Текст книги "Ф. В. Булгарин – писатель, журналист, театральный критик"

Следующим вопросом, который я хотела бы рассмотреть, является специфическая модификация польского просвещенческого романа у Булгарина и ее отличие от приемов Масальского.

Если шубравцы и Красицкий писали преимущественно о дворянстве, то Булгарина интересует также и купечество. На этот факт уже обращали внимание многие исследователи творчества Булгарина[327]327
  См., например: Покровский В. А. Указ. соч. С. 4, 14; Акимова Н. Н. Ф. В. Булгарин: литературная репутация и культурный миф. Хабаровск, 2002. С. 14, 139.


[Закрыть]. Польское Просвещение, за небольшими, но важными исключениями (которые мы находим, прежде всего, в Варшаве), стремилось изменить именно дворянское сословие. Булгарин же считает важным для России сближение дворян и купечества. С шубравцами Булгарина объединяет здесь лишь тема трудовой этики, но сам он уже предвосхищает трансформацию российского общества в общество коммерсантов и капиталистов, в котором «купцы, просвещаясь более и более, не станут переходить в дворянство, но составят почтенное значащее сословие»[328]328
  Булгарин Ф. В. Иван Выжигин. С. 366.


[Закрыть]. Впрочем, и в таком виде российское общество организовано у него не менее патриархально, чем у большинства его современников.

Кроме того, в текстах Красицкого и Булгарина по-разному выражен интерес к религии. У Красицкого она играет лишь второстепенную роль (Клейнер говорит о деизме[329]329
  См.: Kleiner J. Mikołaja Doświadczyńskiego przypadki // Studia inedita. Lublin, 1964. S. 172.


[Закрыть]), хотя сам автор был представителем католического духовенства (епископом). Его полемический заряд направлен прежде всего против поверхностной, провинциальной религиозности, полной суеверий, источником которой он считает иезуитские школы[330]330
  См.: Kleiner J. Op. cit. C. 163–164.


[Закрыть]. Вместе с тем в заключительной части «Приключений Миколая Досвядчиньского» автор демонстрирует открытую симпатию к квакерам и даже дает своему герою попасть в лапы инквизиции, тем самым критикуя непредсказуемость и произвол католической юрисдикции.

У Булгарина же мы наблюдаем интерес к религиозному многообразию и местами даже к религиозной толерантности. В «Иване Выжигине» упоминаются и русское православие, и польский католицизм, мать главного героя происходит из староверов, тут же мы встречаем евреев, которые хотят обратить Выжигина в свою веру, еще более коварных евреев, принявших ислам, и в довершение – мусульман («киргизов», как тогда в России называли казахов), чьи нравы описываются как образцовые и чья вера хотя и содержит множество элементов шаманизма, однако описывается в позитивном ключе и с этнографическим очарованием. Но сама религия понимается в романе весьма просто – в крайнем случае все можно объяснить Божьим провидением.

Масальский в свою очередь создает образ православного священника, который оказывается идеальным союзником просвещенного помещика[331]331
  См.: Массальский Ф. Указ. соч. Ч. 5. С. 23 и след.


[Закрыть], в то время как его врагами в течение всего романа оказываются еврейские управляющие и арендаторы.

Следует отметить, что критика нравов в рассматриваемых текстах осуществляется чаще всего путем сатиры, однако ее характер меняется от текста к тексту. Красицкий и шубравцы практикуют просвещенческую дидактику, основанную на этике и ставящую целью исправление «неправильного» поведения, границы которого, в свою очередь, очерчены с помощью сатиры. Для Булгарина гораздо большее значение имеют элементы сенсации и развлечения, которые включают в себя не только сатирические моменты, но, как правило, и противопоставление хорошего и плохого представителя определенной социальной группы – например, полицейского чиновника[332]332
  По мнению Покровского и Штридтера, этот прием Булгарин позаимствовал у Жуи, см.: Покровский В. А. Указ. соч. С. 7; Striedter J. Op. cit. S. 217.


[Закрыть]. Часто к тому же персонажи носят говорящие имена, помогающие оценить их поступки (Виртутин, Дурачинский и т. п.).

