Текст книги "Великая Отечественная война: правда и вымысел. Выпуск 10"

Л.А.Ивашко
Первый год блокады

©Л.А.Ивашко,2017

Когда началась война, мне было двенадцать с половиной лет. Я только что окончила пятый класс средней школы. Мы жили в Володарском (теперь Невском) районе «на пятой версте» (расстояние между станциями Фарфоровский пост – сейчас Фарфоровская – и Навалочная), недалеко от железной дороги. Радио у нас в квартире не было, было у соседей, но они 22 июня, в выходной день, куда-то уезжали, и вообще на улице никого не было. Мой отец, учитель математики нашей 16-й школы, сидел и готовился к экзаменам (он учился на заочном отделении математического факультета Ленинградского университета). Мама с утра уехала на временную работу – инвентаризацию какой-то большой библиотеки. Она много лет работала в библиотеке Дома культуры текстильщиков (позже – Дом культуры имени Крупской, сейчас в этом здании всем известная книжная ярмарка «Крупа»), последние два года заведовала этой библиотекой. Работы было много: библиотека, читальный зал, детская библиотека. Маме было трудно справляться и нести ответственность за все мероприятия, высшего образования у нее не было. Поэтому мама летом уволилась, решила немного отдохнуть, а потом устроиться в какую-нибудь заводскую библиотеку, где меньше нагрузка.

Ко мне пришла одноклассница, мы играли и разговаривали в палисаднике пред домом. Проводив подружку, я пошла за хлебом. В булочной было несколько женщин, одна громко плакала, другие ее успокаивали. Я не прислушивалась к разговору, подумала, что у женщины какое-то несчастье, – может быть, умер кто-то. Купив хлеб, я вернулась домой. Спустя некоторое время в квартиру ворвалась взволнованная мама: «Вы тут сидите и ничего не знаете. Война!»

Так сразу кончилось детство. Еще вчера я с соседскими ребятами играла в лапту и штандеры, в колы-забивалы и двенадцать палочек, а сейчас начались другие дела. Мы шили мешки и набивали их песком для тушения зажигательных бомб, рыли щели – укрытия от бомбежек (напрасный труд: этими укрытиями никто никогда не воспользовался).

Мой отец был 1893 года рождения, в Гражданскую войну он получил контузию, поэтому его не мобилизовали в армию, а отправили на оборонные работы. Куда – мы с мамой не знали и никак не могли узнать. Долго не было никаких вестей, и мы не знали, что с ним. Наконец он пришел пешком из Ям-Ижоры и был направлен на оборонные работы на правый берег Невы, позже работал военруком в одной из школ правого берега. Мама поступила в швейную артель на Мойке, где шила обмундирование для армии.

Точно не помню, когда было принято решение отправить детей школьного возраста в Окуловку Новгородской области. Недалеко от нашего дома собралась толпа ребят с соседних улиц с чемоданами и мешками. Мои родители, особенно отец, были категорически против этого мероприятия, и я никуда не поехала. К счастью, в скором времени все ребята снова оказались дома, они успели вернуться до того, как вокруг Ленинграда сомкнулось блокадное кольцо.

Ввели карточки на продукты. Первые месяцы еще не было прикрепления карточек к определенному магазину, и мы с соседкой Зиной, девочкой на два года старше меня, гонялись по всему городу, сидели в очередях, чтобы отоварить наши карточки. Начало учебного года в школах отодвинулось. Еще весной я запаслась учебниками для шестого класса, но отец сказал: «Будешь учиться дома». Пока же было не до учебы.

За станцией Фарфоровский пост – там, где сейчас проспект Славы и Софийская улица, – находились поля совхозов, снабжавших Ленинград овощами. Собрав небольшую компанию ребят из соседних домов, мы пошли на эти поля поискать чего-нибудь съедобного. Овощи все уже были убраны. Местами работали военные и прогоняли нас. Но мы продолжали бродить по полю. Где-то находили свеклу, морковку, собирали капустные листья и набивали наши сумки. Вернулись домой, когда уже стемнело, и отец, обеспокоенный моим отсутствием, сказал, что искал меня «по всем воронкам».

