Текст книги "По, Бодлер, Достоевский Блеск и нищета национального гения"

По, Бодлер, Достоевский: Блеск и нищета национального гения
сост. Сергей Фокин, Александра Уракова

Научное приложение. Вып. CLXII

Коллективная монография под редакцией С. Фокина и А. Ураковой

© А. Уракова, С. Фокин, составление, вступ. статья, 2017

© Авторы, 2017

© О. Волчек, Е. Курова, В. Охнич, А. Уракова, С. Фокин, А. Честная, пер. с французского языка, 2017

© ООО «Новое литературное обозрение», 2017

* * *

Светлой памяти

Алексея Георгиевича Аствацатурова

Введение
О наших прочтениях и разночтениях

Сергей Фокин, Александра Уракова

I. O «петербургских повестях» Эдгара А. По и методе работы Бодлера-биографа

Для начала несколько вступительных замечаний о том, почему встреча По, Бодлера и Достоевского, никогда не встречавшихся в жизни, но прочно связанных друг с другом разнообразными литературными связями, могла состояться лишь в Петербурге, «самом фантастическом городе, с самой фантастической историей из всех городов земного шара» (Ф.М. Достоевский).

Первое, что приходит на ум в ответ на этот вопрос, сводится к одной автобиографической детали, которая не всегда верно оценивается биографами американского писателя: самому По случалось видеть себя в Петербурге, к тому же при весьма загадочных обстоятельствах. Действительно, когда в мае 1841 г., откликнувшись на просьбу Руфуса Гризуолда (1815 – 1857), готовившего к печати антологию «Поэты и поэзия Америки», в которую По очень хотелось поместить свои стихотворения, писатель стал составлять так называемый «Меморандум» («Автобиографическую заметку»), из-под его пера вышла одна небылица, которой суждено было сыграть злую шутку с незадачливым сочинителем. Приведем здесь этот набросок неоконченной «петербургской повести» По:

Поскольку г-н Аллан отказался возместить мои долги чести, я сбежал из дома без единого доллара в кармане и отправился в донкихотскую экспедицию к грекам, сражавшимся за свободу. Не сумев попасть в Грецию, я добрался до Санкт-Петербурга, в России. Там столкнулся с множеством трудностей, но был спасен благодаря доброте мистера Г. Миддлтона, американского консула в Санкт-Петербурге. Целым и невредимым вернулся домой в 1829 г.[1]1
  Poe E.A. Memorandum [Autobiographical Note].


[Закрыть].

Наверное, редкий российский исследователь американской литературы, в поле зрения которого попадал этот текст По, избежал соблазна задаться вопросом, почему, сочиняя свою биографию для Руфуса Гризуолда, автор «Похищенного письма» ввернул в собственное жизнеописание головокружительную выдумку про то, как он, будучи совсем молодым человеком, не лишенным, добавим, байронических порывов, бросился прочь из немилой Америки, чтобы прийти на помощь многострадальной и свободолюбивой Греции, изнывающей под турецким владычеством, но по пути к столь благородной цели задержался вдруг в Санкт-Петербурге, где будто бы столкнулся с превеликими трудностями и только благодаря добросердечному заступничеству Генри Миддлтона, американского посланника в столице Российской империи, сумел выпутаться из русских злоключений и благополучно вернуться в родные края, которых, как известно, выдумщик По в действительности никогда не покидал, если не считать нескольких младых лет, проведенных в учении в туманном Альбионе.

Достоевский, размышляя о природе фантастического у По, проницательно подметил, что фантастика эта не вполне «фантастическая», что значит смело использующая материальные, фактические подробности для создания поистине капризного вымысла, где абсолютно невероятное соперничает с самым что ни на есть реальным[2]2
  Достоевский Ф.М. [Предисловие к публикации «Три рассказа Эдгара Поэ»]. Т. 11. С. 159 – 160.


[Закрыть]. В автофикциональном фрагменте По элемент реальности основывается почти исключительно на имени собственном: ко времени описываемых По событий генеральным консулом США в Петербурге действительно был Генри Миддлтон (1770 – 1846). Назначенный на пост посланника в России президентом Джеймсом Монро (1758 – 1831), он проработал в этой должности около десяти лет, дольше чем кто бы то ни было из его предшественников и преемников: ему довелось видеть восстание на Сенатской площади, и он мог быть наслышан о сибирской эпопее декабристов[3]3
  Американские послы и посланники в России // Сайт посольства США в России. http://russian.moscow.usembassy.gov.