В свою очередь Красицкий и Масальский гораздо сильнее интересуются общественно-политическими вопросами и социальными теориями: в их текстах тезисно указывается путь к построению совершенного общества. «Пан Подстолич» Масальского даже нередко выглядит как учебник новых прикладных наук начала ХІХ века. Наряду с агрономией при этом особенно подробно описывается экономика. Примером может служить седьмая глава первой части[333]333
  См.: Массальский Ф. Указ. соч. С. 188 и далее.


[Закрыть], где объясняется связь между экономикой и денежным обращением, вполне в духе классической экономической теории.

Причиной столь большой значимости систематической перестройки общества и социального анализа в польских текстах является их ориентация на проблемы польской государственности, находящейся под угрозой полного исчезновения. Тексты Красицкого появлялись в протонациональных рамках. Его повествование развивается на фоне польской национальной культуры и польского политического дискурса, которые наполняют весь мир его нравоучительных романов. В них не упоминается экспансия государств-соседей, а различные меньшинства, населявшие старую Речь Посполитую, тоже остаются почти полностью вне поля зрения. Чтобы понастоящему встретиться с чем-то чужеродным и ощутить настоящую инаковость, Николай Досвядчиньский должен пережить кораблекрушение, оказаться на южноамериканских приисках или в испанской тюрьме. В романе «Пан Подстолий» региональный горизонт оказывается еще более узким.

В отличие от Красицкого у Булгарина мы встречаем иное обрамление – имперское. Биография Ивана Выжигина – это биография жителя империи: безвестный сирота из польской провинции социализируется в Москве, много путешествует и в конце концов оседает в Крыму. Опыт жизни в империи выходит едва ли не на первый план. В связи с этим мультиэтничность становится не просто важной темой, но также и объектом гордости и патриотизма, которые проявляются, например, в словах спасителя Выжигина – Петра Петровича Виртутина, убежденного монархиста, который с гордостью говорит о «пространной России, составленной из разнородных племен»[334]334
  Булгарин Ф. В. Иван Выжигин. С. 190.


[Закрыть]. Помимо этого у Булгарина проявляется значительный интерес к меньшинствам. Многие сцены романа происходят в Литве / Белоруссии и изображают польские нравы, но в то же время язык произведения (а это русский роман!) и включение всех этих традиций и мотивов в биографию Выжигина усиливают межкультурную составляющую произведения. Критика дворянства перестает быть лишь критикой нравов, как это было у Красицкого и шубравцев, и перерастает в критику самой Польши. Это обусловлено языком произведения и совсем иной позицией говорящего, а именно – поляка, живущего в России.

Другим отличием «Ивана Выжигина» от романов Красицкого становится более широкое развитие еврейской темы, которая присутствует в романе «Пан Подстолий», где говорится о пагубном влиянии еврейских шинкарей[335]335
  Krasicki I. Pan Podstoli. S. 366. Об антисемитизме Красицкого в контексте его современников-просветителей см.: Krzyżanowski J. Wstęp // Krasicki I. Pan Podstoli. S. XXXV.


[Закрыть]. Дискуссии о еврейском вопросе можно найти и у шубравцев[336]336
  О текстах шубравцев на еврейскую тему см.: Wiadomości brukowe. S. LVII–LVIII.


[Закрыть]. В «Воспоминаниях» Булгарина наряду с весьма критическими высказываниями о евреях (например, о евреях в Курляндии, здесь булгаринские мемуары перекликаются с текстом Масальского) упоминается и очень позитивный опыт общения с ними (сентиментальный эпизод с шинкарем Иоселем)[337]337
  См.: Булгарин Ф. В. Воспоминания. С. 280, 340–343.


[Закрыть]. В свою очередь в романе «Иван Выжигин» заметно явно враждебное отношение к евреям, оставшимся верными еврейским обрядам и традициям[338]338
  См.: Skwarczyński Z. Op. cit. S. 97–98; Katz E. Faddei Bulgarin’s Polish Jews and Their Significance for the Russian Judeophobic Tradition // The Russian Review. 2007. Vol. 66. Issue 3. P. 414.


