Текст книги "Ф. В. Булгарин – писатель, журналист, театральный критик"

В таком случае, быть может, упорным возвращением в «Записках» к теме «музыкального невежества» Булгарина Глинка подсознательно продолжал вести диалог с журналистом и его сторонниками, убеждая себя в том, что все им когда-то было сделано правильно, что русская модель «большой оперы» выстроена верно и возведенное им «здание» простоит десятилетия? Быть может, именно так он боролся со своими композиторскими сомнениями?

А сомнений в правильности избранного пути у композитора не могло не быть. Он вряд ли обладал непоколебимой уверенностью в себе и в драматургической безупречности своей первой оперы. Иначе трудно объяснить, почему вскоре после премьеры Глинка с такой легкостью внес коррективы в сложившуюся драматургию сочинения и в ответ на просьбу известного певца О. А. Петрова дописал «прибавочную сцену» для его супруги, А. Я. Петровой-Воробьевой[292]292
  См.: Глинка М. И. Указ. соч. С. 178–179.


[Закрыть]. Сцена эта, бесспорно, получилась необычайно удачной и уместной, но ее введение в оперу изменило исходное построение сочинения. Следовательно, представление о композиционной выверенности произведения, о достаточности сольных сцен и эмоциональных контрастов у Глинки было в то время еще не устоявшимся, допускающим сомнения. И высказывания Булгарина не могли не браться композитором в расчет.

Хотя Булгарин упорно подчеркивал: сказанным он выражает свое частное отношение к сочинению. Показательно в этом смысле, что статью о «Жизни за царя» Булгарин (в отличие от Одоевского, Неверова, Мельгунова) подписал своим именем, а ключевым словом в заглавии стало личностное: «мнение». Не случайно в качестве эпиграфа им была поставлена строка грибоедовского «Горя от ума»: «Зачем же мнения чужие только святы!», как не случайна и заключительная фраза – прекрасная находка финала статьи: «Вот наше мнение. Мы не выдаем его за безошибочное и непреложное и рады поучиться, если нам докажут, что мы ошибаемся»[293]293
  Булгарин Ф. Мнение о новой русской опере….


[Закрыть].

Но доказательств ошибочности позиции Булгарина так и не последовало. Пожалуй, лишь статья Одоевского, опубликованная на этот раз под псевдонимом В. Невский, могла быть расценена как отклик на сказанное Булгариным[294]294
  См.: Невский В. О новой сцене в опере «Жизнь за царя». Сочинение М. И. Глинки // Литературные прибавления к «Русскому инвалиду». 1837. № 41. 9 окт.


[Закрыть]. Но лишь формально. Весьма вольно пересказывая мысли Булгарина (без конкретной ссылки на него), задавая этим мыслям подчас противоположный смысл, а порой и «передергивая», смешивая их с суждениями, никогда журналистом не высказываемыми, В. Невский отталкивался от них лишь для того, чтобы вернуться к прежним заключениям:

…помнится, уверяли, что опера Глинки не для публики, что она недовольно народна… и что бишь еще? Да! что оркестр г-на Глинки написан слишком низко, что у него слишком скоры переходы из такта в такт, что русской народной музыки в опере быть не может, что гармония есть принадлежность природы, а мелодия – человека, что в этой опере мало жизни, потому что в ней много хоров и мало терцетов, и проч., и проч. Все эти чудные выражения остались неразгаданною тайною для музыкального мира; а между тем опера г-на Глинки осталась на сцене, имела более двадцати представлений, и ее мотивы сделались принадлежностию всех классов публики. Теперь стало для всех понятным выражение, употребленное в одной статье об этой опере, что она – новый шаг в искусстве, что с нею является новая, русская стихия в оперной музыке; теперь поняли и прекрасную мысль нашего композитора сделать из хоров не метроном, как в итальянских операх, но отдельное драматическое лицо, столь же интересное, как и все другие лица[295]295
  Невский В. О новой сцене в опере «Жизнь за царя».


[Закрыть].

