Текст книги "Интеллектуальный капитал и потенциал Республики Беларусь"

В этих условиях наблюдается концептуальное усложнение планирования. Кризисное состояние общества требует принципиальных решений, которые одновременно должны быть быстрыми и – в идеале – безошибочными. Они должны быть основаны на неких ценностях и направлены на достижение неких целей. Проблема в том, что в ситуации существенной трансформации старые цели и ценности оказываются потерянными или девальвированными, а новые еще полностью не сформированными.

Изложенное выше – это объективные, но все же относительные истины, и их реализация требует мониторинга, гибкой и своевременной коррекции, а перед лицом непредвиденных вызовов – и трансформации.

Не может устареть стратегически значимое методологическое положение о том, что в моделировании деятельности и практике ее реализации необходимо «строго различать этапы, различные по своей природе, трезво исследовать условия их прохождения – вовсе не означает откладывать в долгий ящик конечную цель…. замедлять заранее свой путь» [Ленин Т. 9, с. 131]. Это позволяет продвигаться «от одной цели сегодня к другой цели завтра во имя своей конечной цели, приближаясь к ней с каждым днем» [Ленин Т. 23, с. 54].

В процессе предвидения, моделирования, проектирования и программирования принципиально значимы адекватная оценка темпоральности процесса, адаптация к ним субъектов деятельности, ее социально-психологический или ментальный компонент. Он заключается в своеобразном «футурошоке» (термин Э. Тоффлера) в виде «индейского синдрома», который наблюдали английские исследователи по пути к руинам города инков. Ученые рвались вперед, но индейцы-проводники не спешили. На вопрос о причинах такой неторопливости они ответили: «Наши души отстают».

И наши «души» отстают от беспрецедентного ускорения времени. Это вопрос не удвоения информации каждые 4–5 лет и даже не сенсационное проникновение в тайну генома человека в то время, когда «задействованы» лишь 4–6 % нейронов его мозга (экспериментально доказанный феномен «резерва интеллекта»). «Индейский синдром» – это кризис не киберов, а «душ», которые отстают от собственных творений. Волны технологических революций и их глобализация все более заметно напоминают круто восходящую спираль. Уже полвека тому назад П. Сорокин констатировал, что, «поскольку темп изменений все время ускоряется, то… настоящее становится все короче и все более преходящим. А оттого громадная роль времени в жизни и деятельности такого общества… Tempus edax rerum – Всепожирающее время (из «Метаморфоз» Овидия)» [Сорокин 1992, с. 470]. Дж. Нэсбитт указал на генератора таких метаморфоз: «Информационное общество существенно отличается от прежних цивилизационных стадий… В сельскохозяйственную эпоху временная ориентация была повернута к прошлому… В индустриальную эпоху временная ориентация – сегодняшний день. В информационном обществе временная ориентация – на будущее» [Нэсбит 1992, с. 142].

Адаптация к ускорению времени во многом зависит от зрелости общества, его творческой способности проектировать и реализовать поставленные цели. Деятельность в этом направлении формирует способность ее субъектов по-сократовски познавать и преображать прежде всего себя, свой земной Дом, во всей полноте своей миссии, не редуцируя ее к трансформациям социально-политического или экономического характера. Эту назревшую потребность выразил один из основателей современного глобального моделирования А. Печчеи. Он писал, невозможно «без конца уповать на всякого рода социетальные механизмы, на обновление и совершенствование социальной организации общества, когда на карту поставлена судьба человека,… необходимо прежде всего подумать об изменении самого человека, о революции в самом человеке… Только через усовершенствование самих людей – всех мужчин и женщин, населяющих планету, – лежит в конечном счете путь к созданию лучшего мира» [Печчеи 1980, с. 14, 181, 214].

Революция «человеческих качеств» не сводима ни к производительности труда, ни к сверхприбылям, ни даже к многоликим решениям международных организаций, правительств и их альянсов. Эта революция предполагает преображение ментальности – не просто сопричастности к социальному миру, но и нераздельности с ним, «перевода» официальных проектов и программ на язык повседневности, жизненного опыта каждого человека.