Наш район, не считая заводских корпусов, был в основном деревянным. Кирпичные дома были в Щемиловке, на Троицком поле, несколько шлакобетонных домов на проспекте Села Смоленского (части проспекта Обуховской обороны) напротив фабрики «Катушка». Остальное – одноэтажные, часто с маленькими садиками, двухэтажные дома, двухэтажные бараки – общежития рабочих фабрик и заводов Невской заставы. При вражеских налетах с неба сыпались зажигательные бомбы, начинались пожары. Однажды вечером отец, придя с улицы, сказал: «У нас в любую минуту может быть пожар». Мама быстро собрала документы, связала в узел необходимые вещи. С этой поры мы спали не раздеваясь.

Пока были кое-какие продукты, я после похода по магазинам готовила обед. Керосина не было, варила на дровяной плите. Объявляли тревогу, я гасила огонь в плите, отбой – снова зажигала, и так несколько раз за вечер. Помню один страшный день. Мы с Зиной в маленьком магазине у Сенной площади ждали, когда привезут продукты. В магазине было душно. Я вышла на улицу и увидела напротив кинотеатра «Смена» большую очередь за папиросами. Отец очень много курил, и я обрадовалась, что смогу привезти ему его любимый «Беломор». Заняв очередь, я побежала в магазин предупредить Зину. В это время начался обстрел. Снаряд попал прямо в дом, где кинотеатр. Когда позже мы пошли посмотреть последствия обстрела, я очень испугалась. Приехав домой, долго плакала и говорила, что больше никуда не поеду. Однако ездить за продуктами было больше некому.

К 7 ноября по карточкам выдавали вино. Я заняла очередь в магазине на углу нынешних Невского и Владимирского проспектов. Вино еще не привезли, номер очереди, написанный у меня на ладони, был большой. А рядом в кинотеатре «Титан» шел «Большой вальс». Я, конечно, соблазнилась и купила билет – так хотелось в кино. На карточки я получила две пол-литровых бутылки какого-то плодово-ягодного вина. Отец велел маме убрать эти бутылки и сказал, что будем пить, когда совсем ослабеем. Но ему так и не пришлось пить это вино.

Началась морозная зима. Наш флигель растрясло бомбежками, дров не было, и здесь стало невозможно жить. Мы перебрались на Варфоломеевскую улицу в комнату маминой младшей сестры, тети Тани, которая работала бухгалтером на заводе «Большевик» (Обуховский завод). Это была двухкомнатная квартира на втором этаже. В большой комнате жила пожилая семейная пара поляков – старые друзья нашей семьи, на той же улице жила и их старшая дочь. Варфоломеевская улица сильно пострадала в начале сентября от бомбежки, стекла выдавило взрывной волной, поэтому окна были забиты фанерой, только форточку удалось застеклить. После бомбежки тетя Таня переехала к свекрови в Басков переулок, а затем она всю неделю проводила на заводе, на казарменном положении, и только в выходные приходила домой. Ее комната пустовала.

Утром я уходила за хлебом. Булочная находилась в Щемиловке, напротив пивоваренного завода «Вена», и открывалась в шесть часов утра. Шла в полной темноте, только позже мы стали прикалывать к верхней одежде маленькие круглые пластинки, покрытые фосфором. Они светились, и было видно, что идет человек. У мамы была рабочая карточка, у папы – карточка служащего, у меня – иждивенческая. Хлеб и кипяток составляли нашу пищу. Как-то отец нашел в снегу кусок лошадиной ноги почти без мяса, и мама сварила бульон. Весь декабрь я каждый день уходила в магазин на Ивановской улице, куда были прикреплены наши карточки. Целый день люди стояли там в надежде, что привезут какие-нибудь продукты. Лишь однажды на сахарные талоны выдали липкие, расползающиеся в руках конфеты.

Мой отец умер 19 декабря. Мама с утра отправилась в артель на Мойку. Она теперь ходила туда два раза в месяц: уносила готовые вещи и получала в раскроенном виде материал для следующей партии. Шила ватники и маскировочные халаты, с трудом пробивая плотную ткань на бабушкиной зингеровской машинке. У отца нарывал палец на ноге, он не пошел на работу. Когда я уходила в магазин, он спал, но так и не просунулся.

