Текст книги "Крестьяноведение. Теория. История. Современность. Выпуск 9. 2014"

В январе 1974 г. Владимиру Григорьевичу исполнялось 75 лет. Они с Александрой Васильевной отдыхали в санатории «Малеевка». Мы, несколько человек (Никифоров Л., Лемешев М., Морозов В., Кассиров Л., Бондаренко Л. и я), решили, не предупредив, поехать его поздравить. Дело было 28 января в день рождения Владимира Григорьевича. Теперь-то, когда все мы стали, мягко говоря, достаточно взрослыми, понятно, что этот поступок был, по меньшей мере, бестактным, но никому из нас и в голову не пришло, да и не могло прийти, потому что мы Венжера искренне любили и были уверены, что он нам всегда рад как каждому в отдельности, так и всем вместе. Мы провели там целый день. Владимир Григорьевич нам, действительно, обрадовался, похлопотал о совместном обеде, мы много шутили, нам было хорошо вместе, хотя понятно, что и Владимир Григорьевич, и Александра Васильевна от нашего набега порядком устали.

Владимир Григорьевич много ездил по стране. Он знал обычаи, кухню и другие особенности многих народов нашей страны. Дружил и переписывался со многими работниками мест, они приезжали в Москву и бывали у него дома. Его приглашали и ждали в разных уголках страны, люди жаждали его разъяснений не только по проблемам сельского хозяйства, хотя, конечно, по ним в особенности в связи с постоянными сельскохозяйственными и продовольственными сложностями в стране. Его люди любили, и он любил людей.

Венжер замечательно ориентировался в иерархии начальников, всегда угадывал реакцию людей на события и даже их поступки. Как-то мы с ним были в командировке в Карачаево-Черкесии, и нас пригласил встретиться один из важных местных партийных работников, занимающихся сельским хозяйством. Правда, накануне мы посетили другого партийного начальника-аграрника, примерно того уже уровня. Владимир Григорьевич сказал мне, что можно не готовиться ко второй встрече, поскольку у пригласившего нас начальника найдется повод нас не принять. И, действительно, так и случилось – второй начальник сказался отъезжающим в командировку, видимо, прознав, что мы встречались с его «конкурентом».

Владимир Григорьевич был человеком очень остроумным, не балагуром, но мог пошутить по конкретному поводу, когда невозможно было сдержаться от смеха. Мне он говорил, что у меня на происходящие события две основные реакции – или я смеюсь, или плачу. Как-то мы с ним были в командировке в Азербайджане в городе Хачмас, попали на праздник – День милиции. В Хачмасе оказалось три вида милиции – районная, железнодорожная и криминальная. Каждый из начальников этих подразделений милиции произносил тосты, обращаясь к словам Маяковского «моя милиция меня бережет». С учетом азербайджанского акцента получалось, что в первом случае милиция – оберегает, во втором – сохраняет, в третьем – приберегает. Меня стал душить смех, Владимир Григорьевич, наклонившись ко мне, сказал: «Лучше плачь!»

Венжер очень легко сходился с людьми, мгновенно находил тему для беседы, проявлял огромные знания практически любого предмета, о котором заходила речь. Случались и курьезные случаи. Так, однажды мы ехали в командировку на Кавказ, вошли в купе, там уже сидели два кавказца. Разговорились, один из них спросил у Владимира Григорьевича, куда он едет, кто он такой. Венжер ответил, что научный работник, доктор наук. Тогда один из них очень обрадовался, закричал: «Доктор!», разул свою ногу, стал показывать Владимиру Григорьевичу впечатляющую рану и просить помощи. Венжер не растерялся, задал парню несколько вопросов и дал ряд советов. На мои вопросы, что он у парня определил, сказал, что это, видимо, инфекция, которую неправильно лечили, а лечить надо не только саму ногу, но и весь организм.

