм Опы, богини плодородия, – спокойно продолжал Сулла. – Но этот проект будет полностью профинансирован из общественных средств, поскольку Опа – олицетворение народного благосостояния Рима. Однако я требую, чтобы наш великий понтифик сам освятил этот храм, когда он будет восстановлен.

– Вот будет забава с заиканием! – сказал Гортензий.

– Я опубликовал список имен двухсoт человек, которых я возвысил до звания сенаторов, – продолжал Сулла, – но Гней Помпей Великий сообщил мне, что в настоящее время он не хочет быть членом сената. Его имя я вычеркнул.

Это сообщение привело в движение всю курию. Все повернулись в сторону Помпея, который сидел один возле дверей, сдержанно улыбаясь.

– Я намерен в будущем добавить еще сто человек, что составит в целом около четырехсот сенаторов. Слишком много сенаторов мы потеряли за последние десять лет.

– И ведь не подумаешь, что кого-то из них убил он сам, правда? – резко спросил у Гортензия Катул, которого неотступно грызла мысль о том, где же он найдет огромную сумму, потребную для восстановления Большого храма?

Диктатор продолжал:

– Я старался подбирать новых членов сената из сенаторских семей, но также включил и родовитых всадников, которые сделают сенату честь. В моем списке вы не найдете выскочек. Но в одном случае я пренебрег всеми условиями, от ценза в миллион сестерциев до происхождения. Я имею в виду солдат исключительной доблести. Я считаю, что Рим должен оказывать честь таким людям, как это было во времена Марка Фабия Бутеона. Несколько поколений мы полностью игнорировали героев войны. Я положу этому конец! Если человек получил травяной венок или гражданский венок – не важно, кто его предки и чем они занимались, – он автоматически становится членом сената. Таким образом, вливание небольшого количества свежей крови добавит сенату храбрости! И я надеюсь, что среди заслуживших наши главные награды мы увидим старинные имена: они не должны доставаться лишь новичкам, как самым доблестным людям!

Гортензий хрюкнул:

– Это очень популярный эдикт.

Но Катул уже не мог думать ни о чем, кроме того финансового бремени, который Сулла взвалил на его плечи, и только смотрел печально на своего шурина.

– Еще одно, и заседание закончено, – сказал Сулла. – Каждый человек в моем списке новых сенаторов будет представлен народному собранию, как патриции, так и плебеи. Каждая кандидатура будет поставлена на голосование. – Он поднялся с кресла. – Я закончил.

– Где я найду такие деньги? – пожаловался Катул Гортензию, когда они выходили из курии Гостилия.

– Не ищи, – холодно сказал Гортензий.

– Но я вынужден!

– Он же скоро умрет, Квинт. Пока он жив, тяни это дело. А когда его не станет, всем будет безразлично. Пусть государство ищет необходимые сестерции.

– Это все из-за фламина Юпитера! – гневно крикнул Катул. – Из-за него вспыхнул пожар – пусть он и платит за новый Большой храм!

Тонкий юридический ум Гортензия был не согласен с этим. Гортензий нахмурился:

– Лучше, чтобы никто тебя не слышал! Фламин Юпитера не может нести ответственность за пожар, если не обвинен официально в суде, как любой другой жрец. Сулла не объяснил, почему молодой человек убежал из Рима, но в проскрипционный список он не попал. И обвинения против него выдвинуто не было.

– Он племянник Суллы со стороны жены!

– Вот именно, мой дорогой Квинт.

– О, шурин, какое нам дело до всего этого? Бывают моменты, когда я хочу собрать все свои деньги, продать поместья и уехать в Киренаику.

– Нам есть до этого дело по праву рождения, – возразил Гортензий.

Два дня спустя новые и прежние сенаторы собрались, чтобы послушать Суллу, который объявил, что решил отменить выборы цензоров, по крайней мере на некоторое время. Способ, которым он намерен реорганизовать государственную финансовую систему, объяснил Сулла, сделает необязательным заключение контрактов, а перепись граждан не будет осуществляться как минимум еще декаду.

– Потом вы сможете пересмотреть вопрос, – важно сказал диктатор. – Я не собираюсь вовсе ликвидировать институт цензорства.

Но он собирался кое-что сделать для своего сословия – патрициев.