[Закрыть]. Истоки этой враждебности уходят не только в традиционную юдофобию, но и в идеологию Просвещения (в Польше самым известным представителем просвещенческой критики евреев был Юлиан Урсын Немцевич). Повествователь Булгарина с точки зрения рационалистического моралиста отвергает старопольские, домодерные порядки, характерной особенностью которых была специфическая роль евреев как посредников в экономических отношениях между помещиками и крестьянами. Оборотной стороной таких порядков становилось преступное, по его мнению, обогащение «коварных» евреев. Он придерживается идеи о необходимости распространения «универсальной цивилизации» в еврейской среде. Таким образом, хорошим мог считаться лишь тот еврей, который соблюдает шабат в воскресенье и делает покупки в местной мясной лавке[339]339
  Подробнее об этом см.: Вайскопф М. Покрывало Моисея: еврейская тема в эпоху романтизма. М.; Иерусалим, 2008. С. 28–32.


[Закрыть]. В полностью развернутом виде, то есть в «специфической» форме безудержного антисемитизма, такое отношение наблюдается у Эдварда Масальского. Его выразитель, Пан Подстолич, считает погром и изгнание единственными приемлемыми способами обращения с евреями.

Помимо этнокультурных отношений, страну и общество, в которых булгаринский Выжигин учится жизни, тоже можно охарактеризовать как имперские: Россия держится на армии и верности царю (что автор оценивает весьма позитивно). С точки зрения структуры текста нипуанская утопия из «Приключений Миколая Досвядчиньского» (то есть безупречно организованное общество, которое не найти на карте) соответствует эпизоду у «киргизов» из «Ивана Выжигина»[340]340
  См.: Булгарин Ф. В. Иван Выжигин. С. 121–146.


[Закрыть]. Однако у Булгарина собеседником рассказчика является не образованный человек из вымышленной страны (как нипуанец Ксао у Красицкого), но выросший в России «киргиз», который становится проводником пророссийской политики у себя на родине – имперский дискурс соединяется здесь с просвещенческим интересом к «первобытности» (первобытным народам), причем такого рода соединение становится возможным во многом благодаря религиозной толерантности.

Совсем по-другому подходит к этим вопросам Масальский: в своем романе «Пан Подстолич» он далек от понимания новых российских властных структур и даже не упоминает их. Он остается верен логике польского реформатора, и лишь положительная оценка некоторых восточнославянских элементов косвенно указывает на то, что в Польше / Литве наступают новые времена.

Еще одно важное различие обсуждаемых произведений: все они несут в себе различные идеалы мужского и – имплицитно – гражданского поведения. У Красицкого[341]341
  См.: Striedter J. Op. сit. S. 230.


[Закрыть] и у шубравцев мы находим образ провинциального патриарха – разумного, опытного и просвещенного хозяина (по-польски: dobry ziemianin), который не просто владеет землей, но и выступает как политический субъект. Этот же образ представляет Масальский, при этом уделяя внимание и региональным особенностям. Как говорится в самом тексте: «Но мне хотелось бы видеть сочинение, в котором бы в меньшей сфере, но равно забавным образом [как в “Иване Выжигине”], выставлены были напоказ преимущественно обычаи нашего сословия и обязанности наши к обществу, о чем люди нашего сословия почти нигде ничего не слышат»[342]342
  Массальский Ф. Пан Подстолич. Ч. 3. С. 29–30.


[Закрыть].

У Булгарина, напротив, вместо просвещенного хозяина мы видим идеального, справедливого подданного. Иван Выжигин обладает рыцарским благородством и чувством чести, а также прекрасно ездит верхом и обращается с оружием. Эти солдатские навыки, которые он приобрел у киргизов, становятся подспорьем для его карьеры в русской армии. И хотя булгаринский герой тоже в конце концов оседает в провинции (в Крыму) и, как Досвядчиньский, Подстолий и Подстолич, посвящает свое время семье и сельскому хозяйству, в самом тексте романа эти мотивы не находят развития.

Однако, пожалуй, самое важное отличие Ивана Выжигина от Миколая Досвядчиньского и пана Подстолия Красицкого, равно как и от пана Подстолича Масальского, заключается в том, что герой Булгарина не имеет никакой политической программы. Будучи чутким и чувствительным человеком, он остается просвещенным и достойным подданным, однако ему чужд (кантовский) постулат о полной ответственности за собственную судьбу.

