Текст книги "Традиции & авангард. Выпуск № 1"

Саур-могила

– А вот и она.

– Где?

– Перед нами, далеко.

Я всё равно не могу различить её среди других размытых у горизонта гор – терриконов.

– Раньше издалека видно было по обелиску.

Махина такая стояла!..

Высота под названием Саур-могила – место жесточайших боёв в любую войну: отсюда весь район как на ладони. После Великой Отечественной, когда при штурме погибли тысячи наших солдат, на вершине установили обелиск и фигуру солдата с автоматом, а вдоль лестницы – четыре барельефа. Пехоте, артиллеристам, танкистам и ещё кому-то.

– Жаль, уже не узнать, кому… – вздыхает Маша.

Последний, ближайший к вершине барельеф полностью обвален в ходе недавних боёв.

– Исходя из логики – либо лётчикам, либо морякам. Моря у вас тут нет, значит…

Я три дня ныла Марине – выпрашивала поездку сюда. В эти места не доедешь запросто: сначала полтора часа на маршрутке до города Шахтёрска, потом полчаса своим транспортом по ответвлению от трассы. Мимо полей, танкового полигона, покалеченной обстрелами деревни Петровское.

Знакомая Марины из Шахтёрска – двадцатилетняя девочка Маша – везёт нас на машине. За рулём её муж Артём. Оба красивые и молодые. Оба воевали. Не здесь.

У подножья высотки небольшое кладбище: два ряда бойцов ДНР, ряд недавних могил со ржавыми советскими касками. Раскапывали новых – нашли старых, уже почти полностью безымянных, только три имени обозначены над десятью холмиками.

К дереву прибита доска с именами погибшего экипажа БМП-2 «Славянский гарнизон». Фотографии современников выцвели, кое-кто из них младше меня.

– Украинцы тоже тут похоронены или забрали? – Наверху есть общая могила, мне папа говорил, что там украинцы, – сообщает Маша. – А так, наверное, забрали многих.

Её папа был командиром.

– Их в бой бросали как мясо, – говорит Артём, – чуть ли не ротами, чтобы внимание отвлечь от самолётов, чтобы хоть кто-то пролетел. Наши сбивали самолёты, которые летели бомбить города. Ничего нет страшнее самолётной бомбёжки. Один гул чего стоит! Паника сразу!

Мы поднимаемся вверх по щербатым ступеням. День покрыт серыми туманными облаками, кое-где ярко сверкает голубое. Воздух свежий и сладкий. Почти нет ветра.

Жизнь – гениальный редактор – дорисовала то, что не посмел изобразить скульптор, ваявший барельефы. Стандартные лица и фигуры бойцов, идущих в бой, раненых и умирающих, стряхнули оцепенение, теперь они иссечены осколками, пробиты насквозь, и стекающая ржавчина похожа на кровь. Новая война оживила мёртвые изображения, и всё стало по-настоящему. Забетонированная боль живым потоком пролилась на землю, и крик пехоты летит над ней, и лязг железа не смолкает. Чем выше, тем страшнее, последний, рухнувший монумент придавил тела, вогнал их в землю, и лишь один воин силится выбраться из-под завала, и звериной силой дышит его окровавленное лицо.

– А не опасно ходить по траве? – на всякий случай спрашиваю я.

– Тут постоянно проводятся массовые мероприятия, перед ними проверяют. Снаряды давно убрали, но ради провокации могут и растяжку поставить.

Вверху ещё одно захоронение. Должно быть, недавнее, поскольку портреты не выцвели.

Золотая звезда Вечного огня, который не горит. Металлический каркас, похожий на кусок лодки, венчает лежащий обелиск.

– Слу-у-ушайте! – тянет Марина. – А ведь это смотровая площадка! Она была на обелиске, сверху… Ну да, вот люк для выхода, а это ограждение! «Какой бы дурак туда полез!» – ужасаюсь я.

Панически боюсь рукотворной высоты.

Слева облицовочный гранит лежит почти ровно, будто не падал с громады своего роста, а правая сторона искрошена, сквозь бетонные блоки прорвалась арматура, и высится над ней пустой сапог солдата, погребённого под завалами. В железные дыры голенища вдеты цветы.