[Закрыть]. Очарование и сила исторического имени, включенного в фантастическую историю, сочиненную в один присест американским писателем, были столь велики, что одному из авторитетнейших советских американистов А.Н. Николюкину пришлось провести специальные изыскания в архиве Генри Миддлтона в поисках следов предполагаемого пребывания По в России:

Не подтвердил версии о посещении писателем России и архив Генри Миддлтона, хранящийся в Москве. Среди многочисленных запросов Миддлтона в русское министерство иностранных дел о выдаче паспортов американцам, оказавшимся в конце 20-х годов прошлого века в Петербурге, имя По не упоминается… В 1830 г. Миддлтон вернулся в США, где и умер в 1846 г. Остается загадкой, зачем По придумал «русский эпизод» своей жизни. И не только придумал, но и сослался на живого тогда еще Миддлтона[4]4
  Николюкин А.Н. Жизнь и творчество Эдгара Аллана По (1809 – 1848). С. 693.


[Закрыть].

Действительно, загадка «петербургской повести» По остается неразгаданной, хотя ответ на вопрос, зачем он сослался в ней на имя собственное досточтимого Генри Миддлтона, напрашивается сам собой: благодаря крупице реального самая невероятная выдумка способна сойти за историческую правду. Вместе с тем не исключено, что имя Миддлтона было подставным, так как внимание к России и Петербургу мог пробудить у гениального журналиста и собирателя всякого рода причуд, которым был По, даже не бывший посланник США в России, а необыкновенная история его более чем экстравагантного преемника Джона Рэндолфа (1773 – 1833): он, как и По, был уроженцем Виргинии, прослыл выдающимся политиком, четырнадцать раз избирался в Конгресс от партии вигов, два года заседал в Сенате США (1825 – 1827). Известно также, что, будучи натурой нервической и, подобно многим виргинцам, аристократической, Рэндолф в бурной молодости неоднократно дрался на дуэли, отстаивая свое представление о чести. По прекрасно знал о Рэндолфе, мог его видеть[5]5
  Ср. замечание о ногах мсье Вальдемара, похожих на «ноги Джона Рэндолфа», а также комментарий Т.О. Маббота. Согласно Мабботу, По вполне мог видеть Рэндолфа, который часто бывал в Ричмонде (The Collected Works of Edgar Allan Poe. Vol. III. P. 1243).


[Закрыть], во всяком случае, нельзя исключить, что ему доводилось слышать знаменитый девиз виргинского политика: «Я аристократ, я люблю свободу, я ненавижу равенство»[6]6
  Цит. по: Walter G. Enquête sur Edgar Allan Poe, poète américain. Р. 552.


[Закрыть]. Назначенный посланником в Российскую империю президентом Эндрю Джексоном, он приехал в Петербург в 1830 г. на смену Миддлтону, но почему-то не нашел времени представить царю верительных грамот (может, эта пропавшая грамота была похищена по дороге?) и уехал обратно в США менее чем через четыре месяца, как говорится, не солоно хлебавши. По возвращении в Виргинию Рэндолф вновь был избран в Конгресс, но вскоре скончался[7]7
  Американские послы и посланники в России.


[Закрыть]. Иными словами, если в дипломатической карьере Миддлтона все было более или менее гладко и ясно, то в истории Рэндолфа оставалась какая-то «петербургская тайна», которая вполне была способна заразить воображение По, тем более что, придумывая свою историю, он, судя по всему, имел на уме какие-то задние мысли, к которым примешивалась игра со своим именем собственным и секретами личного существования[8]8
  Разумеется, обсуждая эту темную историю, нельзя обойти молчанием существование других версий интереса По к Петербургу и России. Самая известная заключается в предположении, что По мог быть вдохновлен рассказами своего брата Уильяма, который действительно бывал в России. (См.: Poe E.A. Complete Poems. Р. 515.)
  Вместе с тем есть основания полагать, что на воображение По повлиял тот факт, что Миддлтон был родом из Южной Каролины, того самого штата, где По отбывал службу. Другая возможная версия связана с байронизмом По: байроновский Дон Жуан из Греции через Турцию попадает в Россию. А своего двойника Уильяма Уилсона По, как известно, отправляет в Москву. См. об этом: Urakova A. «Demon of space»: Poe in St. Petersburg // Poe and Place / Ed. Ph.E. Phillips. New York: Palgrave Macmillan, готовится к печати.


[Закрыть].

Словом, нельзя исключить, что «петербургская повесть» По могла предназначаться для того, чтобы скрыть тот пробел в его литературной биографии, который был умышленно оставлен самим писателем.

Действительно, по словам По, он ввязался около 1829 г. в донкихотскую авантюру, приведшую его в Петербург из-за того, что Джон Аллан отказался выплатить за приемного сына долг чести: строго говоря, речь идет о карточных долгах недоучившегося студента Виргинского университета, сумма которых приближалась к двум тысячам четыремстам долларов[9]9
  В трактовке деталей биографии По мы следуем в основном каноническому труду А.Г. Куинна: Quinn A.H. Edgar Allan Poe: A Critical Biography.


[Закрыть]. Эта деталь тоже была истинной правдой. Более того, По бежал из семьи Аллана не только с позорным клеймом сомнительной, темной личности, но и с острым желанием исчезнуть из жизни близких. Правда, скрывался он от них отнюдь не в романтическом морском странствии, как они сначала подумали[10]10
  Аллан написал Розали, сестре По, что «в поисках своего пути Эдгар ушел в море» (Акройд П. Эдгар По. Сгоревшая жизнь. С. 33).