Итак, важнейшее отличие между рассматриваемыми здесь структурно столь похожими друг на друга текстами заключается в том, что Булгарин вводит польскую тематику и польские проблемы в культурное поле Российской империи. При этом он намеренно подчеркивает межкультурные элементы. Стоит только напомнить о вышеупомянутом юридическом эпизоде: Выжигин не пользуется услугами плохих польских ходатаев по делам и чуть лучшего ходатая-украинца, который, притворяясь простаком, пытается обвести Выжигина вокруг пальца, напротив, он обращается за помощью к русским, которые хотя и не намного лучше предыдущих «юристов», все же помогают главному герою решить его проблемы. При помощи романного повествования Булгарин оправдывает инкорпорацию Польши в состав Российской империи, то есть ее (части Польши) поглощение.

Благодаря этому булгаринский «Иван Выжигин» нашел свою публику в Вильне – здесь читатели восприняли этот текст как часть собственной традиции, что явствует из процитированного выше пассажа из «Пана Подстолича». Через «Выжигина» эта же публика была готова вновь обратиться к пану Подстолию Красицкого уже в образе литовского пана Подстолича, написанного виленским переселенцем в Санкт-Петербург. Сегодня может показаться удивительным, что и для такого рода романа в России, очевидно, нашлась своя публика: четыре увесистых тома «Пана Подстолича» Масальского были немедленно переведены и изданы в Петербурге. На фоне истории польской литературы, однако, повторная рецепция Красицкого в Вильне в 1831 г. кажется еще более странной: все то, что считается важным в Вильне, – и филоматы, и первые романтические сочинения Адама Мицкевича – прошло без следа мимо булгаринского текста и его рецепции Масальским. Путешествие пана Подстолия останется знаковым, но почти забытым литературным эпизодом в истории польской и русской литератур.

Французский язык и критика перевода в статьях Булгарина из «Северной пчелы»: «Словарная» стратегия

В. А. Мильчина

Просмотр статей и заметок Булгарина в «Северной пчеле» показывает, что в них весьма активно присутствует французский язык. Присутствие это проявляется в разных формах. Две из них: критика переводов и использование этой критики как орудия литературной полемики – довольно традиционны, третья же носит гораздо более оригинальный характер. Это то, что можно назвать «параллельными местами»: регулярное сопровождение в скобках французских слов и выражений русскими эквивалентами, а русских – французскими.

Начнем с критики перевода. Рецензии на переводную литературу в «Северной пчеле» вообще, и булгаринские в частности, почти всегда содержат оценку не только самого переведенного произведения, но и качества перевода.

Вот один из типичных примеров. Неподписанная (но, возможно, принадлежащая Булгарину[343]343
  За это указание, а также за помощь и консультации по многим другим вопросам сердечно благодарю А. И. Рейтблата.


[Закрыть]) рецензия на «Последний день приговоренного к смерти» заканчивается следующим – совершенно справедливым – замечанием:

Книга сия переведена на русский язык хорошим, правильным, ясным слогом. Есть небольшие погрешности в переводе судебных терминов: так, напр., huissier royal de la cour de Paris переведено: Придворный королевский пристав в Париже; la cour royale значит здесь не дворец, а суд королевский. Надлежало бы сказать: пристав (то же, что возный в Польше и в Малороссии) Королевского парижского суда[344]344
  Северная пчела. 1830. № 50. 26 апр. Поскольку далее публикации Булгарина цитируются только по «Северной пчеле», то название газеты не указывается.


[Закрыть].

Особенный интерес представляют развернутые рецензии Булгарина на переводы «Парижских тайн» Эжена Сю и «Замогильных записок» Шатобриана.

В первой Булгарин подробно анализирует сам роман, который печатался с продолжением в газете «Журналь де деба» с 19 июня 1842 г., и приходит к парадоксальному выводу о его непереводимости:

Вообразите себе, что в то самое время, когда образованное общество наслаждается всеми утонченностями жизни, среди благоухания, очаровательных звуков музыки, между цветами и толпами красавиц, блистающих умом и талантами, словом, среди упоения чувств, ума и сердца, вдруг раздается гром, и под ногами вашими разверзается бездна, в которой, среди смрада и грязи, сидят, притаившись, чудовища, готовые растерзать вас, ограбить, попрать ногами… Такое впечатление произвел в Париже новый роман гениального Евгения Сю «Парижские тайны» (Les mystères de Paris). Он поднял завесу, скрывавшую от парижского общества бездну, в которой гнездятся порок, разврат и преступление, поднял завесу не для удовлетворения пустого любопытства, но для излечения нравственной язвы общества. Весьма многие сначала не поняли Евгения Сю, но теперь все удостоверились в его благородной цели, и, наконец, в главах романа, которые ныне печатаются в фельетоне «Journal des Débats», автор сам указывает на цель и в отступлениях уже объясняет и причины зла, и средства к его искоренению. ‹…›