С момента публикации этой статьи обмен мнениями о «Жизни за царя» перешел в другую плоскость, и вместо открытой печатной дискуссии об опере – дискуссии, к которой и призывал Булгарин, появились устные недомолвки, а позднее и публичные выходки в его адрес, в ряду «героев» которых был и Глинка, упоминавший об этом в «Записках».

История переменчивых сложных отношений Булгарина и Глинки на этом не закончилась. Впереди были острые стычки по поводу второй оперы композитора, «Руслана и Людмилы»; нападки Булгарина на исполнительский состав, который композитор привлек к премьерным показам; оправдания Глинки, вразумления Булгарина… В этих отношениях притяжения/отталкивания участвовали друзья Булгарина и друзья Глинки, каждый из которых волей-неволей подбрасывал свои «поленца» в то разгоравшийся, то в затухавший костер художественных страстей. Булгарин настаивал на своем праве иметь и высказывать собственное мнение. Глинка упорно открещивался от печатаемого в газете[296]296
  Так, в непростой ситуации, сложившейся накануне премьеры «Руслана и Людмилы» во многом в связи с публикацией статьи Булгарина (Журнальная всякая всячина // Северная пчела. 1842. № 250. 7 нояб.), в которой журналист критически отзывался об исполнительских возможностях русских певцов, Глинка, вступив в разговор с артистами, посчитавшими его инициатором появления этой публикации, объяснял, что «никакой статьи не читал и не зна[л], а что Булгарин в статье, на которую она [певица А. Я. Петрова-Воробьева] ссылается, напечатал собственные слова свои, сказанные Глинке при встрече» (Глинка М. И. Указ. соч. С. 226).


[Закрыть], не желая никоим образом вмешиваться в происходящее и предпочитая словесным баталиям композиторское творчество.

Но об этом следует писать отдельно, опираясь на достоверные документы и учитывая тот культурный контекст, в котором разворачивалась история второго этапа взаимоотношений композитора и журналиста.

Путешествие пана Подстолия через Вильну в Россию. Фаддей Булгарин и польский бытовой роман

Мирья Лекке

В настоящей статье речь пойдет о своеобразной группе романов: тех, которые нередко называют первыми русским и польским произведениями в этом жанре, а также о том, который принято считать первым польским социальным романом. При этом я поставила себе целью проследить за процессами адаптации различных мотивов, повествовательных форм и культурных моделей в период между 1776-м и 1832 г. на территории между Вильной и Санкт-Петербургом и, таким образом, показать новый, еще не изученный аспект, объединяющий польскоязычную литературу из бывшего Великого княжества Литовского и русскую литературу.

Объектом моего исследования являются романы «Приключения Миколая Досвядчиньского» (1776)[297]297
  Krasicki I. Mikołaja Doświadczyńskiego przypadki. Wаrszawa, 1776. Цит. по: Krasicki I. Mikołaja Doświadczyńskiego przypadki. Wrocław, 1973. Фамилия героя переводится как Опытовский или Умудренов. Я благодарна А. И. Рейтблату за указание o возможном переводе польского слова «doświadczenie» русским словом «умудрение». Польский словарь Богумила Линде, первое издание которого было составлено в 1807–1815 гг., дает как значение словесного поля «doświadczyć, doświadczalny, doświadczenie etc.» – «эмпирическое познание, опыт» и немецкое «Erfahrung» (см.: Słownik języka polskiego przez M. Samuela Bogumila Lindego. Wyd. 2. Lwów, 1854. T. 1. S. 508–510).


[Закрыть] и «Пан Подстолий» (1776)[298]298
  Krasicki I. Pan Podstoli. Cz. 1–3. Wаrszawa, 1778–1803. Переиздание: Krasicki I. Pan Podstoli. Kraków, 1927.


[Закрыть] Игнация Красицкого (1735–1801), «Иван Выжигин» (1829) Фаддея Булгарина[299]299
  Булгарин Ф. Иван Выжигин. СПб., 1829. Цит. по: Булгарин Ф. В. Иван Выжигин // Булгарин Ф. В. Соч. М., 1990. С. 23–366.