В конечном счете, экзистенциальная и интеллектуальная альтернатива заключается в императивном отказе от протагоровского человека как «меры всех вещей» и распространении кантовской максимы «Человек человеку – цель» на все сущее. Это означает неуклонный переход к предлагаемой мною инновационной парадигме: человек – мера всех вещей при условии, что все вещи – мера человека.

Часть II
Научное знание как главная производительная и социально-творческая сила

Глава 3
Знание в пространстве постиндустриального/информационного общественных укладов

Знание всегда выполняло незаменимые информационно-коммуникативные и социокультурные функции. Современные процессы характеризуются переходом к интеллектуальным, культурно-образовательным приоритетам, определяющим облик нового социального устройства и идеалы развития, и представляется все более обоснованным одно из определений современного социума как «общества знания». Речь не о знании вообще как неотъемлемом компоненте всемирно-исторического культурно-цивилизационного процесса, а о взрывном эффекте роли знания в условиях сущностно понятой Современности, в особенности – трансформации науки если пока не во всеобщую, то главную, непосредственную и революционную производительную и социально-преобразующую силу. Эти объективные тенденции побуждают к систематическому рассмотрению феномена знания как такового, с точки зрения связи между классическими социокультурными традициями и их нео– и пост-интерпретациями.

Такие известные определения знания, как кантовское «единство рассудка и чувственности», совместимы с недавно хрестоматийным «субъективным образом объективного мира», «отражения объективной реальности», или аналитическим определением данного феномена как «оправданного убеждения» (А. Айер), т. е. оправданного этой реальностью. «Подобного рода определения, – отмечает известный эксперт, – базируются на онтологических постулатах, относящих знание к реальности, или методологических максимах, задающих тип обоснования. Они же, в свою очередь, являются элементами философских концепций, определяющих нормативные критерии отграничения знания от того, что им не является» [Касавин 1998, с. 33–34].

Однако можно ли представить человеческие знания сами по себе? Вероятно, можно, особенно если речь идет об объективированных, т. е. объектно («материально») представленных знаниях. Но в любой ситуации, особенно в случае субъектных («живых») знаний, это будет всего лишь абстрактный объект, который вряд ли можно считать адекватным образцом для изучения. Сущность знания раскрывается в реальных человеческих связях и отношениях, которые характеризуются условиями и особенностями социальной коммуникации. Иначе говоря, знание – это коммуникативный феномен, и процедуры его продуктивной рефлексии раскрываются многообразными возможностями интерактивных практик людей.

Многовековые традиции осмысления феномена знания далеко не исчерпали себя. Более того, их современное развитие сопряжено с выявлением новой специфики, постановкой дополнительных проблем, доминированием не всегда, к сожалению, утешительного дисбаланса вопросов и ответов на них. Все это – в русле развития философского знания и когнитивных наук, направляющих свои познавательные интересы в глубины человеческой природы, психики и сознания, их объективной онтологической сущности и субъективной индивидуализации.

Когнитивная проблематика имеет давнюю традицию. В творчестве Платона центральной темой выступало понятие знания как идеи. С точки зрения философа, чувственное восприятие не дает устойчивого знания, так как вызывает не убежденность и уверенность, а только зыбкое мнение. Понятия же, если они правильны, являются неизменными, и только они дают истинное знание. Понятие должно иметь объект, к которому оно относится. Этот объект не может быть идентичным чувственному восприятию, он всегда должен быть сверхчувственным объектом – идеей.