– За века, прошедшие со времен первого восстания плебеев, – сказал Сулла, – сословие патрициев потеряло влияние. Единственное преимущество у патриция над плебеем в эти дни заключается в том, что он может занимать некоторые религиозные должности, недоступные для плебеев. Я считаю это недостойным mos maiorum. Человек, рожденный патрицием, ведет свой род с доцарского периода истории Рима. Его семья служила Риму более пятисот лет. В свете этого я считаю справедливым, что патриции должны иметь особую привилегию – может быть, небольшую, но исключительную. Поэтому я собираюсь разрешить патрициям занимать курульные должности – претора и консула – на два года раньше плебеев.

– Это, конечно, означает, что Сулла печется о своем сословии, – сказал плебей Марк Юний Брут своей жене Сервилии, патрицианке.

В эти опасные дни муж Сервилии стал более разговорчивым. С тех пор как пришла весть, что его отец умер, покинув Лилибей в результате военных действий Помпея, любимчика Суллы, Брут жил в постоянном страхе. Будет ли внесен в список старик Брут? Будет ли он сам осужден? Как сын осужденного, он не имел права ничего наследовать и мог потерять все. А попади он в список, то потеряет и жизнь. Но имени старого Брута не было среди сорока осужденных сенаторов. И после того первого списка ни одного сенатора не оказалось в последующих. Брут надеялся, что опасность миновала, но не был в этом твердо уверен. Никто ни в чем не был уверен! Сулла изъяснялся намеками.

То, что теперь Брут меньше сторонился Сервилии, объяснялось тем, что он вдруг понял: вероятно, именно женитьба спасла его от проскрипций Суллы. Новая привилегия, которую Сулла предоставил патрициям, была еще одним способом утвердить их особый статус, которого не имели даже самые богатые и влиятельные плебеи из консульских семей. А какой патрицианский род мог сравниться с Сервилиями Цепионами?

– Жаль, – сказала Сервилия, – что наш сын не может получить статус патриция.

– Мое имя достаточно древнее и уважаемое даже для нашего сына, – жестко возразил Брут. – Мы, Юнии Бруты, происходим от основателя Республики.

– Я всегда находила это странным, – холодно сказала Сервилия. – Если это действительно так, то почему сегодняшние Юнии Бруты не патриции? Ибо основатель Республики определенно был патрицием. Ты всегда говоришь о выгодах принадлежности к плебейской семье, но плебейский род Юниев Брутов наверняка ведет происхождение от раба или крестьянина, принадлежавшего семье патриция.

Эта речь, которую Бруту пришлось проглотить, послужила еще одним доказательством того, что Сервилия больше не была молчаливой и покорной женой. Ее страх перед разводом уменьшился, а властность, соответственно, возросла. Двухлетний ребенок в детской был для нее всем. А отец ребенка – никем. Только ради сына она хотела сохранить брак. Но это не значило, что она будет пресмыкаться перед Брутом, как делала до измены старика, поставившего все под угрозу.

– Твоя младшая сестра все сделает как надо, – сказал Брут с легким оттенком злобы. – Патрицианка выйдет замуж за патриция! У них с Друзом Нероном все будет прекрасно.

– Друз Нерон – плебей, – надменно сказала Сервилия. – Он, может, и один из Клавдиев, но мой дядя Друз усыновил его. Он – из Ливиев, рода не выше твоего.

– Все равно он многого добьется, попомни мои слова.

– Друзу Нерону двадцать лет, а он дурак дураком. Наш сын в два года умнее его! – едко заметила Сервилия.

Брут тайком посмотрел на нее. Он понимал, что привязанность его жены к маленькому Бруту феноменальна. И это еще мягко сказано. Львица!

– Во всяком случае, – миролюбиво проговорил Брут, – послезавтра Сулла скажет нам, что он собирается делать.

– Есть у тебя какие-нибудь соображения на сей счет?

– Послезавтра появятся.

Послезавтра Сулла принялся за выборы и выборные должности с таким выражением лица, которое пресекло все возражения.

– Я устал от непродуманной предвыборной возни, – заявил он, – и узаконю надлежащую процедуру. В будущем все выборы будут проводиться в квинтилии, за пять-шесть месяцев до вступления в должность избранных магистратов. В этот период они будут пользоваться особыми привилегиями в сенате. Вновь избранным консулам будут давать слово сразу же после выступления действующих консулов. Вновь избранным преторам – сразу же после выступления действующих преторов. Отныне принцепсам сената, цензорам и проконсулам не будут давать слова, пока не выступит последний вновь избранный претор. Сенаторы тратят время впустую, слушая людей, которые уже не занимают должностей, но выступают прежде действующих или будущих магистратов.