[Закрыть] и «Пан Подстолич, или Чем мы являемся и чем можем быть» (1831) Эдварда Томаша Масальского (1799–1879)[300]300
  Massalski E. T. Pan Podstolicz, albo czym jesteśmy, czym być możemy. Wilno, 1831. Рус. перевод: Массальский Ф. Пан Подстолич: В 5 ч. СПб., 1832–1833. Из польского издания сохранился лишь один экземпляр (в польской Национальной библиотеке в Варшаве). Поэтому я работала с русским переводом, который доступен в электронном виде на ресурсе Google Books.


[Закрыть].

Связь булгаринского «Ивана Выжигина» с романами Красицкого была сразу же замечена читающей публикой. Историк и археограф П. М. Строев писал в 1829 г. М. П. Погодину из Вологды, что местный епископ, поляк по происхождению, сообщил ему, что «Иван Выжигин» «есть копия с “Досвичицкого” у польского автора Красицкого»[301]301
  Цит. по: Барсуков Н. Жизнь и труды М. П. Погодина. СПб., 1889. Кн. 2. С. 367.


[Закрыть]. А в «Вестнике Европы» в рецензии на польский перевод «Выжигина» (вышедший с указанием, что это «новое польское произведение») указывалось на тесную связь этих романов[302]302
  Вестник Европы. 1829. Ч. 168. С. 314–315. О зависимости Булгарина от польской литературы писал В. А. Покровский, см.: Покровский В. А. Проблема возникновения русского «нравственно-сатирического» романа (о генезисе «Ивана Выжигина»). Л., 1933. C. 11–18. После него связи Булгарина с шубравцами и Красицким в 1960-е гг. исследовали Ю. Штридтер и З. Скварчинский: Striedter J. Der Schelmenroman in Russland. Ein Beitrag zur Geschichte des russischen Romans vor Gogol'. Berlin, 1961. S. 228–231; Skwarczyński Z. «Wiadowości brukowe» a pierwszy rosyjski romans moralno-satyryczny «Iwan Wyżygin» // Z polskich studiów slawistycznych. Ser. 2. Nauka o literaturze: Prace na V międzynarodowy kongres slawistów w Sofii. Warszawa, 1963. S. 77–104. Из более поздних исследований польских мотивов в романе «Иван Выжигин» следует упомянуть: Лебланк Р. «Русский Жилблаз» Фаддея Булгарина: литературная преемственность: от Жуи к Лесажу // Новое литературное обозрение. 1999. № 40. С. 45. O Польше в профессиональной жизни Булгарина см.: Рейтблат А. И. Видок Фиглярин: (История одной литературной репутации) // Вопросы литературы. 1990. № 3. С. 73–101; Он же. Ф. В. Булгарин и Польша // Русская литература. 1993. № 3. С. 72–82; Глушковский П. Ф. В. Булгарин в русско-польских отношениях первой половины ХІХ века: эволюция идентичности и политических воззрений. СПб., 2013.
  Весьма хорошее знакомство Булгарина с польской литературой (хотя он получил образование в кадетском корпусе в России) явствует из его обзора польской литературы, опубликованного в «Сыне Отечества» (1820. № 31. С. 193–218), в котором он упоминает между прочим и произведения Красицкого. И в своих «Воспоминаниях» Булгарин много пишет о польской просвещенческой литературе, о Нарушевиче (Adam Naruszewicz), сатиры которого он считает «правдой» о Польше в XVIII в., о Коллонтае (Hugo Kołłątaj) и его якобинстве, о пьесе «Краковцы и горцы» В. Богуславского (Wojciech Bogusławski «Krakowianie i górale») (см.: Булгарин Ф. В. Воспоминания. М., 2001. С. 685, 686, 743).


[Закрыть]. Однако вопросы оригинальности и авторских прав не являются темой настоящей статьи. Очевидное сходство этих романов интересует меня прежде всего потому, что оно позволяет проанализировать эти произведения как транснациональные тексты, а также лучше понять социальное положение и самопозиционирование литературных деятелей (авторов, критиков и т. д.) в национальных и имперских контекстах.