– Сюда свадьбы так и ездят, как до войны, – говорит Маша.

На площадке – причудливо изогнутые металлические останки орудий.

– Зенитка, – говорит Артём.

– Само собой, – киваю я.

Обходим памятник вокруг, взбираемся на холм из обломков. Говорят, в ясные дни отсюда разглядишь клочок Азовского моря. Сейчас туманно, но видно далеко-далеко.

– Вот его рука, – кричит снизу Артём.

Под нагромождением бетона застыл кулак, сжимающий винтовку. От винтовки осталась ржавая планка, но и её не отпустила железная хватка. Я приседаю на колено и глажу ледяную руку мужественного человека, что навсегда исчез с лица земли. И Марина тоже её гладит.

– Его фигура летом была под завалом, было видно. Сейчас убрали.

– А кто его сбил? Украина?

– Украина, – кивает Артём. – Наши, конечно, тоже обстреливали, пока тут были украинцы, но быстро их вышибли. Сами заняли высоту и держали. И удержали! Обелиск в два захода падал: сначала одна половина, а через день – другая.

– Вот там, наверное, украинская могила! – показывает Маша. В стороне от обелиска стоят разрушенные здания кафешек, а рядом с ними ограда, на которой висят шахтёрская каска, трикотажный подшлемник, кожаные мужские митенки.

– Неухоженная, – вздыхает Артём, когда подходим вплотную, – травой заросла.

Ему жаль и тех, и этих.

Пока они с Мариной исследуют руины, я спрашиваю Машу:

– А правда, что ты воевала?

Маша отвечает односложно:

– Да.

– Кем?

– Помощником папы.

– А что делала?

– Что скажет, то и делала.

– И стрелять приходилось?

– Приходилось.

– Попадала?

– Попадала.

– Не снятся?

– Нет.

Я почти отчаиваюсь её разговорить, как вдруг она начинает рассказывать.

– Это не страшно, я думала, будет страшно, за психику беспокоилась, но как вспомнишь, КТО там и ЧТО они с нами сделали – и не страшно. Вот когда впервые взрыв увидела – мороз по коже. Папа заставил нас уехать на море, в Крым, а я назад рвалась: так хотелось домой…

Красивая черноволосая девушка, по-народному закутанная в тёплый цветастый платок.

– Держи! – Марина протягивает мне ржавую железку – осколок снаряда.

Потом подбирает кусок железа, отбитый взрывом от барельефа, и сообщает:

– Вот такое на людей падало.

Беру его в руки. Килограммов пять, не меньше.

Если по затылку, то насмерть.

Сходим вниз. Отсюда видно, что насыпи над барельефами проломлены, в полое нутро одного вонзился железный рельс.

У подножия – каменные плиты с именами погибших в Великую Отечественную.

– Сколько тут народу полегло, – говорит Артём. – И тогда. И теперь.

Имен много, некоторые из них выбиты взрывами. Их, дважды убитых, наверное, уже не вспомнить. Отдельным списком – пропавшие без вести.

– А ведь, возможно, кто-то из них и найден сейчас, и похоронен в новых могилах. Повезло.

Сегодня мы первыми приехали сюда, а теперь подтягивается народ. Вверх поднимаются двое мужчин и подросток, возле стоянки старой боевой техники и новых автомобилей – группа военных с автоматами и пластиковыми стаканчиками. У ног мечется ноющий таксёнок.

– Помянуть приехали, – предполагает Марина.

Через минуту военные запрыгивают в машину и уезжают.

Меня трясёт, и я курю одну сигарету за другой. Мне жутко.

Рассказ беженки

– Все говорят, что со Стрелкова началось. Не верь. Украина стянула технику и поставила перед «Коксохимом» – ещё Стрелковым не пахло. А они уже готовились. Это тебе любой житель Авдеевки скажет. Оттуда обстрел можно во все стороны вести: хоть на аэропорт, хоть на Ясиноватую. А нашим как стрелять? Попадут по заводу – вот тебе природная катастрофа. И тянется эта волынка, и люди гибнут…

«Коксохим» стоит рядом с Авдеевкой, в противоположном конце которой изгибом проходит шоссе. Долгое время ополченцы держались по одну сторону дороги, а украинские войска – по другую.