После смерти Александры Васильевны в 1981 г. Владимир Григорьевич очень переживал. Мы старались, как могли, ему помочь и ободрить. Ему очень помогал Л. Никифоров, которого Венжер не только любил, но и безмерно уважал и за светлый ум, и за мужественное поведение вообще и особенно во время всех идеологических сложностей, которые Льву Васильевичу пришлось пройти. Никифоров вел себя с большим достоинством и уважением к людям, которых приходилось защищать от разного рода идеологических нападок, включая и содержащиеся в упомянутом выше Решении ЦК КПСС от 21 декабря 1971 г.[179]179
  Лев Васильевич Никифоров был секретарем партийной организации Института экономики с 1970 по 1971 г., т. е. до выхода названного решения, в результате которого он получил строгое партийное взыскание.


[Закрыть] с критикой позиций самого Я. А. Кронрода и кронродовского научного направления, к которому Венжер не только принадлежал, но и возглавлял его аграрную ветвь. У Льва Васильевича была машина, и он много возил Владимира Григорьевича на дачу, помогал в поездках по Москве, в том числе и в больницу, где Владимиру Григорьевичу приходилось бывать все чаще. Мы его навещали и старались сгладить его печальные дни.

Похоронен Владимир Григорьевич на Востряковском кладбище рядом с Александрой Васильевной. Замечательный памятник на могиле был установлен огромными усилиями самого Венжера после смерти Александры Васильевны.

Хотелось бы, чтобы память о Владимире Григорьевиче Венжере жила как можно дольше не только в науке, но и в душах людей.

Дискуссионные проблемы аграрной эволюции пореформенной России (1861–1917)

Стенограмма семинара

17 сентября 2014 г. в Центре аграрных исследований РАНХиГС при Президенте РФ состоялось обсуждение доклада доктора исторических наук, профессора Александра Владимировича Островского (Санкт-Петербург) «Дискуссионные проблемы аграрной эволюции пореформенной России»[180]180
  Полный текст доклада см: Островский А. В. Дискуссионные проблемы аграрной эволюции пореформенной Европейской России // Общественные науки и современность. 2015. № 2. Ниже публикуется исправленная и сокращенная стенограмма дискуссии.


[Закрыть]. В нем приняли участие доктор исторических наук Владимир Валентинович Бабашкин (РАНХиГС), доктор исторических наук Александр Владимирович Гордон (ИНИОН РАН), доктор исторических наук Василий Васильевич Зверев (РАНХиГС), кандидат исторических наук Игорь Анатольевич Кузнецов (РАНХиГС), доктор исторических наук Андрей Александрович Куренышев (Академия гражданской защиты МЧС), профессор Штефан Мерль (Германия), доктор исторических наук Сергей Александрович Нефёдов (Институт истории и археологии Уральского отделения РАН). Модератором дискуссии выступил директор ПАИ кандидат экономических наук Александр Михайлович Никулин.

* * *

А. В. Островский: Текст, который я предложил вашему вниманию – это основные положения книги «Российская деревня на историческом перепутье (конец XIX – начало XX века)», являющейся первым вариантом моей докторской диссертации. Представленная в Ленинградское отделение Института истории АН СССР (ЛОИИ) в мае 1982 г., она дипломатично была отклонена, после чего я подготовил второй ее вариант, посвященный только зерновому производству. В 1984 г. и он был отвергнут, на этот раз моими коллегами по Ярославскому пединституту, где я тогда работал. И только в 1989 г. в ЛОИИ мне удалось защитить третий вариант диссертации по теме «Сельское хозяйство Европейского севера России (1861–1914 гг.)».

С тех пор я несколько раз пытался опубликовать собранные мною материалы, обращался в издательства «Колос», «Наука», «РОССПЭН», в РГНФ, но, к сожалению, никого заинтересовать не смог. Может быть, они продолжали бы лежать в столе и дальше, если бы не вышла книга Б. Н. Миронова «Благосостояние населения и революции в имперской России» (2010). После этого я решил, что держать имеющиеся у меня материалы по аграрной истории дореволюционной России – преступление, и в 2013 г., в основном за свои средства, опубликовал книгу «Зерновое производство Европейской России в конце XIX – начале XX в.». Уже прошла корректуру и скоро выйдет в свет книга «Животноводство Европейской России в конце XIX – начале XX в.». Сейчас я готовлю к печати монографию «Российская деревня на историческом перепутье (конец XIX – начало XX в.)». Собираюсь издать ее в следующем году. Книга состоит из шести глав: «Зарождение капитализма в России: общее и особенное», «Сельскохозяйственное производство», «Товарность и доходность сельского хозяйства», «Помещичье хозяйство», «Крестьянское хозяйство» и «Борьба вокруг аграрного вопроса».