[Закрыть], отнюдь не в героической экспедиции к далекой и вольнолюбивой Греции, как он сам придумал позднее, а в рядах армии Соединенных Штатов, куда завербовался 26 мая 1827 г. на пятилетний срок под именем Эдгара А. Перри, как будто вычеркнув имя собственное По из реальной действительности. Словом, создается такое впечатление, что «петербургская повесть» была призвана сохранить в тайне некий неблаговидный эпизод в реальной жизни писателя или по меньшей мере что-то такое, что могло показаться таковым в глазах других людей. Иначе говоря, представляется, что поэту как будто хотелось стереть из своей и чужой памяти эти армейские месяцы, которых он мог стыдиться: во всяком случае, еще в юности он всерьез полагал, что в глазах Аллана его добровольная солдатчина была «позором и бесчестьем». К началу 1840-х гг., когда сочинялся «Меморандум», По крепко задумывался о своей публичной писательской репутации, вот почему ему так хотелось, чтобы его стихи появились в антологии «Поэты и поэзия Америки», которую собирал Гризуолд: собственно, для этого литературного дельца, знавшего толк в рекламе и понимавшего цену красного словца, он и присочинил к своей жизни историю про греческую революцию и русские приключения, даже не подозревая, как вольно обойдется с невинной небылицей тот, кому доведется стать его закадычным недругом и душеприказчиком-фальсификатором. Вместе с тем к этому времени сам По вполне был способен счесть грубые солдатские будни недостойными образа обедневшего аристократа и джентльмена, под которым он старался скрывать свои социопатии в литературных кругах Филадельфии, вот почему он набросил на них завесу таинственной истории, якобы приключившейся с ним в Петербурге.

Вместе с тем можно предположить, что в этом автофикциональном жесте было нечто более сокровенное, нежели социальная маскировка незадачливого эстета. В самом деле, если вновь вернуться к петербургскому эпизоду «Меморандума», то можно заметить, что он включен в более сложное повествование, структурно соответствующее исповеди «блудного сына»: в начале речь идет о бегстве из отчего дома, затем следует рассказ о героических злоключениях в Петербурге, из которых его вызволяет полномочный представитель Отечества (тот же отец), после чего упоминается известие о смерти матери; и завершается скороспелая легенда поступлением в славный Вест-Пойнт, престижную военную Академию, заветный диплом которой мог бы обеспечить возвращение чаемой отеческой благосклонности. Подобная интерпретация могла бы подыграть фрейдистским трактовкам жизни и творчества По в духе Мари Бонапарт, зацикленным на фигурах Матери, Отца, тесного кровосмесительного семейного круга, из которого никому не дано вырваться[11]11
  Bonaparte M. Edgar Poe. Sa vie – son œuvre. Etude analytique.


[Закрыть]. Однако не следует упускать из виду того существенного обстоятельства, что во всей этой цепочке, как будто намеренно выставленной напоказ в псевдоавтобиографической саге – бегство из отчего дома, искупление греха через героические мытарства, возвращение под отеческий кров, – речь идет не столько об Отце, сколько о его различных субститутах: Джон Аллан не отец Эдгару и, мягко говоря, не спешит с признанием приемного сына; Миддлтон всего лишь представитель Отечества, тем более что за его именем может скрываться эксцентричный Рэндолф; а достославный Вест-Пойнт начинающий поэт покидает, не задержавшись даже на год в питомнике военной элиты США.

Можно думать, что По не столько всерьез борется с Отцом во всех его ипостасях, на чем делает упор Мари Бонапарт, сколько, подобно Кафке в знаменитом «Письме к отцу», просто ломает отцовскую комедию, играет или даже жонглирует различными фигурами и инстанциями отцовства, так или иначе ставя под вопрос священную миссию отцов-основателей американской нации. Иными словами, следует полагать, что едва ли не первый истинно американский писатель, во всяком случае признанный таковым в Европе 1850-х гг., входит в американскую историю если не задом наперед, то через свою поразительную способность уходить от всего, что рискует связать его по рукам и ногам, через свою непобедимую страсть уклоняться от тех социальных маршрутов, что навязывала ему ригидная структура пуританского общества современной Америки[12]12
  При этом, безусловно, следует учитывать, что представление о По как о неамериканском или даже антиамериканском писателе в Америке ошибочно, будучи не литературным фактом, а частью европейского культурного мифа о По. В последние несколько десятилетий в американском литературоведении усилилась тенденция выявлять собственно американские контексты и смыслы творчества По, которые долгие годы не учитывались ни американскими, ни тем более европейскими специалистами. См., например, три таких основополагающих для этой темы сборника статей, как «The American Face of Edgar Allan Poe», «Romancing the Shadow: Poe and Race» и «Poe and the Remapping of Antebellum Print Culture».