– Считай, почти в окружении. Два месяца ни света, ни воды, как мы все от дизентерии не вымерли, не знаю. А лето, жара, представь? Обстрелы постоянно такие, что тебя ночью с кровати скидывает взрывной волной.

Ополченцам носили еду на передовую, она же прямо в городе была. А однажды ночью слышим: гул. Обрадовались, думали, что подмога. Смотрю – раз-раз, люди из посёлка стали стекаться к окраинам. Ну и я вместе с ними. Оказалось, украинцы идут. Все в камуфляже, с оружием. Наши-то первое время в трениках и тапках воевали, уже позже форма появилась. А эти едут, флаги жёлто-голубые по пути вешают: кто за дерево зацепит, кто за столб. Только проехали – народ их сдирает и бросает на землю.

И тем, кто говорит, что они освободители, – не верь. Вошли как фрицы. Если вы освободители, то где радость, где цветы-объятия? Народ стоял испуганный. Нет, справедливости ради скажу: пара каких-то криков была – дескать, молодцы, – но как-то вяло звучало.

Они подъехали и первым делом спросили, где у нас больница. А кто-то в ответ: вам зачем? И те в ответ: там раненые сепары от нас скрываются, надо разобраться. Вот это зачем? Как они будут разбираться? Неизвестно, доехали они до больницы или нет.

А у меня сын в министерстве ДНР работает и как раз накануне домой приехал ночевать. Так-то не знали, что будет с Авдеевкой, ополчение вдруг отошло, он ночевал в Донецке. А тут взял и прикатил. И что делать? Разобрали диван, три дня его в том диване прятала, ведь посёлок маленький, все друг друга знают, какой-нибудь пьянчуга за бутылку скажет этим, кто есть кто.

Пыталась найти машину, чтобы выехать, – никто не берётся. Ни за какие деньги. Кое-как соседка согласилась. Только, говорит, вещей с собой не берите. Я взяла каких-то маек, кошку с собакой, заднее сиденье сняли, положили туда сына, накрыли чем-то…

У меня соседи по лестничной клетке пожилые: он армянин, она молдаванка. Мы общались, помогали друг другу. Она хозяйствует, то пирожки принесёт, угостит, то поможет с уборкой. А у него руки золотые, всё починит, прикрутит. Я им в ответ лекарствами помогала. Когда эти вошли, дед уже лежачий был. Как я их брошу?

Пришла и говорю: поедем вместе, ну найму не легковушку, а грузовичок раздобуду. А она сидит возле его постели, сжалась как мышка, плачет. Мы, говорит, тебе раньше не рассказывали, но сами сюда бежали из Приднестровья, когда танки начали бить по жилым домам. Второй раз такое переживаем. И куда им теперь ехать? Отказались. Старикам трудно бросать нажитое. Не дай Бог никому. В декабре дед умер, она с какими-то старушками объединилась, живёт. Всё веселее.

И вот поехали мы в четыре часа утра. На улице ни души. Машин нет. А вокруг земля в воронках, «градины» торчат неразорвавшиеся, какие-то снаряды валяются, всё в железе, как в фильмах про войну. Рассвет начинается. Я еду и молюсь, чтобы Господь уберёг. Соседка моя в руль вцепилась так, что костяшки побелели. А чем ближе к блокпосту, тем страшнее. Соседка говорит: главное, не нервничай и не плачь.

И так вышло, что одновременно к блокпосту подъехали мы и гружёная фура. На нас глянули: две бабы, что с них взять? И выбрали фуру. Нам машут, мол, проезжайте! Едва доехали до своих, как у меня слёзы хлынули. Ребят наших обняла, сына вытащила… Тихая истерика.

Соседка поехала обратно, нас ребята посадили на свою попутку. Добрались до Донецка, сын на работу пошёл, а я – жильё искать.

Вот теперь тут живём. Ничего не было поначалу, даже на работу выйти не в чем, потом как-то устроились, люди помогли, посылки из России присылали. Думали, на неделю максимум уезжаем, а вышло, что на годы. Квартиру в Авдеевке недавно обобрали подчистую, и ничего своего у нас не осталось, кроме тех вывезенных маек.