Нам кажется, что романа Евгения Сю нельзя переводить, потому что для того, чтобы понять все подробности этого романа, недостаточно побывать в Париже и знать Францию и французов наглядно, смотря на них или в кофейнях, или на гульбищах, или из окна барского дома. Надобно знать домашнюю жизнь всех сословий народа и все тонкости французской администрации, чтоб постигнуть все тонкости романа и оценить высокий талант автора, умевшего представить самые грязные вещи в таком виде, что они не возбуждают ни соблазна, ни омерзения, но пробуждают любовь к человечеству, к добру, сострадание к несчастным и отвращение к пороку. В отношении к искусству Евгений Сю не написал ничего лучше (1843. № 63. 20 марта).

Тем не менее перевод, выполненный В. М. Строевым, появился[345]345
  Репертуар и Пантеон. 1843. № 4 – 1844. № 12.


[Закрыть], и Булгарин опубликовал на него рецензию:

Переводчик «Парижских тайн» на русский язык Владимир Михайлович Строев принадлежит к весьма малому числу русских писателей, которые пишут по-русски чисто, правильно, гладко и даже щегольски, и знают притом французский язык. Между переводчиками с французского языка на русский В. М. Строев решительно первый, но он-то именно и не должен был браться за перевод «Парижских тайн», потому что в этом романе самые интересные сцены суть сцены воровства, разбоя, злодеяния и разврата, для изображения которых обыкновенный язык недостаточен, и Евгений Сю должен был прибегнуть не только к самому низкому просторечию, но даже заимствовать у воров и разбойников их условное наречие, или argot. В. М. Строев, напротив, никогда не занимаясь изучением простонародных нравов, ни русских, ни французских, не писал никогда простонародным языком, которым весьма искусно владеют М. Н. Загоскин, Н. А. Полевой и некоторые другие наши писатели, и будучи только щегольским писателем, не мог победить представившихся ему трудностей в романе Евгения Сю. Когда действие происходит в гостиных, между порядочными людьми, перевод прекрасен, какого лучше желать нельзя, то же, что давидовская школа живописи, яркая, блистательная; но когда представляются картины в роде фламандской школы или ужасы, изображенные кистью испанских художников, – картины эти, в русском переводе, лишены всей своей художнической красоты и оригинальности. ‹…› Во-первых: почтенный и талантливый переводчик не умел справиться с собственными характеристическими именами романа Евгения Сю. Что значит по-русски Школьный Учитель (Maître d’école), Певица, Пегриотка, Красная рука, Шуринер и т. п.? – Певица означает у нас то же, что у французов chanteuse, – певицу концертную или сценическую, а Евгений Сю хотел характеризовать свои лица простонародными прозваниями. Несчастная сирота, дочь Родольфа и Сарры, имела два прозвания в грязном обществе, в которое ее бросила жестокая судьба. По красоте лица она прозвана была Fleur-de-Marie, а по прекрасному голосу goualeuse. Соображаясь с духом русского языка и русским просторечием, в русском переводе надлежало бы назвать эту несчастную: цвет-девицей или цвет-Машей, и не певицей, а певуньей, или правильнее звучной, по буквальному переводу слова: la goualeuse. Немцы перевели это настоящим словом: Schallerin. Maître d’école надлежало бы перевести не школьным учителем, а школьным мастером. Со словом école у французов сопряжена совершенно другая идея, нежели у нас. Быть в школе значит то же, что у нас, в просторечии, быть в ученье, а в каждом ремесле есть мастер. Разбойник же, получивший прозвание maître d’école, был мастер своего дела. В старину у нас, в России, учители в народных школах назывались в просторечии школьные мастера. Во-вторых: условного языка (argot) парижских тюрем и гнусных мест не надлежало переводить по лексикону Гейма или Татищева, а следовало в этом деле подражать немецкому переводчику, г. Дицману (Diezman), который французский тюремный условный язык, или арго, передал таким же немецким языком. (1843. № 183. 18 авг.).