Все повернулись к Флакку, принцепсу сената, униженному этим постановлением. Но тот спокойно сидел, помаргивая.

Сулла продолжал:

– Сначала будут проводиться курульные выборы в центуриатных комициях, за день до ид квинтилия. Выборы квесторов, курульных эдилов, военных трибунов и других второстепенных должностей в трибутных комициях – за десять дней до календ секстилия. И наконец, выборы в Плебейском собрании будут проводиться между вторым и шестым днями до календ секстилия.

– Неплохо, – сказал Гортензий Катулу. – Все будут знать свою судьбу задолго до конца года.

– И радоваться видному положению, – добавил довольный Катул.

– Теперь о самих должностях, – продолжал Сулла. – Когда я закончу вносить имена новых сенаторов, я намерен закрыть дверь в это достойное учреждение. После этого единственный путь в сенат будет открывать должность квестора, на которую человек может претендовать, достигнув тридцати лет, не раньше. Каждый год будут выбирать двадцать квесторов – достаточное количество, чтобы компенсировать уход сенаторов в мир иной. Есть два небольших исключения, которые не повлияют на общее количество: человек, избранный народным трибуном, если он еще не является сенатором, будет, в силу своей должности, присутствовать на заседаниях. А человек, награжденный травяным или гражданским венком, зачисляется сенатором автоматически.

Сулла пошевелился в кресле, посмотрел на свое безгласное стадо.

– Я прослежу, чтобы каждый год выбирали восемь преторов. Плебей не сможет избираться на эту должность до тридцати девяти лет, но патриций имеет право избираться на два года раньше, как я уже говорил. Будет сохраняться двухгодичный интервал между преторской и консульской должностями. Никто не имеет права избираться консулом, пока он не побывает претором. И я восстановлю lex Genucia в самой жесткой форме, сделав невозможным для кого-либо – безразлично, патриция или плебея! – баллотироваться на пост консула вторично, пока не пройдет полных десять лет. Я не потерплю больше гаев мариев!

«И это замечательно!» – подумали все.

Но когда Сулла ввел закон, упраздняющий полномочия народных трибунов, одобрение уже не было таким единодушным. За столетия существования Республики народные трибуны постепенно все более и более прибирали к рукам законотворческие функции и превратили народное собрание в самое влиятельное из законодательных учреждений. Зачастую главной целью народных трибунов было оспорить полномочия сената – большей частью неписаные – и ограничить власть консулов.

– С этим теперь покончено, – удовлетворенно объявил Сулла. – В будущем плебейские трибуны сохранят за собой только право осуществлять ius auxilii ferendi.

Присутствующие зашевелились. Ряды пришли в движение, послышался ропот, затем все замолчали и помрачнели.

– Сенат будет верховным органом! – загремел Сулла. – Для этого я должен ослабить трибунат – и я сделаю это! В соответствии с моими новыми законами ни один человек, побывавший народным трибуном, не сможет после этого претендовать ни на одну магистратуру. Не сможет он стать ни эдилом, ни претором, ни консулом, ни цензором! Не сможет стать и народным трибуном во второй раз, пока не пройдет десять лет. Народный трибун имеет право осуществлять ius auxilii ferendi только в его первоначальном смысле – защищать плебеев в суде. Ни один народный трибун не имеет права считать, будто закон угрожает всем плебеям, или препятствовать судопроизводству.

Странно, но взгляд Суллы многозначительно остановился на двух сенаторах, которые никак не могли занимать должность плебейских трибунов, поскольку были патрициями, – Катилине и Лепиде.

– Право народного трибуна на вето, – продолжал диктатор, – будет строго ограничено. Он не сможет наложить вето на сенаторские декреты, на законы, одобренные сенаторами, на назначение правителей провинций или военачальников, на решения, касающиеся международной политики. Плебейскому трибуну запрещается обнародовать закон в Плебейском собрании, пока он не будет утвержден сенатом с вынесением сенатского консульта. Плебейский трибун не сможет созывать сенат.

Сенаторы сидели угрюмые. Лица некоторых были даже сердитыми. Сулла выдержал театральную паузу, чтобы посмотреть, посмеет ли кто протестовать. Но все молчали. Он прочистил горло.