Ну скажи: разве нам было дело до Приднестровья? И не думали, что у нас что-то такое начнётся. И когда в России говорят, мол, это не наша война, хочется просто кричать: это счастье, что у вас такого нет, но ведь в любой момент может рвануть! Никто не застрахован от беды.

И наша вина в случившемся есть: проглядели 2004-й год. Вот когда всё началось: национализм, скачки эти… Надо было ещё в девяностых к России уходить, просто тогда никто об этом не думал – не до того было, есть хотелось. Но Украиной мы никогда не были и не будем. Мы русские.

А в Путина я верю. Он справится. Наверное, никто так не верит в Путина, как Донбасс…

Вечером Марина отпускает меня погулять в одиночестве.

– Куда пойдёшь?

– Не знаю… Наверное, через Донбасс-арену к реке.

– Стоп. Не надо туда ходить! Это небезопасно.

Значит, так: выходишь из подъезда, по диагонали дворами выруливаешь на Артёма и по Артёма гуляешь сколько влезет!

Я киваю.

Улицы пустынны, профили нескольких людей пролетают мимо меня в окнах троллейбуса. Вдоль дороги выстроились баннеры с портретом Моторолы и словами «Герои не умирают». Исправно горят фонари. Под ветром мелко трясутся деревья. Редко-редко ездят машины. Восемь вечера.

В правом ухе звенит Кристалинская, левым ловлю взрывы и пулемётные очереди где-то вдалеке. Порой кажется, что слабое эхо взрывной волны пружинит о спину и туго вздрагивает город. Воздух растеплившейся осени похож на раннюю весну, он накатывает удивлением, и хочется дурачиться. Несколько метров бегу по тротуару вприпрыжку, подпевая плееру, – меня некому застукать и застыдить. Хочется пинать листья, но старшие товарищи запугали возможными спрятанными растяжками, кто-то уже подорвался, и я не лезу. Счастлив человек, свободный пинать листья по первой осенней прихоти! Счастлив человек, не слышащий за спиной взрывов!

Я больше не думаю ни о Донбассе, ни о Приднестровье, я лечу по большому красивому городу, различая звук собственных шагов и пугаясь памятников, уличных ночных властелинов, что сходят с постаментов и бредут куда-то, вороша ореховые и кленовые кучи, не слушая взрывов.

Луганск

Удивительно, как за неделю можно сродниться с совершенно незнакомым человеком. Утром простились с Мариной на Южном автовокзале.

Вслед за мной в автобус влезал дюжий детина в куртке-хаки с нашивкой «Спартак».

– Ого! – сказала Марина. – Гляди, с каким героем едешь!

Я кивнула. Хорошо бы узнать, что за «Спартак». Но лучше – после обеда, сейчас слишком хочется спать…

– Да какой я герой, – обиженным детским голосом ответил детина. – Вот наш комбат, он герой!

Обнялись с Мариной, помахали друг другу в окошко. Автобус тронулся.

Раньше дорога от Донецка до Луганска была прямой и короткой. Теперь частично её контролируют разные стороны конфликта, и пассажирские автобусы три с половиной часа пробираются партизанскими тропами. Через избитую Ясиноватую, не доезжая десяти километров до Горловки, поворачиваем на многострадальное Дебальцево. По всему пути следования – дома в шрамах от осколков, дорога, изрытая железными дождями.

И блокпосты. Сооружения в середине дороги завалены сверху пухлыми посеревшими мешками, и кажется, врыты в землю. Вход в них узкий и тёмный, как бойница в стене крепости. Мы медленно плывём мимо, никто нас не останавливает. Я смотрю во все глаза. Невысокий паренёк в каске и с автоматом видит меня в окне и показывает язык.

В Луганске меня встречают, заселяют в гостиницу, объясняют, как проехать в центр и исчезают. Я остаюсь наедине с городом.

Он невелик и по-советски прям, но мне хочется полюбить его так же, как полюбила Донецк, и я направляюсь в Старый город.