Вначале хотелось бы коротко представить романы Красицкого и Масальского, которые либо вообще не переводились на русский язык, либо малоизвестны в России[303]303
  Красицкому посвятил много публикаций русский полонист Александр Липатов, см., например: Липатов А. В. Возникновение польского просветительского романа (проблемы национального и общеевропейского). М., 1974.


[Закрыть]. Роман «Приключения Миколая Досвядчиньского» представляет собой мемуары польского дворянина, испорченного домашним воспитанием и нравами польского дворянского общества (шляхты). Главный герой влезает в долги и в итоге вынужден бежать за границу. В пути он терпит кораблекрушение, чудесным образом спасается и попадает в идеально организованное эгалитарное общество на острове Нипу. Затем, вернувшись в свое поместье в Польше, он воплощает в жизнь часть утопических идеалов, с которыми познакомился вдали от родины.

Второй роман Красицкого – «Пан Подстолий» – часто называют трактатом. Речь здесь идет об идеальной организации хозяйства в поместье главного героя, просвещенного помещика, который в диалогах с рассказчиком-горожанином излагает социальные и экономические основы сельской жизни и на практике демонстрирует методы земледелия и ведения домашнего хозяйства. В романе Масальского главный герой – пан Подстолич – выступает как сын пана Подстолия и тоже показан идеальным помещиком. Вместе со своим спутником и слушателем Владиславом он объезжает литовско-белорусские имения и посещает, в том числе, и поместье самого Подстолича. При этом главный герой открывает Владиславу свои реформаторские идеи, благодаря которым экономическое и нравственное состояние края изменилось бы к лучшему. В тексте «Пана Подстолича» говорится о нравоучительском пафосе булгаринского романа: «А Выжигин? – сказал лаконически Симон. – Правда, – отвечала София, – отдаю ему справедливость. Это сочинение именно в том роде, какой для нас нужен. Все писатели теперь стараются забавлять; некоторые начертывают милую картину добродетели и обязанностей; но весьма мало таких, которые бы не посовестились без чинов снять с нас маску, заглянуть в наше сердце, проникнуть в глубину оного и, смело порицая пороки наши и тем исправляя нас, оказать нам истинную услугу»[304]304
  Массальский Ф. Пан Подстолич. СПб., 1832. Ч. 3. С. 29.


[Закрыть].

В текстах, написанных на польском языке, речь идет, прежде всего, о реформе и преобразовании сельской жизни в целом. Идеальный помещик здесь относится к числу тех просвещенных современников (дворян), которые ведут умеренный образ жизни, хорошо относятся к крестьянам и всячески поддерживают науку и образование. При этом Красицкий совмещает просвещенческий идеал, а именно его принципы скромности и приземленности, с национальными обычаями, кухней и традициями, и таким образом (что наиболее важно!), конечной целью реформ становится возврат к старым якобы добрым временам[305]305
  См.: Lecke M. Erzählte Aufklärung. Studien zum polnischen Roman um 1800. Frankfurt am Main, 2002. S. 83–84.


[Закрыть].

Главным звеном, которое соединяет тексты Красицкого, написанные еще в XVIII веке, с романом Булгарина «Иван Выжигин», являются город Вильна и действовавшее в нем в начале ХІХ в. Общество шубравцев (Towarzystwo szubrawców)[306]306
  См.: Wiadomości brukowe / Oprac. Z. Skwarczyński. Wrocław, 1962. S. XLII.


[Закрыть], что по-русски означает «Общество прохвостов», и печатный орган этого общества – газета «Площадные известия» («Wiadomości brukowe»)[307]307
  Так Булгарин сам перевел название на русский, см.: Рейтблат А. И. Фаддей Венедиктович Булгарин: идеолог, журналист, консультант секретной полиции: статьи и материалы. М., 2016. С. 179.


[Закрыть].

Шубравцы ориентировались на морально-сатирические тексты Красицкого и являлись своего рода продолжателями проекта польского Просвещения (расцвет которого пришелся на 1760–1770-е гг.), стараясь приспособить его под региональные нужды и местную специфику. Сам Красицкий был родом из совсем другого региона, а именно из сегодняшней восточной Польши (район города Жешув), в то время как карьера католического эпископа связала его жизнь с балтийским регионом Вармия, который уже после первого раздела Речи Посполитой (в 1772 г.) отошел к Пруссии.