[Закрыть].

В этом отношении «петербургская повесть», едва намеченная в паре предложений «Меморандума», может рассматриваться как набросок фантастического рассказа о запредельном путешествии на край света – в Петербург, в Россию, куда угодно[13]13
  В этом плане Бодлер как нельзя более близко с сходится с По: «N’importe où! n’importe où! pourvu que ce soit hors de ce monde!» – написанное на английском языке заглавие одной из самых характерных поэм в прозе («Anywhere out of the world!») подчеркивает коренную чужестранность национального гения.


[Закрыть], лишь бы не остаться в рамках уготованного тебе удела, в пределах осточертевшей, но непреодолимой Америки. Бежать не только «куда угодно», но и каким угодно способом: даже ценой литературной подтасовки в собственной биографии. При этом невероятная сила выдумки По оказалась столь действенной, что именно «петербургский эпизод» стал предметом фантастических биографических домыслов, незамедлительно обретавших тем не менее вид достоверной исторической истины. Действительно, так и не написанная По «петербургская история» со временем стала обрастать такими гротескными подробностями, что может рассматриваться как самостоятельный культурный текст, тем более что претекст для него – плод капризной фантазии самого американского гения.

Одним из первых дописывать «петербургскую повесть» По взялся литератор и критик Джон М. Дэниел, который писал для целого ряда американских периодических изданий. Важно заметить, что когда его лживый некролог, впервые опубликованный 12 октября 1849 г. в «Richmond Semi-Weekly Examiner», был перепечатан в авторитетном «Southern Literary Messenger», то он вызвал такое возмущение читателей, что главному редактору издания пришлось приносить публичные извинения за неподобающую публикацию, порочащую честь и достоинство безвременно ушедшего из жизни автора[14]14
  См. об этом: Richard C. Edgar A. Poe, journaliste et critique. P. 910.


[Закрыть]. Касаясь «русских злоключений» По, Дэниел буквально злорадствовал в злословии, присочинив к известному нам эпизоду умопомрачительные подробности, в которых к тому же сказались весьма своеобразные представления литературной Америки о России:

Когда мистер Аллан отказался платить его карточные долги, он порвал с ним и устремился прямо к грекам – времен Маркоса Боцариса и Греческой революции. Добравшись до Петербурга, он обнаружил, что деньги и энтузиазм его исчерпаны, и ввязался в склоки с российскими властями – неизвестно, то ли из-за свободы, то ли из-за денег. Во всяком случае, он чуть было не присовокупил опыт кнута и Сибири к своим и без того обширным знаниям людей и обыкновений и, с радостью приняв вмешательство американского консула Генри Миддлтона, вернулся домой с его помощью. В 1829 г. поступил в Военную академию Вест-Пойнт[15]15
  Daniel J.M. [Obituary of Edgar A. Poe].


[Закрыть].

Подчеркнем сразу, что в некрологе Дэниела мы сталкиваемся с целой подборкой плевел, из которых в изобилии произросли самые ядовитые ответвления приснопамятной литературной легенды По. В ее дьявольском ореоле он представал настоящим чудовищем, обманывающим своих благодетелей, не имеющим друзей, изменяющим своим женщинам, беспробудно пьющим горькую, бродяжничающим и сутяжничающим. Разумеется, первую скрипку в оголтелой какофонии хулителей По сыграл не Дэниел, который, несмотря на беззастенчивое сочинительство и пересказ ричмондских сплетен, тем не менее высоко ценил творчество писателя, а уже упоминавшийся Руфус Гризуолд, весьма влиятельный деятель литературной Америки тех лет, сколотивший свой символический капитал на составлении антологий и написании биографий. Действительно, начиная с первого отклика на смерть По, напечатанного в «New York Daily Tribune» 9 октября 1849 г. и подписанного псевдонимом «Людвиг», и кончая пресловутым «Мемуаром», опубликованным вместе с предисловием к первому собранию сочинений По, ревнитель пуританского благочестия самозабвенно предавался патологическим измышлениям, в которых американский писатель изображался отщепенцем, сумасбродом и запойным пьяницей. В отношении петербургской истории По придумка Гризуолда была более чем показательной: посланник Миддлтон спас непутевого борца за свободу из русской тюрьмы, куда тот попал из-за учиненного в столице Российской империи «пьяного дебоша» («drunken debauch»)[16]16
  Griswold R.W. Memoir of the Author.


[Закрыть].

Не только всемогущий Гризуолд, но и ему подобные горе-литераторы[17]17
  Разумеется, кроме хулителей у По в Америке были защитники, отстаивающие его репутацию после смерти и оспаривающие клевету Гризуолда. Среди них можно назвать как близких ему людей (Мария Клемм, Фрэнсис Сарджент Осгуд, Сара Хелен Уитман), так и знающих его лично литераторов, как, например, Натаниэль Паркер Уиллис или Джордж Р. Грэм. Последний, редактор знаменитого «Грэмз мэгэзин», в 1854 г. напечатал благожелательную статью, где попытался оправдать алкоголизм По его бедностью и гениальностью. Об этом (p. 8) и о репутации По в Америке в целом см. в: Peeples S. The Afterlife of Edgar Allan Poe.