Этому понятию Платон посвятил специальный диалог, где идет разговор о знании между умудренным Сократом и совсем еще молодым человеком по имени Теэтет. «Скажи честно и благородно, что, по-твоему, есть знание?» – спрашивает Сократ (в беседе участвует математик Феодор – учитель Теэтета). Юный собеседник в ответ на вопрос Сократа замечает, что знание – это умение что-то делать, скажем, умение сапожника шить сапоги. Однако Сократ уточняет: вопрос ведь не в том, о чем знание, или сколько бывает знаний, а в том, что такое знание само по себе. Необходимо выявить смысл понятия знания, а не перечислять, о чем оно бывает. Сократ, как известно, подверг критике редукцию знания к ощущениям. Знание содержится «вовсе не в ощущении, а в том имени, которое душа носит тогда, когда сама по себе занимается рассмотрением существующего» [Платон 1993, с. 245]. Другими словами, знание заключается не в чувственных восприятиях, а в умозаключениях, в мышлении. Мыслить – значит рассуждать; мышление – это процесс, в котором «душа ведет рассуждения сама с собой о том, что она наблюдает» [Там же, с. 249].

В XVI в. Ф. Бэкон, основоположник философии Нового времени, изложив в своем «Новом органоне» «научный» метод, рассмотрел основные факторы знания или четыре «идола», которые, по его мнению, терзают ум, – идолы рода, пещеры, рынка, театра, то есть по сути – общество, личность, общий язык и манера выражаться, философская система, среда, привычка. Философ полагал, что следует «…стремиться к тому, чтобы обновилось или, по крайней мере, улучшилось соединение между мыслями и вещами». Для него «нет ничего в разуме, чтобы до этого не прошло через чувства. Индуктивный метод означал, что «форма доказательства, которое присматривается к чувствам, стремится постичь естественный характер вещей, стремится к делам и почти с ними сливается». Люди договариваются при помощи речи, а слова определяются общим пониманием. Но плохой или неправильный выбор слов мешают разуму. И «плохо также то, что человеческое познание вытекает из того, что является общепризнанным» [История… 1994, с. 353–360].

Не авторитет, а могущественная сила знания была провозглашена Р. Декартом в его «Правилах для руководства разума». По Гегелю, «он исходил из требования, что мысль должна начинать с самой себя». Известное Cogito ergo sum – «Я мыслю, следовательно, я существую».

И. Кант исходил из того, что знания во многом покоятся на опыте, но они не целиком вытекают из него. Знания формируются также на основе так называемых априорных (трансцендентальных) идей, которые в рациональном виде следует понимать как аксиоматику унаследованного опыта. По Гегелю, «сознание есть собственно знание о каком-либо предмете… Сознание не просто знание, а определенное отношение через знание к предмету» [Гегель 1959, с. 80].

Э. Гуссерль защищал постулат об объективном характере объекта, выступал против его субъективизации (новых идеалистических теорий познания) и распространенного в то время психологизма. Философ стремился «в логические идеи, понятия и положения внести гносеологическую ясность» и понимание их значения. Но уже его ученик Р. Ингарден писал своему учителю: «Проблема познания ставится тогда, когда собственно познание уже совершилось, и когда речь идет уже собственно об узнавании. Мы имеем определенную идею данного предмета, и речь идет о том, согласуется ли данный… предмет с «идеей» [Илья Пригожин 1998, с. 88]. Это был эскиз более позднего конвенциализма, обоснованный Т. Куном в известной работе «Структура научных революций» [1975].

Парадигма в понимании феномена знания явно оставалась открытой проблемой. Нередко приходится иметь дело с разделительным принципом рассмотрения информации и знаний. Сами по себе и информация, и знание рассмотрены в научной литературе в достаточно широком диапазоне. Однако в избранном нами аспекте речь идет не об этом. Имеется в виду имен но их соотношение, взаимообусловленность и взаимопереходы, и эти вопросы оказываются главными при рассмотрении закономерностей функционирования знания в информационно-коммуникативном пространстве современного общества.

В связи с поиском решения отмеченной проблемы возникла когнитивная концепция информации. В соответствии с ней информация понимается как знание, отчужденное от непосредственного создателя и обобществленное путем вербализации и закрепления на материальном носителе. Это значит, что информация есть превращенная форма знания, в которой это знание представлено. В соответствии с данной концепцией, информация способна превращаться в новое знание пользователя, творческий акт воссоздания личностного знания на основе полученной информации. Знание в дан ной связи понимается как личностный феномен [Шрейдер 1990, с. 21–24].