В рядах шубравцев Булгарин действовал под псевдонимом Дерфинтос[308]308
  См.: Wiadomości brukowe. S. XLI. Скварчинский пишет, что Булгарин приехал в Вильну после поражения Наполеона в 1812 г. и жил там до 1819 г., когда он переехал в Санкт-Петербург. Рейтблат на основе материалов III отделения показал, что шубравцы помимо прочего противодействовали масонам, которые в то время были очень активны в Литве. Заседания Общества шубравцев пародировали масонские собрания. См.: Рейтблат А. И. Булгарин и Польша. С. 90.


[Закрыть]. Эдвард Масальский в свою очередь был намного моложе (он родился в 1799 г.) и начал свою университетскую учебу в Вильне в 1820-м[309]309
  Краткую биографию Эдварда Масальского и его воспоминания о годах учебы и деле филоматов см. в: Mościcki H. Z filareckiego świata. Zbiór wspomnień z lat 1816–1824. Wаrszawa, 1924. S. 207–303.


[Закрыть]. Здесь он стал членом патриотического и просветительского кружка филоматов, разгромленного в 1823–1824 гг. по распоряжению Николая Новосильцева из-за подозрений в бунтарстве.

Программа шубравцев была основана на принципах самоконтроля и просвещенного преобразования общества. Шубравцы порицали алкоголизм, самодовольство дворян, лень, раздачу должностей согласно праву рождения, а не квалификации, ксенофобию и отсталость, замаскированные под патриотизм, расточительную жизнь дворян и эксплуатацию ими крестьян[310]310
  См.: Wiadomości brukowe. S. X, LXXIV.


[Закрыть]. Все члены общества шубравцев были обязаны следовать этой программе, в том числе и в повседневной жизни, особенно в том, что касалось самообразования и отказа от алкоголя. Литература становилась инструментом социальных преобразований: целью сатирического изображения пороков и общественных недостатков было нравственное улучшение общества. В рамках этой стратегии романы Красицкого, газета шубравцев «Площадные известия», романы «Иван Выжигин» и «Пан Подстолич» становятся звеньями одной цепи (даже при том, что в последнем тексте сатира не столь явна).

Поскольку идеи Просвещения и связанные с ними литературные топосы, «общие места», которые объединяют Булгарина с Масальским, Красицким и шубравцами, уже стали предметом нескольких исследований (в особенности Скварчинского, который анализирует даже их мельчайшие аспекты), я лишь очень коротко затрону эту тему.

Те эпизоды «Ивана Выжигина», действие которых происходит в Польше и Литве, безусловно являются сатирой в стиле шубравцев. Сюда можно отнести критику азартных игр, о которой сам Булгарин высказался, что она переписана из «Площадных известий»[311]311
  См.: Покровский В. А. Указ. соч. С. 11.


[Закрыть], а также борьбу с всеобъемлющей коррупцией, неэффективным бюрократическим аппаратом и несправедливой юридической системой. Объектом сатиры становятся намеренное затягивание судебных разбирательств, подкуп и шантаж судей.

В этом можно увидеть и непосредственную аллюзию на роман «Приключения Миколая Досвядчиньского» Красицкого, в котором автор посвящает более 30 страниц рассказу о судебном деле, начатом Досвядчиньским против бедного соседа-помещика без каких бы то ни было юридических оснований. Он выигрывает дело благодаря поддельным документам, подкупу, а также манипуляциям адвокатов и судей, но в конечном счете и сам разоряется и не достигает цели – обогащения за счет своего ближнего (в прямом смысле слова)[312]312
  См.: Krasicki I. Mikołaja Doświadczyńskiego przypadki. Wrocław, 1973. S. 49–72. (Главы 10–12 1-го тома.)


[Закрыть].