– Что ты хочешь сказать, Квинт Гортензий?

Гортензий сглотнул.

– Я согласен, Луций Корнелий.

– А кто-нибудь не согласен?

Молчание.

– Хорошо! – бодро сказал Сулла. – Тогда этот lex Cornelia вступает в силу немедленно!

– Это ужасно, – сказал потом Лепид Гаю Котте.

– Я больше не могу соглашаться.

– Тогда почему ты так безропотно согласился? – спросил Катул. – Почему мы позволили ему принять этот закон? Как может Республика быть истинной Республикой без активного народного трибуната?

– А почему, – свирепо спросил Гортензий, приняв сказанное на свой счет, – ты сам ничего не сказал?!

– Потому что, – откровенно ответил Катул, – мне нравится моя голова на положенном ей месте – крепко сидящей на плечах.

– И этим все сказано, – подвел итог Лепид.

– Я усматриваю в этом определенную логику, – сказал Метелл Пий, присоединяясь к группе беседующих. – Какой же он умный! Менее умный человек просто упразднил бы должность, но только не он! Он не затронул ius auxilii ferendi. Просто урезал власть, распухшую за последнее время. Поэтому он может с успехом возразить, что хорошо поработал в рамках mos maiorum. И это звучало во всем, что он говорил. Однако я не думаю, что это сработает. Народный трибунат значит слишком много для слишком многих.

– Это продержится, пока он жив, – жестко сказал Котта.

После этих слов собеседники разошлись. У всех было плохое настроение. Но никто не хотел выдавать свои тайные мысли и чувства другому. Слишком опасно!

«Что сейчас и проявилось, – думал Метелл Пий, направляясь домой в одиночестве. – Как и замыслил Сулла, теперь все живут в атмосфере ужаса».

К тому времени, как подошло время Аполлоновых игр в начале квинтилия, к этим первым законам добавились еще два: lex Cornelia sumptuaria и lex Cornelia frumentaria. Первый закон, регулирующий расходы населения, был очень строг. Он заходил так далеко, что определял потолок в тридцать сестерциев на человека на питание и триста сестерциев на человека на пирах. Предметы роскоши – благовония, заморские вина, специи, драгоценности – облагались большим налогом. Стоимость похорон и склепов была ограниченна. За тирский пурпур взималась огромная пошлина. Второй закон, о зерне, был в высшей степени реакционным. Он отменял продажу государством дешевого зерна, хотя Сулла, конечно, был слишком проницательным, чтобы вообще запретить государству продавать зерно. Его закон просто говорил о том, что государство не имеет права подрывать частную торговлю зерном.

Трудная законодательная программа диктатора еще не была исчерпана. Но поскольку в этом нелегком деле не было перерывов, сразу же после триумфа диктатор вдруг принял решение отдохнуть несколько дней и посетить ludi Apollinares, проводимые в начале квинтилия. Конечно, ему вовсе не хотелось идти в Большой цирк. Он собирался посмотреть пьесы, из которых десять или одиннадцать должны были показать во временном деревянном театре, построенном на территории Фламиниева цирка на Марсовом поле, – преимущественно комедии. Были хорошо представлены Плавт, Теренций и Невий. В афише было объявлено также несколько мимов – самые любимые пьесы Суллы. Настоящая комедия – это авторский текст, написанные раз и навсегда строчки, которые нельзя выбросить или заменить. А мим – всего лишь ситуация, где актеры импровизируют и играют без масок.

Вероятно, то коротенькое представление с делегацией Аврелии возбудило у Суллы желание посмотреть пьесы, которые будут показывать во время ludi Apollinares. А может быть, решение пойти в театр объяснялось тем фактом, что один из предков Корнелия Суллы некогда основал Аполлоновы игры. И не исключено, что сыграла определенную роль настоятельная потребность увидеть актера Метробия. Тридцать лет! Неужели так много? Метробий был подростком, когда Сулла праздновал его тринадцатилетие с чувством горькой безысходности. После того как три года спустя Сулла стал сенатором, они очень мало встречались. И это была пытка.