Он расположен ниже современного центра, когда-то здесь текла судоходная река Лугань, теперь её почти нет. Накрапывает дождь. Я спускаюсь от памятника к памятнику, от здания в стиле модерн к покинутому людьми заводу, где корпуса скалятся разбитыми стёклами. Я люблю заброшенные здания – они начинают жить собственной жизнью, ни в грош не ставя людей, как близко ни подходи. Миную входную арку, осматриваюсь: будка охраны разбита, людей нет, вдали припаркована машина. Иду вдоль зданий, потом возвращаюсь. Смотрю на корпуса, где совсем недавно струилась жизнь.

– Девушка! – слышу далёкий крик. – Девушка! Вы чего здесь ходите?!

Их двое в штатском: парень со странным лицом стоит молча, а полный и кряжистый мужик орёт на меня во всё горло. Встаём лицом к лицу.

Отвечаю: мол, открыто всё – вот и хожу, откуда мне знать, что нельзя? Показываю паспорт, рассказываю про Донецк и гуманитарку, объясняю, где остановилась.

– Ходили у нас так двое, – отвечает мужик. – Парень с девушкой. Она белоруска, он украинец. Тоже внятно объясняли, тоже посмотреть зашли, и шо?..

– Шо?

– Оказалось, диверсанты! Город на военном положении. Чтобы мину подложить, много времени не нужно. Или маячок бросишь, а на нас потом «Ураганы» полетят, как в прошлый раз. Оно мне надо? Нет! А надо вызвать патруль и сдать тебя в комендатуру.

Я вижу, что ему не хочется этого делать, и храбро отвечаю:

– О! Круто! Я там ещё не была!

Пауза непонимания затянулась, и приходится объяснить:

– Я же писатель, собираю информацию о том, как живут простые люди в режиме войны. Вот наберите в поисковике «Дарья Верясова» – вам сразу статья Википедии вывалится.

Парень со странным лицом достаёт гаджет.

– Вер… как?

– Ве-ря-со-ва.

Он сличает фото с оригиналом, хмыкает и прячет телефон в карман.

Дождь усилился до ливня, и я не могу уйти из под навеса при всём желании.

– А как мы тут живём… – вздыхает мужик. – Я дома полтора года не был. Ни детей, ни жену не видел. Они под украми. И ни гуманитарки, ни сбережений. Ничего нет. Тут, при заводе, и живём. – Он кивает на административное здание.

Мы болтаем ещё минут десять; я спешу на встречу и выскакиваю под дождь.

Встречаемся с молодым человеком, который через общих знакомых согласился показать мне город.

– Представляешь, меня чуть в комендатуру не загребли, – смеюсь я. – На завод полезла.

– На патронный?

– Нет, на станкостроительный.

Андрей выпучил глаза и ответил:

– Это и есть патронный… Военное производство. Его специально Украина бомбила. Все местные знают!

Я пожала плечами:

– Так я ж иногородняя…

Андрей ведёт меня по Старому городу и рассказывает про невысокие особнячки: здесь базировался штаб Артёма, там в начале девятнадцатого века родился Владимир Иванович Даль.

– Но, скорее всего, это легенда. Его отец заведовал городской больницей, следовательно, и квартиру ему должны были выделить при ней. А это далеко отсюда.

Теперь в доме живёт музей. Во время обстрелов боялись, что в него угодит снаряд – вокруг много пострадавших зданий, они привычны и не вызывают удивления.

А «Спартак» – это батальон Моторолы, только не «Спартак», а «Спарта». Он, кстати, на том самом патронном заводе одно время базировался. Комбат.

Краснодон

Комендантский час и постоянная усталость приучили мой организм к отключению задолго до полуночи. Примерно в тот момент, когда вокруг тела образуется тёплое помещение с кроватью, я сыта и уже никуда не бегу. Тогда глаза слипаются, а голова клонится набок и куда-то вниз, утягивая за собой тело целиком.

Вчера по приезде в Краснодон потребовала вечернюю экскурсию к музею, памятнику «Клятва» и знаковым могилам. Не хотелось ждать утра, встречи с этим городом я ждала много лет – с тех пор, как впервые прочитала роман Фадеева. Было темно и прохладно, высоко над парком качались звёзды. Возле могилы молодогвардейцев почти над Вечным огнём нависала обнявшаяся парочка. Ещё два подростка стояли неподалёку. Могила широкая, она расположена не только под плитами с именами, и когда мы идём к памятнику «Скорбящая мать», то идём по телам.