[Закрыть] старательно обливали грязью облик поэта и критика, которому при жизни часто случалось едко высмеивать середнячков от изящной словесности. Таким образом, продолжение «петербургской повести» По, предложенное автором некролога, опубликованного в «Richmond Semi-Weekly Examiner», равно как и другие версии этой истории, кочевавшие из одного издания в другое, в том числе в дореволюционной и советской России[18]18
  Обстоятельный анализ хождений «петербургской легенды» По в русских литературных кругах представлен в работе А.В. Лаврова «Эдгар По в Петербурге: Контуры легенды». См.: Лавров А.В. Символисты и другие: Статьи. Разыскания. Публикации. Ср. также: Гроссман Дж. Д. Эдгар Аллан По в России: Легенда и литературное влияние.


[Закрыть], могли бы просто сойти за нелепые свидетельства отсутствия у критиков По литературного вкуса и такта, если бы не одно прискорбное обстоятельство: россказни Гризуолда, Дэниела и иже с ними были положены в основу восхитительного литературного мифа По – про́клятого поэта avant la lettre, величественное здание которого воздвигалось с середины XIX столетия Барбе д’Оревильи, Бодлером и Малларме, одним словом, влиятельной французской поэтической традицией, бестрепетно вознесшей американского гения на пьедестал европейской культуры, но изрядно подмочившей при этом моральную репутацию поэта.

Действительно, как это ни прискорбно констатировать, именно Бодлер в ответе за то, что По вошел в европейскую литературу в обличье enfant terrible американской культуры. Не останавливаясь здесь на всех деталях создания этой полуневольной литературной мистификации, в которую, в сущности, вылились написанные французским поэтом очерки о жизни и творчестве По[19]19
  Самые решительные шаги в разоблачении наиболее явных faux pas Бодлера в его трактовках жизни и творчества По представлены в работах выдающегося американского бодлероведа У.Т. Бэнди: Bandy W.T. Baudelaire et Poe: une vue retrospective; Idem. Baudelaire et Poe: vers une nouvelle mise au point.


[Закрыть], заметим в отношении занимающего нас здесь сюжета, что Бодлер тоже внес свою лепту в популяризацию и преумножение «петербургских повестей» По, предложив два несколько отличных друг от друга и от американских лжеоригиналов варианта. Более того, можно сказать, что небольшая придумка автора «Гротесков и арабесок», злонамеренно преувеличенная в некрологе Дэниела, откуда Бодлер в изобилии почерпнул небылицы из жизни По, во вдохновенном переложении парижского поэта превратилась в замысел полноценного авантюрного романа с вполне эффектной концовкой: трудности, с которыми По якобы столкнулся в Петербурге, были, само собой разумеется, политического характера. Иными словами, в «русском эпизоде», рассказанном Бодлером, По и думать забыл о бедных греках: очутившись в Петербурге, американский вольнодумец, как будто чуть-чуть опережая незабвенного А.И. Герцена (1812 – 1870), решил продолжить дело декабристов и затеял какой-то политический заговор, за что и был схвачен царской охранкой и чуть было не отправлен в ссылку в Сибирь, от чего его и спас добросердечный посланник Миддлтон. Во всяком случае, именно такая или почти такая канва вырисовывается в одной из первых версий большого этюда, который Бодлер озаглавил «Эдгар По, его жизнь и его творения». Действительно, в той версии, что была опубликована в «Ревю де Пари» в марте – апреле 1852 г., Бодлер ясно дает понять, что злоключения По в Петербурге могли иметь касательство к противоправительственной деятельности:

После отказа мистера Аллана заплатить несколько карточных долгов он взбунтовался, порвал с ним и полетел на всех крыльях в Грецию. Это были времена Боцариса и революции эллинов. Когда По прибыл в Петербург, его энтузиазм и кошелек несколько поисчерпались; тогда он затеял злополучную свару с русскими властями, точная причина которой остается нам неизвестной. Дело зашло так далеко, что кое-кто утверждает, будто Эдгар По чуть было не обогатил свои скороспелые сведения о людях и мире опытом сибирских зверств. (Здесь идет подстрочное примечание: «В американских газетах уже давно анонсировались публикации о жизни Эдгара По, его приключениях в России и его переписке, но они так и не вышли в свет». – С.Ф.)[20]20
  Baudelaire Ch. Edgar Poe, sa vie et ses ouvrages. P. 1007.