Не со всеми рекомендациями Булгарина можно согласиться; например, с переводом maître d’école он явно перемудрил; выражение это означает именно «школьный учитель»; в современном переводе Я. Лесюка, Ф. Мендельсона, О. Моисеенко и М. Трескунова, выпущенном в 1989 г., этот персонаж назван Грамотеем. Зато goualeuse и в современном издании переведена как Певунья. Но дело не в частностях, а в очевидном стремлении Булгарина взвесить и оценить семантику французских слов и сравнить с ними их русские переводы. Мы не касаемся здесь дискуссии о романе Сю, которая развернулась в 1843–1844 гг. в русской прессе; о некоторых ее аспектах напомнил в недавней статье К. А. Чекалов[346]346
  См.: Чекалов К. А. Российская «мистеримания» 1840-х годов: парадоксы восприятия романа Эжена Сю // Известия РАН. Сер. литературы и языка. 2014. Т. 73. № 6. С. 15–22.


[Закрыть], однако он не касается в ней переводческого аспекта, как не коснулся его и Белинский в своем подробном анализе «Парижских тайн»[347]347
  Белинский В. Г. Полн. собр. соч.: В 13 т. М., 1955. Т. 8. С. 167–186.


[Закрыть]. Белинского интересовали в первую очередь содержание и идеология французского романа, Булгарина же интересует, помимо всего прочего, соответствие русского перевода французскому оригиналу.

Еще более подробна и обстоятельна его критика анонимных переводов «Замогильных записок» Шатобриана, напечатанных в «Отечественных записках» (1848. Т. 61) и в «Санкт-Петербургских ведомостях» (1848. № 235–271):

Г. Краевский печатает перевод «Замогильных записок» Шатобриана в двух своих периодических изданиях: «Отечественных записках» и «Литературной газете», и если кто не прочтет «Записок» Шатобриана в подлиннике, тот из перевода в «Отечественных записках» получит совершенно противоположное о них понятие. Что у Шатобриана бело, то в «Отечественных записках» черно, и наоборот. С тех пор как стали переводить с иностранных языков на русский, не было еще подобной ералаши! Представим в доказательство несколько образчиков. См. «Отечественные записки», 1848, ноября № 11 отд. «Науки и художества», стр. 94: «Впрочем, когда Вечность заткнет мне уши обеими руками, тогда в пыльной семье глухих я уже ничего не услышу». Какая это пыльная семья глухих? В подлиннике сказано: dans la poudreuse famille des sourds. – Poudre значит прах, в который человек превращается по смерти, а не пыль, поднимаемая с поверхности земли ветром. Стр. 95: «Назад тому четыре года воротясь из Святой Земли, я купил возле деревеньки Ольнэ, в соседстве с Ссо (три ссс сряду!) и Шатлэ, дом садовника, спрятавшийся (!!??) между лесистыми холмами. Неровная, песчаная местность, идущая (!!??) от этого дома, была вся занята плодовым садом, в конце которого бежал (!!??) ручей и начинался каштановый валежник (!!!!????)». Дом спрятался, местность идет, ручей бежит, и картина оканчивается валежником! Откуда все это взято переводчиком? В подлиннике: «Il y a quatre ans, qu’à mon retour de la Terre-sainte, j'achetai près du hameau d'Aulnay, dans le voisinage de Sceaux et de Châtenay une maison de jardinier, cachée parmi des collines couvertes de bois. Le terrain inégal et sablonneux dépendant de cette maison n’était qu’un verger sauvage au bout duquel se trouvait une ravine et un taillis de châtaigners». Т. е.: «За четыре года пред тем, по возвращении моем из Святой Земли, я купил близ деревни д’Ольне, неподалеку от Со, дом садовника, скрытый между холмами, заросшими лесом. Неровная и песчаная почва, составлявшая принадлежность этой собственности, произращала дикия плодовые деревья, а в конце этого пространства находились рытвина и каштановый лесок». Каким же образом г. переводчик превратил почву в местность, дикие плодовые деревья в фруктовый сад, рытвину в ручей (ravine), да еще и бегущий, и за что он уничтожил каштановый лесок, повалил деревья и сделал из леса валежник? Неужели г. переводчик не знает, что такое валежник? ‹…›[348]348
  В выпущенном фрагменте Булгарин подробно и со ссылкой на словари объясняет, что валежник – это деревья и сучья в лесах и рощах, ветром поваленные, а на французском этому слову соответствует chablis.


