Текст книги "Интеллектуальный капитал и потенциал Республики Беларусь"

Управление вообще, а в ракурсе нашей монографии – управление интеллектуальной деятельностью – это не только профессиональная, но и политическая деятельность. Поэтому точкой опоры ее адекватного постижения является консенсус о сущности феномена политики. Ее определений достаточно много, но греч. πολιτικε, начиная с Платона и Аристотеля, означает искусство управления государством и его основными подсистемами как целостностью. «Для нас, – заметил Наполеон в беседе с Гете, – уже не существует судьбы, которая подавляла бы людей, и роль древней судьбы теперь играет политика» [Гете Т. 2, с. 70]. Подтверждается предвидение Ф. Энгельса о том, что в будущем «…управлению придется ведать не только отдельными сторонами общественной жизни, но и всей общественной жизнью… во всех направлениях» [Маркс Т. 2, с. 537].

В таком интегральном смысле термин «политика» востребован в интерпретации последователя К. Поппера, английского политолога Р. Берки (в целях методической ясности она представлена в трехчастном виде): «Политика предполагает выяснение смысла существования общности; а) определение общих интересов всех субъектов политики, т. е. участников данной общности; выработку приемлемых для всех субъектов правил поведения; б) определение функций и ролей между субъектами и выработку правил, по которым субъекты распределяют роли и политические функции, наконец, в) создание общепринятого для всех субъектов языка (вербального и символического), способного обеспечить эффективное взаимопонимание между всеми участниками данного сообщества» [Berki 1977].

Решающая роль в реализации отмеченного смысла принадлежит культуре управления интеллектуальными ресурсами, основанной на компетентности политической власти и ее партнерстве с научными и образовательными структурами в контексте модернизации и ее специфики в Беларуси.

Каким образом культура вообще, в том числе и культура управления интеллектуальной деятельностью, соотносится с государством, шире – с политической властью и ее идеологией? Насколько обоснован и справедлив упрек А. Эйнштейна в том, что «в наше время интеллектуальные ценности сами по себе не вызывают такого уважения, как в века интеллектуального возрождения» [Т. 4. 1967, с. 81]? Решение этих проблем связано с длительной традицией, напряженно обсуждается в современных условиях, и здесь устойчиво определились три основные позиции.

Первая из этих позиций сводится к идеологической нейтральности интеллектуальной деятельности. В начале прошлого века тезис о недопустимости смешения научного знания с идеологией был сформулирован М. Вебером. Обстоятельный анализ оснований и механизмов «научной автономии» осуществлен в институциональной социологии науки Р. Мертона и его учеников. Одним из положений их концепции является вывод о том, что подчинение науки идеологизированным политическим или экономическим интересам неизбежно приведет к ее разрушению. «Если при решении вопроса о ценности науки во внимание будут приниматься… вненаучные критерии, наука будет приемлема в той мере, в какой она соответствует этим критериям. Отказ от чистой науки ведет к ее превращению в объект прямого управления со стороны других институтов» [Merton 1972, с. 260].

В этом духе известный науковед Т. Кун в своей книге «Структура научных революций» пытался обосновать автаркическую концепцию науки, необходимость ее максимального дистанционирования от социальных и политически значимых целей. Для него эффективность науки – это следствие «изоляции зрелого научного сообщества от запросов непрофессионалов и повседневной жизни… мы слишком привыкли рассматривать науку как предприятие, которое постоянно приближается все ближе и ближе к некоторой цели… Но необходима ли подобная цель?» [Кун 1975, с. 207, 215].

Проповедь «науки для науки» выражает неспособность и нежелание определенной части научного «цеха» осмыслить противоречивую связь научно-технических и социальных преобразований, осознать свою ответственность в драматическом процессе модернизации общества, стремление уйти от него в башню «чистой», не обремененной назревшими задачами человечества, интеллектуальной работы, встать «по ту сторону добра и зла».