В нашей школе стояла военная часть. Директор школы Дарья Тимофеевна Рогова договорилась с командиром, и он распорядился из досок, сохранившихся в мастерских, где раньше проходили уроки труда, сделать гроб и выделил четверых красноармейцев для похорон. Меня на кладбище не взяли из-за сильного мороза, я осталась дома ждать их возвращения. Ждала долго. Разбить промерзшую землю ломами и лопатами даже для неглубокой могилы было нелегко. Вернулись совсем закоченевшие. Мама достала полученное осенью вино, согревала замерших бойцов кипятком. Больше нам было нечего им дать. Папу похоронили на Преображенском кладбище (кладбище Памяти жертв 9 января). В могильный холмик мама воткнула фанерку с фамилией, но весной она уже не смогла найти папину могилу.

В нашей школе продолжились занятия. Я сходила туда только два раза. Занимались в кочегарке. Там сидело человек десять учеников. Не хватало учителей, и уроки шли не по всем предметам. Мне было не под силу каждое утро, в мороз, добираться от Варфоломеевской улицы до школы на Большом Смоленском проспекте. И дома ждали хозяйственные заботы – вода, дрова.

Недалеко от фарфорового завода еще действовала водонапорная колонка. Раз в неделю я отправлялась туда за водой для нас с мамой и соседей-стариков. На детские саночки со спинкой ставила выварку для белья и ведро. Вода текла тонкой струйкой, народу собиралось много, и я медленно продвигалась к крану. Привезенная вода использовалась для питья и готовки (если было из чего варить). Для умывания и стирки я привозила воду из карьера, образовавшегося, когда строили железную дорогу, из проруби. В пищу эта вода не годилась.

Для отопления стали разбирать деревянные дома, не только разрушенные бомбами и снарядами, но и целые. На нашей улице остались несколько домов, в том числе и наш. Разборкой занимались военные. Как только грузовик, нагруженный топливом, уезжал, жители окрестных домов бросались к развалинам и выбирали из мусора остатки досок и бревен. Я в этом активно участвовала. В комнате соседей стояла буржуйка, и, если мне удавалось запасти побольше «дров», мы топили печку, обогревавшую обе комнаты.

От недоедания и холода все время клонило ко сну. Мама не разрешала мне ложиться спать до десяти часов вечера: от долгого лежания человек слабеет. Она придумала, чем заняться в длинные зимние вечера. При свете коптилки мы с двух концов стали вышивать стебельчатым швом скатерть. Рисунок совсем мирный, даже сказочный: гномы варят кофе. Эта скатерть сохранилась у меня до сих пор, только вышивка обтрепалась, пришлось реставрировать.

В городе умирали и умирали от голода люди. Но писать об этом на большую землю было нельзя: цензура все вычеркивала. Тогда мы приноровились сообщать о смерти родных и знакомых иносказательно: «Петр Павлович теперь на Преображенском», «Федя переведен в Обухово».

Как-то в январе или феврале мама послала меня с поручением в Басков переулок к тете Тане (у нее был выходной день). На Старо-Невском проспекте длинной линией стояли засыпанные снегом троллейбусы, до войны на Красной площади (сейчас площадь Александра Невского) было троллейбусное кольцо. По узкой тропинке брели люди, несли в чайниках и бидонах воду с Невы, везли закутанных в простыни или одеяла покойников. Дойдя до Баскова переулка, я еле поднялась на пятый этаж по скользкой загаженной лестнице. У нас в деревянных домах были холодные уборные: в конце коридора кабинки со стульчаками, внизу – выгребная яма. И в марте, когда началась всеобщая уборка города, в нашем дворе и на лестнице нечистот не было.

Еще одно знаменательное мартовское событие – баня. Баню устроили в общественной прачечной, пристройке к одноэтажному дому. Это было небольшое помещение с плитой, в которую был вмазан котел для нагревания воды и кипячения белья, с емкостью для стирки типа большого деревянного корыта на ножках. Корыто убрали, и стало просторнее. Горячую воду надо было экономить, ее строго распределяли, – помнится, по два ковшика на каждого. Но как было приятно вымыть голову и тело горячей водой. Зимой мы умывались холодной водой, а некоторые совсем не умывались.