[Закрыть]

Если сравнить приведенный отрывок текста Бодлера с процитированным выше фрагментом некролога Дэниела, то приходится признать, что Бодлер не просто заимствует из американских источников отдельные положения своего этюда, но беззастенчиво копирует чужой текст, присваивает его себе, дополняя отдельными авторскими вставками или, наоборот, разрежая пропусками[21]21
  Полномасштабное сличение текста этого этюда Бодлера с американскими литературными документами, которые были в его распоряжении к моменту написания эссе, произведено в уже цитировавшейся монографии выдающегося французского американиста К. Ришара: Richard C. Edgar A. Poe, journaliste et critique. Р. 869 – 931.


[Закрыть]. Иными словами, можно сказать, что текст первого большого этюда о По представляет собой более чем вольный перевод избранных самим Бодлером фрагментов из ряда некрологов, которыми американская критика ознаменовала кончину поэта, на что уже обращалось внимание в нашей критической литературе[22]22
  Уракова А.П. «Повесть о приключениях Эдгара Аллана По».


[Закрыть]. Можно было бы даже сказать, что французский писатель просто-напросто переводит тексты американских критиков, выстраивая свой этюд на сплошном плагиате. Однако в такой точке зрения, разделяемой наиболее ревнивыми французскими американистами[23]23
  Ср.: Justin H. Avec Poe jusqu’au bout de la prose. Р. 19. Ср. также: Richard C. Edgar A. Poe, journaliste et critique. Р. 869 – 873.


[Закрыть],не учитывается одна существенная деталь: если Бодлер и переводит вторичные критические тексты, посвященные жизни и творчеству По, собирая из заимствованных фрагментов причудливую композицию своих этюдов, то переводит он их совершенно иначе, чем переводит тексты самого По.

Действительно, предваряя различные суждения о Бодлере – переводчике По, которые встречаются в нашей монографии и которые разнятся от автора к автору, следует подчеркнуть, что французский поэт переводил прозу По, не столько в точности следуя букве оригинала, не столько верно придерживаясь синтаксического рисунка подлинника, сколько проникновенно вчитываясь в американский язык По, находя в нем созвучия и соответствия современному французскому языку. При этом важно понимать, что Бодлер не подчиняет американский язык По правилам и установлениям современного французского, не покоряет «дикую Америку» «цивилизованной Франции», но, наоборот, настраивает родной язык на восприятие чужеродных языковых элементов: нащупывая в тексте По какие-то опорные слова, словосочетания, синтаксические конструкции, оригинальные метафоры, французский поэт смело и насильственно внедряет их в свой язык, пуская последний в своего рода дальнее, заокеанское плавание. Можно было бы даже сказать, что он «американизирует» современный французский язык, делает его более брутальным, диким, необузданным. Характерно, что многим современникам переводы Бодлера казались слишком буквалистскими, тогда как для самого поэта важно было передать именно «причудливость», «странность» и «чужестранность» текста По, который, заметим здесь, соотечественниками американского писателя мог восприниматься так, будто написан на иностранном языке[24]24
  Об этом см.: McGann J. The Poet Edgar Allan Poe: Alien Angel.


[Закрыть]. Вместе с тем необходимо не упустить из виду, что, проникновенно вчитываясь в текст По, Бодлер не останавливался перед тем, чтобы вчитывать и вписывать в язык те смыслы, о которых автор оригинала мог даже не подозревать: самый поразительный пример здесь – семантический ряд «perverse», о котором речь пойдет ниже.

Возвращаясь к «петербургским повестям» По в пересказах Бодлера, заметим, что не вполне ясно, что именно было известно парижскому поэту о сибирских зверствах, но для полноты картины злоключений американского вольнодумца в Петербурге, создававшихся распаленным воображением его горе-биографов, обратим внимание на то, что в следующей версии этюда «Эдгар По, его жизнь и его творения», опубликованной парижским поэтом сначала в газете «Le Pays» от 25 февраля 1856 г., а потом в марте как предисловие к переводам «Необычайных историй», петербургская авантюра По не то чтобы опровергалась, но буквально ставилась под вопрос, обрастая в то же время новыми подробностями:

Несколько злополучных карточных долгов спровоцировали мгновенную ссору между ним и приемным отцом, и Эдгар – вот ведь прелюбопытное обстоятельство, которое свидетельствует, что бы там ни говорили, о достаточно сильной дозе рыцарства, присутствовавшей в его неподражаемом мозгу, – задумал присоединиться к войне эллинов с турками. Что приключилось с ним на Востоке? Что он там делал? Исследовал древние побережья Средиземноморья? Почему мы находим его в Санкт-Петербурге, без паспорта – скомпрометированным, в какого рода деле? – и вынужденным обратиться к консулу Генри Миддлтону, чтобы избежать русского правосудия и вернуться домой? – Неизвестно, есть тут лакуна, которую только он сам мог бы восполнить[25]25
  Baudelaire Ch. Edgar Poe, sa vie, et ses ouvrages. Р. 1023.


[Закрыть].