Одна из задач, которую я ставил перед собой – по возможности аккумулировать основное, что написано по этой теме в нашей литературе – от В. В. Флеровского до сегодняшнего дня. Вторая задача – опираясь на то, что сделано моими предшественниками, предложить свое понимание развития дореволюционной российской деревни. Основные положения этой концепции я и хотел бы обсудить с вами сегодня.

Первое, что, на мой взгляд, заслуживает пересмотра – это оценка агрикультурного уровня главной отрасли дореволюционного сельского хозяйства – земледелия. Считается, что с XVI в. на Руси господствовало трехполье, что в конце XVIII или в первой половине XIX в. оно вступило в состояние кризиса, под влиянием которого начался переход к многополью. В действительности, переход от переложно-залежной системы к трехполью растянулся на несколько столетий и не завершился до начала XX в.

По моему мнению, до сих пор допускается ошибка в оценке трехполья, которое характеризуется как экстенсивная система земледелия. Между тем переход от переложно-залежной системы к трехполью представлял собою переход от экстенсивного земледелия к интенсивному, так как используемое при трехполье удобрение позволяло не только восстанавливать, но и повышать плодородие. И действительно, сборы хлеба с десятины посева в нечерноземных губерниях, где господствовало трехполье, превосходили сборы хлеба с десятины посева в тех черноземных губерниях, где до начала XX в. сохранялась переложно-залежная система.

Возможности экстенсивного земледелия в Европейской России были исчерпаны к концу XIX в. Показателем этого является динамика площади пашни. Долгое время о ней судили только по данным 1860-х гг., 1877, 1881 и 1887 гг. Мне удалось вернуть из небытия опубликованные, но на долгие годы забытые данные 1901 г. и реконструировать площадь пашни на 1912 г. В результате можно установить, что на рубеже XIX–XX вв. расширение площади пашни в Европейской России прекратилось, и она стабилизировалась примерно на уровне 120 млн десятин. На этом уровне она сохранялась здесь и в 1950-е гг. И если площадь посева вплоть до начала Первой мировой войны продолжала увеличиваться, то главным образом не за счет целины, а за счет распашки залежи и перехода к трехполью и многополью.

В 1980 г. на основе анализа неустойчивости урожаев Н. О. Воскресенской была сделана попытка доказать, что в начале XX в. земледелие Европейской России продолжало сохранять экстенсивный характер[181]181
  См.: Воскресенскам Н. О. Динамика и структура производительных сил в зерновом производстве Европейской России конца XIX – начала XX в. Опыт количественного анализа. Автореф. дис… канд. ист. наук. М., 1980.


[Закрыть]. Если же посмотреть, какую роль в производстве хлеба играли расширение площади посевов (показатель экстенсивного развития) и рост сборов с десятины посева (показатель интенсивного развития), мы получим следующий результат: в 1896–1915 гг. за счет повышения производительности земли было получено 60 % прироста производства хлеба, за счет расширения площади посевов 40 %. Это означает, что к этому времени земледельческое производство Европейской России прошло поворот от экстенсивного развития к интенсивному и зависело от двух факторов: обработки почвы и ее удобрения.

Между тем из-за нехватки выгонов и сенокосов животноводство находилось в таком состоянии, что не позволяло обеспечивать трехкратную вспашку, которая требовалась при трехполье. В то же время оно вместо необходимых 2400 пудов навоза на десятину пара давало менее 1000, в результате чего более половины пара не получали удобрения и фактически представляли собою одногодичную залежь.