Жизнь в городе понемногу налаживалась. Действовала Дорога жизни, увеличили хлебные нормы, на карточки выдавали немного крупы и жиру. Все получили семена для посадки овощей. Я тоже вскопала небольшую грядку, посеяла свеклу и морковь. У ленинградцев появилась надежда на улучшение положения на фронте и в осажденном городе. Даже небольшие бытовые эпизоды укрепляли эту надежду. В середине октября у нашей соседки родилась внучка. Отец малышки воевал на Северном флоте, мать работала в магазине. В доме, где был магазин, случился пожар. У женщины пропало молоко. Чем кормить ребенка? К счастью, матери удалось осенью приобрести где-то полмешка овса. И вот из этого овса делали овсяное молоко и поили девочку. В солнечный мартовский день соседка впервые вынесла внучку на улицу. Все, кто проходил мимо, останавливались, подходили, смотрели на малышку и радостно улыбались: «Живой маленький ребенок. Живой!»

В середине мая начались занятия в школе. В нашем классе объединили учеников бывшего пятого и бывшего четвертого классов. Поэтому на одних уроках мы узнавали новое, на других повторяли знакомый, пройденный материал. Сдав продуктовые карточки, мы питались в столовой Палевской больницы (больница № 23 на проспекте Елизарова). Кормили нас скудно, но регулярно. От обстрелов прятались в подъезде больницы, под лестницей. После уроков мы часто ходили на прополку на совхозное поле недалеко от школы. Съедобную траву (молодую крапиву, подорожник, лебеду) приносили в столовскую кухню для использования в пищу.

Уже ходили трамваи. Однажды два мальчика из нашего класса и я поехали «в город». Доехали до Московского вокзала, погуляли и даже попали в кино. Шел документальный фильм «Ленинград в борьбе», но все равно это было кино – одно из удовольствий довоенной жизни. К июлю занятия в школе закончились. Учеников отправили на работу в совхоз на правый берег Невы, а мы с мамой получили повестку на эвакуацию.

За войну среди наших родственников и близких друзей мы потеряли десять человек. Из них погиб на фронте только один человек – муж тети Тани, черноморский моряк. Остальных унесла блокада.

Двадцать седьмое апреля 2016 года

Я. Л. Левкович
«Голос нашего поколения» (воспоминания о Рэме Марконе)

©Я.Л.Левкович, 2017

Ко мне пришли студенты исторического факультета Ленинградского университета, которые собирают материалы о ребятах, погибших во время войны. Кто-то им сказал, что у меня могут быть документы о студенте-историке Рэме Марконе, в частности его стихи. Однако война губит не только людей, но и документы. Из всего, что писал Рэм Маркон, сохранились только несколько писем с фронта и несколько стихотворений, которые его друзья знали наизусть.

Рэм (Ефрем Ильич) Маркон родился 16 декабря 1919 года [1]. В начале июля 1941 года он ушел добровольцем на фронт, участвовал в боях под Ленинградом, в январе 1942 года, обмороженный, попал в госпиталь, после госпиталя закончил военно-фельдшерскую школу, в декабре был отправлен под Сталинград и погиб в одном из первых боев. Он любил книги и письменный стол, а стал солдатом. И не просто пошел воевать, а с первого дня войны готовился к ней, приучал себя к походам, воспитывал выносливость: отмечал на карте Ленинграда расстояние, которое назначал себе пройти за день: сперва двадцать километров, потом тридцать, потом сорок.

Стихи он начал писать еще в седьмом классе. Маяковский и Пастернак были его любимыми поэтами. Он был одержимо увлечен своим временем и говорил о революции с восторгом романтика. Одно из первых его «серьезных» стихотворений было написано в годовщину смерти Кирова. Автору было в это время пятнадцать лет. Вот строки из этого стихотворения:

 
Уходят победных годов могикане,
Склоняются ниже полотна знамен,
История их создавалась делами
И дело их стало всеобщим путем.
Прощайте, склоняются ниже знамена,
И плач в похоронный ворвался напев,
И свежей струею проходят колонны,
Неся ваше дело, и радость, и гнев.
 