Объективно такая позиция является отказом от высшего принципа общественного блага, и многие критики Т. Куна по достоинству оценили его отречение. Так, известный американский прогнозист Э. Янч пришел к выводу, что с отрицанием зависимости науки от общества «…могли бы исчезнуть многие «тягостные проблемы», например, потребности и чаяния общества, а в конечном счете, пожалуй, и те гуманистические идеалы, которые, как считает сам Кун, он защищает». Янч разделяет критику той части ученых, которым «нет дела до того, что цель культуры опошляется и что происходит распад той целостности смысла, но и самой традиции общества, основанного на сотрудничестве. Если науку будут и далее поощрять следовать нынешним тенденциям, то вскоре может наступить момент, что польза, приносимая ею человечеству, начнет уменьшаться. Как добиться, чтобы она и впредь вносила свой существенно необходимый вклад…» [Янч 1974, с. 60–61, 62].

Характерно, что два выдающихся интеллектуала и авторитета в области создания ядерного оружия – А. Сахаров и Э. Теллер – заняли диаметрально противоположные позиции: первый – отказавшись от лидерства в этой области, но второй – упорно следуя своему «долгу ученого».

Другая крайняя позиция относительно роли интеллектуальной деятельности более узнаваема. Она воспроизводит средневековый статус науки как «служанки богословия» и до сих пор неявно присутствует в установке на так называемое «научное сопровождение» технологически и социально значимых акций. И это в эпоху, когда наука становится если не всеобщей, то, несомненно, главной и непосредственной, революционной, производительной и социально-преобразующей силой.

Означает ли это необходимость растворения научного знания в социально-политическом и экономическом смысло– и целеполагании? Каково «золотое сечение» этой проблемы? Обратимся к традиционной мудрости.

Фома Аквинский в своем труде «Сумма теологии» утверждал, что разум возвышается над волей и должен ею управлять [см.: История… 1994, с. 266].

«Решающим фактором, – писал он, – является то, кому принадлежит распоряжение; в сравнении с этим содержание распоряжения бывает в некотором смысле второстепенным». Субъект «распоряжения» как интеллектуально-волевого акта управления он трактовал в духе своего учения о «двух истинах»: земной – необходимой, но низшей, и божественной, высшей власти, именем которой она реализуется.

Новое время придало самодостаточный смысл рациональности политической власти, ее миссии формирования и развития интеллектуальной деятельности в обществе. Такой стратегический поворот потребовал конкретизации взаимоотношений между политической и интеллектуальной деятельностью, динамичного равновесия между ними. Хотя известный социокультуролог С. Бенхабиб признает, что «власть вездесуща и останется таковой» [2003, с. ХХХI, с. 143], красноречиво название ее книги – «Притязания культуры».

А Р. Проди, бывшего премьер-министра Италии, главы Европейской комиссии, напротив, беспокоит дефицит власти. По его оценке, «мы не проявили должного внимания к одному наиважнейшему элементу, который в результате оказался решающим, – власти» [Цит. по: Колпикова 2013, с. 51]. Даже такой бард либерализма, как Ф. Фукуяма, среди важнейших критериев модернизации называет способность государства реализовать властные функции – от проведения прогрессивной индустриальной политики до обеспечения образования [см.: Fukuyama 2004; см. также: Фукуяма 2005].

В свою очередь, обострилась проблема соотношения политической власти и профессионального управления. Еще русский историк С. М. Соловьев писал: «Жизнь имеет полное право предлагать вопросы науке; наука имеет обязанность отвечать на вопросы жизни, но польза этого решения для жизни будет только тогда, когда… жизнь не будет навязывать решение вопроса, заранее уже составленное вследствие господства того или иного взгляда. Жизнь своими движениями и требованиями должна возбуждать науку, но не учить науку, а должна учиться у нее» [Цит. по: Ключевский 1959, с. 363–364].

Вопрос о том, кому и у кого следует учиться, в период позднего СССР однозначно решался в пользу государства, а не науки. Решающий довод в пользу его безоглядной апологии заключался в том, что, как отмечала российский эксперт Н. Автономова, «не существует чистого знания, поскольку знание строится на канве отношений власти, но, с другой стороны, не существует чисто негативной, чисто репрессивной власти: механизмы власти всегда позитивны и продуктивны, в частности, именно они порождают ту или иную реальность, тот или иной тип знания. Знание никогда не может быть заинтересованным: знание иногда – зло и всегда – сила. Власть порождает знание, а знание есть власть» [Автономова 1978, с. 146]. В итоге наука оказалась заложницей «коллективного разума» Политбюро, кибернетика – «лженаукой», а генетика – даже «публичной девкой империализма» (М. Суслов). Последствия такого отношения к передовому знанию известны.