Когнитивная концепция информации в известной степени противостоит кибернетической, берущей начало в работах К. Шеннона. Суть последней состоит в том, что информация о некоторой области (системе) превращается в информацию об управляющем воздействии (управляющий сигнал). В кибернетическом подходе, на наш взгляд, абсолютизируется объективная сторона информации, что обусловливает недооценку ее субъективного, личностного восприятия. В. Глушков в свое время подчеркивал, что можно, «с одной стороны, охарактеризовать информацию как совокупность возможных сведений, которые циркулируют в природе и обществе, в том числе и в созданных человеком технических системах, а, с другой стороны, та кое рассмотрение дает возможность описать ее как меру неоднородности в распределении энергии (или вещества) в пространстве и во времени» [Глушков 1966, с. 406–452]. Этим подчеркивается, что информация существует, поскольку существуют материальные системы (вещество, поле и т. д.) и идеальные системы (наука, право, мораль, искусство, религия и т. д.), которые характеризуются различными типами неоднородностей и их познании. Иными словами, объективный характер информации не обязательно связан с процедурами ее осмысления.

Нельзя не согласиться и с замечанием Ю. Шрейдера в адрес кибернетической концепции: «Представим себя в ситуации, когда надо вы брать один из вариантов поведения. Получив информацию, что первый вариант для нас запрещен (или исключен по объективным обстоятельствам), мы оказываемся в положении управляемой извне системы. Узнав затем, что есть еще один непредвиденный вариант, мы попадаем в более ответственную ситуацию. А если мы узнаем, что варианты отличаются не только сравнительной выгодой для нас, но и риском для других? Тогда выбор становится личностным поступком, требующим от нас человеческих качеств. Стало быть, информация, служащая для представления человеческих знаний… – это нечто качественно иное, чем информация как управляющий сиг нал. Но это качественное различие создается присутствием человека, способного извлечь из информации, записанной или закодированной в ЭВМ, нечто такое, чего ни на бумаге, ни в ЭВМ нет и не было, – человеческие знания, позволяющие реализовать человеческую свободу выбора» [Шрейдер 1990, с. 64].

Из анализа подобных ситуаций напрашивается вывод о возможностях превращения информации, как управляющего сигнала, в качественно иные информационные образования с иными функциональными свойствами. В процессе подобных превращений информационно-управляющее воздействие постепенно «нейтрализуется» (компенсируется) личностным осмыслением поступающей информации. Причем в этом поступлении постоянно увеличивается доля информации, которая превращается в знание в результате личностной «ассимиляции»[1]1
  В этом случае все же нет оснований абсолютизировать противопоставление когнитивной концепции информации ее кибернетической трактовки как управляющего сигнала. При использовании информации субъектом вполне возможны ситуации, когда происходит «механическое» усвоение ее содержания, не сопряженное с когнитивно-творческими актами. В таких случаях говорят, что знание «овладело» человеком. Если же рассматривать обратную ситуацию, когда, так сказать, человек овладевает знанием, т. е. его знания получают ярко выраженную индивидуальность и неповторимость, то и в этом случае отрицание некоторого управляющего воз действия равносильно признанию того, что человек не поступает в соответствии со своим знанием.


[Закрыть]. «Отчужденное» от непосредственного субъекта-носителя и объективированное с помощью материальных носителей, оно вновь превращается в информацию. В этом смысл когнитивной концепции. Ее преимущество в сравнении с кибернетической – в учете личностных (человеческих, экзистенциальных, субъективно выраженных) качеств. Информация потому и является информацией, что она может быть воспринята и оценена. Этим не исключается ее объективное существование, но лишь подчеркиваются социально и личностно значимые аспекты.