Тема выигрываемых за счет подкупа процессов и полного отсутствия гласности занимает важное место и в романе «Иван Выжигин». Однако стоит отметить, что и в булгаринском русском романе почти все ходатаи по делам тоже оказываются поляками, при этом они далеко не образцовые представители своей профессии – сплошь обманщики. В этой связи Булгарин поднимает вопрос отношений между польскими «специалистами» по правовым тонкостям и русскими судами[313]313
  См.: Булгарин Ф. В. Иван Выжигин. С. 52, 335–350.


[Закрыть]. Некий Дурачинский, ходатай по делам Ивана, ведет двойную игру: он ослепляет бедных литовских дворян своей мнимой известностью и влиянием в Петербурге, а столичных чиновников в свою очередь – своим влиянием в провинции[314]314
  Прототипом Дурачинского был Казимир Рачинский, о чем писал сам Булгарин (см.: Видок Фиглярин: письма и агентурные записки Ф. В. Буларина в ІІІ отделение / Изд. подгот. А. И. Рейтблат. М., 1998. С. 399–400, 429).


[Закрыть]. В нем можно увидеть типичную для творчества Булгарина фигуру «переводчика», посредника между культурами, однако этот посредник изображен в отрицательном, сатирическом ключе. Показательна языковая составляющая критики этого типажа: ни в одной культуре он не социализирован полностью, ни на каком языке не может написать письмо правильно[315]315
  См.: Булгарин Ф. В. Иван Выжигин. С. 341.


[Закрыть]. Стоит упомянуть и о том, что Булгарин – не первый критик юридической системы, который был родом из западных регионов империи. Судебная тематика широко вошла в российскую культуру XVIII–XIX вв. как раз из западных частей империи, свидетельством чего может служить драматургия того времени, в частности имевшая успех пьеса Василия Капниста «Ябеда» (1791). «Ябеда» была написана в контексте борьбы за восстановление автономии Гетманщины, упраздненной в 1783 г. Капнист принимал активное участие в борьбе малороссийского дворянства как за свои «вольности и привилегии», так и за правовую автономию Малороссии, которая подразумевала бы возврат к тем нормам права и судебным практикам, которые были кодифицированы в «Правах, по которым судится малороссийский народ» 1743 г. (в свою очередь эти нормы в значительной степени основывались на Литовском статуте и польских юридических уложениях, являясь, таким образом, поздним проявлением правосознания и правовой культуры Речи Посполитой)[316]316
  Подробнее о юридических мотивах в русской литературе см. работы Альфреда Шпрёде. О «Ябеде», в частности: Sproede A. Gerichtssatire, Rechtsbewusstsein und ukrainische Autonomie. Ein Versuch über den ideengeschichtlichen Horizont von Vasilij Kapnists Komödie Jabeda (Die Justizintrige) (1791/93, 1798) // Giesemann G., Rothe H. Schulbildung und ihre Weiterentwicklung. Gedenkband zum 100. Geburtstag von Alfred Rammelmeyer. München; Berlin, 2010 (Studies on Language and Culture in Central and Eastern Europe, Bd. 15). S. 241–268.


[Закрыть]. Эти обстоятельства указывают на параллели с польскими литературными произведениями. К примеру, деятельность Капниста (как и тексты Красицкого) была во многом направлена на возврат к «старым добрым временам».

Кроме просвещенческой критики тогдашней юриспруденции идеология шубравцев обнаруживает сходство с теми идеями Руссо, которые представляют common sense Просвещения (и, что важно, не относятся к его радикально эгалитаристским идеям или призывам к бунтарству). Здесь я имею в виду критику лжи и лицемерия дворянского сословия и, конечно, критику образования, которое не способно подготовить человека к реальной жизни. У Красицкого Николая обучает некомпетентный домашний учитель-алкоголик, который учит его только поверхностно, а главным навыком считает умение произвести впечатление в городском обществе. У Булгарина же дворянское училище показано как место, где молодежь знакомится не с наукой, а с плохими привычками и пороками. И у Красицкого и у Булгарина важную роль играет критика безрассудного поведения, иррациональности, антипрагматизма и чванливости шляхты. Однако для литовских шубравцев весьма значительную роль играет порицание социальной безответственности шляхты с ее невежественным отношением к экономике и несправедливым, жестким угнетением крепостных крестьян[317]317
  См.: Wiadomości brukowe. S. LXXVII.