В современных условиях в формуле взаимодействия политической и интеллектуальной деятельности акцентируется проблема профессиональной компетентности управления. «На смену традиционной иерархии властных полномочий, – пишут американские эксперты, – приходит иерархия компетентности… Власть и ресурсы все больше концентрируются в экспертных центрах, а не на формальных иерархических уровнях» [Foster 1984, с. 231, 305]. На непосредственную связь между развитием общества и компетентностью управления указывает и американский социолог М. Кастельс, отмечая, что его «способность или неспособность… управлять технологией, особенно стратегическими технологиями, в большой степени формирует судьбу общества… оно может, используя мощь государства, задушить развитие технологии. Или, напротив, также путем государственного вмешательства оно может начать ускоренный процесс технологической модернизации, способной за несколько лет изменить экономику, повысить военную мощь и социальное благополучие» [Кастельс 2000, с. 30].

В современных условиях ориентированная на критерии Современности культура политической власти и взаимосвязанных с ней субъектов управления интеллектуальной деятельностью должны исходить из следующих содержательных и структурно-динамических императивов.

Во-первых, необходим обобщающий показатель эффективности такой деятельности. В конъюнктурной практике он нередко заслоняется волевыми плановыми заданиями или прогнозами, тенденциозными рейтингами или статистикой фрагментарных отчетов, т. е. так или иначе выражает скорее должное, чем сущее. А К. Маркс требовал «оставить… точку зрения, с которой мир и человеческие отношения видны только с их внешней стороны. Необходимо признать эту точку зрения негодной для суждения… Мы должны оценивать бытие вещей с помощью мерила, которое дается сущностью…» [Маркс Т. 1, с. 54] явлений и процессов.

В. Ленин отмечал необходимость системного подхода к выявлению искомой сущности. «Чтобы изобразить это объективное положение, – писал он, – надо взять не примеры и не отдельные данные (при громадной сложности явлений общественной жизни всегда можно подыскать любое количество примеров или отдельных данных в подтверждение любого положения), а непременно совокупность данных об основах хозяйственной жизни всех… держав и всего мира» [Ленин Т. 27, с. 304].

Иными словами, обобщающим показателем могут быть только основные результаты трудовой деятельности людей. В этой связи классик подчеркивал: «Под увеличением производительной силы труда мы понимаем большую эффективность, с которой применяется данное количество труда, а не какое-либо изменение в количестве применяемого труда» [Маркс Т. 26. Ч. 3, с. 451; см. также: Т. 46. Ч. 2, с. 346].

Стоит обратить внимание на то, что В. Ленин считал «неясным» и не видел «никакой пользы» в том, что известный либеральный «марксист» П. Струве разделял «китайской стеной» социологические и экономические категории труда в теории Маркса. «Я решительно не понимаю, – писал Ленин, – какой смысл может иметь такое различение? Как может быть экономическое вне социального?» [Ленин Т. 46, с. 30].

Это принципиальное методологическое замечание означает, что в анализируемой классике речь идет не вообще о производительных силах, а именно о производительной силе труда, его интеллекта и воли как главной производительной и социально-творческой силе. Следовательно, обобщающим показателем модернизации способно быть только состояние, т. е. уровень и темпы производительности общественного труда.

Во-вторых, компонентами достижения такого состояния являются:

техника, то есть артефакты, специально созданные для производства, трансформации и перемещения материальных объектов и оказания услуг;

природные, антропотехногенные, финансовые и иные ресурсы, необходимые для создания материальных феноменов и оказания услуг;

целеориентированная деятельность, осуществляемая с помощью техники и указанных выше ресурсов (технологическая деятельность);

взаимодействие компонентов технологической деятельности и ее продуктов с окружающей природной и социальной средой;

управление этой деятельностью, информация и знание, навыки и правила, необходимые для осуществления и управления технологической деятельностью;

институциональные и организационные формы, обеспечивающие реализацию технологической деятельности [См: Ракитов 2005, с. 86].