Вообще противопоставление кибернетической и когнитивной концепций нельзя считать достаточно корректным. В сущности, оно возникло и существует в связи с неоднозначным (порой ревностным) отношением ряда исследователей к информатике и ее предмету. «Все, что связано со знанием как таковым, его природой, свойствами, механизмами функционирования и развития, трансформациями и т. п., – пишет Э. Семенюк, – вполне правомерно считать предметом такой отрасли науки, как когнитология или, допустим, психология когнитивной деятельности… феномен знания для такой специфической дисциплины – абсолютный семантический центр, фокус пересечения всех направлений ее научной проблематики. Когда же речь идет об информатике, представляется вполне естественным такой смысловой эпицентр видеть в феномене информации и связанных с ней процессах, а не в чем-либо ином. Таким образом, все другие моменты (в том числе когнитивные)… должны в данном случае потесниться, отодвинуться в сторону от предмета, уступая место в его составе главным, определяющим вопросам» [Семенюк 1990, с. 5].

Сторонники когнитивной концепции считают, что специфические проблемы информатики возникают в связи с задачами информационного представления накопленных знаний в форме, удобной для обработки, передачи и творческого реконструирования пользователем. Информатика занимается наведением мостов через пропасть, разделяющую информацию и знание как сущностей раз ной природы. Она, следовательно, изучает не самое информацию и не информационные процессы, а процессы взаимоперехода информации и знания. Предметом информатики является сфера взаимоотношений знания и информации [Шрейдер 1990, с. 66–67].

Прав, конечно, Э. Семенюк в том, что феномен знания, его свойства, закономерности возникновения и раз вития могут составить семантический центр когнитологии. Но как быть с теми проблемами знания, которые возникают в связи с активным развитием современных процессов и средств информатизации общества? Понятно, что последние относятся к компетенции информатики. Но можно ли в данном случае оперировать информацией, не имеющей отношения к человеку, его знаниям, т. е. обойти проблему взаимосвязи информации и знания?

Основу функционирования современных социально-информационных систем составляет информация не столько в традиционной, сколько в когнитивной трактовке. Знания выступают сегодня главным информационным ресурсом. В то же время можно ли считать принципиальными дискуссии, сводящиеся к разграничению предметов исследования научных дисциплин? Аналогичные вопросы вполне могут рассматриваться в постдисциплинарном ключе несколькими научными дисциплинами. Как раз в этом и состоит заметное противодействие чрезмерно усиливающейся дифференциации знаний. Кстати, данная тенденция не может противоречить самой информатике, основывающейся на принципах обобщения и синтеза информации, возможностях ее концентрации в доступных для человека формах, источниках и т. д.

Оценивая перспективы взаимосвязи информации и знания в условиях активного развития процессов компьютеризации общества, А. Ракитов выдвигает концепцию «информационной эпистемологии», нестрого отождествляя ее вообще с когнитологией (к этому разделению есть смысл вернуться). «Возникновение «интеллектуальной технологии» – пишет он, – и жгучий интерес к природе и возможностям машинного мышления, порожденный компьютерной революцией, привели к формированию нового нетрадиционного раздела – информационной эпистемологии. Она исследует не те или иные виды научного знания, а знание вообще, но под особым углом зрения, с позиции переработки и преобразования информации в ее высшую форму – знание. Информационная эпистемология исследует различные способы представления и выражения знаний и возможности построения знаний с помощью технических систем. «В силу этого фокус информационной эпистемологии перемещается на обыденное познание и здравый смысл, поскольку они являются изначальной формой познавательной деятельности, к тому же формой универсальной, всеохватывающей, энциклопедической, наиболее сложной, разнообразной и богатой» [Ракитов 1991, с. 149–150].

К основным проблемам «информационной эпистемологии», отмечает Ракитов, относятся следующие: что такое информация; как она передается, трансформируется; каковы функции и соотношения сигналов и кодов; какова эпистемологическая функция компьютеров, могут ли они мыслить; как из информации создаются знания; как соотносятся информация, смысл и значение; каковы способы компьютерного представления знаний; какова связь информации и языка; как осуществляется компьютерное понимание и взаимопонимание компьютера и человека; можно ли редуцировать мыслительные процессы к вычислительным функциям или через них представить и другие [Ракитов 1991, с. 150].