Какими же были динамика и уровень зернового производства к началу XX в.? Официальная статистика показывает, что если до конца XIX в. сборы хлеба на душу населения увеличивались, то на рубеже XIX–XX вв. стабилизировались примерно на одном уровне, который позволял обеспечивать Россию продовольствием, но не позволял обеспечивать фуражные потребности животноводства, в результате чего за полвека после отмены крепостного права обеспеченность населения скотом сократилась по меньшей мере в полтора раза. Одновременно происходило ухудшение состояния рабочего скота, снижение продуктивности крупного рогатого скота и овец.

Поскольку 90 % посевов и 95 % поголовья скота находились у крестьян, возможность интенсификации сельскохозяйственного производства прежде всего зависела от состояния крестьянского хозяйства, а состояние крестьянского хозяйство во многом зависело от того, какая часть создаваемого им прибавочного продукта могла быть использована для воспроизводства, а какая отчуждалась за его пределы.

Долгое время в нашей литературе эксплуатация деревни сводилась только к помещичьей эксплуатации. Между тем помещичьи крестьяне составляли 47 % всех крестьян. Причем накануне отмены крепостного права они преобладали только в 17 губерниях. На остальной территории Европейской России преобладали государственные и удельные крестьяне. В последнее время усиливается интерес к государственной эксплуатации деревни. Однако полное представление о ее масштабах и динамике до сих пор отсутствует. Но самое главное – вне поля зрения исследователей остается эксплуатация крестьянства торговым и ростовщическим капиталом, хотя есть основания думать, что последний играл в эксплуатации крестьянства не меньшую, а, может быть, даже большую роль, чем эксплуатация и помещиков и государства.

Некоторое представление на этот счет дают «ножницы цен» на мировом и внутреннем рынках. В 1906–1908 гг. русский экспорт оценивался на внутренних таможнях в 1050 млн руб., а на зарубежных в 1580 млн руб., импорт соответственно в 855 и 735 млн руб. Только в результате этого Россия теряла на экспорте 530 и на импорте 120, а всего 650 млн руб. Для Европейской России пропорционально численности населения это составит 455 млн. А поскольку, кроме того, существовали ножницы цен на внутреннем рынке, вряд ли будет преувеличением, если допустить, что только на разнице цен деревня теряла около 700 млн руб.

Причем сокращение дворянского землевладения дает основание предполагать, что параллельно с этим происходило сокращение эксплуатации крестьянства поместным дворянством, а рост товарности сельского хозяйства можно рассматривать как косвенный показатель роста эксплуатации крестьянства торгово-ростовщическим капиталом.

Возможности интенсификации сельскохозяйственного производства зависели не только от того, какая часть прибавочного продукта изымалась из крестьянского хозяйства, но и от того, какая его часть оставалась, т. е. от прибыли. Поскольку пореформенная эпоха характеризовалась втягиванием деревни в рыночные отношения, проблема доходности хозяйства обычно рассматривается через призму товарности. Если в дореволюционной литературе этот вопрос являлся дискуссионным, то в советской литературе хрестоматийный характер приобрели расчеты, сделанные в свое время В. С. Немчиновым и освященные авторитетом Сталина. Согласно этим расчетам, главными поставщиками товарного хлеба являлись кулацкие и помещичьи хозяйства.

В 1970-е гг. И. Д. Ковальченко и Л. В. Милов поставили вопрос о необходимости выделения двух типов рынка – мелкотоварного и капиталистического и высказали мнение, что аграрный капиталистический рынок в России к 1917 г. не сложился[182]182
  См.: Ковальченко И. Д., Милов Л. В. Всероссийский аграрный рынок. XVIII – начало XX в. Опыт количественного анализа. М., 1974.


[Закрыть]. По существу это означало признание того, что вплоть до начала XX в. главными производителями товарной сельскохозяйственной продукции являлись мелкотоварные хозяйства.

На основании материалов земских обследований мною была сделана попытка проверить эту версию. Она показала, что основная масса хлеба и продукции животноводства поступала на рынок из беднейших и так называемых средних крестьянских хозяйств. Даже в южных губерниях, дававших основную массу товарного хлеба, хозяйства, основанные на использовании наемной рабочей силы, не играли на хлебном рынке главную роль.