Если сравнить этот фрагмент с предыдущим, то приходится признать, что Бодлер не только переписывает свой предыдущий текст о По, ставя под сомнение всю петербургскую эпопею американского писателя, но и вплотную приближается к разгадке тайны, которую автор «Похищенного письма» скрыл выдумкой о путешествии в Россию: продолжая работать над переводами рассказов По и постижением образа автора, французский поэт все глубже проникает и в текстологию, и в психологию американского гения – он явно почувствовал, что в «петербургской повести» По, сколь прекрасной она ни казалась, было что-то не так, что в ней осталось что-то недосказанным, более того, Бодлер понял, что вся она основана на пробеле, если не на пустом месте.

Сколь парадоксальным ни представлялось бы такое предположение, но можно думать, что именно в топосе лакуны, пробела, пустого места метод Бодлера – биографа По пересекается с поэтикой По-рассказчика: и там, и здесь повествование строится на умышленном пропуске, некоей пустоте, которую старательно оберегает рассказчик и которая, в сущности, сводится к намеренной мистификации читателя. Действительно, разъясняя свой писательский метод в анонимной рецензии на рассказ «Золотой жук», опубликованной в журнале «Aristidean», По писал:

Он старался обнаружить свои идеи по поводу совершенства композиции, каковое он видит следующим образом: что-то такое, где ничего нельзя ни убрать, ни переставить на другое место, не разрушив при этом целого, нечто такое, где ни в одном месте невозможно определить, является ли некая деталь определяющей для целого или, наоборот, сама всецело определяется какой-то другой деталью. Мы заявляем, что автор полностью преуспел в своем поиске совершенства. Весь этот отрывок отличается одной оригинальной чертой: золотой жук, предоставивший заглавие истории, используется здесь не иначе как средство мистификации, так как видимое отношение к предмету рассказа ни в одном месте не является реальным. Цель в том, чтобы заставить читателя поверить во вмешательство какой-то сверхъестественной силы и оставить его в этом заблуждении вплоть до последнего момента[26]26
  Edgar Allan Poe: The Critical Heritage. P. 194.


[Закрыть].

Разумеется, в этом критическом тексте, который, следует заметить, только считается написанным самим По, также сохраняется доля мистификации: до какой меры мы можем быть уверенными в чистосердечии критика-анонима? Не водит ли он нас за нос, выставляя напоказ свою осведомленность и проницательность? Так или иначе, в критическом письме Бодлера-биографа равным образом можно обнаружить симптомы глухого ощущения недостоверности американских источников, исходя из которых он рисует портрет По: уже в эссе 1856 г. он утверждает, что Гризуолд запятнал себя «бессмертной гнусностью» («une immortelle infamie»), что не помешает поэту перелагать измышления основного американского недоброжелателя По в своих этюдах. Словом, ему также не чужда идея мистификации читателя, правда, в этой мистификации нет чистоты «поэтического принципа»: если он и дает волю своему воображению, то глухо сознает, что не может в своем литературном портрете По не считаться с реальностью, подозревая при этом, что в доступной ему реальности что-то неладно.

Главное объяснение этого необъяснимого обстоятельства, которого до сих не могут простить Бодлеру французские знатоки жизни и творчества По, всерьез призывающие обезбодлерить восприятие американского писателя[27]27
  См., например: Walter G. Enquête sur Edgar Allan Poe, poète américain.


[Закрыть], находится, с нашей точки зрения, в одной стихии творческого метода парижского поэта, на которую первым обратил внимание Вальтер Беньямин[28]28
  Benjamin W. Charles Baudelaire. Un poète lyrique à l’apogée du capitalisme.


[Закрыть]: фигура автора знаменитого стихотворения «Вино тряпичников» в весомой доле совпадала с главным персонажем этого текста – парижским старьевщиком, рыскающим по ночам по улицам большого города в поисках старых тряпок, идущих на производство бумаги, спрос на которую резко возрос к началу «эры газет, журналов, листков»[29]29
  См. об этом: La civilisation du journal. Une histoire de la presse française au XIX^e siècle.


[Закрыть], но промышляющим также сбором разного рода мусора, отребья, хлама, в котором ему случается наткнуться на различные диковины, способные иной раз существенно поправить его состояние.

Разумеется, парижский старьевщик середины XIX века даже рядом не стоял с денди или праздным фланером, с фигурами которых обыкновенно соотносится образ парижского поэта, тем не менее типологически они сближаются, с одной стороны, в стихии такого времяпрепровождения, как расхаживание по улицам Парижа, хотя, конечно, тряпичник фланирует по ночам и не столь беззаботно, как светский щеголь, которому важно на людей посмотреть и себя показать при дневном свете; с другой – в состоянии относительной экономической независимости: если денди-фланер живет преимущественно в кредит, прогуливает наследство или приданое супруги, то старьевщик, который не чета пролетарию, продающему свой труд капиталисту, работает исключительно на себя, он не включен ни в артель, ни в гильдию, ни в цех, более того, у него есть несколько «своих» улиц, где он ночами царь и бог. Вместе с тем можно было бы сказать, что плох тот старьевщик, который не мечтает стать антикваром: фигура старьевщика является ключевой для парижской жизни XIX века, в ее вариациях – старьевщик-вор, старьевщик-пьяница, старьевщик-скандалист, старьевщик-философ и т. п. – отражается многоликое разнообразие повседневного существования и коллективного воображения «парижского дна»[30]30
  Kalifa D. Les bas-fonds. Histoire d’un imaginaire.