Как видно, круг обозначенных проблем достаточно широк. Они имеют комплексный характер и не предполагают жесткого противопоставления информации и знаний. Наоборот, здесь акцентируется ряд аспектов постдисциплинарного синтеза представлений (технико-технологических, когнитивных, социокультурных, философско-мировоззренческих), выступающих предпосылкой интегральной соотнесенности информации и знания в коммуникационно-компьютерных сетях современного общества.

Действительно, изучение современных процессов и тенденций информатизации общества включает широкий спектр проблем. Здесь имеют место и психологические, и культурологические, и экономические, и социально-политические и другие проблемы. Основополагающее значение в этом ряду принадлежит, конечно же, собственно информационным процессам и тенденциям. Да и суть становления информационного общества связана с достижением соответствующего уровня «движения» информации. Вопрос в том, каковы содержание и структура этих информационных процессов. Составляют ли их основу некоторые сугубо информационные компоненты либо здесь имеют место уже затронутые выше трансформации функциональных свойств информации и ее переходы в знание и обратно. В последнем случае нет оснований противопоставлять информацию и знание, поскольку речь идет не о наличии критериев их различения, а об интегральных тенденциях движения некоторого информационно-когнитивного «продукта». При необходимости он может быть дифференцирован в соответствии с определенными критериями и оценками, предъявляемыми к информации и знанию как сущностям разной природы.

Вполне понятно, что не всякая информация является знанием, в то время как знание по своей природе и содержанию всегда информативно. Кстати, в этом состоит смысл одного из замечаний Э. Семенюка в адрес когнитивной концепции, в соответствии с которой информация понимается как превращенная форма знания. По этому поводу он обоснованно пишет: «…когда информация трактуется как превращенная форма знания, совершенно ясно, что это не вся информация, а лишь те ее виды, которые связаны с сознанием человека» [Семенюк 1990, с. 4]. Это замечание подтверждает информационно-когнитивную концепцию.

При рассмотрении современных тенденций и процессов информатизации общества возникает проблема, заключающаяся в создании эффективных предпосылок и условий движения (создания, хранения, преобразования, использования и т. п.) «продукта», который имеет информационно-когнитивную структуру. Поиск критериев различения составляющих его компонентов уступает место восприятию содержания данного «продукта» сознанием пользователя. Для последнего важны лишь те его используемые качества, на основании которых может быть продуцировано собственное знание. Последнее является личностным знанием пользователя, но не знанием какого-либо другого человека. Оно может быть рассмотрено и с точки зрения информативности, но это будет не тождественная информация для обладателя знанием и любого другого человека, ознакомившегося с ним с по мощью объективированных форм выражения.

Проецируя вышеизложенное на реальные условия функционирования современных информационно-технических систем, мы обнаруживаем рядом – человека с его собственными знаниями и компьютер с определенным информационно-знаниевым «продуктом». В качестве последнего могут выступать как объективированные формы знания, так и менее организованные сведения, не являющиеся в буквальном смысле таковыми. По отношению к пользователю все это выступает некоторым ин формационным продуктом, в отличие от реконструируемого на его основе личностного знания. В свою очередь, знания пользователя могут выступать в качестве нового информационного продукта наряду с тем, что они являются и новыми предпосылками его возникновения. По этому поводу уместно замечание Ю. Шрейдера о том, что «в основе создания информационных продуктов лежат информационно-когнитивные процессы, позволяющие дать пользователю такое представление знаний, на основе которого он может получить нужное ему знание. Тем самым в производстве информационного продукта не только используется информация, возникающая в результате информационно-когнитивного процесса, но и сам продукт создается как материал для последующих информационно-когнитивных процес сов» [Шрейдер 1990, с. 22].