Эти стихи еще наивны и неумелы, но в них ощущается высокая гражданственность, сознание значительности происходящего, своей причастности к жизни страны.

Он чувствовал ответственность, возложенную историей на его поколение. В одном из писем с фронта в ноябре 1941 года он писал: «Хочется, чтобы война быстрее кончилась. И так уже довольно покалеченных и уничтоженных жизней, но надежда слабая, скорее всего пред нами не "годик", а пара "годиков" бойни. Один командир в дороге говорил, что перед лицом истории безразлично, погибнет или нет наше поколение в этой войне. Перед лицом истории это, конечно, безразлично, но это не безразлично для нашего поколения, оно ведь тоже хочет жить, и это желание не столь эгоистично даже перед лицом истории. Интересно, сколько еще может выдержать немецкий тыл, немцы – народ терпеливый! Хотелось бы пережить все это, увидеть, что будет дальше, хотелось бы много и хорошо работать, хотелось бы видеть всех вас – да мало ли чего бы еще хотелось (например, воскресить мертвых). Говорят, на всякое хотение есть терпение. Придется запастись им. Вспоминается, когда началась война, – слушали на улице речь Молотова – лицо одной девушки, такое гордое, воодушевленное: как же, ведь на нас падает миссия быть освободителями Европы – это поддерживает, но и как всякая абстракция {пока абстракция) поддерживает слабо. Задумал написать трилогию о нашем поколении. Сквозная тема – личное и народное: до войны – личное, война – народное, после войны синтез».

Он думал не только о романе, но и о записках участника войны, собирался написать ее историю. Возвращаясь через несколько дней еще раз к словам случайного попутчика, так легко рассуждавшего о судьбе поколения, которому выпало на долю воевать, он писал: «Я твердо говорю – я хочу жить, чтобы пережить эту злосчастную войну, я хочу написать ее историю и рассматриваю это как задачу моей жизни, я хочу, чтобы голос нашего поколения звучал с ее страниц. Для этого еще нужно многое увидеть и многое выстрадать, но я думаю, что именно это дает мне силы перенести все».

Он не просто отстаивал свое право на жизнь, но стремился бороться за это право. Лежа в палате для выздоравливающих, он удивлялся, «как можно содержать такое количество бездельников», и рвался на фронт: «Хотелось бы скорее попасть на фронт. Хотелось бы доказать на деле, что и я кое-что стою и могу принести пользу Родине большую, чем до сих пор. Недели бегут, летом (письмо написано 1 февраля 1942 года. – Н.К.) можно надеяться, мы доберемся до западных земель. Перспективы у нас самые широкие и отрадные, хочется верить, что они осуществятся – все дело в сроках. И все же так хочется увидеть вновь улицы Ленинграда, увидеть всех вас – такая иногда тоска смертная по нашей работе, по прежней жизни – главное по работе <…> Воистину, когда чего-нибудь не хватает, то только тогда начинаешь понимать цену потерянного. За эти семь месяцев я порядочно постарел, но чувствую, что когда все это кончится, бесполезным я уже не буду. Работать, работать так и тянет, черт возьми». Это письмо заканчивалось словами: «Всего хорошего, до далекой встречи, до хорошей работы, до прежней дружбы, которая вернется, до доброй памяти о тех, которых нет. Еще будет день на святой Руси». Он знал и какую меру ответственности может взять на себя в этой войне: «Хотел бы после госпиталя поступить в военно-техническое (артиллерийское или танковое) училище, но и пехотным лейтенантом быть неплохо, пока это все, конечно, мечты, а хорошо бы, и думаю, командир из меня получился бы неплохой, хотя вполне сознаю всю ответственность этого дела. Командир, как врач, ему должно не только обеспечить победу, но и сохранить жизнь бойцов». В победе он был уверен. В самое тяжелое время для страны, в августе 1941 года, он подбадривал друзей: «Наплевать на квартиру. Зачем квартира во время войны. Пройдет война будут и дома. Будем живы – будем в них жить. А умрем, так и соснем. А господину Адольфу Гитлеру мне определенно хочется сломать шею. Когда на горизонте видишь пожар – понимаешь, что значит Родина. Относительно университета. Боже мой! Гибель Помпеи мне кажется отдалена от нас меньшей дистанцией. Эти два месяца, как два года». Незадолго до окончания училища он писал: «Я весь во власти воспоминаний и надежд на будущую встречу. Мы ведь не только частицы в огромной машине войны, но и сама война лишь частица наших биографий. Такой она, во всяком случае, является для меня, и я с нетерпением жду, когда же она кончится, как ждешь конца неприятного объяснения». Его биография оказалась очень короткой. Он не успел напечатать ни одного из своих стихотворений. Стихи, которые публикуются здесь, написанные в 1937–1939 годах, еще не всегда самостоятельны, в них видны следы юношеской начитанности, но через нее пробивается свой голос, а главное образ смелого и доброго человека, который собирался (и мог!) многое сделать.