Между тем товарность беднейших и средних крестьянских хозяйств во многом имела вынужденный характер, в результате чего для большинства крестьян, с капиталистической точки зрения, производство зерна, скота и продукции животноводства являлось убыточным.

Объяснение этого факта заключается в том, что мелкотоварное хозяйство и хозяйство капиталистического типа имеют совершенно разную доходность. Если доход капиталистического хозяйства составляет прибавочная стоимость, то доход мелкотоварного хозяйства включает в себя не только прибавочную стоимость, но и переменный капитал. Поэтому мелкий производитель может продавать свою продукцию, не только теряя прибавочную стоимость, но и до предела урезая выплачиваемую самому себе заработную плату.

Какова была динамика доходности дореволюционного сельского хозяйства? Косвенно об этом свидетельствуют два факта. Прежде всего, это материалы повторных земских переписей, которые показывают, что на рубеже XIX–XX вв. роль мелкотоварных хозяйств на рынке сельскохозяйственной продукции не сокращалась, а возрастала. Второй факт – это изменение соотношения между стоимостью земли и стоимостью урожая. В 1860-е гг. стоимость собираемого с десятины посева урожая составляла 90 % от средней стоимости земли, в начале XX в. – менее 30 %.

Островками агротехнического и зоотехнического прогресса в дореволюционной российской деревне являлись помещичьи хозяйства и хозяйства богатеющей части крестьянства. Между тем после отмены крепостного права дворянское землевладение сократилось в два раза и снова, как до 1861 г., оказалось переобременено долгами. В то же время материалы повторных переписей показывают, что рост численности и экономического потенциала крупных крестьянских хозяйств имел место только на локальном уровне. В масштабах всей Европейской России происходило сокращение многолошадных крестьянских хозяйств и сосредоточенного в них поголовья рабочего скота. Подобная же картина наблюдалась и в сфере продуктивного животноводства.

Таким образом, рост эксплуатации деревни, падение доходности сельскохозяйственного производства и разрушение крестьянских и помещичьих хозяйств, способных быть носителями агро-и зоотехнического прогресса, означали сужение возможностей для интенсификации сельскохозяйственного производства.

В связи с этим особого внимания заслуживает записка, не позднее 1910 г. представленная в правительство А. В. Кривошеиным – человеком, которому П. А. Столыпин доверил руководство задуманной им аграрной реформы. Обращая внимание на то, что в начале XX в. развитие России «едва не завершилось общим экономическим кризисом», он писал: «Если все останется в прежнем положении, если по-прежнему значительная доля наличной рабочей силы, не находя себе применения, будет оставаться неиспользованной, то кризис этот неизбежен в более или менее близком будущем»[183]183
  Российский государственный исторический архив. Ф. 1276. Оп. 6. 1910. Д. 376. Л. 84.


[Закрыть].

Долгое время в советской литературе основные усилия были направлены на выявление и изучение капиталистических отношений, отношений продажи и найма рабочей силы, хотя в них была втянута меньшая часть крестьянства. И почти не исследовалось крестьянское хозяйство, находившееся, если так можно сказать, в состоянии полураспада.

Как же функционировали такие хозяйства? Один способ хорошо известен – нехватка земли компенсировалась за счет ее аренды. Нехватка рабочего скота и других средств производства тоже частично восполнялась за счет их аренды. Но если аренда земли более или менее изучена, то аренда средств производства до сих пор остается вне поля зрения. Единственный, кто пытался привлечь внимание к этой проблеме – А. М. Анфимов.

Другой способ восполнения недостающих средств производства заключался в использовании простейших видов кооперации, таких как помочи, толока, супряга, земледельческие артели и т. д. В 1980 г. на Воронежском симпозиуме по аграрной истории Восточной Европы мною была сделана попытка привлечь внимание к этим формам простой кооперации, однако текст моего выступления опубликован не был, а я был обвинен в реанимации народничества.