Из контекста данного суждения не следует, будто информационный продукт – это лишь превращенное знание, т. е. знание, отделенное от непосредственного создателя и каким-то образом объективированное. Думается, информационный продукт, функционирующий в разнообразных коммуникационных сетях современного общества, значительно сложнее. Его структура может быть оценена, исходя из признания уже подчеркнутых нами объективной и субъектной сторон информации. В первом случае речь идет о том, что любая вещь или явление информационно «нагружены», и мы признаем наличие в природе объективной информации настолько, насколько признаем объективное существование самих вещей и явлений. Реально, конечно, функционирование информационных систем основано на субъективных (человеческих, в отличие от понимания субъективного как искаженного, неверного, хотя и это не исключено) восприятиях и оценках объективно существующей информации. В результате приходится иметь дело с личностным и объективированным знанием (с различной степенью системной организации как первого, так и второго) и некоторыми данными, ассимилированными сознанием человека, но не являющимися собственно знанием. Личностные знания, как и невостребованная, не выявленная, но объективно существующая информация, потенциально относятся к информационному продукту.

В функционировании данного информационного продукта выделяется ряд циклов: цикл использования «наличной» информации – объективированных форм знания и данных, креативный цикл формирования личностных знаний пользователя и два цикла, связанные с превращением потенциального информационного продукта в актуальный – представление личностных знаний в объективированных формах и обращение к ранее не известным (еще не познанным, не включенным в когнитивные процессы) источникам (объектам) и структурам информации. Во всех этих циклах, за исключением последнего, речь идет о знаниях. В конечном итоге, с этой «границей» и связано принципиальное различие информации и знания. Однако это не значит, что все остальные когнитивно-эпистемологические циклы и связанные с ними результаты («продукты») не имеют информационной сущности. Именно в этом контексте можно согласиться с использованием в научной литературе понятий информационного продукта или информации как превращенной фор мы знания, хотя за ними и стоят собственно знаниевые процессы. Использование же этих понятий в «информационной форме» может быть объяснено просто удобством их противопоставления сугубо личностным, непосредственно принадлежащим человеку, знаниям.

Таким образом, развитие информационной инфраструктуры социальных систем связано с функционированием информационного продукта, имеющего когнитивную сущность. Особенности «бытия» знания в таких системах определяются особенностями самого процесса функционирования, имеющего конкретно-исторический характер. В этом, собственно говоря, и заключается суть определенных информационных состояний общества.

Выявить механизмы социализации знания в современном информационном укладе общества можно лишь обратившись к рассмотрению особенностей функционирования информационного продукта на фоне предыдущих информационныx состояний, т. е. рассмотреть феномен новации на фоне известных традиций.

Нельзя утверждать, что хотя бы один из указанных выше циклов обусловлен только современными информационно-когнитивными процессами. Все они имеют давнюю традицию. Известно, что первоначально знания существовали лишь в личностной форме и передавались изустно. Затем по явилась возможность их объективировать в виде текстовой, графической, цифровой и другой информации. На этой основе развивались личностные знания, процесс познания и т. д. Все это имеет место и сегодня. Однако нынешнее общество потому названо во многом информационным, что речь идет о качественно ином уровне движения информационного продукта. Масштабность и интенсивность этого уровня обязаны созданию современных средств и методов обработки информации, прежде всего современным компьютерным системам и соответствующим технологиям.

Изменившиеся условия функционирования знаний затрагивают не только его объективированные формы, получившие не известные ранее возможности хранения, использования, переработки и т. п. Успехи компьютеризации связываются не с этим. Объективированные знания, какие бы материально-технические носители ни имели, не могут сами по себе эффективно функционировать без некоторых специфических особенностей их восприятия, понимания, личностного осмысления, что, в свою очередь, связано с определенными социально-культурными феноменами бытия самого человека. По существу, к этому сводится сформулированный М. Розовым культурологический принцип дополнительности, указывающий на неполноту модели знания К. Поппера [Розов 1984, с. 1–7].

Современные информационные технологии обострили проблему ин дивидуальных («живых») человеческих знаний. Не случайно сегодня все актив нее утверждается точка зрения, связанная с констатацией перехода от логистической парадигмы, акцентировавшей специфику объективированного знания, к когнитологической, утверждающей значимость личностного знания.