В-третьих, в управленческой деятельности необходимо, как отмечалось выше, исходить из принципиального различения интеллектуального капитала и потенциала, т. е. его фактического состояния и возможностей управления им в направлении оптимизации. Оптимум – это современный термин для обозначения известной меры (по Аристотелю, это «не слишком много и не слишком мало»). «Оптимум (от лат. optimum – наилучшее) – мера лучшего, совокупность наиболее благоприятных условий. Отсюда оптимальный – благоприятнейший, лучший» [Краткая… 1994, с. 319]. В таком ракурсе проблема – не в переходе от экстенсивного типа деятельности к интенсивному, а в рациональном и динамичном балансе между ними.

В управлении термин «оптимальность» («оптимальный») означает характеристику качества принимаемых решений (оптимальное решение задачи, оптимальный план, оптимальное управление), состояния системы или ее поведения (оптимальная траектория, оптимальное распределение ресурсов, оптимальное функционирование системы) и т. п.

Это не абсолютные понятия: нельзя говорить об оптимальности вообще, вне условий и без точно определенных критериев оптимальности. Решение, наилучшее в одних условиях и с точки зрения одного критерия, может оказаться далеко не лучшим в других условиях и по другому критерию. Важно, отмечают эксперты, учитывать фактор устойчивости решения. Может оказаться так, что оптимальный расчетный план неустойчив: любые, даже незначительные, отклонения от него могут привести к резко отрицательным последствиям. И тогда целесообразно будет принять не оптимальный, но зато устойчивый, не столь рисковый план. Здесь происходит некоторая замена критериев: вместо критерия оптимума рассматриваемых показателей процесса вводится критерий его надежности. В таком подходе есть «момент истины»: потенциально нестабильное решение может обрушить процесс, и А. Солженицын прав: в управлении «труднее всего прочерчивать среднюю линию общественного развития: не помогает, как на краях, горло, кулак, бомба, решетка. Средняя линия требует самого большого самообладания, самого твердого мужества, самого расчетливого терпения, самого точного знания» [Цит. по: Свободная… 2011, с. 189].

Но и «средняя линия», как самоцель, также не способна обеспечить эффективность управления. Отсюда, очевидно, заимствованное Ф. Ницше у П. Чаадаева глубокое и меткое замечание: «Мы растем, но не созреваем». Важна установка не на самодостаточную «стабильность», а на свободное развитие интеллектуального капитала и реализацию потенциала общества в интересах творцов общественного богатства.

Однако даже не оптимальная, а просто надежная интеллектуальная свобода в современных условиях требует немалого стоимостного эквивалента. По мнению экс-главного ученого секретаря НАН Беларуси, а ныне – заместителя Председателя Президиума НАН Беларуси С. Килина, уместна такая аналогия. В экономике есть понятие «длинных денег». Без них экономика не может нормально развиваться. Вложения в фундаментальные исследования – это те же «длинные» активы, которые обеспечивают инновационное развитие государства в среднесрочной и долгосрочной перспективе. Недальновидно пускать «под нож» все то, что не приносит сиюминутных выгод. Без фундаментальных исследований быстро будут исчерпаны и прикладные проекты, потому что исчезнет питательный субстрат для последних. Фундаментальная наука – это не просто эфемерный интеллектуальный капитал высочайшей пробы. Вместе с тем этот капитал нуждается в приоритетной и полноценной финансовой поддержке со стороны государства. Хорошо известно высказывание Наполеона о том, что народ, не желающий кормить свою армию, вскоре будет вынужден кормить чужую. Аналогично и с наукой [см.: Веды. 28.01. 2013].

Наконец, по счету, но не значимости, в-четвертых, фундаментальным фактором и адекватным смыслотермином, выражающим соотношение политической власти и культуры управления «совокупным интеллектом», является их партнерство как творческая синергия концептуально обоснованной и практико-ориентированной деятельности.