На мой взгляд, одним из самых распространенных видов простой кооперации была сельская поземельная община, в изучении которой до революции 1917 г. был накоплен огромный, до сих пор во многом остающийся невостребованным фактический материал. Широко распространено мнение, будто бы в пореформенное время поземельная община представляла собою пережиток прошлого и находилась в состоянии разрушения. Такого мнения на этот счет придерживался и автор специальной работы об общине П. Н. Зырянов[184]184
  См.: Зырянов П. Н. Крестьянская община европейской России, 1907–1914 гг. М., 1992.


[Закрыть]. Однако один из крупнейших специалистов в этой области Р. К. Качоровский в свое время писал, что на территории России конца XIX – начала XX в. встречались все формы общины – от умирающей до находящейся в состоянии расцвета и еще только рождающейся[185]185
  См.: Качоровский К. Р. Русская община. Возможно ли, желательно ли ее сохранение и развитие? Опыт цифрового и фактического исследования. СПб., 1900. Т. 1. С. 88–89.


[Закрыть].

Мною была сделана попытка проверить эту точку зрения, и я могу утверждать, что если в трех Прибалтийских губерниях общины уже не было, если в девяти западных губерниях полностью преобладало подворное землевладение, то на большей части Европейской России уравнительно-передельческая поземельная община с системой открытых полей и принудительным севооборотом или находилась в состоянии расцвета, или на разных стадиях формирования. В связи с этим в дореволюционной народнической литературе неоднократно поднимался вопрос о том, что выход из создавшегося в деревне положения заключается в превращении общины из земельного союза в союз хозяйственный.

О степени распространения подобных идей свидетельствует тот факт, что в 1913 г. Первый сельскохозяйственный съезд в Киеве принял специальную резолюцию, рекомендующую создание в деревне там, где буксует хуторизация, коллективных хозяйств[186]186
  См.: Труды I Всероссийского сельскохозяйственного съезда в Киеве 1-Ю сентября 1913 г. Вып. II. Киев, 1914. С. 47–69.


[Закрыть].

В 1915 г. подобную же идею выдвинул Совет съезда представителей промышленности и торговли. Подчеркивая, что «в течение десяти лет Россия должна или удвоить, утроить свой хозяйственный оборот или обанкротиться»[187]187
  Доклад Совета съездов о мерах к развитию производительных сил России. Пг., 1915. С. 7.


[Закрыть], Совет прежде всего обратил внимание на необходимость форсированной интенсификации сельского хозяйства. При этом ставились две задачи: повышение плодородия земли за счет использования неорганических удобрений и повышение производительности труда за счет внедрения машинной техники. При этом Совет вынужден был констатировать, что существующее крестьянское хозяйство неспособно самостоятельно справиться с решением этих задач.

В докладе Совета съезда говорилось: «Если недостаток животной рабочей силы должен служить препятствием к распространению в крестьянском хозяйстве простого плуга, тем труднее может проникнуть в него какая-нибудь жнейка-сноповязалка, косилка и пр. Прежде всего ей негде повернуться на обыкновенной мужицкой полосе; но если бы на пути распространения сельскохозяйственной машины и не стояло последнего препятствия, машина прежде всего дорога еще и затем требует и умения с ней обращаться»[188]188
  Доклад Совета съездов о мерах к развитию производительных сил России. Пг., 1915. С. 18.


[Закрыть]. Но «и дорогая машина, и минеральные удобрения, и сильная лошадь, и кредит – все это недоступное или малодоступное одному, становится доступным многим»[189]189
  Доклад Совета съездов о мерах к развитию производительных сил России. Пг., 1915. С. 20.


[Закрыть]. Отсюда делался вывод: «Русское сельское хозяйство может подняться только на плечах кооперации»[190]190
  Доклад Совета съездов о мерах к развитию производительных сил России. Пг., 1915. С. 22.


[Закрыть].

В первых числах марта 1917 г. от имени Земского союза, Союза кооператоров и Московского общества сельского хозяйства был опубликован доклад «Неотложные мероприятия по земледелию в связи с народным продовольствием в 1917 г.». В нем говорилось, что объективные условия «толкают Европу и Россию на путь национализации и кооператизации сельскохозяйственного производства» и что «таковая, вероятно, осуществится в ближайшем будущем»[191]191
  Неотложные мероприятия по земледелию в связи с народным продовольствием в 1917 г. // Вестник сельского хозяйства. М., 1917. № 3. С. 10–14.