За памятником строится храм, он в лесах и в железном ребристом заборе. Год окончания строительства неизвестен.

В глубине парка – могила закопанных живьём шахтёров: ступеньки, постамент, чаша с барельефом, на котором столько серебристой краски от весенних подновлений, что фигур и сцен не разглядеть. На табличке 31 имя, но людей там погибло больше: верхний слой стоял с вытянутыми шеями – это те, кто задохнулся, а были ещё убитые раньше и те, кто был связан колючей проволокой, упал на дно и больше не смог подняться. Знаменитая деталь из романа «Молодая гвардия» – казненная женщина с младенцем – оказывается выдумкой автора. Нет, женщину казнили, а вот младенцу в ту пору было года два и после ареста и казни матери он жил у её родителей. Геннадий Саранча. Всю эту информацию я узнаю утром в музее. Пока что меня пробирает дрожь востор га и усталости. Из парка идём мимо школы имени А. М. Горького, где училась часть молодогвардейцев. Двухэтажное здание стоит углом, напротив музея, по другую сторону площади. А через дорогу от него трест «Краснодонуголь», он чуть выше. В него Серёжка Тюленин с чердака школы кидал гранаты. Меряю глазом расстояние: далеко. Но военная подготовка у школьников той поры была превосходная, возможно, про гранаты – это и правда. А где-то неподалёку домик Кошевых. Городок мал, наверное, мирной весной он уютен и красив, но сейчас осень, темень и война.

Дома едва не засыпаю в тарелке с жареной картошкой. Нет сил даже на то, чтобы поесть.

Утром за мной заходит представитель литературного мира Александр Иванович, недавно пострадавший от бампера иномарки, и ведёт на экскурсию по городу.

– Вот тут что-то было, только не помню, что именно. И там что-то произошло, только не помню, что именно, – рассказывает он мне.

– Да, – отвечаю. – Вы прирождённый экскурсовод!

Он не обижается. Лёгкий характер. Кажется, он даже на иномарку не держит зла. Заходим во двор школы (тут даже забора нет), рассматриваем старую кладку, которая с фасада замазана белой краской. Навстречу идёт женщина в фартуке, спрашивает, зачем мы тут ходим. Отвечаем: писатели. Потом из дверей выходит ещё одна и задаёт тот же вопрос. Внимательно следит за каждым нашим действием. В окне кругло висит лицо третьей. Война учит подозрительности. Враг не пройдёт.

На площади митинг, мы встречаем казаков, что квартируют в клубе имени Горького, том самом, где была штаб-квартира организации, договариваемся приехать днём. Тяжеловесы-казаки легкомысленнее сотрудниц школы. Наверное, потому что вооружены, а я трогательно и беззлобно замотана в шарф.

В музее тоже наши люди: экскурсовод, которая ведёт меня по залам, пишет стихи. И ныне покойный директор Никитенко писал стихи. Меня перехватывает другой экскурсовод специально, чтобы прочитать вслух его поэму «Главное – выстоять» возле картины «Казнь молодогвардейцев». Я смотрю на снег, на босые ноги, на рваную одежду и раны ребят, а в уши мне летит: «Мальчики! Мальчики!», и глаза щиплет, и носового платка, как обычно, нет.

– Невероятный был человек! Понимающий и простой. Тот случай, когда звания и регалии никак не отразились на характере.

Жаль, что я его не застала – умер всего два года назад. Не оправился после инсульта. Теперь на стене музея его мемориальная табличка.

– Раньше у нас было много документов, а теперь сделали более наглядной экспозицию.

Воспроизведена обстановка квартиры Третьякевичей и Арутюнянцев, над головой тянется копия арки Колхозного рынка, изображён поджог биржи. Майки, платья, обувь ребят и девчат, их личные вещи. Фотографии, дневники. Знаменитый огурец, выращенный в бутылке.

– Листовки. Это мы сейчас понимаем, что такое информация, когда три месяца без электричества посидели: ни телефонов, ни Интернета. Что происходит – никто не знает. И тогда так же было. Многие верили немецкой информации, что Москва взята, соглашались сотрудничать. И вдруг – эти листовки! Недавно воссоздавали с ребятами ту обстановку, записывали сводку. В темноте, в духоте. Диктор говорит быстро. Не сразу сообразили записывать по фразе.