Решение Суллы покончить с тайной стороной его натуры было обдуманным, твердым, логически обоснованным. Людей, занимающих общественное положение, которые признавались во влечении к представителям своего пола, подвергали гонениям. Не существовало закона, который бы заставлял их отказаться от карьеры, хотя на таблицах и имелось несколько законов против гомосексуализма, включая lex Scantinia, требовавший за это смертной казни. Но по большей части к этим законам не прибегали, общество терпимо относилось к подобному прегрешению. В действительности такой человек даже мог сделаться популярным. Он проводил время в развлечениях, демонстрировал свое презрение ко всему, мог сыпать остротами, злословить и каламбурить. Но это серьезно роняло его dignitas. Люди, хоть чего-либо достигшие на общественном поприще, неизменно считали такого человека ниже себя. А для Суллы это было неприемлемо, как бы сильно он этого ни хотел, – а он очень хотел. Все свои надежды он возлагал на то время, когда сложит с себя диктаторские полномочия. После этого, сказал он себе, ему будет наплевать, что начнут говорить о нем люди. Он станет самим собой, он вознаградит себя за все. Успехи Суллы к тому времени будут столь ощутимы и огромны, а dignitas – столь прочным, что его нельзя будет умалить даже последним сексуальным разгулом.

Но как он хотел Метробия! Впрочем, тому, наверное, уже не интересен уродливый старик. Это тоже побудило Суллу сходить посмотреть пьесы. Лучше выяснить это сейчас, чем потом, когда он обретет долгожданную свободу. Усладить свое меркнущее зрение видом любимого, пока Сулла еще в силах видеть.

В спектаклях принимали участие несколько трупп, включая новую, которую возглавлял Метробий. Лет десять назад он перешел из трагедии в комедию. Его труппа будет играть в третий день ludi Apollinares, не раньше. Но Сулла находился там и в первый, и во второй дни, посвященные мимам, и наслаждался безмерно.

С ним была Далматика, хотя она не имела права сидеть с мужчинами, как это разрешается в цирке. В театре установлена более строгая иерархия. В римском обществе не очень одобряли пьесы. Считалось, что женщины могут стать порочными, если будут сидеть рядом с мужчинами, лицезря на сцене безнравственность и наготу. Первые два ряда сидений в полукруглой ярусной кавее предназначались для сенаторов. Следующие четырнадцать рядов – для всадников, владеющих государственным конем. Эту привилегию предоставил им Гай Гракх. А Сулла с огромным удовольствием отменил ее. Таким образом, всем всадникам, независимо от класса, приходилось теперь заранее занимать места. Здесь действовало право «кто пришел первым». Несколько женщин сидели на самом верхнем ряду кавеи. Им было достаточно хорошо слышно, но плохо видно то, что могло их возбудить. В авторской комедии (где играл и Метробий) женщины не выступали и актеры надевали маски, но в ателланах женские роли исполняли женщины, и маски не надевались. Довольно часто актеры выходили голые.

На третий день давали Плавта, и среди прочего самую любимую пьесу – «Хвастливый солдат». Главного героя играл Метробий – как глупо! Сулла мог видеть лишь гротескную маску с огромным нарисованным ртом, растянутым в нелепой улыбке. Но руки актера и стройное мускулистое тело были великолепны в греческих доспехах. Конечно, в конце пьесы исполнители кланялись, сняв маски. Сулла наконец-то смог увидеть, что годы сделали с Метробием. Он изменился очень мало, хотя кудрявые черные волосы были обильно тронуты сединой и по обеим сторонам прямого с горбинкой греческого носа пролегли глубокие складки.

Сулла не мог плакать. Не здесь, в самой середине первого ряда, на деревянном сиденье с мягкой подушкой. Но слезы неудержимо подступали, и ему приходилось сдерживать их с усилием. Лицо Метробия находилось далеко от него, отделенное от Суллы пустым полумесяцем орхестры, и диктатор не видел глаз. Только два черных омута. Но что в них, на дне? Сулла даже не понимал, смотрит ли Метробий на него или выискивает взглядом какого-нибудь сегодняшнего любовника, сидящего в третьем ряду за спиной Суллы. С Суллой был Мамерк. Он повернулся к своему зятю и тихо сказал:

– Попроси, пожалуйста, актера, который играл хвастливого воина, подойти сюда. Мне кажется, я знал его, но не уверен. Во всяком случае, я хочу поздравить его лично.