[Закрыть].

A. M. Никулин: Впечатляет. Коллеги, пожалуйста, ваши вопросы.

В. В. Бабашкин: П. Н. Зырянов писал, что передельческая община подошла к своему естественному краху. Вы считаете его аргументацию неубедительной. Мне тоже этот вывод всегда казался не очень органичным для самого текста его монографии. Хотелось бы услышать Вашу версию, в чем его неубедительность?

A. В. Островский: Возможно, Вы помните, во введении к книге Зырянова говорится, что общепринято считать общину в России начала XX в. пережитком, и это в принципе верно. Далее в книге приводятся данные о том, что около 19 % крестьянских общин были подворными и не менее 29 % беспередельными. И поскольку с уравнительно-передельческой общиной продолжали жить около половины крестьян, она, по мнению Зырянова, заслуживает специального изучения. То есть его позиция была более гибкой, чем это может показаться из моих первоначальных слов.

B. В. Бабашкин: Меня вполне устраивает Ваш ответ. И я согласен с Вами, когда Вы говорили, что в Прибалтике, на Западе общины уже нет, в Центральной России она находится в расцвете, на Севере только зарождается. С одной стороны, конечно, обобщающие подходы – это то, что требуется от историков и чему посвящена значительная часть Вашего доклада. С другой стороны, как быть с тем, что Россия представляла гигантское разнообразие форм существования общин?

А. В. Островский: Я принадлежу к той группе исследователей, которые считают, что уравнительно-передельческая община возникла лишь на определенном этапе развития, когда появилась нехватка земли и связанная с этим необходимость в регулировании землепользования. Поскольку эта проблема в разных губерниях возникала в разное время, поскольку колонизация шла из центра на юг и на восток, естественно, что в центре уравнительно-передельческая община возникла раньше, на окраинах – позже. Это придавало разнообразие формам общинного землевладения на территории Европейской России после отмены крепостного права: в одних местах она уже умирала, в других еще только формировалась. Причем подворное землевладение тоже имело общинный характер: если пашня уже была закреплена за отдельными дворами, то выгон продолжал оставаться общим (с сохранением системы открытых полей и принудительного севооборота), а сенокосы во многих общинах с подворным землевладением продолжали подвергаться ежегодной разверстке.

И. А. Кузнецов: Мне не очень понятен тезис об эксплуатации крестьянства, в частности, об эксплуатации торговым капиталом. Вы сравниваете цены зернового экспорта на внутренних таможнях и на зарубежных, получается разница, и Вы делаете вывод, что «Россия теряла на экспорте». Каким образом получены эти цифры? Что значит – «Россия теряла»? А кто получал?

А. В. Островский: В отчетах Департамента внешней торговли за 1906, 1907, 1908 гг. мне удалось обнаружить оценку стоимости российского экспорта на основании отечественных и зарубежных цен. В результате оказалось, что на основании отечественных цен российский экспорт за эти три года стоил около 1,0 млрд руб., а на основании зарубежных цен – 1,5 млрд руб. Кому шла разница в 0,5 млрд? Тем, в основном иностранным, фирмам, которые занимались вывозом сельскохозяйственных товаров из России за границу. Есть еще один источник, в котором нашел отражение подобный же факт. Это сделанный в 1890-е гг. В. И. Покровским расчет платежного баланса России. Между тем крестьяне теряли часть создаваемого ими национального дохода не только на разнице в международных и отечественных ценах, но и на разнице между закупочными и продажными ценами внутри страны. К сожалению, несмотря на то, что существует специальная монография Б. Н. Миронова о хлебных ценах, данный вопрос остается открытым. Однако до революции делались попытки получить на него хотя бы ориентировочный ответ. Так, по расчетам Э. А. Штейнгеля в середине 1890-х гг. цена продаваемой в столице ржи более чем наполовину превышала ее стоимость на месте производства.