[Закрыть]. Изображение судьбы местных крестьян в «Иване Выжигине» Булгарина читается так, словно оно напрямую взято из «Площадных известий».

Однако сходство этих текстов проявляется также в мотивах, которые не относятся к описанию Польши. Например, пользуясь топосом романов со времен «Дон Кихота», все они критикуют «неправильное», вредное или чрезмерное чтение, в результате которого герои книг строят свою жизнь в соответствии с литературными моделями, взятыми из галантной литературы, и при этом превращаются в посмешище. Второстепенный персонаж Миловидин, например, своим романом и тайной свадьбой с Петронеллой словно воплощает сентиментальные литературные шаблоны[318]318
  См.: Булгарин Ф. В. Иван Выжигин. С. 45–48.


[Закрыть], а Выжигин влюбляется в морально испорченную Груню под давлением литературных штампов, которые управляют его восприятием и, что хуже, его эмоциональной жизнью[319]319
  См.: Там же. С. 95–101.


[Закрыть].

Хотя роман Булгарина гораздо более сентиментален, чем роман Красицкого, и в нем тоже нет строгой систематичности, характерной для польского просветителя, оба эти произведения объединяет общий идеал, согласно которому врожденные способности и таланты следует развивать с помощью морального воспитания и опыта, а не с помощью чтения. В обоих случаях воплощением этого идеала становится образцовый помещик: в романе Булгарина таким персонажем является Россиянинов, которому функционально соответствуют пан Подстолий и идеальные помещики в разных текстах шубравцев[320]320
  См.: Лебланк Р. Указ. соч. С. 39–40.


[Закрыть].

В их имениях все прекрасно организовано: мы видим здесь чистые крестьянские дома, вспаханные поля и трезвых работников. Крестьяне в свою очередь любят своего помещика, который даже открыл для них аптеку и больницу. В кабинете помещика можно найти журналы на различных языках, научные приборы, географические карты и т. п. В некоторых сферах жизни схож их идеализированный помещичий быт. Их жены, например, говорят не по-французски, а на родном (польском или русском) языке, кроме того, дворянки сами занимаются воспитанием и образованием своих детей, строго контролируя наемных западноевропейских воспитателей. Вообще образование высоко ценится, и не только в отношении собственных дворянских детей, но и в отношении крепостных крестьян. Очень важно, однако, что при всех сходствах в быту взгляды помещиков на правильное, достойное поведение сильно разнятся, на что обращал внимание еще Штридтер[321]321
  См.: Striedter J. Op. cit. S. 231.


[Закрыть] и о чем речь пойдет ниже.

Очень похожи произведения Красицкого и Булгарина по своей литературной форме: оба автора выстраивают ретроспективное повествование от первого лица – фиктивную автобиографию, которая играла важную роль в развитии западноевропейского романа, особенно в плутовском романе.

В «Приключениях Миколая Досвядчиньского» Красицкий соединяет такого рода биографию с польской традицией «pamiętnikarstwa» (дворянской семейной хроники)[322]322
  O повествовательном развитии в польской прозе см.: Jasińska M. Narrator w powieści przedromantycznej 1776–1831. Warszawa, 1965. O дворянской традиции семейных записей: Cieński A. Pamiętnikarstwo polskie XVIII wieku. Wrocław, 1981.


[Закрыть]. Потенциал такой художественный формы основывается на контрасте двух повествовательных перспектив, которые переплетаются друг с другом: перспективы переживания героя-рассказчика и перспектива умудренного героя, вспоминающего пережитое много лет спустя. Рассказчик в романе Красицкого переживает полное перевоплощение, которое и является главной дидактической составляющей романа. При этом в процессе повествования сам рассказчик не открывает свое знание об этом предстоящем перевоплощении, но работает со смысловой двузначностью. Решающим элементом здесь становится полемика c идеологией и этикой дворянства, при этом в романе ощутима поистине бахтинская гетероглоссия (многоголосие). Тереза Косткевичова указывает, что автор инсценирует столкновение разных мировоззрений, идеологий и «языков», в особенности в начале «Приключений Миколая Досвядчиньского», где мы видим конфликт между языком (= мировоззрением) польской шляхты и языком уже умудренного опытом Николая, который вспоминает свою молодость[323]323
  Kostkiewiczowa T. Studia o Krasickim. Warszawa, 1997. S. 87–88.