Зрители расходились. Присутствующие женщины, если они были уважаемыми матронами, направлялись к своим мужьям. Куртизанки подхватывали партнеров. В сопровождении Хрисогона, от которого отшатывались те, кто узнавал его, Далматика и Корнелия Сулла присоединились к диктатору и Мамерку как раз в тот момент, когда Метробий, еще не снявший греческих доспехов, наконец предстал перед Суллой.

– Ты очень хорошо играл, актер, – молвил диктатор.

Метробий улыбнулся, демонстрируя прекрасные зубы:

– Я был рад увидеть тебя среди зрителей, Луций Корнелий.

– Ведь ты когда-то был моим клиентом, так, кажется?

– Да, действительно. Ты освободил меня от моих обязательств, когда отправился на войну с Митридатом, – отозвался актер, спокойно глядя на Суллу.

– Я помню это. Ты предупреждал, что некий Цензорин попытается выдвинуть обвинение против меня. Как раз перед смертью моего сына. – Страшное лицо Суллы сморщилось, а потом с трудом приняло прежнее выражение. – Еще до моего консульства.

– Как удачно, что я смог тебя предупредить, – сказал Метробий.

– Мне повезло.

– Ты всегда был одним из любимцев Фортуны.

Театр почти опустел. Устав от бесконечных банальностей, Сулла резко повернулся к женщинам и Мамерку.

– Идите домой, – вдруг сказал он. – Я хочу немного поговорить со своим старым клиентом.

В последнее время Далматика плохо выглядела. Сейчас она стояла, как будто очарованная греческим комиком, и не отрывала глаз от его лица. Вдруг перед нею, заслонив собой Метробия, возник Хрисогон. Она вздрогнула от неожиданности, повернулась и последовала за парой германских гигантов-рабов, чьей обязанностью было расчищать дорогу для супруги диктатора, куда бы она ни пошла.

Сулла и Метробий, оставшись наедине, медленно двинулись вслед, сильно отстав от прочих. При обычных обстоятельствах к диктатору поспешили бы клиенты и просители, но, к счастью, в этот раз никто не подошел.

– Только пройдемся немного, – сказал Сулла. – Я больше ничего не прошу.

– Проси чего хочешь, – ответил Метробий.

– Встань передо мной, Метробий, и посмотри, что сделали со мной время и болезнь. Положение не изменилось. Но если бы и изменилось, я уже бесполезен и для тебя, и для любого другого, кроме разве что этих бедных глупых женщин, которые продолжают жалеть меня. Не думаю, что это может быть любовь.

– Конечно это любовь!

Метробий стоял совсем близко, и Сулла теперь видел, что в его глазах до сих пор светится любовь. Они все еще с нежностью смотрели на него. И с большим интересом, без примеси презрения или отвращения. Взгляд Метробия был более мягким, более интимным, нежели взгляд Аврелии, когда она встретила его в Теане Сидицийском.

– Сулла! Тот, кто однажды подпал под твое обаяние, никогда не сможет освободиться от тебя! Женщины или мужчины, не имеет значения. Ты неповторим. После тебя все другие бледнеют. Дело не в нравственности или великодушии. – Метробий улыбнулся. – У тебя нет ни того ни другого. Может быть, ни один великий человек не является высоконравственным. Или великодушным. Вероятно, человек, одаренный этими качествами, по определению не может стать великим. Я перезабыл всего Платона, поэтому не могу сейчас привести по этому поводу цитату из него или Сократа.

Боковым зрением Сулла заметил, что Далматика обернулась и смотрит в их сторону, но на таком расстоянии он не видел выражения ее лица. Затем она завернула за угол и исчезла.

– Означают ли твои слова, – спросил диктатор, – что, если мне позволят снять с себя сегодняшний груз обязанностей, ты сможешь жить со мной, пока я не умру? Мне недолго осталось, но, надеюсь, хотя бы некоторое время будет принадлежать только мне, а не Риму. Если ты посвятишь мне часть своей жизни, обещаю тебе, ты никак не пострадаешь, по крайней мере в финансовом отношении.

Метробий засмеялся, покачал кудрявой черноволосой головой:

– О Сулла! Как ты можешь купить то, что принадлежит тебе уже тридцать лет?

Слезы подступили, но не потекли.

– Значит, когда я сложу с себя это бремя, ты будешь со мной?

– Буду.

– Когда придет время, я пошлю за тобой.

– Завтра? На будущий год?

– Скоро. Может быть, года через два. Ты подождешь?