[Закрыть] Неужели г. переводчику неизвестно было, что un taillis значит лесок, а unе ravine – рытвина, а что ручей по-французски – un ruisseau? Право, удивительное дело! Этого мы еще нигде не видали! Стр. 96: «Если когда-нибудь Бурбоны вступят на престол, я буду просить за свою верность только одной награды: обогатить меня до такой степени, чтобы я мог примкнуть к моему наследию окружающие его леса: честолюбие меня обуяло, хочу расширить на несколько арпанов место моих прогулок». – Спрашиваю: для кого издаются «Отечественные записки»? Для русских читателей, не так ли? Русский читатель, не понимающий подлинника, подумает, что Шатобриан не на шутку задумал приобресть окружающие его наследие леса. Леса могут простираться на многие десятки квадратных миль – и это стоит во Франции – миллионов! Русский читатель не обязан знать, какое пространство заключают в себе несколько арпанов. Что это за арпаны? Заглянем в подлинник и справимся, чего желал Шатобриан: «Je ne leur demanderai, en récompense de ma fidelité que de me rendre assez riche pour joindre à mon héritage la lisière des bois qui l’environnerai», т. е. «В награду моей верности я попрошу у них (т. е. у Бурбонов) обогатить меня настолько, чтобы я мог купить опушку леса, окружающего мое владение». Далее: «Je voudrai accroître ma promenade de quelques arpens», т. е. мне хочется увеличить место моих прогулок несколькими десятинами». Где же тут леса, окружающие наследие? Неужели г. переводчику неизвестно, что lisière значит опушка леса, или койма! – Там же, на стр. 96: «Сегодня 4-го октября 1811, годовщина моего въезда в Иерусалим». В подлиннике «Сe 4 octobre 1811, anniversaire de ma fêtе еt de mon entrée à Jérusalem», т. е. 4 октября день моего ангела (т. е. именины) и годовщина моего прибытия в Иерусалим». – А именины-то зачем пропущены? Остались в валежнике, что ли? На той же странице: «Человек (т. е. Наполеон), который в эту минуту дарит всемирную империю (!!?!) Франции, для того только, чтоб топтать ее ногами, гению которого я удивляюсь, но чей (!?) деспотизм меня возмущает, этот человек окружил меня своей тиранией как двойным уединением; но если он рушит настоящее, прошедшее его презирает (разительно бессмыслица!!!) и я волен во всем, что предшествовало его славе». – Что из этого поймет русский читатель? Какая это всемирная империя, которую Наполеон дарит Франции? Прочтем подлинник: «L’homme qui ne donne aujourd’hui l’empire du monde à la France que pour la fouler à ses pieds, cet homme dont j’admire le génie et dont j’abhorre le despotisme, cet homme m’enveloppe de sa tyrannie comme d’une autre solitude; mais s’il écrase le présent, le passé le brave et je reste libre dans tout ce qui a précédé sa gloire», т. е.: Человек, который теперь вручает Франции власть над целым миром для только того, чтобы попирать ее ногами, человек, которого гению я удивляюсь, гнушаясь его деспотизмом, этот человек своим насильством удвоил мое одиночество. Но если он разрушает настоящее (le présent)[349]349
  О переводе «Санкт-Петербургских ведомостей» и говорить нечего! Замечательно однако ж, что уже дошло до того, что [в их переводе] прошлое превращается в будущее. В нумере 235-м «Санкт-Петербургских ведомостей» эта фраза переведена так: «Но если он подавляет настоящее, то будущее его не боится». «Санкт-Петербургские ведомости» не поняли, что здесь дело боится о прошлом, т. е. о законном праве Бурбонов на престол Франции, к достижению чего Шатобриан постановлял себя вправе содействовать. (Примеч. Булгарина.) Примечание совершенно справедливое, причем особенно замечательно, что Булгарин не просто заменяет «будущее» на «прошлое», но и объясняет, что именно имел в виду Шатобриан в этой непростой фразе.


[Закрыть], то прошедшее вовсе его не боится, и я могу свободно действовать в эпохе, предшествовавшей его славе».

Нет больше сил сравнивать перевод с подлинником! (1848. № 256. 13 нояб.).