– А чьи дома ещё сохранились?

– Мошкова… Попова… Дом Почепцова тоже стоит, но в ужасном состоянии. Почти разрушен. Там никто не живёт. Вы если поедете в клуб Горького, попросите, чтобы дальнюю комнату открыли: там окно, из которого некоторые ребята убегали, когда арестовали Мошкова и Третьякевича. Эти уже не успели. Сейчас там, конечно, решётка.

Смутно припоминаю, что, кажется, Серёжке Тюленину удалось удрать из клуба в тот чёрный день первого января.

Здание тюрьмы не сохранилось, на её месте была построена почта, ныне лишённая даже мемориальной доски, железная арка над Колхозным рынком, на которой был повешен предатель Фомин, тоже исчезла.

Домик Кошевого украшен двумя мемориальными досками, но внутри уже давно работает контора то ли по правам детей, то ли по их защите. Калитка открыта, внутри по периметру растут кусты, слива догнивает под деревом, лежит деревянная крышка на колодце для слива воды. Напротив частного сектора – строй девятиэтажек.

– Что вам здесь надо? – скучно спрашивает работница конторы.

– Мы писатели, – привычно отвечаем.

Клуб имени Горького – он на Первомайке, мы едем туда неторопливым троллейбусом. Снаружи здание грязно-зелёное, а фасад неожиданно выкрашен в розовый. Рядом закрытая шахта имени Сергея Тюленина, вход украшен бюстами его и Олега Кошевого. Нелогично.

– Этого, как любимчика, всюду ставили, – машет рукой Александр Иванович.

Казаки долго изнутри открывают нам дверь – не могут найти ключ. В помещении темно и холодно. Примерно так же, как тогда.

– Тут ничего не изменилось, – говорит атаман. – Как было, так и осталось: сцена, балкон, плиты, деревянный пол. Кресла, конечно, заменили. Фильм Герасимова тут снимали.

Я поднимаюсь на сцену, и деревянные ступеньки почти не скрипят. Они неожиданно узки для клубного размаха с его высоченными потолками и широкими окнами. Сбоку две гримёрки, над залом нависает балкон, во время концерта там сидели немецкие офицеры.

В зале пусто и гулко от вытоптанной истории. Только стены остались теми же, и глаза цепляются за них в попытке различить былые тени. Внутри пахнет заброшенной улицей.

На втором этаже когда-то была библиотека, оттуда не вылезал Ваня Земнухов. Сейчас там так же пусто. Из окна видно терриконы шахты № 5. Мемориал «Непокорённые» не видно.

После экскурсии по клубу казаки позвали нас на чай в столовую, где большое блюдо покрывали неаккуратные бутерброды с паштетом и колбасой, а в половине трёхлитровой банки застыли жёлтые помидоринки.

Чай тёмной массой укрывал дно пластиковой бутыли, звался «дымкой» и приятно пах самогоном. Всем хватило по три рюмки. Вторую с молитвой – за погибших.

– И что, вы прямо настоящий писатель? – буйно восхищался казак. – А я за жизнь только три стихотворения написал.

Я опасалась, что он захочет их прочесть московской гостье, и теснила к двери своего спутника.

– Погоди, сейчас пойдём! – отбивался Александр Иванович.

– Проводи, – говорит казаку атаман.

Здесь есть памятник не только погибшим подпольщикам, но и первым коммунистам Краснодона. Он недалеко от клуба, на пустыре рядом с электровышкой в шесть тысяч вольт. Нас ведёт представитель местного казачества.

– А там за вышкой – памятник казакам. То есть понимаешь, на одном пятачке памятник палачам и жертвам.

– То-то между ними такое сильное напряжение… – киваю на вышку.

Казак застывает столбом: замечание пробрало его до мозга костей, и если раньше он мог сомневаться, то сейчас признал во мне настоящего писателя.

– Это дар! – восклицает он и предлагает отвезти нас к шурфу.

Дождь зарядил, и мы не отказываемся.