А. В. Гордон: Эксплуатация… Это, Вы знаете, я бы назвал подходом больничной палаты. Как-то мне пришлось полежать в больнице, и я там столкнулся с целым рядом таких «силлогизмов», например: если мы бедны – значит, нас обворовали. Вот на этом уровне и продолжается вся критика. «Ножницы цен», которые Вы обнаруживаете, связаны только с тем, что «нас обворовывают».

А. В. Островский: Поскольку в Вашей реплике, Александр Владимирович, я услышал иронию, могу обратить Ваше внимание на одну из записок министра финансов С. Ю. Витте, который отмечал, что взаимоотношения между Западом и Россией напоминают ему взаимоотношения между метрополией и колонией. Можете посмотреть эту цитату в моей статье, которая опубликована в журнале «Общественные науки и современность» (2014. № 2).

С. А. Нефёдов: Я просто замечу, что в те времена все-таки был другой мир, это была эпоха протекционизма. Государства ставили большие таможенные барьеры перед чужими товарами. В частности, известно о таможенной войне между Германией и Россией. Это приводило к тому, что брали большие пошлины с нашего хлеба там, а Россия брала большие пошлины с чугуна, стали, вообще с промышленных товаров. И разница была такова, что в России на пуд хлеба можно было купить чугуна в 4 раза меньше, чем в Англии. Хочу отметить, что вот этот пересчет по мировым ценам открывает глаза на многие вещи.

В. В. Зверев: Скажите, пожалуйста, добавила ли Ваша работа какие-то новые аргументы в той дискуссии, которую Вы вели с Б. Н. Мироновым на страницах журнала «Вопросы истории» в 2011 г.?

А. В. Островский: В тех статьях, в которых я полемизирую с Мироновым, невозможно было развернуть всю аргументацию по затрагиваемым вопросам. Поэтому свою книгу о зерновом производстве я рассматриваю как продолжение этой полемики. В статье, например, лишь затрагивается вопрос о динамике зернового производства, в книге этому посвящена целая глава, причем динамика рассматривается не только в масштабах всей Европейской России, но и на уровне отдельных губерний. В статьях я только затрагиваю вопрос о продовольственной норме, в книге есть специальный параграф, в котором обосновывается 18-пудовая продовольственная норма, в том числе с учетом калорийности хлеба. В статьях я только касаюсь фуражной проблемы, а в книге специально рассматриваются и фуражные нормы, и степень обеспечения фуражных потребностей. Когда я впервые заявил, что для удовлетворения фуражных потребностей нужно было не 18 кг, как утверждал Миронов, а не менее 190 кг на душу населения, он посвятил этому в своей статье на страницах «Вопросов истории» параграф о том, как лошади едва не съели Россию, а во втором издании своей книги о благосостоянии уже рассматривает 190-килограммовую норму как оптимальную, правда, почему-то называя ее «нормой Лосицкого». В книге я показываю, что там, где не хватало хлеба для питания, происходило расширение посевов картофеля, а там, где не хватало фуражного зерна и сена, имело место использование различного рода суррогатов, не только соломы, но и древесины. В свое время я был поражен, когда обнаружил в «Полной энциклопедии русского сельского хозяйства» специальную статью, посвященную калорийности древесины: веток ольхи, березы, осины и т. д.

А. М. Никулин: Пожалуйста, коллеги, ваши выступления.

Ш. Мерль: Развитие растениеводства и животноводства до 1914 г. – это важная для меня тема, исследованием которой я давно занимаюсь. Я больше ориентируюсь в западной литературе, которую, мне кажется, Вы не слишком сильно смотрели. Я хочу сделать несколько замечаний, сказав о моем подходе и тех различиях, которые есть у меня с Вашим подходом, например, в понятии эксплуатации, которое Вы активно используете. Выделю три пункта. Первый – это необходимость сравнения развития России с другими странами, которого, мне кажется, недостает. Во-вторых, я думаю, надо больше внимания уделить самим сельским жителям. Какие были у них стимулы, какое мышление? В-третьих, важным процессом последних лет существования царской России, после в 1906 г., представляется развитие кредитной кооперации. С этой точки зрения есть возможность рассмотреть крестьянское хозяйство, понять, что делали, что думали крестьяне.