Культура управления интеллектуальной деятельностью неотделима от ее институциализации, т. е. формирования и функционирования цивилизационных структур – министерств, агентств, фондов, ассоциаций и т. п., которые призваны организовать и кумулировать ее достижения. Как отмечает А. Проди, «ничто не существует без людей, ничто не сохраняется без институтов» [Prodi, 2008, p. 128]. Однако таков по-веберовски идеал-типический подход к управлению. На практике ситуация в этой сфере гораздо более противоречива и обусловливает потребность в ее системном и социоэтическом анализе.

Ядро проблемы в том, что нарушение меры властвующей политикой в форме раздувания масштабов и функций аппарата управления влечет за собой неизбывную, по мере усложнения производства общественного богатства, но формально вполне легитимную бюрократию. Суть дела – не в ее отмеченной М. Вебером неустранимости, а, как отмечал К. Маркс, в ее роли «государства в государстве», мутации общества в частную собственность бюрократии. Секрет этого «перевертыша» достаточно прост и выявляется в бермудском треугольнике «политическое руководство – управление – электорат». Политики вырабатывают стратегию и принимают решения в зависимости от той информации, которая поставляется им прежде всего бюрократией. Это далеко не всегда объективная, а прежде всего комфортная для нее информация. Бюрократия же во имя воли к своей латентной власти и влияния подменяет политические интересы общественного блага своими эгоцентрическими интересами, и тогда свита делает короля. Об этом писал еще О. Бисмарк: «С плохими законами и хорошими чиновниками вполне можно править страной. Но если чиновники плохи, не помогут и самые лучшие законы».

Историческим прецедентам несть числа, и достаточно значимых из отечественного опыта. В противоположность ныне модной, мягко говоря, дезинформации о ленинском опыте, прежде всего, непреходяще значима сформулированная в нем принципиальная позиция: «…аппарат для политики…, а не политика для аппарата!!!» [Ленин Т. 43, с. 373]. Автор этого императива сознавал, что молодое древо советского управления уже не только сохнет с вершины, но и загнивает на корню. Как наибольшая опасность им рассматривалась «местная бюрократия с местными влияниями = худшее средостение между трудящимся народом и властью» [Т. 45, с. 428].

Большая ложь нынешних антисоветских нигилистов состоит в приписывании «философии кухарки» первым десятилетиям Советской власти. Этот образ возник давно, когда английский король Генрих IV издал указ, в котором требовал «детей кухарок не учить». Уместно дезавуировать вульгарное приписывание Ленину культа «кухарки», якобы способной автоматически, уже в силу социального происхождения, участвовать в управлении. Напротив, он подчеркивал, что «…любой чернорабочий и любая кухарка не способны сейчас же вступить в управление государством…. чтобы управлять, нужно быть компетентным, нужно полностью и до точности знать все условия производства, нужно знать технику этого производства на ее современной высоте, нужно иметь известное научное образование (Курсив мой. – И. Л.» [Ленин Т. 40, с. 215].

Еще ранее Ленин писал, что это дело необходимо поставить «на ту высоту, которая требуется современным уровнем техники и состоянием научного знания» [Ленин Т. 2, с. 485].

Уже тогда было очевидно, что победившая революция и советское строительство вызвали к активной деятельности не только преданных делу людей, но и «примкнувших» к нему, и он предупреждал от эрозии политики миллионов в политиканство властвующей элиты («аппарата»). «История знает превращения разных сортов; полагаться на убежденность, преданность и прочие превосходные душевные качества – вещь в политике совсем не серьезная. Превосходные душевные качества бывают у небольшого числа людей…» [Там же. Т. 45, с. 94].

В политике управления Ленин подчеркивал единство преданности делу и компетентности, требовал «карать за волокиту и святеньких, но безруких болванов… ибо нам… нужна не святость, а умение вести дело» [Т. 54, с. 88]. «Для этого нужно, чтобы лучшие элементы, которые есть в нашем социальном строе, а именно: передовые рабочие, во-первых, и, во-вторых, элементы действительно просвещенные, за которых можно ручаться….» [Т. 45, с. 391], были привлечены к управленческой деятельности.