[Закрыть].

Именно в стихии относительной экономической самостоятельности парижский тряпичник сближается с «ветошниками фельетонов» (К. Маркс), литературными поденщиками и продажными сочинителями, пишущими на потребу дня. Впрочем, в этом плане грань между бездарным щелкопером и пером высокого полета могла быть условной: для газет ради заработка не гнушались писать Бальзак, Готье, Барбе д’Оревильи, По, Бодлер, молодой Достоевский. Словом, нельзя не обратить внимание на это странное сходство, выражающееся в том, что перо «национального гения» оттачивалось в газетных баталиях и перепалках, живо напоминающих междоусобицы городских старьевщиков, отстаивающих свои улицы и кварталы. Действительно, как старьевщик живет тем, что подбирает на улицах, так и иные кропатели снабжают ежедневные издания всякого рода мусором, впрочем, не лишенным иной раз проблесков таланта: уличными сценками, светскими сплетнями, уголовными хрониками, фельетонами и физиологиями[31]31
  В этом пункте мы следуем отдельным положениям курса Антуана Компаньона «Литературные старьевщики: Бодлер и другие», читавшегося в Коллеж де Франс в январе – мае 2016 г. Ср. также: Delattre S. Les douzes heures noires. La nuit à Paris au XIX siècle. P. 218 – 237.


[Закрыть]. Словом, можно сказать, что в своих этюдах об американском поэте автор «Цветов Зла», которому пришлось отдать свою дань журналистике, также работает как хроникер-сенсационист, собиратель старья, газетчик-мусорщик, поскольку он смутно сознает непотребность, бросовый характер американских газетных и журнальных источников, коллекцию которых ему с большими трудами удалось насобирать среди парижских библиофилов и заезжих американских ценителей изящной словесности[32]32
  В поисках текстов По и литературы об авторе Бодлеру выпала нежданная удача повстречаться с американским парижанином В.В. Манном, предоставившим в его распоряжение полную подборку журнала «Southern Literary Messenger», по которой парижский поэт познакомился с отдельными текстами По (печатавшимися в 1834 – 1837 гг. на страницах этого издания), а также некрологами и рецензиями, написанными Д. Дэниэлом и Д.Р. Томпсоном. См. об этом: Bandy W.T. Baudelaire et Poe: une vue retrospective. P. 186 – 187.


[Закрыть]. Тем не менее, собирая этот мусор, группируя отбросы по различным разделам своих критических работ, встраивая всякий вздор в выношенную композицию своих этюдов, а главное – включая биографическое непотребство в свободное становление поэтического языка, французский поэт-биограф вдохновенно рисует прекрасный и ужасный облик американского гения, не останавливаясь не только перед тем, чтобы что-то додумывать, домысливать, дофантазировать, но и перед тем, чтобы привносить в литературный портрет По черты своего собственного образа и его подобий[33]33
  Ср.: Garrait-Bourrier A. Poe / Baudelaire: de la traduction au portrait littéraire.


[Закрыть]. Словом, лишний раз можно убедиться в верности поэтического суждения великого русского поэта: «Когда б вы знали, из какого сора / Растут цветы, не ведая стыда…». Ибо при всей сомнительности многих положений этюдов Бодлера о По, при всех погрешностях против исторической истины, допущенных французским поэтом, при всем ущербе, который нанесли эти сочинения репутации американского писателя, у этих текстов нельзя отнять главного: речь идет об изысканных цветах, истинных шедеврах французской художественно-критической мысли, не только обеспечивших всеевропейскую известность По, но и ставших подлинным событием французского языка и французской культуры. С течением времени этюды и переводы Бодлера превратились в краеугольный камень влиятельной литературной традиции, выразители которой, прекрасно зная или, наоборот, ничуть не подозревая о заблуждениях и прегрешениях Бодлера-биографа, так или иначе следовали в своих прочтениях причудливым линиям портрета По, нарисованного автором «Цветов Зла»: здесь имеются в виду С. Малларме, П. Валери, А. Бретон, Ж. Лакан, М. Бланшо, Р. Барт, Ж. Деррида – словом, те французские писатели и мыслители, которые, в отличие от Мари Бонапарт, не пригвоздили образ По к порочному отцовскому кругу, а утвердили присутствие американского гения в поэтической и философской современности[34]34
  Lombardo P. Edgar Poe et modernité: Breton, Barthes, Derrida, Blanchot.


[Закрыть].