Булгарин прав в критике перевода, хотя порой не прав с точки зрения русской стилистики: ручей может «бежать» еще со времен пушкинского «шумит, бежит Гвадалквивир». А предлагаемый Булгариным вариант: почва, которая «составляла принадлежность этой собственности» и вдобавок «произращала» деревья, – отнюдь не безупречный. Однако в целом переводческие решения Булгарина гораздо ближе к содержанию Шатобриановых фраз и, во всяком случае, не производят впечатления бессмысленного набора слов.

Следует добавить, что Булгарин и сам выступал в роли переводчика (с польского, французского и немецкого), причем если тексты, переведенные им, немногочисленны[350]350
  См. в библиографическом списке «Прижизненные публикации Ф. В. Булгарина в периодических изданиях и сборниках» в кн.: Рейтблат А. И. Фаддей Булгарин: идеолог, журналист, консультант секретной полиции: статьи и материалы. М., 2016. С. 511–563.


[Закрыть], то переводческие «вставки» в собственные статьи и рецензии, подобные тем, какие присутствуют в рецензии на «Замогильные записки», у него встречаются сплошь и рядом (см., например, переводы с французского и с немецкого внутри статьи «Ответ на письмо к г. Марлинскому, писанное жителем Галерной гавани»[351]351
  Сын Отечества. 1821. № 9. С. 61–73.


[Закрыть]).

В своей критике перевода Булгарину случалось ошибаться. В 1832 г. он опубликовал в двух номерах «Северной пчелы» (№ 98, 99) подробную рецензию на перевод Бопланова «Описания Украины», выполненный Федором Устряловым. Критика перевода здесь так же подробна и въедлива, как и в предыдущих случаях, но проблема в том, что Булгарин решил сравнивать перевод Устрялова не с французским оригиналом, а с польским переводом, мотивируя это тем, во-первых, что этот перевод у него имеется под рукой, а во-вторых, тем, что он почти современен подлиннику и потому более точно описывает тогдашнюю реальность. И далее на основании сравнения с этим польским переводом Булгарин предъявляет Устрялову массу претензий. Устрялов, однако, с критикой не согласился и в двух номерах «Северной пчелы» (1832. № 104, 105) предложил в ответ свою «критику перевода», но не русского, а польского, который, в отличие от Булгарина, сравнил с оригиналом. Оказалось, что мнимые ошибки русского перевода – на самом деле ошибки перевода польского, в котором принята «луковица (oignon) за гуся (oie)», а также допущено много других подобных неточностей.

Разумеется, когда Булгарин критикует чужие переводы, им не всегда движет одно лишь стремление защитить французских авторов от неумелых переводчиков и позаботиться об интересах русского читателя.

Так, критика перевода «Замогильных записок» имела целью лишний раз укорить главного литературного противника – Краевского и издаваемые им «Отечественные записки». Процитированный выше пассаж о переводе Шатобриана кончается прямой атакой:

После этого спрашиваю, как нам должно оценять критику «Отечественных записок», как могут они справедливо оценять достоинства русских писателей и переводчиков и, наконец, какое достоинство имеют толстые, в сорок печатных листов, книжки журнала? Отвечать предоставляем самому издателю «Отечественных записок». Знаем только, что таким переводом можно набрать сто листов в месяц. Господа читатели русских журналов! Обращаемся к вам и спрашиваем вас только об одном: неужели это вам нравится и неужели вы понимаете что-либо в этих переводах?

Характерно, что разбирает Булгарин лишь самое начало книги Шатобриана; дальше он в своих сопоставлениях с оригиналом не пошел, для нападок на журнал Краевского ему хватило разбора этих первых строк. Зато сетовать на скверное качество переводов «Отечественных записок» – уже без конкретных примеров – Булгарин продолжал и позже, утверждая, что в этом журнале «Шатобриана, например, так переводят, что если б Шатобриан встал из могилы и узнал, что и как заставляют его говорить перед русскою публикою, то вторично слег бы в могилу» (1849. № 108. 18 мая).

Тем не менее, каковы бы ни были мотивы Булгарина, его разборы могут служить прекрасным пособием для переводчиков, среди прочего потому, что он не просто аргументирует свои замечания, но и помещает рядом с переводом оригинальный текст. Так же он поступает и когда приводит в собственных статьях цитаты из французского автора.

Например, он дает в своем переводе большую «культурологическую» цитату – «свидетельство умного г. Верона» из книги «Mémoires d’un bourgeois de Paris» («Записки парижского буржуа»; кстати, название Булгарин, в виде исключения, приводит без перевода):