Ленин категорически выступал против бюрократического стиля управления: «Боюсь, что работа не совсем правильно стоит. Тип работы – отдельные собеседования и доклады. Старина. А переделки аппарата и улучшения его нет» [Ленин Т. 54, с. 274]. В этой связи основатель Советского государства писал: «Есть ли на деле успехи?… Каковы именно эти успехи? Доказаны ли они?… Чем достигнуты успехи? Как сделать их более широкими?… Нет ли тут побасенок, хвастовства, интеллигентских обещаний («налаживается», «составлен план», «пускаем в ход силы», «теперь ручаемся», «улучшение несомненно» и тому подобные шарлатанские фразы, на которые «мы» такие мастера?» [Там же. Т. 37, с. 90].

Первичность критерия дела требовала рационализации управления, неразрывно связанной с подбором и расстановкой кадров. Ленин считал необходимым постоянно повышать их профессиональный уровень, учить их «не полунауке, а всей науке» управления. Такой подход к управленческим кадрам предполагал внимательную и всестороннюю оценку их деловых и морально-политических качеств, недопустимость «швыряния» людьми, умелое использование их способностей и практического опыта.

Драматическая судьба этого наследия известна. Напомним сенсационную мысль Ю. Андропова том, что «мы не знаем страны, в которой живем». К этому времени «простой» советский человек еще не ведал, что в стране не было выполнено ни одного пятилетного плана. А сервильный Госплан докладывал ЦК правящей партии, что все до единого планы перевыполнены. Так волей криптовласти (от греч. κριπτος – тайный) бюрократии были «спроектированы» застой великой страны и ее очередное «смутное время».

Многое ли изменилось с тех пор? Ныне – другие ориентиры, иная терминология. Среди этих ориентиров выделим устойчиво напряженное отношение вовлеченных в модернизацию стран к международным рейтингам.

Их уже не десятки, а сотни, но, похоже, именно по ним властные структуры, конкретнее – управленческая бюрократия, не только сверяют свои часы, но и настраивают их. Но насколько объективен этот ажиотаж? Несмотря на заинтересованность властных и управленческих структур в подобных рейтингах, их объективность сомнительна. Так, в 2012 г. по поручению главы Всемирного банка Дж. Е. Кима была создана комиссия независимых экспертов, призванная проанализировать такой конкурентный институт, как рейтинг, и его значение. Вот заключение авторитетных экспертов: «Комиссия считает, что Банку следует прекратить составление рейтинга», – говорится в итоговом документе [Цит. по.: БелГазета. 26.06.2013].

В последние годы в России также усилилась оппозиция к политически ориентированным рейтингам места и роли стран или регионов на международной карте. В частности, академик С. Глазьев на МЭФ (Московском экономическом форуме) отметил, что ряд западных рейтинговых агентств сознательно искажают реальную картину позиционирования России в мире, и предложил разрабатывать адекватные национальные рейтинги.

Однако проблема – не только в политической ангажированности многих западных рейтингов, но и в ущербности методологии их разработки. На эту принципиально исходную сторону дела обращает внимание белорусский аналитик Я. Романчук. Он пишет, что индекс хорошей страны (ИХС), с одной стороны, опирается на статистическую базу ООН, и его авторы – специалист по брендам и позиционированию стран британец С. Ахолд и Р. Говерз – «оценивают только вклад страны в развитие всей планеты». Однако это «попытка взглянуть на страны как бы из космоса», без учета критериев и индикаторов внутреннего состояния этих стран, и «тщеславие, амбиции и невежество политиков и чиновников могут стать источником многих Остапов Бендеров международного полета» [Романчук 2014].

Такие заблуждения дезориентируют субъектов управления. «Главное, – мудро писали П. Чаадаев и вслед за ним Ф. Ницше, – не казаться, а быть.

«Есть ли на деле успехи?» – этот непреходящий ленинский вопрос должен стать краеугольным камнем и категорическим политико-нравственным императивом деятельности субъектов управления независимо от того, на каком уровне они действуют. Лишь при этом условии «совокупный интеллект» нации способен не только придерживаться солженицынской «средней линии», но и достигать оптимума в партнерстве государства, науки и бизнеса.