 
Небо опрокинуло ночь корзинкою,
рассыпало звезды большие и маленькие
планеты – те апельсинками.
Месяц – откушенным мятным пряником,
вышел и крикнул: «Эй вы, грабители!
Там на земле или где-нибудь далее,
А вы откушенную половинку видели?»
И кто-то ответил: «Нет, не видели».
Месяц зафыркал, плюнул презрительно,
Что я светить вам нанялся что ли,
Тучкой задернулся – только и видели,
Будто клоп заполз в Капитолий.
Небо сегодня пусто, как дырка
Даже земля вращается тише,
Это бог почесывает затылком
Об отроги Аппенинских вышек.
Вышел, прогуливается, звезды считает
Все же не все пропащие
Некоторые, конечно, уже сгорели
А эти – самые настоящие.
В эту бы ночь любить и надеяться,
Сердце бросать в кипящую серу,
Я бы хотел быть последним индейцем,
Чтобы любить в предпоследнем Перу.
Вы представьте: ночь, беседка
Тонко обвил плющ ее.
Это всегда так: то, что редко,
Это самое настоящее.
А настоящее – вот оно, ижицей
Месяц опять выглянул вдруг,
Это жизнь в записную книжицу
Заносит мой минутный испуг.
 

*****

 
Представьте, она выходит замуж
И значит выходит – ее нету.
И нет резона стреляться за даму,
К тому же нет пистолета.
 
 
Начинают знакомые охать и ахать,
«Как же!», «Неужели?..», «Такая молодая».
Я им отвечаю, прошу не лапать,
Потому что она святая.
 
 
И тут заплачу, и станут люди
Глазеть на небо: «Откуда слякоть?»
А я буду сидеть на воде и хлебе
И буду плакать, плакать, плакать.
 

*****

 
Отбросьте прочь воспоминаний груз,
Внимайте рассказу о будущих днях,
Когда время с подъема пойдет на спуск
В быстроходности споря с полетом яхт.
 
 
Будет ночи прощальной крут перелом,
Новый день откроет новый счет,
Как будто между ночью и днем
Незаметно встал кто-то еще.
 
 
Ласки милой шепнут мне – «меня возьми!»
Завтра новый счет, это старый вздор.
И ответят навстречу глаза мои:
Кто возьмет и уйдет, тот и трус, и вор.
 
 
Будет дружба тесней, будет злоба острей,
Будут вина пьяней, чем когда-нибудь,
Потому что назавтра новый день,
Потому что назавтра новый путь.
 

*****

 
На улице сырость все краски съела
Что было светлым, то стало серым
И небо, теплое и голубое,
Стоит холодное и дождевое.
На сердце скребутся серые мыши,
И даже писк их противный слышен
И ходят люди, и хлопают двери
А все скребутся проклятые звери.
И вечер приходит, и я простужен
И спать ложусь, не съевши ужин.
 

Литература и источники

1. Книга памяти Ленинградского – Санкт-Петербургского университета. 1941–1945. Вып. 1. СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та, 1995. С. 182.