[Закрыть]. Это столкновение идеологически-языковых систем не только означает индивидуальное развитие героя, но и метонимически репрезентирует политически раздвоенное общество Польши эпохи Просвещения.

Булгарин хотя и использует в предисловии к своему роману понятие «исповедь», которое тоже отсылает к автобиографическому повествованию с нравственным изменением, однако в конце рассказчик дистанцируется от этой модели. Он говорит нам (не без иронии ли?), что текст этот станет понастоящему нужным лишь тогда, когда Россия окончательно станет просвещенной и обустроенной, а сам роман, таким образом, будет служить напоминанием о том, что когда-то здесь царили взяточничество, бесхозяйственность и т. п.

Важно отметить, что, хотя оба автора делают выбор в пользу (псевдо)автобиографической формы, их направляет рационалистически-просвещенческая антропологическая модель, которая не оставляет места описанию внутренних конфликтов.

Совершенно иным путем идет Эдвард Масальский. В его тексте повествование ведется от третьего лица, а личность главного героя не претерпевает никаких изменений. Да и сам роман не претендует на то, чтобы казаться увлекательным, вместо этого он с помощью скудного нарратива связывает воедино ряд поучительных эпизодов. При этом все изменения должны происходить со слушателем мудрого пана Подстолича Владиславом, который является усредненным, собирательным образом польского дворянина (именно в нем читающая публика должна была узнать себя).

Эта литературная стратегия напоминает роман Красицкого «Пан Подстолий», в котором курс обучения проходит не одноименный главный герой, а посетитель его поместья, а вместе с ним и читатель.

В свою очередь булгаринский «Иван Выжигин» и «Приключения Миколая Досвядчиньского» Красицкого (но не его «Пан Подстолий» и не «Пан Подстолич» Масальского) развивают традицию плутовского романа – рассказ ведется от лица социально ущемленных, повествуя об их моральном перерождении либо социальном взлете, либо о том и другом[324]324
  См.: Striedter J. Op. cit. S. 157.


[Закрыть].

Однако и Красицкий, и Булгарин вносят в эту традицию некоторые важные изменения. Миколая Досвядчиньского, безусловно, можно охарактеризовать как испорченного молодого человека, но он ни в коем случае не является социально обделенным, напротив – он шляхтич (то есть представитель элиты), который в ходе романа становится еще и добропорядочным гражданином. Но и у Булгарина модель плутовского романа оказывается реализованной не в полной мере. Хотя его герой лишен привилегий, мнимый сирота и морально неустойчив, он все же не преступник[325]325
  См.: Там же.


[Закрыть] – моральное самоусовершенствование и экономический успех накладываются друг на друга, и это совпадение носит программный характер. Очевидно, дорога вверх и борьба за признание оказываются для Булгарина далеко не отвлеченной литературной темой, но биографическим лейтмотивом, почему они и проникают в его мемуары.

Кроме того, Булгарин и Красицкий используют отдельные элементы приключенческого романа с побегами, похищениями, шантажом и т. д. Еще одним важным формальным сходством между «Приключениями Миколая Досвядчиньского» и «Иваном Выжигиным» является структура текстов, которая в обоих случаях состоит из трех частей:

1. Детство в польском поместье, знакомство с порочной городской жизнью.

2. Утопия.

3. Возвращение героя к жизни уже как рационального, здравомыслящего человека[326]326
  См.: Покровский В. А. Указ. соч. С. 17–18; Striedter J. Op. cit. S. 230; Лебланк Р. Указ. соч. С. 44.


[Закрыть].

Роман Масальского тоже состоит из трех частей, но без утопии.